Текст книги "Один день. Три новеллы о необратимости"

6. Жалость – это камень

Я простила его. Злилась и кляла, но простила. Очень скоро. Наверное, потому что давно предчувствовала и, затаившись, ждала. Не послушалась, в общем.

И потом снова ждала. Надеялась, что он вернётся.

Я и сейчас его жду. До сих пор сердце легчает на секунду, теряет вес, как в вакууме, когда вижу в толпе знакомую фигуру. Незнакомца, похожего на твоего папу. Только похожего. Совсем не похожего, по честности. Глаза выдумывают схожесть, а я подчиняюсь им сознательно. Потому что сердце тогда отпускает, и я выдыхаю.

Самое больное в жизни это разрыв. Когда сросшиеся души разрывают надвое беды и обстоятельства – обстоятельства и есть наши главные беды, то обе половинки начинают медленно угасать до полной погибели. Но не бывает такой силы, способной устранить незримый клубок нитей окончательно, тех сосудов и вен, что питали прежде единый организм. Они натягиваются, но не рвутся. Так и мы с твоим отцом остались связанными. Навсегда. Я «слышу» его сердцем. Даже если человека уже нет в живых – связь остаётся, покуда не уйдёт второй. Таков закон.

Потом обстоятельства и страдания принялись мучительно разрывать нас с тобой. Беды сплачивают какое-то время, но после…

На первое место вышла твоя… болезнь. И ты, и я отдавали все силы, внимание, разговоры ей. И скоро вместо любви к тебе у меня остались только долг и жалость. Мне стало противно быть собой! Я пыталась заставить относиться к тебе, как прежде, до болезни, но смотрела на то, как ты лежишь в кровати и радуешься лишь тому, что можешь немного пошевелить головой, руками, пока твои друзья во дворе гоняют мяч, слушала, как ты врёшь бабушкам по телефону, рассказывая о том, что почти здоров, что можешь сидеть, подниматься самостоятельно, и рыдала. Я не понимала, откуда берётся у тебя столько мужества, и почему его нет у меня. Я жалела тебя, а жалость не должна быть первее любви. Настоящей материнской любви. А любить из жалости… разве ты родился для этого?

Проклинала здоровых детей. Не понимала, чем эти «заурядные, тупые выродки» заслужили лучшей судьбы? Так я их называла. Так злилась. И желала порой, чтобы с ними случилось то же самое… это ужасно.

Я завидовала «нормальным» семьям. Завидовала себе прошлой. Когда могла гулять, играть с тобой и посвящать время себе. У меня были увлечения. Я была красивой. Нравилась мужчинам. После твоего отца у меня были отношения. Может, я пыталась таким образом отомстить ему или что-либо доказать? Неважно.

А потом ты сросся с кроватью окончательно. Тебе исполнилось восемнадцать. Мне всего – 42, но я казалась себе старухой. Я ненавидела себя по всем статьям. Моя жизнь, моя бесчувственность, мой эгоизм, злоба, зависть, ненависть, моя преждевременная старость, моя жизнь, мой сын. Да, я ненавидела себя и за тебя. За то, что родила тебя. Именно тебя. Связав наши несчастные судьбы. Подарив тебе такую несчастную жизнь. И не знала, как избавиться от этих мыслей. Я выедала себя изнутри и всё чаще притворялась. Улыбалась, ходила быстро и будто бы легко, отвечала чаще «хорошо», нежели «нормально» и совсем никогда – «плохо». Но в душе было всё наоборот. Сердце стало слишком полным, как камень. Жалость – это камень. Жалость без любви. Чувствовать (что угодно) – легко. Думать об этом – тяжело.

Я устала, выдохлась, почувствовала вдруг, что предаю тебя смертельно, непростительно. Захотелось бежать. И забыть обо всём на свете. В том числе и главное о тебе.

7. Путешествие второе

Я хочу видеть свет и трогать мороз, и есть снег. Хотел. Изредка у нас получается погулять. Очень редко. Мне жалко её и потому на вопрос, который звучит, всё реже: «Хочешь, погуляем?» – я отвечаю, из всех сил притворяясь искренним: «Конечно, нет! Чего я там не видел», – всё чаще слыша тишину, согласное молчание, вместо прежних приятных уговоров.

