Текст книги "Небытие"

– А, это снова вы, – поприветствовала меня хозяйка заведения. – Поглядите-ка! – Она указала на наш укромный уголок с Асей. Моя подруга свернулась в креслице и мирно спала крепким сном, укрывшись своим пальто. На столе были разбросаны причудливые рисунки, которые я бы охарактеризовал как абстракции. На одном из них стояла чашка с недопитым кофе.

– Просыпайся, – прошептал я. Но Ася лишь перевернула голову на другой бок и спрятала лицо. – Просыпайся, – повторил я чуть громче.

– Ой, – наконец очнулась Ася. – Это ты… гаденыш, все-таки сбежал на свою лекцию…

– Сбежал, – подтвердил я и уселся рядом.

– Сбежал, – вздохнула она. – А я, а я… Рисовала, видишь? Вот!

– Вижу, – одобрительно проговорил я.

Прошлое и пустота

Что это за уловка человеческого существа: видится так, что прошлое всегда лучше настоящего, каким бы оно ни было. Я слышу знакомые мелодии, и они возвращают меня туда – на год назад, на два, на три. И в сердце лишь волнение. А между тем, и год назад, и два, и даже три я мыслил себя несчастным существом. Тем не менее тогда я был жив. Сейчас же, напротив, словно мертв – и это хуже всего. В те дни я жил, чувствовал, страдал, порой даже испытывал мимолетную радость. Теперь же одна пустота. Поистине если и надо чего-то бояться, то лишь пустоты. С другой стороны, что за вздор я несу – ничего не надо бояться! Ничего! Так или иначе, все это лишь попытка к жизни. Что происходит перед пустотой? Много чего. Я много рефлексировал, вел разные дневники, избавлялся от них, затем начинал другие – и всегда разочаровывался в них. Я утопал так глубоко внутри себя, что жизнь шла мимо.

Помню один эпизод. Тогда было серое утро, мне, как всегда, снились паскудные сны. Проснувшись, я был разочарован тем, что снова в сознании. Хотелось уйти в небытие, хотелось не быть. В тот день я вышел на улицу, и мне повстречалась интересная девушка. Она не была красоткой, скорее, серой мышкой. Я это почувствовал, и это придало ей некую ценность, то, что отличало ее. Ибо в ней чувствовалась отчужденность. В общем, она притягивала, и я подумал, что мне уже нечего терять, ведь еще утром я хотел покончить с собой. Поэтому страх удалось побороть. В конце концов, что будет, если я получу отказ? Ничего. Я подошел к ней и сказал: давай будем друзьями? Она согласилась – это было ужасно! Я был к этому не готов, ведь мне нужен был отказ, только отказ! А было это чертово согласие! Я подумал: «И что мне теперь делать с этим?»

А что потом? Потом – трата времени, пустая болтовня о разных вещах, пустые походы в музеи и кафе. Разочарование и наконец расставание. И тут начинаешь себя мыслить чем-то… недоразумением? Чем? Задаешь себе вопросы: что есть я? Я – это тело? Я – это мозг? Может быть, я – симбиоз того и другого? Что есть я? Если я захочу, чтобы мое сердце остановилось, оно не остановится. Если я прикажу мозгу не думать, он все равно будет думать. Так что же я тогда? Явно не тело – оно автономно. Кажется, что и не мозг. И тут возникают разные голоса в голове. Ты трескаешься, разбиваешься. Один голос – сильный. Другой… Стоп, нет, это не голос, это взор! Взор силы, взор слабости и третий взор, взор пустоты. Взор силы был главенствующим началом. Так и выходит, что внутри тебя есть что-то, что явно наблюдает за твоей жизнью. Взор силы не вмешивался, он только смотрел и смеялся. Ну-ка посмотрим, какую глупость ты сотворишь в этот раз, как ты ошибешься, – говорил он. Как бы мне больно ни было, он веселился. Для него драма моей жизни, мои ошибки – были лишь потехой. Взор пустоты и слабости – они были более активны, сменяли друг друга. Пока, наконец, взор силы не вмешался в происходящее.

Беседа о реинкарнации

– А что насчет реинкарнации?! – с возбуждением вымолвила Ася.

