Текст книги "Один день. Три новеллы о необратимости"

11. Просто лежать

День прошёл. И длился он дольше обычного.

Справочная – больницы – справочная – травм пункт – справочная – полиция – справочная – морг – справочная —…

«…алло, алло говорите, вас не слышно!» – «где…» – «справочная, говорите, слушаю вас!» – «где… моя мама?» – «мама? Не знаю».

Позвонил всюду.

Стало совсем тихо. Притихла улица. Не слышно подъезда, стука дверей. Молчат соседи. Машины гудят всё реже. Скоро одиннадцать. Жду щелчка. Голос замочной скважины. Надежда только на него. Звук открывающегося замка – радостная весть. Можно выдохнуть тогда. Вынырнуть из болотистых вод ожидания.

Притих. И снова жду. Больше слухом. Ушами, выходит, жду в первую очередь. И голова болит ещё сильнее.

Сам для себя делаю вид, что в комнате совсем не пахнет мочой.

На помощь приходит прошлое. Вылезает память, будто грыжа, но, чтобы напротив унять боль, чтобы занять тягучее время.

Можно жить очень долго, если постоянно ждать. Мы инвалиды проживаем отведённое нам время дольше, несомненно. У нас 30 лет приравнивается к 60. Ведь мы постоянно ждём, задаёмся вопросами – когда встанем на ноги?, когда почувствуем что-нибудь ниже груди?, когда научимся ходить заново?, сможем ли пробежаться ещё, как в детстве? Потерявшие веру – ждут избавления.

Хочется быть честным. Как бы противно от себя не было. Иногда. Не часто, но и не редко… по-другому – вспышками. Бывает, я очень завидую ходячим. Чужим людям по телевизору, детям, которые играют в футбол во дворе, знакомым, даже родственникам, даже маме. Бывает, злюсь и ненавижу людей! Особенно этих жирных чиновников по новостям, когда они рассказывают, про то, как всё хорошо, про миллионы, выделяемые инвалидам, про их отличное лечение и скорую реабилитацию. Никто кроме нас не понимает, насколько жестоко и мерзко они лгут! И тогда мне хочется, чтобы все они – друзья, знакомые, лжецы – все без исключения перестали ходить хотя бы на недельку!

А потом, бывают моменты, когда я всерьёз задумываюсь о смерти. Не о возможной впереди, а о той, что я способен соорудить самостоятельно. Для себя. Своими руками. Это тоже непростая задача. Эстетичнее наглотаться таблеток. Но мама всегда оставляет лишь нужное их количество. До остальных не добраться, доползу, но не достану – аптечка на второй полке серванта. Слишком высоко. Забраться нереально на одних руках. Задушить себя? Инстинкт возьмёт своё. Более-менее реальным видится только лезвие, скорее всего маникюрных ножниц. Ножи тоже запрятаны наверняка. К венам на запястье, будет больно и лучше бы в воде. Однако за ними нужно ползти в другую комнату, а эта миссия почти невыполнима – с некоторых пор мама никогда не составляет рядом со мной ничего режущего. Потому что был у меня однажды такой опыт. Ползучее путешествие. Отвратительный надо сказать опыт.

Когда я свалился с кровати и сделал несколько первых усилий, мне показалось, что у меня никогда и не было ног, так если бы человек от рождения состоял только из головы, груди и рук. Ко мне будто бы привязали два неподъёмных, не нужных мне бревна, которые мне пришлось тащить за собой ползком. Я ненавидел их в эти минуты, мои ноги-бревна, они стали чужими, лишними, не моими вовсе. Рыхлый, бесчувственный кусок мяса, нанизанный на кость. Раньше, это забавляло. Тычешь чем-нибудь в мягкую плоть и ничего. Никаких ощущений, все равно, что трогать чужую ногу – ты ведь никогда не почувствуешь этого прикосновения на свой ноге. Так и здесь. Я дополз. У меня получилось отыскать ножницы. Я держал их острием у запястья, зная, что у меня ничего не выйдет. Я корил себя в тот момент за слабость. Ладонь начало трясти. Ноги-бревна развалились в стороны, так что их пришлось сводить руками. Не выдержав напора злобы, с размаху, силой я вонзил ножницы в правое бедро! Услышал, как прорвалась моя кожа, будто надорвался плотный полиэтиленовый пакет. Кровь тут же побежала вбок и вниз по ноге на пол. И никакой боли. Сначала я возомнил себя особенным, будто я обладаю сверх способностью – не чувствовать боли. А потом. Потом мне стало до тошноты мерзко и дурно. Я вскрикнул всего один раз. Сильно. Взвизгнул даже. И тихо застонал.