Подошло время обедать. Нет мамы – нет обеда. Логично. Я не голоден. Не страшно. Прислушиваюсь то и дело к дверному замку. Его щелчок – моё спасение. Дверь молчит, молчат стены. Интернет достал. Нашел, что дети.. то есть взрослые, которые стали инвалидами ещё в детстве с похожими травмами и диагнозом редко доживают до тридцати.

Мне 24.

Включаю ТВ, чтобы не думать. В случае чрезмерного напряжения мозга – жмите на кнопку. Превосходно помогает.

Там:

1. Обручальное кольцо. Сериал.

2. Ефросинья. Продолжение. Сериал.

3. Вести

Чуть задерживаюсь на канале, чтобы по бегущей строке узнать стоимость доллара. Зачем? Да, просто так. Знать, что что-то меняется.

4. Обзор. Чрезвычайное происшествие.

5. Виола Тараканова в мире преступных страстей. Сериал.

6. Любовь-морковь. Комедия.

7. «Мой друг зонтик», «Чуня» и т. д. Мультфильмы.

8. Дом 2. Lite.

9. Следаки. Сериал.

10. Я против! (Прямой эфир)

11. Дорожные войны.

12. Биатлон. Чемпионат мира.

13. Хочу ребёнка. Мелодрама.

Тут главное не увлечься.

14. Каникулы в Мексике 2…

И такие передачи не позволяют мне этого сделать. Кстати, после просмотра телевизора не обязательно гипнотизировать стену, чтобы опустошить башку перед дорогой.

«ВЫКЛ».

Мамы нет уже часов шесть. И я собираюсь в новое путешествие:

«Я иду её искать. Я иду возвращать её домой. Ко мне. Собрался спешно. Подбирать фасоны нет времени, что если она в беде? Вдруг ей стало плохо или остановилось сердце, пьяный убогий подросток ударил её, или она попала под машину, или в руки какого-нибудь психа? Интернет кишит подобными случаями! Я должен спасти её. Это логично.

Я беру немного денег, телефон, паспорт, свинцовую гирьку против гопников – она удвоит силу удара, помню, так говорили мои друзья во дворе.

Нужно действовать быстро, ведь скоро начнёт темнеть, что затруднит поиски. Я бегу по луже, утопая в грязи, плевать на одежды и пусть на меня смотрят, как на психа – ноги для того и нужны, чтобы преодолевать препятствия, а не обходить их!

Чего бы с ней не случилось, вряд ли помощь придёт со стороны. Я мчусь по дорогам, запрыгиваю в трамвай. Он едет слишком медленно! Откуда я знаю куда идти? Не знаю! Просто бегу, доверяясь интуиции, решаю, куда завернуть в последний момент, не зная, что ждёт меня за углом.

Я спрыгиваю с трамвая через три остановки – к продуктовому рынку (я пробегаю его насквозь, не думая – по привычным координатам, проверенному нашими ногами пути. Её нет) – за ним галерея (где я был однажды с отцом, вместо последних уроков, тайком от матери), и я вокруг, и я за неё (так, через двор короче) – супермаркет кишит чужими людьми («вы видели, вы видели? – может с утра, может днём.. здесь… не было моей мамы»? – никто не знает) – длинная ровная, спокойная и монотонная, как древняя почти иссохшая река, узкая улица городского бульвара отнимает не мало сил у пешего, а я бегу! (десятки лавочек, скрепками держащие контуры проспекта, чтобы те не расползлись на дорогу и в грязные дворы, усеяны людьми всех возрастов, дурацкими декоративными собаками, не понимающими, что с ними происходит, бутылками, обёртками, пьяными телами – всем, чем угодно, кроме неё… усталой)

куда она спешит, зачем бежит от меня?/

потом – до конца, упираясь в переход, почти стёртый на гудящем потоке (отдышка, нагнувшись, руками в колени) – сквер героя Гуртьева, с засахаренными после вчерашней оттепели и утреннего морозца деревьями, снова приманил своей лыжнёй пару спортсменов – городская площадь пуста – её дворы и закоулки – огромный академический театр, избавленный от безвкусных колонн – к бронзовому Бунину, что стоит, скрестив руки, на городском холме – нет, нет, нет! – к музею, но скорее закусочной рядом со старыми добрыми беляшами, через мост, под которым мёрзнут утки вбок.. вниз.. к реке к стеле и вдоль реки (тихое уютное место) до раскидистой ивы, нависшей прямо над водой – перешел мост и на старую Ильинскую улицу с её развилкой и множеством магазинов, танком на постаменте, сквером (когда закончатся силы, я отдохну там, на деревянной скамейке) – обратно по Болховской к любимому театру – в парк, за ним, где в центре какой-то памятный камень, как кусок астероида и дальше – по самой протяженной Комсомольской (заглядывая каждому в глаза, не пропуская прохожих, витрин, отражением в которых вдруг застряла она) до автовокзала – потом на маршрутку и обратно до – железнодорожного, с которого ещё можно будет уехать домой, в случае неудачи…

Нет. Нет. Нет!