– Хм, представь, есть батарейка – источник энергии. Эту батарейку вставляют в разные устройства. Например, можно вставить ее в телевизионный пульт или же светильник, – отвечал я. – Но ведь от того, что батарейку вставили сначала в пульт, а затем в светильник, не поменяется сущность пульта или светильника, пульт останется пультом, светильник —светильником. Батарейка не определяет сущность одного или другого. Так и душа: если она и переселяется после смерти одного тела в другое. Новое тело, вернее, новый человек, все так же будет новым человеком, и не играет роли, где была его душа и кем. Он будет абсолютно новым человеком. Его сущность не будет зависеть от сущности его прошлого воплощения. Он будет другим и неповторимым. Даже несмотря на то, что в нем будет душа, которая была в человеке из прошлой эпохи.

– Ну как же! Черты характера есть подобные! И есть загвоздка, что душа одна – универсальная.

– Ну, это просто говорит о том, что душа многолика…

– Да, но получается, что пульт должен в какой-то мере повторять характеристики светильника.

– Нет.

– Да, есть сходство всегда, циклы существуют…

– Ну хорошо, если душа, согласно индуизму, может быть цветком, быть его источником жизни, и поэтому он растет, или в собаке…

– Может быть, но мы же имеем какие-то уровни…

– И поэтому не будет же цветок испытывать человеческие чувства, потому что он цветок…

– А что дальше ты хотел сказать?

– То, что переселение души ничего не меняет, и человек все равно… Даже если человек имеет похожие характеристики, как у его воплощения в прошлом, все равно это не он – это новый человек.

– Мы просто все забываем и обнуляемся! Не можем знать, что было до… У нас нет никаких ключей и подсказок. Нет воспоминаний. Иначе все было бы очень легко. А как думаешь, что выше по уровню, душа цветка или человека? Можно сказать, что цветок, ведь он благоухает и пребывает в нирване.

– Тогда, скорее всего, дерево. Дерево пускает глубокие корни и имеет непосредственно связь с землей. Она связывается корнями с другими корнями, и они бесконечно простираются под землей. И дерево в состоянии покоя, оно абсолютно благое. А человек – это не благое существо. Его тянет на всякую разрушительную деятельность. Не знаю…

– А каким бы деревом был ты?!

– Не знаю, я не разбираюсь в деревьях…

– Ну ты же отличишь дуб от клена?

– Нет.

– Как?

– Я не разбираюсь в деревьях.

– Ну а каштан?

– Не знаю я ничего про каштан!

– Ну как не знаешь – колючки…

– Я не изучал деревья.

– Ну как же, у тебя же есть глаза?! Ты изучаешь все вокруг…

– Да я понятия не имею об этих деревьях, я просто вижу дерево и все! И в моей голове это просто дерево.

– Ну как же так…

– Вот так, такое у меня примитивное представление о деревьях.

Трусость

Наступил август. Уже год миновал с того момента, как умер Учитель. С того момента, как я сделал первые шаги в новую жизнь. Были ли они удачнее, чем у других? Я не знаю. Быть может, великий замысел бытия состоит лишь в том, чтобы ребенок, делая первые шаги, непременно падал на руки матери? Только у взрослых все иначе – нет этих материнских рук… Делая свои первые шаги во взрослую жизнь, непременно впадаешь в бездну своего отчаяния. Может быть, у кого-то действительно иначе, и на всем их жизненном пути им сопутствуют успех и удача. Я же таковым не был, как и Ася, мы были те, первые, кому суждено непременно упасть, и падать не один раз.

В тот день мы бродили в дождливой сырости; если для кого-то дождь был помехой, то точно не для нас. Погода нам всегда была безразлична, мы были так глубоко в мыслях, что, видимо, уже наши тела очерствели и утратили какую-либо реакцию на внешний мир. Мы тонули в себе, и холодные капли не пробуждали нас.

– Я вот как-то лежала дома и думала… А ведь знаешь, все художники – трусы!

– Почему же?

– Ну как почему?! Вот – смотри! Вместо того чтобы выразить свои мысли, чувства, эмоции по отношению к людям, высказать их, проявить их, они маскируют их, ибо трусы! Они не выразят свое негодование тебе или обществу, они просто уйдут, нет – скроются, будут сидеть в мастерской и писать свою жалкую картину! А потом появятся и скажут, смотрите: я нарисовал! Ты смотришь, а там – сплошь обиды, печали, горечи… И вот он говорит: там есть смысл! Ну конечно, он есть! Нигде нет пустоты, ибо пустота – это отсутствие чего-либо. Даже белый лист и то что-то да значит!

– Погоди-ка! А если он влюблен? Если картина полна прекрасных образов, возвышенности? В конце концов – самой любви!

