Текст книги "Провинциализируя Европу"

Вторая глава
Две истории капитала

В этой главе представлено избирательное прочтение Маркса. Его критика «капитала» встраивает в одну категорию два элемента европейской мысли XIX века, являющиеся центральными для истории интеллектуальной модерности в Южной Азии. Эти две категории: абстрактный человек Просвещения и идея истории[122]122
  Эта глава касается только вопроса производства капитала, но не его обращения. Мое внимание сосредоточено на первом томе «Капитала», «Экономических рукописях» и «Теорий прибавочной стоимости». Рассуждения об обращении капитала не противоречат моему основному тезису.


[Закрыть]. Более того, Маркс превращает эти категории в критические инструменты для понимания капиталистического способа производства и модерного европейского империализма. Споры о привилегиях и социальной справедливости в Индии до сих пор подогреваются рационализмом, гуманизмом, историзмом и антиимпериализмом этого наследия. Проект Subaltern Studies был бы немыслим без наличия в Индии живой традиции марксистской историографии[123]123
  См. мою статью Marxism and Modern India / Ryan A., ed., After the End of History London: Collins and Brown. 1992. Р. 79–84.


[Закрыть]. Тексты Маркса, таким образом, являются одним из основополагающих элементов в истории антиимпериалистической мысли. Перечитать их – значит еще раз проработать связи между постколониальным мышлением и интеллектуальным наследием постпросвещенческого рационализма, гуманизма и историзма.

Есть несколько способов осмысления факта о том, что всемирный капитализм демонстрирует несколько общих характеристик, хотя у каждого момента развития капитализма есть своя уникальная история. Кто-то полагает, что все существующие различия в длительной перспективе неизбежно преодолеваются капиталом. Тезис о неравномерном развитии, с другой стороны, говорит нам о том, что эти различия удерживаются и становятся предметом взаимодействия – но не всегда преодолеваются – внутри структуры капитала. Третий вариант – представить сам капитал как силу, производящую и преумножающую различия. Историцизм присутствует во всех этих трех формах мысли. Все они склонны осмыслять капитал через образ единства, которое появляется в одной части света в конкретный период, а затем развивается глобально с течением исторического времени, сталкиваясь и соотносясь в ходе этого процесса с историческими различиями. И даже когда «капиталу» приписывают «всемирное», а не только европейское начало, он по-прежнему рассматривается в рамках гегельянской идеи тотализирующего единства, развивающегося вместе с историческими процессами.

Заслуженно прославленная работа Э. П. Томпсона «Время, трудовая дисциплина и промышленный капитализм» – хороший пример историцизма. Тезис Томпсона в своей основе примерно таков: у рабочего в истории развитого капитализма нет другого выбора, кроме как отбросить докапиталистические трудовые привычки и «интериозировать» трудовую дисциплину. Та же судьба ждет рабочего и в третьем мире. Различия между двумя образами рабочих – это вопрос секулярного исторического времени, которое протекает внутри глобальной биографии капитализма. Томпсон пишет: «Без временно́й дисциплины не было бы настойчивой энергии промышленного рабочего. В какой бы форме эта дисциплина ни навязывалась – методизмом, сталинизмом или национализмом, – она все равно встроится в развивающийся мир»[124]124
  Thompson E. P., Time, Work-Discipline and Industrial Capitalism / M. W. Flinn, T. C. Smout, eds., Essays in Social History Oxford: Clarendon. 1974. Р. 66, 61.


[Закрыть].

В этом тезисе капитализм предстает силой, которая сталкивается с историческими различиями, но они оказываются внешними относительно его структуры. В борьбе, следующей за этим столкновением, капитал постепенно стирает или нейтрализует случайные различия между конкретными историями. Сколь бы мучительным ни был этот процесс, он превращает эти особенности в исторически различные механизмы распространения его собственной логики. Эта логика в итоге представляется не просто единой и гомогенной, но и разворачивающейся в (историческом) времени, поэтому каждый может создать нарратив о мнимо единственном капитализме в знакомом жанре «история того-то». Аргументация Томпсона одновременно и признаёт, и нейтрализует различия, и ему трудно избежать стадиального взгляда на историю.

Даже либеральный взгляд на капитализм как явление, которое не отменяет исторические различия, а преумножает их и превращает в набор предпочтений, в разницу во вкусах, может скрывать веру в историзм. Хороший пример такого взгляда нам дает недавняя дискуссия об индийском рынке в финансовой прессе. «Повторяйте за мной, – говорит американцам, желающим открыть для себя индийский рынок, индийский гуру маркетинга Титу Алувалиа в номере Wall Street Journal от 11 октября 1996 года, – Индия другая, Индия другая, Индия другая»[125]125
  Wall Street Journal, 11 October 1996. Благодарю Дипанкара Чакраварти, обратившего мое внимание на эту статью.