уезжаю.

Я открываю глаза, которые не желают пускать слёз. Да, они блестят, но потому что устали. Голову снова кто-то колит, как орех. К вечеру, постоянно к вечеру. Стемнело. Похолодало. На часах почти восемь.

Её нет.

Альбом «The Nationаl» 2005-го на репите.

Обычный денёк превратился в рассказ с непонятной развязкой. Но только не для меня. Я всегда угадываю конец! И вот и теперь: я беру ручку, отрываю клочок бумаги от журнала – глянцевый лист не принимает чернил – и тогда я пишу на ладони. На левой ладони, над и вдоль линии судьбы я записываю свой вариант завершения необычного дня моей скучной лежачей жизни. А говорят ещё «под лежачий камень вода…»

Моей жизни.

8. Все повторяется

Знаешь, в последние несколько недель, я вспоминаю твоего отца все чаще. Все чаще я вижу в тебе его. Ты взрослеешь, и вы становитесь все больше и больше похожи. Все повторяется. Безвыходно, без вариантов. Не знаю плохо это или хорошо. Мальчик всегда живет в мужчине. Мужчина в мальчике. Твой отец так и не вырос когда то, так и не повзрослел и потому не смог жить по правилам. А ты… После нашего несчастья, мне казалось порой, что ты в свои двенадцать, тринадцать лет намного мудрее, сильнее, бесстрашнее большинства людей, проживших много дольше, чем ты. И в то же время – ты вечный ребенок. Идут дни, и я замечаю, как ближе к концу… ты… ты будто бы возвращаешься обратно к детству. Как это случается у стариков.

Митя, я теряю тебя! Теряю тебя, также как когда-то потеряла твоего отца. Но он ушел стремительно. В один миг не стало его, словно умер, а ты покидаешь меня медленно, мучительно. Угасаешь на моих глазах. И ты не представляешь, как я счастлива, когда поутру, заходя к тебе в комнату слышу, как ты дышишь, вижу это. Да, каждый день я ликую от того, что ты проснулся. Каждый новый день, которых становится у нас с тобой все меньше и меньше.

Нет, я не выдержу твоей смерти. Я не смогу и взглянуть на тебя мертвого (Господи, какое же страшное слово!). И еще и потому ухожу.

Много причин я привела, правда? И все они ничтожны. Но сердце требует оправданий, чтобы продолжать биться. Лучше запомнить тебя живым, улыбающимся, несмотря ни на что всегда радостным. Как же тебе это удается, мой милый мальчик? Мой сын. Быть таким сильным. Уйти, выдумав себе историю, где ты будешь жить всегда, пока жива я. Книжка с белой безымянной обложкой, где все мы вместе и счастливы.

Однако с некоторых пор и в твоих глазах я тоже начала замечать это угасание. Почти каждый день ты смотришь куда-то в стену, а потом лежишь, не шевелясь, с закрытыми глазами, но я знаю, что ты не спишь. Ты уходишь в себя. Куда-то очень далеко. И я боюсь, что когда-нибудь ты не вернешься оттуда, даже если я буду рядом.

Да, в последние несколько недель, я вспоминаю твоего отца все чаще. Вспоминаю тебя здорового, всех нас в то время, когда мы были вместе и словно переношусь в тот короткий светлый отрезок нашей жизни. Я будто бы пытаюсь скрыться в прошлом от настоящего. Более того, мне хочется вернуться в прошлое и, нет, не сделать так, чтобы все было по-другому, а просто остаться там жить навсегда, в этом одном моменте, и чтобы ничего не менялось, не двигалось вперед. Да, время лечит, но и многое, очень многое рушит и отнимает. В конце концов, оно просто забирает самое себя у нас. Так пусть лучше время не начинается вовсе, не рождается, пусть его совсем не станет.