И понял, придя в себя – если я могу ползти к смерти, значит, также могу ползти и по направлению к жизни.

Жить! Ещё один год, месяц, неделю, да хотя ещё один день – не так уж и мало. Сами посудите, что больше – один день твоей жизни, любой день, даже может быть не самый удачный или вечность, в которой тебя нет, в которой ничего не происходит?

Лишь бы был кто-нибудь рядом.

Иногда! Всего лишь иногда бывают черные мысли. Не подумайте.

Прокручивая дни своей жизни, своих двух равных по годам жизней до и после я понимаю, что не зря родился. И если бы предоставлялся выбор между тем, чтобы не рождаться, либо родиться заново и до сего дня, до вот этой самой секунды прожить всё то же самое, знаете, я бы, наверное, повторил. Повторил, ради тысяч приятных, ясных секунд. Ради необъяснимого чувства счастья, которое возникает часто будто ниоткуда, счастье от того, что ты просто есть – здесь, такой, именно в этом месте и с этими людьми, счастье от того, что можно: ходить босиком по земле, песку. заходить в дом с мороза и ощущать раскрасневшимися щеками подоспевшее колкое тепло, кричать, первый раз пробовать курить и кашлять. болеть дома, когда не очень-то и болеешь и не ходить в школу, а получать вкусности. Смотреть на небо летом. лепить снег. целоваться, смотреть на падающий снег под фонарём… купаться в речке в жару, одевать новую вещь и стесняться от того, что девочки обращают на тебя внимание; смеяться. злиться. ворошить ногами листву. пить тёплое, когда холодно. холодную воду в захлёб, когда жарко. переставать болеть, когда все уйдут и отлично проводить день с бабулей, которая ни в жизни не выдаст. нюхать вкусную еду, ягоды, цветы в деревне. кусты тоже. например, сирень. Смотреть на небо зимой. зажмуриваться сильно на солнце и потом следить за пятнами перед глазами. чувствовать мягкие и грубые бабушкины ладони, когда она гладит по щеке. приклеивать подорожник к ране на коленке и продолжать играть в футбол. счёсывать зудящий струп, приклеивать наслюнявленный лист подорожника снова и дальше играть в футбол. ходить по льду речки, а потом весной наблюдать, как он рушится. слушать, как шипит сковорода, перед тем, как мама принимается жарить на ней картошку. ах, да – кушать картошку с селедкой. Смотреть на небо осенью. гулять с папой. бороться с ним понарошку. иногда боятся его. любить. тискать собак и кошек. иметь маму. радоваться, когда они обнимают друг друга и шушукаются тайком от тебя, под ивой у реки, а ты замечаешь это, но не показывать виду. разглядывать формы снежинок на одежде. читать стихи и чувствовать, как они проникают в тебя и выходят обратно мурашками. делать вид, что не больно и не плакать. и разрываться слезами внутри. Смотреть на небо весной…

Я прожил ещё не так уж и много, но могу продолжать до бесконечности. Не значит ли это, что и человеческие жизни бесконечны?

Однако время ползёт, отнимает силы. И мысли снова чернеют. Сам уж не знаю себя. Меня швыряет будто от стены к стене. Кажется, я уже ощущаю время физически. Сначала это похоже на покалывания, ка при онемении, а дальше оно, почти замирая, становится ледяным, становится вязким, обретает массу и пристаёт, прилипает к коже, примерзает к ней и тянет её, и рвёт, тащит за собой, но не вперёд, а в разные стороны.

Я слушаю дверь. Вижу её в представлении и, кажется, что превращаюсь в тишину. Которая желает и требует, чтобы её оживили, дали звука, значит. В такие моменты весь остальной мир пропадает будто. Остаётся тогда одна лишь заветная вещь. Один щелчок.