[Закрыть]. Алувалиа принадлежит к миру бизнеса, он явно не успел впитать академический страх перед «ориентализмом»! Цель этого заявления – помочь транснациональному капиталу оценить и переработать исторические и культурные отличия (в данном случае индийские) с тем, чтобы их можно было превратить в меру предпочтений или вкусов. Жизненный выбор тогда будет подобен выбору брендов или продуктов.

Поначалу в этой дискуссии между капиталистами различие предстает неподатливым. В том же номере Wall Street Journal цитирует Даралуса Ардешира, управляющего директора компании Nestle India, местного подразделения швейцарской продовольственной компании: «Когда я приезжаю в дом к отцу, то по-прежнему целую его ноги». Колумнист газеты замечает: «Индийцы, получившие образование в США или Великобритании, зачастую возвращаются домой и вступают в договорные браки. Даже те, кто сами выбирали себе партнера, остаются жить вместе со своей расширенной семьей. Столь традиционные семейные связи затрудняют доступ для западных маркетологов. Яппи, полагающиеся на своих родителей, не принимают в домохозяйствах решений о покупках». Индийские социальные практики, по всей видимости, привносят задержку (deferring) – и тем самым различие (making different) – в принятие Индией некоторых тем, которые обычно считаются каноническими и в классической, и в позднекапиталистической модерности. Индия, кажется, сопротивляется капиталистическим идеалам распада иерархии поколений (у индийцев уважают патерналистский/родительский авторитет), суверенитету индивида (сохраняются нормы расширенной семьи), потребительскому выбору (яппи подчиняются старшему поколению). Устойчивость этих черт индийского общества настолько ставит в тупик экспертов Wall Street Journal что они, в конце концов прибегают к образу парадокса, хорошо знакомого по всем спорам об Индии. «Индийцы способны жить одновременно в нескольких столетиях»[126]126
  Ibid.


[Закрыть] – троп, характеризующий индийского капиталистического и потребительского субъекта как способного совершить невозможное.

Эти цитаты показывают, насколько плотно и непреклонно определенный взгляд на историю и историческое время как индикатор прогресса/развития вжился в повседневный язык, которым журналисты в ведущей американской капиталистической газете пытаются объяснить природу индийского рынка. «Несколько столетий», упомянутых выше, так легко идентифицируются говорящим потому, что у него в голове существует представление о дистанции между ними в другой, европейской, истории. И это позволяет ему заявить, что в Индии эти различные исторические периоды кажутся сжатыми в одно историческое мгновение. Это не более чем вариант тезиса о «неравномерном развитии». Подобные образы весьма популярны в модернистских описаниях Индии. Уже почти клише описывать Индию как государство противоречий, где древние храмы стоят рядом с современными заводами, а «физик-ядерщик» может начинать день «с подношения пуджи (церемониального дара) глиняному богу»[127]127
  Brata Sasthi, India: Labyrinths in the Lotus Land. New York: William Morrow. 1985. P. 21, цит. по: Balagandhara S. N.,The Heathen in His Blindness: Asia, the West and Dynamic of Religion. Leiden: E. J. Brill. 1994. P. 21. Этот троп и его использование марксистским историком Д. Д. Косамби я обсуждал в своей статье на бенгальском языке: “Bharatbarsher adhunikatar itihash o shomoy-kalpana,” Aitihashik №6, no. 2, September 1997, p. 121–128.


[Закрыть].

Такие прочтения взаимоотношений между логикой капитала и историческим различием воспроизводят историцизм несколькими способами. С позиции Томпсона, историческое время – это период ожидания, через который должны пройти страны третьего мира, чтобы исполнить логику капитала. Позицию Томпсона можно видоизменить с помощью тезиса о «неравномерном развитии» и провести различия между «формальным» и «реальным» подчинением труда капиталу[128]128
  Относительно идеи Маркса о категориях реального и формального подчинения труда капиталу см. его Results of the Immediate Process of Production, Appendix to KarlMarx, Capital: A Critique of Political Economy, vol.1 [hereafter Capital I]. Harmondsworth: Penguin, 1990. P. 1019–1049.


[Закрыть]. Но при этом идея пустого, однородного исторического времени не исчезает, поскольку именно течение такого времени сокращает разрыв между двумя формами подчинения. (Иными словами, подразумевается, что «реальный» капитализм означает «реальное» подчинение.) Можно, оказывается, говорить и об образе исторического времени, схлопнувшегося в парадокс, где индийцы «живут одновременно в нескольких столетиях».