Наверное, я схожу с ума, но иногда я думаю, что могу ещё найти твоего отца, воссоединиться с ним и этот момент тогда станет билетом в прошлое. Я представляю, как, встретившись, мы пойдем с ним, взявшись за руки, в нашу первую маленькую квартирку. Мы называли её «коробочкой», когда только начинали снимать, ты был ещё совсем маленьким. Ключи чудесным образом отыщутся во внутреннем кармане его пальто. И в квартире, конечно же, никого не будет. И вся обстановка будет прежней, той самой, какой сделали её мы. Даже запахи те же. На выходных мы любили печь шарлотку. На кухне всегда еле слышно играло радио «Маяк», с этой ностальгической мелодией из песни «Подмосковные вечера» на заставке перед новостями. В окно спальни льет свет. В доме становится сразу же намного теплее, чем на улице. И потому нас слегка размаривает. Совершенно ничего не хочется делать – ни есть, не пить, не разговаривать. Вокруг витает какое-то ощутимое блаженство и нам достаточно того, что мы есть, что мы рядом, можем дотронуться друг до друга. Мы раздеваемся, ложимся в постель и просто засыпаем в обнимку. А проснувшись поутру, я понимаю, что чудесным образом оказалось в раю. Мы молоды, мы вместе, тебе всего лет шесть не больше. Воскресное утро, ты неуклюже, как медвежонок забираешься к нам в постель. Выходной и мы с чистой совестью позволяем себе поваляться в кровати дольше обычного. Вот так втроем. И вроде бы ничего не происходит. Совсем ничего примечательного, но я ощущаю себя беспричинно и бесконечно счастливой. Потому что мы единое целое в этот момент. В этот миг мы – бессмертны!

Рай – это прошлое, это застывшие теплые сердцу воспоминания.

Знаешь, существует такая теория, что пространство и время существовали всегда, что все повторяется в каком-то бесконечном цикле. И возможно, мы с тобой живем, такие, какие есть сейчас, уже в тысячный раз и столько же ещё будем. А это значит, что спустя миллиарды лет у нас будет ещё один шанс. Ещё одна жизнь, которая возможно сложится чуточку иначе. А может и будет такой же – какая разница, главное, что мы обязательно встретимся вновь.

Помнишь, несколько дней тому назад тебе снился сон про птицу? Так вот этой птицей была я. И я чувствую, что ты это тоже понял.

Тогда я не дала тебе ответа на твой вопрос и потому хочу сделать это в моем письме: может быть спустя долгое время, может быть в следующей жизни, но…

Да, мой мальчик, птицы всегда возвращаются.

Все повторяется, мой милый мальчик, все идет по кругу.

9. Прошлое не умирает

Прошло уже шестнадцать лет, как папа ушел от нас, но я отлично помню его. Вернее, все в нем, кроме лица целиком, кроме готового образа, понимаете? Большие темные глаза, что никогда не юлили, не ходили из стороны в сторону – он всегда смотрел глаза в глаза и меня так учил; густые черные волосы, которые слегка завивались сзади за ушами, если он долго не стригся, теплые ладони, что всегда пахли газетной краской. И эта манера шутить с очень серьезным, просто каменным видом, отчего становилось ещё смешнее. Сутулость, острый кадык, вызывавший потаенное отвращение и, конечно же, здоровенный крюк носа, над которым мы вечно смеялись всей семьей. Но стоит попытаться собрать все в кучу – камера внутреннего глаза, того, что обращен к памяти, моментально сдает в фокусе и от отца остается одна мутная размытость, заключенная в абрис.

Мама говорит, что я очень на него похож. Наверное, она права.

В последнее время, я все чаще думаю о нем. Я представляю, как он возвращается. Возвращается, чтобы забрать нас с мамой отсюда – с этой постели, которую я ненавижу, из этой квартиры, из этого города, страны, мира! Маме стало бы в сто раз легче тогда со мной. Да и мне тоже.

Я часто вспоминаю один момент из детства. Мне было лет шесть, не больше. Это был прекрасный весенний денек. Один из первых по-настоящему теплых. Было воскресенье. Я встал поздно, часов в одиннадцать и удивился, почему это меня ещё не разбудили! Оказалось мама с папой сами ещё залеживаются в кровати. Я украдкой заглянул к ним в спальню. Мама была прекрасной и сонной, а отец уже листал какую-то книжку. Они лежали под одеялом. Мама увидела меня и звонко рассмеялась, слегка запрокинув назад голову. Она была ещё заспанная и такая красивая!