Я слышу, как течёт кровь в ушах, слышу своё сердце, позывные голодного желудка и даже храп соседа снизу.

Ни о чём не мыслю и знаю одно – если она не придёт – я перестану слышать, перестану смотреть и видеть, говорить, молчать, думать, спать. Дышать, в конце концов. Если что, отныне я знаю, как это сделать. И мне не будет стыдно. Ведь так «живут» все. Как я не догадался раньше?

Для этого вполне достаточно просто лежать.

12. Путешествие третье. Отпечаток

Представить можно, всё что угодно. Главное отдаться картинке, и забыть обо всём остальном. Путешествие – это поезд. Путешествие – это запах. Путешествовать – значит сесть на воздушный невидимый поезд и мчать, по ходу выдумывая, куда и зачем. Представлять, как шумят рельсы, пролетают деревья за окном, рисуются остановки, пустые вагоны заполняются людьми, их звуками, чемоданами, рождается движение, ветер. Вот старушка выбивает себе место на нижней полке, приносит чай проводник. Сначала нужно представлять каждую детальку, каждый жест. Потом картинка будет рождаться сама целиком. И чтоб было, как в жизни: нелепо, мерзко, глупо, слишком серьезно, смешно и нереально. Да, в жизни и так бывает. Здесь нужно вдыхать дым и вокзальную вонь на остановках и следовать дальше. Важна каждая мелочь, важно, чтобы представленное оставляло отпечаток в памяти – тогда просыпается вера и фантазия перестаёт бояться реальности, становится на её место, становится настоящей и позволяет чувствовать, как из-под ног уходит земля, время, места целиком! Позволяет слышать…

…как ключ крадётся, лезет, и льнёт и в итоге подходит к замку. Проникает в него. Металл в металл. Я притаился, что зверёк. Может, показалось? Глупый лязг свернул мысли в новое русло. Пустил звуки, как корни. Столкнул время с мёртвой точки – и вот оно заструилось ручьями во все возможные продолжения. Один мир проникает в другой. Как в эротике.

«Я была…», – «Я знаю», – «Ты голоден?», – «Логично».

Она выглядит устало и потрёпано. Из квадрата кармана торчат ободранные края горсти исписанных листов. Мои ладони намокли. Я зол и невероятно счастлив.

«Митя?», – «Что?», – «Я купила тебе книгу. Вот», – «Спасибо».

Я берусь за белую бумажную обертку, забыв о чернилах на влажной ладони. Теперь они там. Тоже проникли – перенеслись на обложку новой истории, запечатлев отпечаток моего предсказания.

«Что у тебя на руке? Чернила?», – «Да так ничего. Немного испачкался», – «Митенька…»

Она садится аккуратно, с опаской будто. Словно не узнает меня. Или себя в отражении моих зрачков. Осторожно на самый край. И я вижу, что её глаза плачут. Без слёз. Там внутри. А губы добры, как всегда, но подёрнуты какой-то тревогой.

«Митенька, я хотела…», – «Мам, мне очень хочется макарон с сыром!»

Она молчит в секунду. Потом берет у времени ещё немного в займы, чтобы заглянуть мне в глаза. В их самую бездну. Ясно и глубоко, совсем не моргая. А потом, взвизгнув как-то по животному, по-собачьи, словно от боли, словно кто-то невидимый сильно ущипнул её за самое сердце начинает плакать. В разгонку – все сильней и сильней.

Плачет – обнимает меня рывками, хватаясь за грудки – плачет – и сжимает вдруг так сильно! – плачет – будто бы хочет слиться со мной, как два кусочка пластилина могут стать одним. Я тоже обнимаю её с силой. Как могу. В ответку. Чтобы сделать ей больно. И хоть и мои глаза становятся немного мокрыми, не подумайте, это не от слёз, а от крепких объятий.

«Мама, что это у тебя в кармане?»