Мой анализ отношений между историческими различиями и логикой капитализма нацелен на дистанцирование от подобного историцизма. Далее я проследую за философским понятием концепта «капитала» у Маркса, чтобы подробно разобрать две из его идей, которые неотделимы от его критики капитала: идею «абстрактного труда» и взаимосвязь между капиталом и историей. Философская категория «капитал» у Маркса глобальна по своим историческим притязаниям и универсальна по своей структуре. Его категориальная структура, если следовать аргументации самого Маркса, основана на идеях Просвещения о правовом равенстве и абстрактных политических правах гражданина[129]129
  Моя предыдущая книга обсуждает это предложение и принимает его в качестве основополагающего жеста: Rethinking Working-Class History: Bengal 1890–1940. Princeton: Princeton University Press. 1989.


[Закрыть]. Труд, свободный юридически и политически – но не социально, – это понятие, закрепленное в Марксовой категории «абстрактного труда». Идея «абстрактного труда» тем самым сочетает просвещенческие темы юридической свободы (права, гражданство) и понятие универсального, абстрактного человека, носителя этой свободы. Еще более важно, что этот концепт является ключевым для Маркса при объяснении, почему капитализм, реализуясь в истории, самостоятельно создает почву для собственного падения. Изучение идеи «абстрактного труда» позволит нам впоследствии увидеть, что стоит на кону как для Маркса, так и для последователей его учения в гуманистическом наследии европейского Просвещения.

Идея «абстрактного труда» также подводит нас к вопросу, как логика капитализма соотносится с проблемой исторического различия. Хорошо известно, что идея «истории» была ключевой для Маркса в его философском понимании капитализма. «Абстрактный труд» дал Марксу возможность объяснить, как капиталистическому способу производства удалось извлечь из культуры разных народов и исторических периодов однородную и общую меру человеческой деятельности. Таким образом, понятие «абстрактного труда» становится частью рассуждений о том, как логика капитала снимает историческое различие. Во второй части этой главы я постараюсь развить марксовский тезис о различии между двумя разновидностями историй: историями, «утверждаемыми капиталом», и историями, не принадлежащими к «жизненному циклу» капитала. Я буду называть их «История 1» и «История 2». На примере различия между ними я хочу показать, как идеи Маркса могут быть использованы для борьбы с представлением о том, что логика капитализма снимает различия. В заключение я постараюсь раскрыть вместе марксистские категории и размышления Хайдеггера о политике разнообразия в человеческом обществе.

Капитал, абстрактный труд и снятие различия

В основе рассуждений Маркса о капитализме лежит идея товара, а для концепции товара основополагающее значение имеет вопрос о различии. Маркс подчеркивает, что процесс всеобщего обмена, посредством которого вещи принимают товарную форму, связывает существующие в мире различия. Другими словами, товарный обмен – это обмен вещами, различными по своей истории, физическим свойствам и потребительной стоимости. Но товарная форма по самой своей природе предполагает в целях обмена превращение различий – сколь бы материальными они ни были в своих исторических проявлениях – в нематериальные. Товарная форма не отрицает различия, но приостанавливает его, чтобы мы могли обмениваться такими разными вещами, как кровати и дома. Как это становится возможным? Таков исходный вопрос Маркса. Как могут вещи, не имеющие ничего общего, становится предметами, участвующими в цепочке капиталистического обмена, цепочке, которую Маркс впоследствии будет интерпретировать как непрерывную и бесконечную.

Напомним читателю Марксовы возражения Аристотелю по этому поводу. Аристотель рассуждает в «Никомаховой этике» о таких проблемах, как справедливость, равенство и пропорциональность. Обмен, утверждает он, играет ключевую роль в формировании общественных взаимоотношений[130]130
  В оригинале – community. Мы взяли термин «[общественные] взаимоотношения», использованный в русском переводе текста Аристотеля (прим. пер.).


[Закрыть]. Но общественные взаимоотношения всегда формируются между людьми «разными и неравными». На исходном уровне мы имеем только бесконечные несоразмерности. Каждый индивид уникален. Чтобы обмен стал базисом общественных взаимоотношений, необходимо найти общую меру, нужно уравнять неравное. Аристотель подчеркивает этот императив: «…а их-то и нужно приравнять [относительно некой меры]. Поэтому всё, что участвует в обмене, должно быть каким-то образом сопоставимо». Без эквивалентной меры, позволяющей вести сравнение, не было бы обмена, а следовательно, и общественных взаимоотношений[131]131
  Русский текст по: Аристотель, Никомахова этика. Москва: ЭКСМО-Пресс. 1997. Книга Пятая, разделы 6–7.


[Закрыть].