– Маленький шпион! – сказала она, и позвала меня к ним.

Я завалился, как медвежонок, прошелся отцу по животу, конечно же, специально. Чуть не смял листы книги, из-за чего папа громко цыкнул, но не сердито, больше смеха ради. И прижался к маме, завалившись между ними в белоснежное согретое их сном белье. Свет лился в окно. Было тепло и спокойно. Мама обняла меня, переглянулась с отцом, и они загадочно улыбнулись, словно мысленно сказали друг другу, что-то приятное. Мы молчали. Время текло очень медленно. Ничего не происходило. Совсем ничего примечательного, но я ощущал себя тогда максимально живым и бесконечно счастливым. И от того как будто бессмертным.

Прошлое не умирает. Кажется, в нем мы будем вечно, мы остались там жить навсегда. У меня есть такая теория, что прошлое не просто проходит, оно не исчезает, не стирается временем, а где-то остается, словно записывается и храниться на жестком диске. Оно продолжает жить, и мы вместе с ним. Вернее, множество нас в каждом из таких замечательных мгновений. И знаете, мы – там, в этих остановившийся мирах прошлого не воспринимаем свою жизнь, как «день сурка». Наоборот, наслаждаемся им. Как мы, например, наслаждаемся удачной фотографией, запечатлевшей нас в радостный момент – навсегда застывшие с улыбками на лицах, веселыми глазами. Мы же можем обращаться к такой фотографии тысячи раз за жизнь и никогда не переживаем, что на ней со временем ничего не меняется, что мы там такие же живые, нас это вполне устраивает, нам нравится это.

10. Письмо

Одевалась в холоде. Рано и не слышно. Ушла как вор, не хлопая дверью. Как трус. Не заходя к тебе в спальню. Последний раз я запомню тебя вчерашним. Когда ты, улыбаясь и хвастаясь – одними глазами, сгоняя тень улыбки с бледных губ, рассказывал мне что-то новое из Интернета.

Я люблю тебя. Люблю. Ещё люблю. И потому не могу не уйти. По-дурацки звучит. Страшнее всего понять, что её больше нет. Почти нет. Это как носить мёртвое дитя – чуя сердцем, но, не признаваясь себе до последнего.

Самое жуткое для меня, когда ты окончательно станешь моим – долгом – уделом – крестом! Мой крест. Отчего эти слова звучат так страшно? Потому что нести крест, не желая телом избавления, сердцем не ища успокоения, не переступая через волю, не притворяясь, не изнывая от ноши – невозможно. Способен ли на такое человек, не лукавя, не страдая тайком, не желая в слезах иной участи? Ведь такое лицемерие хуже убийства, хуже любого предательства! Способен ли на такое человек…

Я взяла с собой денег. Паспорт. Схватила ручку, твою фотографию… из первого класса, где ты без одного зубика и папины записки. Всю охапку. Забила ими сумку доверху, бездумно как-то, соломой будто.

Наплевала на гадкую незамерзающую лужу за нашим домом и протоптала, как будто так и нужно, прямо по ней! В холодной жиже по колено. Ты бы смеялся.

Я не знала, куда идти, просто следовала слепой интуиции, какой-то глупой траектории, шла за вспыхивающими воспоминаниями. Проходила и видела, и чувствовала, как они сгорают за спиной. Уходят куда-то, где уже не больно. Откуда их не достать. Теряла их специально, оставляя рубцы, но продлевая жизнь.

Трамвай подхватил меня случайно. Он вынырнул как-то бойко, что и не откажешь. Мы ездили в нём с тобой. Ты всегда уступал мне место. И другим дамочкам. Совсем по-взрослому. Они умилялись. Ты раздражался.

Сошлось само по себе спустя три остановки. Арка. Проход. Наш рынок. Тучные тётки только собирали свои палатки. Минула его насквозь. Как обычно. Заглянула чуть в одежду, крюк по продуктам и через цветы и игрушки прочь.

На остановке, что подле картинной галереи, в которой мы так и не побывали с тобой, на ощупь выдернула лист из толпы слов, скомканное тельце одной из записок и решила на их оборотной пустой стороне нашей общей несбывшейся жизни написать тебе письмо.