Успокоившись вмиг, она запускает руку в карман и я слышу, как сминаются с хрустом бумажные листы. Она делает это быстро и резко, словно боясь, что оттуда в любую секунду может показаться нечто отвратительное. У неё заостряются скулы, играют желваки и вторая ладонь сжимается в кулак. Ещё пару мгновений нового, ожившего времени – мы слушаем песнь погибающих форм тонкой бумаги. Она упорно сминает их, а потом встает и говорит холодно и спокойно:

«Ничего», – я молчу – «Я пойду, приготовлю нам ужин», – я молчу – «И выброшу навсегда этот мусор!»

Она достает из кармана клубок изуродованных несчастных листов. И глядя на них с ненавистью и будто бы непониманием, мол откуда они взялись вообще, выходит.

На кухне вспыхивает свет. Включается звук. Оживают конфорка, кастрюли, посуда. Мама уже вовсю пристает ко мне со своими вечными кухонными расспросами, про то, «как лучше приготовить, сколько чего добавить» и прочее, крича через всю квартиру! неужели нельзя подойти? Я достаю из-под подушки ножницы и кладу их на стол. Туда, где их не было. Я добыл их пару часов назад в мерзком ползучем путешествии в мамину комнату. Я выдыхаю глубоко-глубоко и долго. Можно было бы костёр разжечь от такого дуновения.

Хватаю новую книгу. На ней несмываемый след чернил. Отпечаток моих мыслей. Их не стереть. Теперь не избавиться. Прикрываю книгой ножницы. Обложкой вниз. Отпечатком от. От всего подальше.

…представить можно всё, что угодно…

Захлебываюсь духотой. Пью песок воздуха. Деру глотку. Лишь бы не кричать. Надо дышать! До самого дна легких. Через силу. До конца.

…главное отдаться картинке всецело и забыть обо всём остальном.

На кухне рождается запах. Противный и дивный запах разогретого на сковороде масла. Мама приносит мне воды и печенья и убегает обратно к свежим ароматам. Подгонять их ко мне ближе, улыбаясь загадочно и прекрасно. А может она и есть всего лишь приятный живой запах?

Я уставился в стену.

Я больше ничего не хочу.

Я просто закрываю глаза.

История без конца и начала

Безначальным и бесконечным потоком слова рвались из него, но упирались в не преступную стену зубов. Душили друг друга и погибали невысказанные. Валились обратно в яму души и гнили там, удобряя её для новых искренних слов. А те, которым удавалось прорваться, выползали изо рта синюшными, полудохлыми и, не успев глотнуть воздуха, соскакивали безвольно с губ под ноги. Обращались не в звук, но всхлип, необязательное бормотание. Мертворожденными утопали в грязи.

Они молчали. Невероятный, истязающий труд – молчать, когда хочется орать во всю глотку. Смотрели друг в друга. На всем свете остались лишь их глаза. Её глаза. И ярая муть в них кричала ему, что она никогда его не простит. Не простит за то, что не дал сломать тишину. Выстоял. Оказался сильнее слов.

Она заплакала, по-детски запрятав верхнюю губу. Чуть подалась к нему ближе. Изо всех сил он смог не тронуть её. Успел схватить только запах. По вискам пробежали мурашки. Он обошел её. Не касаясь, понюхал затылок, шею. В считанных миллиметрах от головы прошелся рукой по волосам, чувствуя их электричество. И ушел.

Люди измотанно добегали свой день. Стонал и хрипел старый, в тенях покосившийся город. Мелькали огни машин. Из приоткрытых окон порой ударял в ноздри приманчивый аромат жареного картофеля. Жены ждали мужей, готовили им ужин. А он, не зная, куда и зачем бредет, чувствовал себя одураченным собою же. Одураченным и счастливым. От того, что сделал правильный выбор – до жути правильный, почти нечеловеческий.

Шаг его ускорялся. Моментами он срывался на бег – нервный, холерический и благо заморосило нечто невнятное, замаскировав его сумасшествие в желание скорее укрыться от непогоды.

В голове зародился далекий, нарастающий гул. Забежав в облезлую случайную арку, схватился за уши, стиснул зубы и даже перестал дышать, как при остром приступе мигрени. Тело обмякло и отслоилось. Он – отдельно, оно – отдельно, словно безразмерная папина куртка на костлявых детских плечах. Уперся руками в колени. Несколькими рывками накачал сырости в легкие и открыл глаза. Изначальная морось прибавила сил. Крупные капли безжалостно бомбили тротуар. Асфальт пузырился, вскипал дождем и скворчал, словно был раскалённой сковородой, на которую подлили масла. Он помыл в луже ботинки. Закурил. Не потому что хотел, а просто так. И, укрывшись до глаз шарфом, твердо двинулся на преграды дворов – так хотелось ему скорее попасть на параллельную улицу и забыться в бесцельном движении, исчезнуть в новом чужом потоке людей. И пусть все будет. Как оно было и есть.