– А такой вот тип еще хуже оных. Этот так вообще подонок! Ну вот подумай: вместо того чтобы признаться в своих чувствах, выразить свою любовь, он уходит и сутками пишет свою картину! Хотя мог бы провести время с любимой! Ту энергию и силу, что потратил на картину, мог бы подарить своей музе! Жизнь-то временна! Но нет… он опять исчезает и появляется со своей картинкой. Вот скажи, какой девушке было бы интересно сидеть в одиночестве и ждать, пока ее возлюбленный притащит свой очередной хлам?! Это, быть может, и мило, но в меру – только один раз! Ведь никто из художников не может это сделать один раз. Искусство их засасывает, отними его у них, и окажется, что это жалкие и серые люди, лишь с карандашом в руках – они таланты! А без… просто недоразумение, очередной человек, также обреченный на все то, на что обречены другие. И не спасут его кисти, карандаши. Ничто его не спасет, пока он не признается всем и вся, что он такой же, как все, и даже хуже, ибо лжец! Что нет в нем идентичности, что через сто лет он, как нищий, банкир или солдат – будет прахом!

– Но как же, прахом… только ни у банкира, ни у нищего, ни у солдата не останется картин, в которых они будут жить и после смерти!

– Глупости! Ну есть у него картина, и что? Ему что, легче от того в небытии? Это смешно! Да и потом, с чего ты взял, что в картине – именно он? Лучшее, что он мог написать, – это себя, нагим и одиноким, смотрящим на зрителя прямо с холста, мол, смотрите, вот он я. Я – таков! А все остальное – ерунда. Представь, если бы каждую мысль человек обрисовывал и сохранял, но мыслей миллионы, и они – поток, что-то из них нам нравится, что-то пугает, разве мы – мысли?

– Не знаю… вероятно, нет.

– Вот и я так думаю. Мир полон трусов! Везде трусы! Монахи – трусы! Капиталисты – трусы! А художники – подонки!

– Что-то ты перегибаешь…

– Ладно-ладно! – засмеялась Ася. – Капиталисты – подонки более, так и быть! – Она улыбнулась. – А вообще, все ведь трусы… Вот ты, разумеется, будучи художником, принесешь мне портрет на критику, и я даже не подумаю тебя хвалить! Ведь ты сделал то, что для тебя было легко! Да, может, миллионы людей не напишут портрет, и все, не имеющие таких навыков, восхитятся! Но только лишь потому, что им самим лень! Разорви свой рисунок! Уничтожь свои картины – выкинь! Сожги! Отрекись! И ты в моих глазах станешь выше. Какой-нибудь психопат-хитрец сколотит миллионное состояние, и все так же будут им восхищаться, ибо они-то не сколотили! Хотя и он сделал то, что для него было легче, иначе бы он этого не достиг. Ведь есть миллионы недостигших, но желавших, через слезы и боль. Спортсмен, будучи в отличной форме, тоже достигнет высот, и тоже такое же ничтожество, как ты, как торгаш, как любой иной, кто делает то, что у него хорошо выходит.

– Но разве это не верно? Разве люди не должны делать то, что у них хорошо выходит? Так они полезны обществу. Они делают то, в чем уверены.

– Может, и так, только потом ты или иной такой умелец идет в массы и говорит наивным глупцам: «Я – смог, сможете и вы!» И вот это стадо будет следовать, пытаться повторить и тщетно! У всех один удел. Нечего влюбляться в себя, если ты что-то нарисовал, нечего гордиться собой, если сто раз отжался или если заработал миллионы. Напротив – лучше рыдать! Ибо теперь тебе надо рисовать дальше. Спортсмену – отжиматься дальше! Миллионеру – заработать следующий миллион. Иначе вы ничего не стоите, иначе вы неудачники, которые достигли чего-то – и потеряли. Так и выходит, что это рабство! Рабы искусства, рабы спорта, рабы капитала, рабы чего угодно! Рабы! Поэтому уважения достоин только тот, кто сломил себя… Капиталист пусть отдаст деньги и уйдет в монастырь – он сделал то, что было трудно, он достоин уважения! Художник пусть отречется от своих картин, от своих глупых игр в искусство, пусть станет кем-то другим! Пусть объявит войну тому, что его поработило!

– Все это звучит довольно жутко…

– А ты как думал?! Я для того и есть, чтобы щекотать тебя! Чтобы не забывался!