Аристотель решил эту проблему, прибегнув к идее «уговора» или закона. Символом этого уговора для него становятся деньги: «Для этого [обмена распределенными благами] появилась монета, которая служит в известном смысле посредницей… и тем самым [определяется] сколько башмаков равно дому или еде»[132]132
  Там же, раздел 8.


[Закрыть]. Монета, по Аристотелю, являла собой вид общего соглашения, уговора. Это соглашение, в высшей степени произвольное, сохраняется исключительной силой закона, просто отразившего волю общества. Тем самым Аристотель добавляет в эти рассуждения элемент радикальной политической воли, который, как замечает Касториадис, отсутствует в тексте «Капитала». По словам Аристотеля, «и, словно замена потребности, по общему уговору появилась монета; оттого и имя ей „номисма“, что она существует не по природе, а по установлению (nomoi) и в нашей власти изменить ее или вывести из употребления»[133]133
  Там же; Castoriadis C., Value, Equality, Justice, and Politics: From Marx to Aristotle and from Aristotle to Ourselves / Crossroadsin the Labyrinth. Cambridge: MITPress. 1984. Р. 260–339, прежде всего p. 282–311.


[Закрыть]. Английский переводчик Аристотеля подчеркивает, что греческое слово, обозначающее «монета» – «номисма», происходит от того же корня, что и слово «номос» – закон, уговор[134]134
  Aristotle, Nichomachean Ethics. Indianapolis: Liberal Arts Press. 1981. P. 126, note 35.


[Закрыть].

Маркс начинает «Капитал» с критики Аристотеля. Для Аристотеля башмаки и дом вступали в отношения обмена по уговору – «замена с практическими целями», как перевел его слова Маркс. Маркса не устраивало, что различия между товарами могли быть улажены с помощью простого уговора, то есть произвольного выражение политической воли. Упоминая тезис Аристотеля, что между ложем[135]135
  Видимо, в издании Аристотеля, имевшемся у Маркса, в этом примере ложе заменило башмаки.


[Закрыть] и домом не может быть «одинакового, общей субстанции», Маркс задается вопросом: «Почему? Дом противостоит ложу как что-то равное, поскольку он представляет то, что действительно одинаково в них обоих – и в ложе, и в доме. А это – человеческий труд»[136]136
  Маркс К. Капитал. Т. 1 // Собр. соч. Т. 23. С. 69.


[Закрыть].

Человеческий труд, общая субстанция, посредствующая между различиями, это и есть Марксова концепция «абстрактного труда», которую он описывает фразой «тайна выражения стоимости». Только в том обществе, где буржуазные ценности приобрели статус гегемона, эта «тайна» может быть раскрыта. «Она может быть расшифрована лишь тогда, когда идея человеческого равенства уже приобрела прочность народного предрассудка, – пишет Маркс. – А это возможно лишь в таком обществе, где товарная форма есть всеобщая форма продукта труда и, стало быть, отношение людей друг к другу как товаровладельцев является господствующим общественным отношением». Рабовладельческая природа общества в Древней Греции, по словам Маркса, ограничивала теоретический горизонт Аристотеля. И, следуя той же логике, гегемония буржуазии, которая привела ко всеобщем равенству договороспособности, создала исторические условия для рождения прозрений Маркса[137]137
  Там же. С. 69–70.


[Закрыть]. Таким образом, идея абстрактного труда становится частным случаем идеи абстрактного человека как, например, носителя прав, – которую продвигали философы эпохи Просвещения.

Маркс противопоставляет абстрактный труд – общую меру производительности человека – реальному или конкретному труду, той форме, которую принимает труд в рамках конкретной деятельности. Говоря проще, абстрактный труд «не зависит от конкретного вида труда». Сам по себе он не создает капитализма. «Варварское» общество (выражение Маркса) может быть отмечено отсутствием развитого разделения труда, поскольку его члены от природы «могут быть ко всему приспособлены»[138]138
  Маркс К., Экономические рукописи // Собр. соч. Т. 46, ч. 1. С. 41.


[Закрыть]. В логике Маркса можно допустить, что в таком обществе существует абстрактный труд, хотя его члены и не способны теоретически сформулировать это. Теоретическое осмысление возможно только при капиталистическом способе производства, при котором сама деятельность по абстрагированию становится наиболее общей чертой для большинства видов труда.

Что же такое абстрактный труд? Иногда Маркс пишет так, словно абстрактный труд – это в чистом виде физиологический расход энергии. Например: «Если отвлечься от определённого характера производительной деятельности и, следовательно, от полезного характера труда, то в нём остаётся лишь одно, – что он есть расходование человеческой рабочей силы. Как портняжество, так и ткачество, несмотря на качественное различие этих видов производительной деятельности, представляют собой производительное расходование человеческого мозга, мускулов, нервов рук и т. д. и в этом смысле – это один и тот же человеческий труд»[139]139
  Маркс К., Капитал // Собр. соч. т. 23. С. 52–53.