– Ну что, как тебе? Конечно, без завязки не особенно воспринимается, но над финалом я корпел дольше всего, – на ходу я прочитал ей вторую часть своего маленького рассказа о вечном: случайной встрече, чистой любви, глупой измене и неминуемом расставании, – Черт возьми, как же я мог не взять первую страницу? А может я её по пути успел потерять? – бубнил я, безуспешно роясь в карманах куртки, надеясь отыскать начало истории, – Понимаешь, я написал рассказик всего из двух частей: на одной страничке начало, а на другой финал и никакой середины, никакого развития. У меня идея такая появилась, что смысла в развитие нет. Во всех этих деталях, нюансах, суть то одна и исход один. И ещё я подумал, что уже в самом начале чего-либо, все равно чего, как только мы переступаем черту и начинаем новую историю, где-то в глубине души, интуитивно нам уже ясно, как она закончится. Мы это предвидим. Поэтому вполне достаточно в начале обозначить финальные нотки, а затем, собственно, перейти… Твою ж мать, куда же она запропастилась?!

Остановившись у выхода из Московского вокзала, я продолжил выворачивать карманы куртки, а моя девочка переняла листок с концовкой рассказа и, нахмурившись, пробежалась по нему глазами.

– Так не бывает, – сказала она, чуть поразмыслив в асфальт, – Настолько красиво и правильно.

– Ну и что? – ответил я в равной степени обиженно и удивленно. Надобность в первой странице после таких заявлений отпала сама собой. Поиски прервались и, подвиснувшие посреди работы ладони, выдавали мою обескураженность, – Пусть на бумаге хоть будет… – подбавил я не обязательных слов.

– Ну ладно. Пусть будет.

Мы брели по беспокойным улицам. Народ спешил во все стороны, а мы еле передвигали ноги.

Я встретил её на платформе. Она была налегке, всего лишь рюкзачок за спиной, вместо пары-тройки увесистых сумок, которые я ожидал увидеть. Которые обычно берут с собой люди, навсегда переезжая в другой город. Конечно же, это был явный и дурной знак и, наверное, стоило сразу начать разговор, но я сделал рассеянный вид и сам для себя как бы ничего не подметил. Она была одета, как всегда по-детски дурашливо – в короткую бирюзовую куртку без формы, но с завязками на поясе, большими карманами по бокам и искусственным клочком меха на капюшоне. Из-под куртки, ради общего приличия, еле-еле давали о себе знать коричневые шортики. Колготки в тон им стройнили и без того худенькие ножки. На них малиновые замшевые ботинки по щиколотку. Такая маленькая, яркая капелька в толпе черных курток и спортивных костюмов, высыпавших зерном на перрон из, пропахших потом и подкопчённой пылью вагонов дальнего следования.

Я неловко ткнулся ртом в краюшек её губ, носом в щеку. Возможно, кому-то это показалось поцелуем. Взялся за руку и скоро отпустил. Попытался неуклюже обнять. Ничего не вышло. И не сказать, что она была отстранена, холодна, неподступна. Естественным и от того противным образом у нас обоюдно не выходило оказаться чуть ближе друг к другу, нежели просто близко. В последней попытке я сунул ей листок с финалом, не отыскав завязки, сообщив о том, что набросал рассказ в ночь перед её долгожданным приездом. Она попросила меня прочесть.

– Пусть будет, – повторила она ещё раз и слова её были не более чем повтором. Будто на записи.

Оказалось, что говорить нам, в общем-то, не о чем. Но мы все равно вынужденно пытались общаться. Всё это походило на послеоперационные медицинские процедуры, от которых нельзя отказаться. Телефонные беседы, которым мы предавались в разлуке последние полгода, были куда интереснее. Может, потому что они длились не более пяти минут, вмещавших в себя поочередное перечисление мелких бытовых новостей?