Впоследствии я начинал действительно проникаться Асей. Я прислушивался к ней, поскольку открыл в ней иной взор. Я даже искренне хотел поучиться у нее – ее мироощущению. Разумеется, я читал серьезные книги и сформировал собственное видение мира. Тем не менее меня привлекало и видение Аси. Я полагал, что, соединив эти два мироощущения, я познаю мир в еще большей степени. То, что наш разум ограничен, – это факт. Нам сложно выйти за рамки своего мышления, восприятия, воспитания. Но именно этого выхода я и хотел. Я чувствовал в себе энергию и силы, способные объять необъятное, объять всю Вселенную, весь мыслимый и немыслимый мир. Хотя надо признать: Ася была права. По сути, я был такой же, как все. Я с детства рисовал, и, разумеется, освоить рисунок мне было проще, это не было усилие или же насилие, это была лишь привычка. После окончания художественной школы передо мной встал выбор – куда поступать? Какую профессию выбирать? Я знал только одно – что умею рисовать. Следовательно, надо было учиться на художника. До чего был ограничен мой ум! Ведь я мог пойти учиться на кого угодно! Но нет, мышление было ограниченным, был страх оказаться ничтожным – хотя сейчас я понимаю, что это нормально – поступать куда-то, ничего не умея. Для того люди и идут учиться – чтобы чему-либо научиться. Я же, уже обучавшийся в художественной школе, избрал наилегчайший путь. Посему учиться мне было нетрудно. Помню, когда близился просмотр, я праздно проводил время. Про себя я насмехался над своими сокурсниками, ибо они всю ночь сидели и рисовали, пыхтели. Я же за небольшой промежуток времени рисовал около тридцати рисунков, чтобы получить зачет, а перед самим просмотром, как правило, бездельничал. Таковы были мои студенческие дни.

Посему Ася была права. Она зрила в корень. Вряд ли она доходила до того своим умом. Скорее это было чувство, я же – напротив – чувствовал мало. Я превратился в мыслящего трупа, я только думал, смотрел и анализировал.

Глава III

Я уверен, что мир содержит множество измерений. И все они, подобно цветовой палитре, содержат в себе тысячи оттенков, и каждый из живших в той или иной мере постиг какой-либо из этих оттенков. Кто-то, узрев образ какого-либо произведения искусства, испытает некие чувства, другой же и вовсе ничего не почувствует, и наоборот – в зависимости от объекта их воззрения. Кто-то нашел тайную дверь и постиг то, что сокрыто за ней. Кто-то эту дверь, да и любую другую, еще не нашел. Он, быть может, прочел книгу в одном возрасте и ничего не понял, ничего не открыл. Прочел еще раз, уже став старше, и внезапно для себя испытал восторг. Ведь спустя время это произведение ему поддалось, и таких произведений великое множество – за ними многообразие мира. Посему каждое выражение имеет смысл, причем определенный, а не множество трактованный. Подобно тому, чтобы читать текст на русском, надо знать русский, так и для этих смыслов надо подготовиться, прежде чем понять их, принять их – иначе никак.

Был и такой период, что, начитавшись вдоволь философии, я возомнил себе, что практически познал мир. Ко мне пришла уверенность, пришли некие силы, мне казалось, что я постиг эту реальность и могу все. Будто бы мне открылись правила этой игры – суть бытия. В свою очередь мой разум стала охватывать гордыня, разум начал влюбляться в свои творения – мысли. Я понемногу растворялся, при этом испытывая парадоксальное чувство обретения почвы. Мне казалось, что я, наконец, нашел себя. Но и то было лишь иллюзией сознания…

Я много размышлял о разном. Вел записные книжки, где фиксировал, как мне казалось, наиболее интересные мои мысли. Внутри моего существа было неистовое количество энергии, сил, и все это шло лишь на мысли.

Ася же начинала меня, откровенно говоря, раздражать. Я стал испытывать к ней некое презрение. Меня очень удручало, что я, как мне тогда казалось, развивался, двигался вперед, она же будто стояла на месте. Она всегда была постоянной. Я не до конца знал, как она проводит досуг, да и признаться, мне было неинтересно, ведь я убедил себя, что проводит она его глупо, бездарно, пусто. В общем, я осуждал ее. Я не знаю, чувствовала ли она мои метаморфозы или нет, ведь она всегда была постоянной – и это тоже меня раздражало.

Иногда я говорил ей провокационные, а порою и обидные вещи и, не получая ожидаемой реакции, впадал в отчаяние.