[Закрыть]. Или так: «Всякий труд есть, с одной стороны, расходование человеческой рабочей силы в физиологическом смысле, – и в этом своём качестве одинакового, или абстрактно человеческого, труд образует стоимость товаров. Всякий труд есть, с другой стороны, расходование человеческой рабочей силы в особой целесообразной форме, и в этом своём качестве конкретного полезного труда он создаёт потребительные стоимости»[140]140
  Там же. С. 55.


[Закрыть]. Но разные по своим воззрениям последователи Маркса, такие как И. Рубин, К. Касториадис, Ю. Эльстер и М. Постон, показали, что рассматривать абстрактный труд как сущность, как картезианское res extensa[141]141
  Букв. – «расширенная вещь» (лат.). Материя, осуществляющая мышление, согласно Декарту (прим. пер.).


[Закрыть] и сводить его к «нервной и мускульной энергии» означает либо неправильное чтение Маркса (Рубин и Постон), либо повтор ошибки Маркса (Касториадис и Эльстер)[142]142
  Rubin I. I., Essays on Marx’s Theory of Value. Montreal: Black Rose Books. 1975 [1928]. Р. 131–138; Postone M., Time, Labor, and Social Domination: A Reinterpretation of Marx’s Social Theory. Cambridge: Cambridge University Press. 1993. Р. 144–146; Castoriadis, Value, Equality, Justice, and Politics. Р. 307–308; Elster J., An Introduction to Karl Marx. Cambridge: Cambridge University Press. 1995. В главе 4 Эльстер отвергает трудовую теорию стоимости Маркса, называя ее необъективной и гегельянской. См. в первую очередь с. 68.


[Закрыть]. Маркс действительно говорит об абстрактном труде как о «социальной сущности», обладающей объективностью, но тут же характеризует эту объективность скорее как «призрачную», нежели вещную: «Рассмотрим теперь, что же осталось от продуктов труда. От них ничего не осталось, кроме одинаковой для всех призрачной предметности, простого сгустка лишённого различий человеческого труда, т. е. затраты человеческой рабочей силы безотносительно к форме этой затраты. Все эти вещи представляют собой теперь лишь выражения того, что в их производстве затрачена человеческая рабочая сила, накоплен человеческий труд. Как кристаллы этой общей им всем общественной субстанции, они суть стоимости – товарные стоимости»[143]143
  Маркс К., Капитал // Собр. соч. т. 23. С. 46 (курсив Д. Чакрабарти).


[Закрыть]. Далее в тексте «Капитала» он объясняет это так: «В прямую противоположность чувственно грубой предметности товарных тел, в стоимость не входит ни одного атома вещества природы. …Товары обладают стоимостью лишь постольку, поскольку они суть выражения одного и того же общественного единства – человеческого труда, то поэтому их стоимость имеет чисто общественный характер»[144]144
  Там же. С. 57, 83.


[Закрыть].

Как же в таком случае следует концептуализировать абстрактный труд? Если мы не разделяем посылки Маркса, что обмен товарами при капитализме с неизбежностью формирует непрерывную и бесконечную цепочку, тогда абстрактный труд, возможно, лучше всего понимать как перформативную, практическую категорию. Чтобы организовать жизнь под знаком капитала, нужно действовать так, как если бы труд можно было бы в самом деле абстрагировать от всех социальных тканей, в которые он всегда вплетен и которые делают любой реальный труд – даже труд по абстрагированию – конкретным. «Варвары» Маркса владели абстрактным трудом: любой человек в таком обществе мог заниматься любым видом деятельности. Но их «безразличие к специфическому труду» было не так заметно для аналитика, как в капиталистическом обществе, потому что в случае этих гипотетических варваров не приходится говорить о самом безразличии как повсеместно выполняемом отдельном, специализированном виде труда. Иными словами, сам конкретный труд по абстрагированию не мог наблюдаться как общая черта для многих разных видов специфического труда, совершавшегося в этом обществе. И напротив, в капиталистическом обществе особенная работа по абстрагированию стала сама по себе элементом большинства других видов конкретного труда, и вследствие этого она стала более заметной для наблюдателя. Как пишет Маркс: «Таким образом, наиболее всеобщие абстракции возникают вообще только в условиях наиболее богатого конкретного развития, где одно и то же является общим для многих или для всех. Тогда оно перестает быть мыслимым только в особенной форме»[145]145
  Маркс К., Экономические рукописи // Собр. соч. Т. 46, ч. 1. С. 39.