Когда случалась якобы интересная тема, достаточно было трех предложений, чтобы она иссякла. Слова струились натужно, тонко, раздражающе монотонно, как вода из закрытого, но чуть подтекающего крана. Как водится, первым делом была перетерта погода. Обсуждалась вчерашняя, что была похожа на сегодняшнюю. Сегодняшняя – хлюпающая снизу, сверху сыпучая чем-то вроде малюсеньких осколков стекла, переменчивая, гадкая со всех ракурсов и обесцвеченная. Все просто: нет света – нет цвета. И завтрашняя, что наверняка будет похожа на сегодняшнюю. Низкокалорийная тема однообразия будней, также прожевалась очень скоро, не оставив за собой ни приятного послевкусия, ни насыщения. Как сельдерей. Недоедание звуков и неподвижность уснувшей мысли притягивали ко мне то и дело желание сбежать. Оно выныривало из темных арок и тащило меня туда за рукав тягучей опутывающей силой, стоило моей девочке лишь отвернуться. Портал арки, грезилось мне, выведет в лабиринты дворов и, если удастся их преодолеть, быть мне на параллельной улице. Такой же, как эта. Только параллельной, где не было бы нас с ней, но остался лишь я один. Побег не состоялся. Не хватило духу или жива была ещё надежда. А скорее и то и другое. Воля всегда выжидает, пока есть надежда.

Я принялся рассказывать ей марки и номера автомобилей, казавшиеся мне забавными. В ответ с расстановкой она считывала названия магазинов, ресторанов, баров практически всех без разбору:

– Мазда – шестерка. Фольцваген. СРА 353.

– «Бюро», «Морковь», «Сладкоежка».

– Инфинити…

– Какие смешные названия.

Мы шли никуда, свободно блуждали и эта бесцельность тогда, словно тихая погода пред бурей, вселяла потаенную тревогу. Она уткнулась в витрину магазина подарков. Я сложил лист с концовкой рассказа вчетверо, и незаметно опустил его в боковой, свободный от замков карман её рюкзака. И уже знал для чего. На память.

Изначальная морось прибавила сил. Крупные капли принялись безжалостно бомбить тротуар. Асфальт пузырился, скворчал, словно был раскалённой сковородой, на которую подлили масла. Мы укрылись под карнизом у самого портала низенькой темной арки – наглухо закрытой черной решёткой ворот. Я закурил. Совсем без желания. И уставился перед собой на дом напротив – такой старинный, красивый и мертвый, что захотелось его обнять.

Скоро в картинку вторгся незнакомец. Молодой чуть согбенный парень, одетый как-то совсем холодно – в легкую, словно бумажную курточку поверх серой замызганной футболки. По всему видать местный, коренной – такое пренебрежение погодой, такой у него был взгляд – отчаянный и счастливый. Его редкие мокрые от мороси волосы облепили череп, так что на нем отчетливо была видна бледно-розовая прямо младенческая кожа. Он прошелся туда-сюда, вперившись под ноги и что-то бормоча себе под нос, слегка теребя подбородок. Потом пару раз бросил взгляд на нас и стал в противоположный угол, как бы прячась от дождя, хотя был уже совершенно залит водой. Вновь забубнил нечто невнятное, однако теперь мы смогли разобрать слова.

– Здесь нет единственно верных решений. Последних битв, чудес, открытий. И выхода отсюда нет. Последних битв, чудес… И выхода отсюда нет… Открытий, – он упорно искал слова для финальной строчки, – …чудес, открытий. И выхода отсюда…

Внезапно подошел ко мне порывистым движением.

– А дадите сигарету?

Я молча достал пачку. Он аккуратно зацепил длинными и определенно ухоженными ногтями одну.

– А можно две?

Я кивнул.

Он было потянулся еще за одной сигаретой, но тут же остановился.

– Нет, мне хватит! – сказал он строго самому себе и коряво, видно, что без привычки зажал губами фильтр.

Предвидя, что и зажигалки у него нет, я молча дал ему прикурить. Он затянулся сразу несколькими мелкими вдохами.