Пару раз я разрывал с ней общение, потом мы начинали видеться снова. Как-то я попросил, чтобы она не трогала меня месяц – и она действительно не трогала меня месяц. Я был один – предоставлен лишь самому себе. Я не понимал ее, ведь, с одной стороны, она была для меня примитивной, банальной, не имеющей в себе какую-либо сложность. С другой же стороны, она была для меня секретом. Как это возможно?! Я постиг столько мудрости из книг и не постиг ее мотивов? Я искренне не понимал, зачем она общается со мной; зачем она вообще привязалась ко мне; почему она такая постоянная; зачем она всегда есть для меня. Вывод напрашивался лишь один – ее тайная любовь ко мне.

Библиотека

Я часто посещал библиотеки и искал редкие книги, да просто проводил время в тиши. Вокруг ходили библиотекари – некие хранители знаний. Странно, что в каждой библиотеке будто бы был один и тот же библиотекарь. Я знаю, что это были разные люди, с разными судьбами, но до чего же они были схожи! Я постоянно их путал: то были люди среднего роста, с русыми волосами и в больших очках. Чаще всего они ходили в очень скромной и неприметной одежде пастельных тонов. И все они были как один! Я не понимал, почему. Мне казалось, если человек начитанный и постоянно что-то изучает, то он непременно должен быть как минимум на подступах к тому, чтобы стать сверхчеловеком. Я не понимал, почему они такие тихие, такие скромные, такие серые. Как это возможно? Имея доступ к Марку Аврелию, Платону, Паскалю, в конце концов, к Хайдеггеру, как они могут быть такими?! Они, как никто другой, должны были понимать эту реальность, эту жизнь, этот мир… Но были такими, какими были…

Я осознал, что в каждой сфере, будь то искусство музыки, рисунка и прочего, есть самозванцы – люди, которые бегут от себя. Они творят не для того, чтобы прийти к себе, а лишь для того, чтобы избежать встречи с собой. Им не хочется жить, в том смысле, в котором хотелось бы мне. У них нет мужества быть – чувствовать себя твердо на земле. Они лишь беглецы, литераторы бегут в свои книги – бегут от себя. И казалось бы, книги должны привести их к самим себе, но нет, это лишь уголок их комфорта. В то же время, я знаю, есть и другие люди, которые читают, чтобы прийти к себе. А придя к себе, они непременно бросят читать. Иные, те, которые пишут картины, чтобы понять себя, поняв себя, также бросают это дело. Потому что все это – попутное, временное, это лишь инструмент, который не может быть всей жизнью.

Впоследствии мне стало страшно, что я могу стать, как они, что книги будут моим бегством от себя. Для меня был лишь один смертный грех – не стать собой. Благо в этом мы с Асей были схожи. Она не увлекалась философией, науками, иногда лишь рисовала нелепые картины, но такие честные, такие сильные, как мне казалось. Я знал, что она не обладает академическими навыками, что нарушает все, что можно нарушить, и все-таки ее картины были правдивы. Чего нельзя сказать о тысячах полотен, что плодят профессора художественных академий или же их студенты. На паре таких выставок я был. Мне стало противно и тошно от того, насколько пусты и бесполезны их художества. Они и сейчас пишут пейзажи Петербурга или пресловутые натюрморты. В то время как уже задолго до них эти картины были написаны, и были написаны куда лучше, куда профессиональнее, совершеннее! Они же пытаются делать вид, что живут в веке так XVII или же XVIII, игнорируя настоящее. Хотя сами они такие же, как все – люди постмодерна, а их картины – лишь китч, который они бесконечно плодят. При этом они высокомерны, мнят себя мастерами, а между тем их творения трусливы, как они сами, ведь в этих картинах нет их личности. Они не открывают миры отчаяния, как это делали польские художники, они лишь дублируют друг друга – умножая количество. Сплошная трусость… Посему Ася была моим учителем, она напоминала мне, что есть другая реальность, другие ракурсы на мир, и я не утонул в академизме. Не утонул в иллюзорности просвещения и его настоятельности, беспочвенности, следствием которого были мировые войны, разделение людей на своих и чужих, на низших и высших, в конце концов, на правых и не правых.

В итоге я начинал тяготеть к антиинтеллектуализму. Я приступил к чтению Чорана, Шестова, Розанова, но и это было обманчивым, ибо я находил в их строках – личность, но осознавал, что в конечном счете сам должен выразить эту индивидуальность. Этот взгляд на мир и его силу.