[Закрыть]. Маркс продолжает: «Такое состояние в наиболее развитом виде имеет место в самой современной из существующих форм буржуазного общества – в Соединенных Штатах. Таким образом, лишь здесь абстракция категории „труд“, „труд вообще“, труд sans phrase[146]146
  Sans phrase (фр.) – без дополнительных слов, без пояснений (прим. пер.).


[Закрыть], этот исходный пункт современной политической экономии, становится практически истинной»[147]147
  Маркс К., Экономические рукописи // Собр. соч. Т. 46, ч. 1 С. 39–40.


[Закрыть]. Отметим выражение «абстракция… становится практически истинной». Маркс просто не мог бы яснее высказать тезис, указывающий, что абстрактный труд не являлся ни содержательной сущностью, ни физическим трудом, ни подсчитываемой суммой мускульной или нервной энергии. Он отсылает к практике, к деятельности, к конкретному исполнению работы по абстрагированию, сходной с той, что имеет место в стратегии экономического анализа, когда идет речь об абстрактной категории «труд».

Иногда Маркс пишет так, будто абстрактный труд получается путем сознательного и намеренного процесса – подобного некоторым математическим процедурам, – нацеленного на мысленную очистку товаров от их материальных свойств:

Если отвлечься от потребительной стоимости товарных тел, то у них остаётся лишь одно свойство, а именно то, что они – продукты труда. <…> В самом деле, раз мы отвлеклись от его потребительной стоимости, мы вместе с тем отвлеклись также от тех составных частей и форм его товарного тела, которые делают его потребительной стоимостью. Теперь это уже не стол, или дом, или пряжа, или какая-либо другая полезная вещь. Все чувственно воспринимаемые свойства погасли в нём. <…> Вместе с полезным характером продукта труда исчезает и полезный характер представленных в нём видов труда, исчезают, следовательно, различные конкретные формы этих видов труда; последние не различаются более между собой, а сводятся все к одинаковому человеческому труду, к абстрактно человеческому труду.[148]148
  Маркс К., Капитал // Собр. соч. т. 23. С. 46 (курсив – Д. Чакрабарти).


[Закрыть]

Словесные конструкции «если отвлечься», «раз мы отвлеклись», «более не различаются» могут создавать впечатление того, что Маркс пишет о человеческом субъекте, который то отвлекается, то различает. Но рассуждения Маркса о фабричной дисциплине ясно показывают, что он не считал абстракцию труда, изначально присущую процессу обмена товарами, масштабной умственной операцией. Абстракция происходит во время и посредством практики. Она предшествует осознанному признанию ее существования. Как пишет Маркс: «Люди сопоставляют продукты своего труда как стоимости не потому, что эти вещи являются для них лишь вещными оболочками однородного человеческого труда. Наоборот. Приравнивая свои различные продукты при обмене один к другому как стоимости, люди приравнивают свои различные виды труда один к другому как человеческий труд. Они не сознают этого, но они это делают»[149]149
  Там же, с. 84.


[Закрыть]. Логика Маркса здесь, как и во многих других случаях, ретроспективна[150]150
  Meek R. L., Studies in the Labour Theory of Value London: Lawrence and Wishart. 1979. Р. 168. Меек пишет: «Процесс „усреднения“, подразумеваемый тезисом Маркса, произошел в истории до того, как он произошел в умах экономистов».


[Закрыть].

Маркс соглашался с Аристотелем в большей мере, чем готов был это признать: можно и в самом деле сказать, что абстрактный труд это и есть капиталистический уговор, так что средний термин в товарном обмене остается предметом уговора. Но убежденность Маркса, что уговор не был результатом предшествующего сознательного решения, не допускает волюнтаризма Аристотеля: «в нашей власти изменить ее или вывести из употребления». Касториадис воздвигает образ волюнтаристской революционной политики, добавляя к своему марксизму этот тезис Аристотеля.[151]151
  Castoriadis, Value, Equality, Justice, and Politicsю Р. 328–329: «Предложить новый институт обществу – это вопрос политического проекта и политической цели, которые безусловно являются предметом обсуждения и споров, но не могут быть „основаны“ на Природе или Разуме. (…) Люди не рождаются ни свободными или несвободными, ни равными или неравными. Наша воля делает их (нас) свободными и равными». Курсив оригинала.


[Закрыть] Маркс декодирует абстрактный труд как ключ к герменевтической матрице, через которую капитал заставляет нас воспринимать мир.