– Как вы думаете, какой строкой можно это закончить: «Здесь нет единственно верных решений. Последних битв, чудес, открытий. И выхода отсюда нет»?

Я пожал плечами. Он разочарованно засеменил обратно в свой угол.

– А, что если так и оставить? – спросил я вдруг.

– Что?

– «И выхода отсюда нет» – пусть эта строка и будет последней.

Недолго и судорожно он размышлял, бегая зрачками по моим одеждам.

– Ха! – воскликнул потом, отчетливо выдав именно «х-а». Как-то невнятно повел головой, что вероятно означало «спасибо» и, явно ободрившись, сбежал прочь.

– Ты даже не представляешь, как здесь много свихнувшихся. Напрочь ненормальных! – сказал я ей, взяв паузу, и улыбнулся, изо всех сил стараясь не делать эту улыбку грустной. Она ответила тем же.

Вода кончилась на время, и мы снова пошли по асфальтовым тропинкам – лишь бы идти. Не сговариваясь, одновременно сделали шаг. Одолели ещё одну улочку. Труба дороги за поворотом гудела не столь рьяно. Убавилось людей, витрин, зеркал, искусственного света. Бороться с молчанием стало невыносимо.

– Тима… – ох уж эти увесистые женские нотки в голосе с деланной интригой и содроганием. Стоило ей так позвать меня, как я все окончательно понял. Знание студеной массой бухнулось в самый низ живота и чужеродно застыло под ребрами слева, мешая нормально вдохнуть.

– С кем? – не дал я ей начать самой, – Я же всех знаю в нашей «деревне»?

– Не знаешь. С коллегой.

– Разочек? По загулу?

– Мы встречались с ним последние три месяца.

– А сейчас встречаетесь?

– Уже нет.

– Глупо как то.

Очередной угол дома открыл нам улочку, на которой мы уже были. Ни массовка, ни декорации не успели смениться. Слева и справа – алчущие вывески, брызгающие чаще оранжевым и красным; грязные витрины, разодетые манекены – кривые отражения нас. Миновав дорогу, мы юркнули в подворотню, решив сменить линейность выхоленных фасадов на витиеватую геометрию их кишок.

– И у вас прям все было? Ну, в плане…

Она кивнула.

– И как он?

– Отстань.

Вмиг созрели десятки похабных картин, и я отметил для себя, что они раздражают меня в той же степени, что и возбуждают. С минуту было противно. Потом прошло. Зачатки возбуждения, отвращения, злобы сплелись мягким узелком, свернулись, как цветочные лепестки, вынесенные из домашнего пахучего тепла на холод улиц.

Следом нахлынула толпа ехидных вопросов, призванных лишь помучить вопрошающего. Они выстроились в очередь перед языком: Где? В каких позах? Сколько раз за встречу? Слова рвались из меня, но упирались в непреступную стену зубов.

– Как ты могла? – вот такой бестолковый вопрос я выбрал из всех претендентов, – Мы же не виделись всего полгода.

– Значит, это слишком долгий срок.

– Я же хотел, как лучше. Найти работу, квартиру, обосноваться для нашей новой жизни, чтобы тебе было проще переезжать, – забубнил я ровным тоном, словно зачитывал список покупок. Рука вынырнула из запотевшего кармана и принялась ходить молотком верх-вниз, верх-вниз в такт синтаксису – удар на каждой запятой или точке и снова замах, – Я хотел, чтобы мы нашли свое место, нашли себя. Помнишь, как мы мечтали о новой жизни?

– Выходит вот она. Новая жизнь, – она глупо улыбнулась, отвернувшись тут же. Без издевки. Просто не к месту.

Нужно было помолчать. Я так и сделал. Внутри стало пусто-пусто. За первой волной банального удивления ничего не пришло. Одна вода. Ледяная и чистая. Она омыла внутренности, вызвала голод, стала перед глазами и скоро ушла куда-то, будто в неведомый слив, смачно причмокнув. И вместе с ней ушло все. Все, что по моим представлениям, должно было вспыхнуть, пылать, оживлять и мучить: гнев, досада, тайная радость в преддверии перемен – я мог о них только думать, но ничего не чувствовал. Сто шагов я копался в яме души.