Хожу, как сумасшедшая. Не могу решиться. Или решила давно, но медлю. В магазине за галереей купила воды. Сделала глоток и сунула бутылку в сумку. Брела, тащилась, заглядывала без мысли, просто так, в магазины, мерила платья, сапоги, пообедала в кафе, выпила кофе, кружила и продолжала письмо, где только могла присесть и думала. Думаю. О тебе. О нас. О том, как могло быть.

А дальше по бульвару вниз. Лавки – ни друг напротив друга, а по диагонали. Неправильно так. Так никто не сможет встретиться взором, познакомиться, найти человека. Одни косые взгляды и собственный круг. Пересечения нужны, как на дорогах перекрестки. На них хоть и часты аварии, но как бы мы жили, если бы ходили только по параллелям.

Я присела на одинокую, пустую. И вот пишу. Описала всё до того, как нашла себе очередное место для отдыха. Ставлю точку и иду дальше, чтобы чуть позже написать ещё что-нибудь. Мир большой. Бумаги много. Маленький день. Мало времени. Я тяну до темноты, потому что она скрывает, в ней уже нет смысла скрываться. Жду мрак, который обнажает, который поможет закончить нашу историю.

Я снова здесь. На этих страницах. А значит с тобой, читающим. Возможно, перечитывающим эти строки. Тебе больно? Ты ненавидишь меня? Лучше бы так. Если злишься, когда чувствуешь… значит жив.

Я гуляла по скверу. Где памятник. Там деревья были, словно их посыпали сахаром, подтопили его, а затем быстро сунули в морозилку. Очень чудные деревья бывают на стыке сезонов. Ещё бродила по площади. Люди шарахаются от меня. Они все спешат с – на – в – к – для, а я, как неприкаянная. В одном из заулков удивилась забытому магазинчику букинистки (думала, он уже закрылся давно), купила тебе книгу. Сначала взяла, не могла не взять, а потом только поняла, что она для тебя. Обернула, как всегда, чтобы вместо обложки был белый лист. Я купила тебе книгу, которую уже никогда не подарю. Но она всегда будет со мной, как символ нашей встречи. Что если судьба сказочным образом сведет нас? Тогда я отдам её тебе, вместо слов о прощении. Мне кажется, не бывает не отданных подарков. Они хранятся где-нибудь в ожидании своего человека. Возможно в вечности, может она и существует, чтобы хранить в себе забытые и потерянные вещи, которые рано или поздно найдут своих людей. Ведь эта книга именно для тебя. Да, такие вещи обязательно где-нибудь остаются.

Была на холме. Дошла до закусочной у музея и купила маленькую пиццу практически из одного теста и выела серединку. Булку скормила наглым голубям. Мы постоянно делали так с тобой. И с ним.

Купила конверт. Красивый, большой.

Гуляла у реки. Там холоднее. Дошла до самой ивы, где мы прятались на минутку с твоим отцом, чтобы поцеловаться, пока ты играл с ивовым прутом. Поднялась на мост и, перейдя речку, натянувшую истончившийся лёд, как кожу нарыв, прошлась по Ильинке. Каждый метр, каждый вид, каждый шум и запах – я сопровождала воспоминанием, картинками из нашей прошлой жизни – вспоминала и стирала, уходя куда угодно прочь: топила их в воде, забывала, как бы невзначай на лавке, оставляя на дороге, меняла на силы идти дальше.

В нашем театре сегодня «Белое на чёрном». Я пробежала мимо.

В парке за театром я так и не достала ручку. Снова прошёл Он. Будто бы он. Я схожу с ума. Почему я думаю сейчас о нём больше, чем о тебе?! Может, я надеюсь его найти, променять тебя на встречу с ним? Чтобы начать всё заново! Он прошёл. Я замерла. Затаилась. Закричала! Бесшумно в себе. Кинулась ему на шею. Сидела, свернувшись замёрзшей птицей. Мечтала, чтобы это был… Не он. Не ты!

Тебя нет рядом. Что ты делаешь теперь там один? В нашей мёртвой квартире, где жизнь теплилась только в тебе… да в этих чёртовых записках! Понял ли ты уже всё или ещё ждёшь?

Я сожгла их!