Выполнение абстракции – труда по абстрагированию – становится видимым благодаря процессу установления дисциплины как основополагающей черты капиталистического способа производства. Типичное разделение труда на капиталистической фабрике, правила поведения, взаимодействия между машинами и людьми, государственное законодательство, направляющее жизнь фабрик, работу бригадиров и мастеров – всё это составляет то, что Маркс называет дисциплиной. Разделение труда на фабрике, по словам Маркса, приводит к тому, что «создаются совершенно иные, чем в самостоятельном ремесле и даже в простой кооперации, непрерывность, единообразие, регулярность, порядок и, в особенности, интенсивность труда»[152]152
  Маркс К., Капитал // Собр. соч. т. 23. С. 358.


[Закрыть]. За сто лет до формулирования Фуко основной темы книги «Надзирать и наказывать», Маркс описывает, как «Кнут надсмотрщика за рабами заменяется штрафной книгой надзирателя. Все наказания, естественно, сводятся к денежным штрафам и вычетам из заработной платы»[153]153
  Там же. С. 447.


[Закрыть].

Важную роль в дисциплинарном абстрагировании играет фабричное законодательство. Во-первых, по словам Маркса, оно «разрушает все старинные и переходные формы, за которыми еще отчасти скрывается господство капитала, и заменяет их прямым, неприкрытым господством капитала… принуждая отдельные мастерские к единообразию, регулярности, порядку и экономии». Это способствует поддержанию уверенности в том, будто деятельность человека действительно измерима по некой единообразной шкале[154]154
  Там же. С. 512.


[Закрыть]. Посредством закона государство и класс капиталистов делит рабочих на биологические категории «взрослых», «взрослых мужчин», «женщин» и «детей» и тем самым выполняет работу по редукционистскому абстрагированию труда от окутывающих его социальных покровов. Эта форма воображения, как показывает Маркс, структурирует изнутри процесс производства. Ею пропитано свойственное капиталу видение взаимодействия рабочего и машины.

В первом томе «Капитала» Маркс использует риторический прием инсценировки, вводя в текст «голос» рабочего, чтобы сделать более выпуклыми черты категории «труд». Этот голос объясняет, до какой степени категории «рабочий» и «труд» абстрагированы от социальных и психических процессов, которые мы называем «повседневностью». Во-первых, понятия возраста, детства, здоровья, силы и тому подобные сводятся к биологическим или физиологическим признакам, отделяясь от разнообразного, исторически уникального опыта старения, детства, здоровой жизни и так далее. «Не говоря уже о естественном изнашивании вследствие старости и т. д. У меня должна быть возможность работать завтра при том же нормальном состоянии силы, здоровья и свежести, как сегодня», – говорит капиталисту абстрактный рабочий Маркса голосом, одновременно обращенным также и внутрь себя. Абстрагирование подразумевает, что «чувства» более не являются частью этого воображаемого диалога между рабочим и капиталистом, который тоже является абстрактной фигурой. Голос рабочего произносит: «Итак, я требую рабочего дня нормальной продолжительности и требую его, взывая не к твоему сердцу, так как в денежных делах сердце молчит. Ты можешь быть образцовым гражданином, даже членом общества покровительства животным и вдобавок пользоваться репутацией святости, но у той вещи, которую ты представляешь по отношению ко мне, нет сердца в груди»[155]155
  Маркс К., Капитал // Собр. соч. т. 23. С. 245–246.


[Закрыть]. С помощью этой рациональной собирательной фигуры рабочего Маркс опускает с небес на землю вопрос о единстве рабочего класса, потенциальном или существующем. Вопрос о единстве рабочего класса это не вопрос об эмоциональной или душевной солидарности эмпирических данных рабочих, как это часто представляли себе многочисленные гуманисты среди марксистских историков рабочего вопроса, начиная с Э. П. Томпсона. «Рабочий» – это абстрактный и коллективный субъект[156]156
  Это реминисценция на утверждение Лукача, что «классовое сознание» не является категорией, отсылающей к тому, что в действительности происходит в умах отдельных, эмпирически данных рабочих. Georg Lukács, “Class Consciousness,” and “Reification and the Consciousness of the Proletariat,” в его History and Class Consciousness. London: Merlin Press. 1971. Р. 51, 197. Harvey D., The Limits of Capital. Oxford: Basil Blackwell. 1984. Р. 114. Харви пишет: «Двойственность рабочего как „объекта капитала“ и „живого, творческого субъекта“ никогда не была адекватно разрешена в теории Маркса». У меня есть возражения на то, как Харви интерпретирует Маркса по данному пункту: можно утверждать, что для Маркса рабочий никогда не мог стать вещеподобным «объектом капитала» (см. об этом ниже). Но тезис Харви достоен внимания тем, что признает реальную проблему «сознания» в марксистской истории.