– А почему? – опять, с силой раздвинув створки губ, на свет пролез один из самых бесполезных вопросов, – Ведь мы все-таки пять лет были вместе.

– Я думала об этом. Мне, кажется, меня просто нельзя было оставлять одну. Я давно разучилась быть одной. Да и в городе нашем, ты знаешь, заняться, в общем-то, нечем. Может, оно от скуки? – теперь улыбнулся я. «От скуки» – самое жестокое оправдание. Кольнуло в груди и резиновый ком под ребрами сдулся. Отпустил. Перестал давить на органы. Вздохнулось легче. От такого признания не может быть больно. Слишком честно, что ли. Чрезвычайно правдиво.

– Ну, а ты меня ещё любишь? – спросил я.

– Скорее всего, да. А ты меня?

– Люблю. Наверное. А его ты любишь?

– Не знаю.

Узкая подворотня заманила в двор-колодец. Оказавшись на его дне, мы посмотрели наверх, на небо. Со дна то смотреть больше некуда. И утонули. Не в колодце, а в небесной иссиня-черной зыби. Двинулись дальше, еле передвигая ноги. Как ссыльные, подумалось мне тогда, впрочем, ровно, как и конвой подле них, вяло, из-под палы, бредущие к общему заточению. Не находя смысла в движении, приближающему нас к расставанию, мы, сбавляя скорость, надеялись замедлить и время.

Из трещин заброшенного дома высунулись две крысы, одна за другой и, с опаской взглянув на нас, метнулись в дом напротив, такой же калеченный и покинутый. Мы зашли в тупик. Пришлось развернуться, пойти по тому же пути обратно. Прямоугольные арки, как застывшие пустые кадры, принимали наши туманные образы, не запечатлевая их, но лишь передавая их друг другу. Мы мелькали в них, как рисунки в нижних уголках блокнота, с той лишь разницей и не оставляли за собой на пройденных страницах ни единого штриха, стирая каждый прежний шаг новым шагом.

– Что ты теперь будешь делать? – спросила она, болезненно прервав столь необходимое молчание.

– Теперь? Ничего. Завтра, как бы мне этого не хотелось, я встану в семь утра, приведу себя в должный вид, приглажусь весь, как полагается, и пойду на работу. Вечером по дороге домой зайду в дешевый магазин продуктов. Куплю молоко, пельмени, хлеб, сметану. Преимущественно этим же я буду заниматься во вторник, среду, четверг и пятницу. На выходных, возможно, придется выпить. Так полагается. А может, и нет. В любом случае в воскресенье нужно сходить в кино или на выставку какую-нибудь. Знаешь, иногда нужно ходить в галереи или кино, чтобы было о чем немного поговорить с коллегами за обедом. Ну, а дальше все заново, по кругу. Так что по сути – ничего. Ни-че-го!

– А писать будешь?

– Буду.

– Может после такого больше начнешь писать?

– Может.

Мы снова замолчали. Вышли к реке, недавно содравшей с себя почерневшие корки льда, как обгоревшую кожу. Застывшей. Студенистой. Ледяной. Мертвенно покойной. Такой же обманчиво устойчивой и топкой, как болото. Как небо. Конечно же, решили пройтись по набережной, невзирая на скупость тротуара и скользкий ветер.

– Может, все-таки переедешь? Ты даже не представляешь, как тяжело одному в большом городе.

Она взглянула на меня, будто взвизгнула. С вопиющим удивлением и толикой жалости. Ртом, вроде бы улыбнулась, а глазами силилась не заплакать.

– Нет. Так нельзя. Теперь, точно, нет. К тому же, что изменится – декорации? Есть ли вообще смысл в переменах? Может это только видимость?

– Зачем же ты тогда приехала за тысячу километров? – впервой мой голос окрасился ядовито алыми нотками злости, – Пофилософствовать тут вслух!?

– Нет. Чтобы сказать тебе. Лично. Переночую у подруги и завтра уеду.

– Давай я подарю тебе сотовый. С ним расставаться экономнее и быстрее.

– Давай, – сказала она тихо, и я тут же остыл, – Дурак, – и снова улыбка. На сей раз обоюдная. Вообще мы много улыбались тогда. Как блаженные идиоты.