Хотела сжечь. Спрятала наши листы. Письмо. А их. Все эти буквы. Подохшие нежности, признания – в кучку под ноги, стоптала, чтобы ветер не унёс, попросила сигарету у мальчонки (выдернула горящую из зубов) и подпалила. Сначала ликовала. Они горят, а я нюхаю пепел, ловлю его ладонями.

Я спасла лишь пару. Выхватила, не помню, как и зачем, безумная… «безумная» – так и люди, наверное, думали, – вспомнила о бутылочке воды в сумке. Потушила. Как дурная копалась в чёрных листах, чтобы найти уцелевшие. Разгладила их и снова спрятала.

Я пойду до вокзала. Оттуда можно уехать куда-нибудь дальше и не возвращаться. Там можно лечь под поезд и не возвращаться. Вокзал хорошая штука – там можно всё. Всё разрешить!

Я на вокзале. Мои последние строки. Вот они.

Я знаю, ты всё равно не поймешь, почему я ушла. Я и сама до конца не понимаю… пыталась объяснить, говорила про любовь, про жалость, как одна истребляет другую, прикрывалась и оправдывалась своей слабостью, трусостью, подлостью (что может быть подлее, нежели прикрытие подлостью?), признавалась снова в любви и бежала всё это время прочь и дальше от нашей квартиры, дома, тебя, себя, прошлого.

Не знаю! Я не знаю, почему!!!

Ты моя тюрьма! И ты моя жизнь. Как отделить одно от другого. Как выйти на свободу и остаться с тобой.

Ты – моя любовь.

Влекусь, бегу, сбегаю, сделав подкоп, чувствую, но умом себя не могу понять, как и ты не сможешь, как не сможет всякий другой. Меня манит прочь жуткий, ужасный порыв – я вдруг отдалась ему и… всё. Нет слова. Слова для разума. Но движения души, её метания, разрыв – не оговорить, не всловить, не втиснуть ни в одну из книг.

Но я вот, что думаю также… Не уверена, что это может послужить оправданием, основанием для прощения, а я, к сожалению, не могу избавиться от этого постыдного желания, которым не имею права даже грезить – желания быть оправданной, объясненной, – это есть… такая вот мысль: Митенька, все, что я сейчас делаю, я делаю по-настоящему честно, подлинно, на самом деле, как почти никогда не бывает. Пойми, за вычетом слов, поверхностных признаний и всего прочего, там, на глубине – я остро чувствую, что не иду на поводу у страхов, влечений, несбывшейся мечты, порывов или сердечной агонии, помешательства или даже неискоренимого эгоизма, нет! здесь нечто другое – со стороны вероятно ужасное, злостное, не людское, но настоящее! Признаваться в этом нелегко. Мой побег и не побег вовсе, но честное веление человеческой души и, да! пусть сторонний наблюдатель скажет, что я творю зло, пусть так рассудит нас любой – но, несмотря на это, я испытываю, проживаю этот страшный момент праведно, а значит правдиво. Значит правильно.

Именно поэтому я не знаю, почему. Я просто ухожу. А дальше будь, что будет.

Мне кажется, что по-настоящему настоящие вещи, не имеют ответа на вопрос почему:

«Почему ты любишь его»? – не знаю.

«Почему он покинул нас»? – не знаю.

«Почему люди должны умирать»? – не знаю.

«Почему, если Бог есть, он никак не даёт о себе знать»? – не знаю.

«И почему, если его нет, мы по-прежнему в него верим?» – не знаю.

«Почему я простила его?» – не знаю!

Наверное, когда люди получат ответы на эти и другие странные вопросы, жизнь определенно обретёт общий смысл и станет бессмысленной, скучной и совершенно поддельной.

Сейчас я знаю лишь одно – знаю, что скоро поставлю точку. Белого места всё меньше на последнем спасённом листе. И вместе с ним меньше места и для меня. Его почти не осталось. Я напишу наш адрес, сложу листы пополам, запру их в конверт и отпущу в почтовый ящик. Просто разомкну пальцы и пойду прочь. И дальше будь, что будет.

Стоит ли предельно честный поступок – такой, что не боится никаких людских законов, но тянется к какому то закону высшему, стоит ли такой поступок страданий другого? Знаешь, иногда мне думается, что в нашем мире иначе и вовсе нельзя.

Бежать, погибать, стыдиться… какая разница, всё самое главное уже написано, а значит всё самое важное – уже произошло.

Никогда не прощай меня.

Люблю.

Прости.