[Закрыть]. И именно в рамках этого коллективного и абстрактного субъекта, как напоминает нам Гаятри Спивак, разворачивается диалектика класса-в-себе и класса-для-себя[157]157
  Противопоставление «класса-в-себе» и «класса-для-себя», как поясняет Спивак, не определяет программу «идеологической трансформации сознания на базовом уровне». См. Спивак Г. Ч., Могут ли угнетенные говорить? // Введение в гендерные исследования. Ч. II: Хрестоматия / Под ред. С. В. Жеребкина. Харьков: ХЦГИ, 2001; СПб.: Алетейя, 2001. С. 663.


[Закрыть]. «Специфическим для мануфактурного периода механизмом остается сам совокупный рабочий, составленный из многих частичных рабочих»[158]158
  Маркс К., Капитал // Собр. соч. т. 23. С. 361.


[Закрыть], – пишет Маркс.

Маркс строит пусть и фрагментарную, но увлекательную, наводящую на размышления историю механизации фабрик на первой стадии промышленной революции в Англии. Его история показывает два процесса, одновременно происходящих при капиталистическом способе производства, критически важных для понимания Марксом категории «рабочего» как абстрактной, овеществленной. Машина осуществляет «техническое подчинение рабочего однообразному движению средства труда»[159]159
  Там же. С. 446, 432. Иногда примеры Маркса дают нам заманчивые намеки на то, как можно было бы выстроить историю модерной машины, содержащей в себе живое, физическое, наделенное душой тело. «Первый локомотив, сделанный до изобретения теперешних локомотивов: у него было в сущности две ноги, которые он попеременно поднимал, как лошадь. Только с дальнейшим развитием механики и с накоплением практического опыта форма машины начинает всецело определяться принципами механики и потому совершенно освобождается от старинной формы того орудия, которое превращается в машину» – Маркс К., Капитал // Собр. соч. т. 23. С. 394, С. 103.


[Закрыть]. Двигательная сила производства переходит от человека или животного к машине, от живого труда – к мертвому. Это может происходить лишь при выполнении двух условий: сначала рабочего сводят к его биологическому, следовательно – абстрактному телу, а затем движения этого абстрактного тела разбивают на составляющие и индивидуально вписывают в форму и движения машины. «Капитал, поглощающий живой труд, – пишет Маркс в своих „Экономических рукописях“[160]160
  Маркс К., Экономические рукописи // Собр. соч. Т. 46. ч. 2. С. 127.


[Закрыть], цитируя далее Гете, – „как будто под влиянием охватившей его любовной страсти“»[161]161
  В русском переводе соответствующая строка из Гете переведена как «Ужель она влюбилась?» («Фауст», сц. 5 «Погреб Ауэрбаха в Лейпциге») – прим. пер.


[Закрыть]. Тело, которым владеет машина, – это абстрактное тело, которое, для начала, она сама приписала рабочему. Маркс пишет: «развитие крупной промышленности парализовалось до тех пор, пока сама машина – характерное средство производства крупной промышленности – была обязана своим существованием личной силе, личному искусству, т. е. зависела от мускульной силы, верности глаза и виртуозности рук, с которыми частичный рабочий внутри мануфактуры или ремесленник вне ее оперирует своим карликовым инструментом»[162]162
  Маркс К., Капитал // Собр. соч. т. 23. С. 394.


[Закрыть]. Как только способность к труду может быть переведена в набор практик, отчуждающих личное от социального, машина может присвоить абстрактное тело, которое эти практики репрезентируют. Одна из тенденций этого процесса состоит в том, чтобы сделать избыточной саму человечность труда: «С того времени, как человек, вместо того чтобы действовать орудием на предмет труда, начинает действовать просто как двигательная сила на рабочую машину, тот факт, что носителями двигательной силы являются человеческие мускулы, становится уже случайным, и человек может быть заменен ветром, водой, паром и т. д.»[163]163
  Там же. С. 386.


[Закрыть]. Однако в то же время капитал, в Марксовом понимании его логики, не смог бы обойтись без живого, человеческого труда.

Абстрактный труд как критика

Универсальная категория «абстрактный труд» имеет у Маркса двойную функцию: это одновременно и описание, и критика капитала. Если капитал делает абстракции реальными, Маркс использует те же самые абстракции, чтобы дать нам ощущение повседневного мира, создаваемого капиталистическим производством. В качестве примера можно привести использование Марксом таких редукционистски биологических категорий, как «женщины», «дети», «взрослые мужчины», «детство», «семейные обязанности» или «затраты домашнего труда»[164]164
  Там же. С. 406, 415, 435, 436. С. 407, сноска 121.


[Закрыть]. Идея абстрактного труда воспроизводит центральную характеристику герменевтики капитала: как капитал считывает деятельность человека.