Текст книги "Карманный оракул (сборник)"

Не бойтесь Бога!

Как замечал Честертон, люди предпочитают разговаривать о футболе, хотя по-настоящему интересно – только о Боге. Допускаю, что некоторым футбол действительно интереснее – какой роман можно было бы написать, если не халтурить! – но без Бога и этот роман оказался бы безнадежно плоским. Религиозная (для атеистов скажем: метафизическая) тематика придает литературе объем и многоцветность, уводит повествование за границы грубой и скучной реальности – и с этим в России наблюдается какой-то убийственный, многолетний швах, хотя именно Россия подарила миру троих величайших религиозных прозаиков: Толстого, Достоевского и Чехова. Да и Мережковский, и Белый во всем мире читаются сегодня куда как активно – это в Москве трудно найти читателя, регулярно открывающего «Христа и Антихриста» или московскую трилогию. Но Толстой, Чехов и Достоевский задали три основных пути развития религиозной прозы во всем мире: Толстой описал трагическую, во многом катастрофическую, иногда убийственную (как в случае князя Андрея) встречу человека с Богом и немедленно проистекающий отсюда конфликт с людьми, с любыми государственными институциями, особенно с церковью; он же в «Анне Карениной» – самом здоровом, как говорят многие, но и самом мучительном своем романе – изобразил, с какой легкостью человек удовлетворяется любыми подменами – от преступной страсти до семейного счастия, и как эта здоровая, полнокровная жизнь с неизбежностью приводит к катастрофе. Ведь и у Анны, и у Левина все кончается одинаковым тупиком – Анна кончает с собой, Левин прячет от себя ружье, и финал никого не обманывает. Скоро, ох скоро он начнет вопить на Китти, мучить детей и в конце концов уйдет от всех. Последователи Толстого – Грэм Грин, Голсуорси (в особенности времен «Конца главы»), Митчелл, Фолкнер, да и Хемингуэй, который явно учитывает опыт поздней, нагой толстовской прозы в своей повести о новом Левиафане (от Левиафана, правда, в конце концов мало что осталось, но старик-то его все равно уловил удою, дав ответ на вопрос из книги Иова; и это тоже очень по-толстовски).

Достоевский задал канон метафизического детектива, в котором автор ищет не убийцу (ему-то он известен с самого начала), а Бога. «Преступление и наказание» – не о том, кто убил старуху, а о том, почему ее убивать нельзя, хотя очень хочется и, казалось бы, нужно. Мировоззрение без Бога в «Братьях Карамазовых» названо лакейским – именно потому, что оно Бога не вмещает и с ним торгуется. Достоевский не боится в своей галерее сладострастников – ведь карамазовщина и есть сладострастие, умственный и чувственный разврат – вывести и сладострастие веры: в Алеше карамазовское есть, он его сознает и боится. Наряду с благостным старцем Зосимой выведен у Достоевского и Тихон из «Бесов» – образ не менее обаятельный, но куда более трагический: ни Зосима, ни Тихон не знают окончательных ответов, годных для всех, и рациональный разум таких ответов не найдет, о чем, собственно, и кричит Достоевский всю жизнь, – а куда может завести иррациональное, он знает лучше любого из Карамазовых. Кому-то поиск Бога в безднах и сам по себе кажется карамазовщиной, но Достоевский уверен, что он открывается именно падшим и именно в пограничье: убийца и блудница знают о Боге больше, чем моралисты. Многим это не нравится – ради бога: многим и Бог не нравится, но что бывает без него – «Бесы» показывают исчерпывающе. Ученики Достоевского – авторы метафизических детективов, в первую очередь Честертон, а уж сколько взяла у него величайшая пророчица Америки Фланнери О’Коннор – не перечесть. Назвал бы я и Капоте, и Стайрона, и Стивена, уж извините, нашего Кинга.

Чехов пошел еще дальше – для него вопрос о Боге скорее эстетический, чем этический, и самый обаятельный священник в русской литературе – дьякон из «Дуэли» – богословских споров не ведет вообще. Для него образец веры – собственный его отец, который, отправляясь в безводную степь молиться о дожде, берет с собой зонтик. Для Чехова все рациональные аргументы или богословские дискуссии проходят по разряду пошлости, ибо Бог есть несказанное: есть чудо мира, которое с такой предсмертной силой чувствует архиерей из гениального рассказа, и это ощущение – Господи, как непонятно, и страшно, и хорошо! – оказывается сильнее любой аргументации. Чудо мира свидетельствует о Боге вне и поверх всяких человеческих представлений – это чувство внеконфессиональное и необъяснимое, а попытки увязать его с этикой кончаются «Палатой номер шесть». Собственно, только в палате номер шесть и можно спорить о таких вещах – нормальные люди, как герой «Студента», чувствуют связь с прошлым и будущим, и этого довольно. Именно у Чехова, ни к чему не зовущего, ни о чем не говорящего вслух, учился весь западный роман XX века – от Моэма до Джойс Кэрол Оутс; и все это религиозная проза, поскольку агностицизм для Запада давно стал хорошим тоном. Но агностицизм и даже атеизм не есть безбожие – это ответ, не снимающий вопроса, и герои «Зимы тревоги нашей» или «Поправок», не упоминающие о Господе вовсе, соотносят себя с христианской традицией, иначе ни писать, ни читать о них не стоило бы.

Я для того так подробно перечисляю этих последователей русского религиозного романа, чтобы нагляднее показать упущенные нынешней Россией возможности. Даже советская проза – не говоря уж о поэзии – больше и напряженнее размышляла о Боге. Один мой старшеклассник заметил, что «Пикник на обочине» Стругацких – именно о том, как Бог посетил: ведь и нам от него что-то осталось – словарь, например, – и вот мы пытаемся из него что-то собрать, хотя по большей части забиваем гвоздь микроскопом. Не знаю, имели Стругацкие в виду именно такое толкование или нет, но мне оно нравится. Герои Трифонова в своем обезбоженном быте тоже не случайно через слово повторяют «бог ты мой». Аксенов закончил «Ожог» вторым пришествием, а в «Скажи изюм» ввел архангела Михаила, и никакой безвкусицы, по-моему, от этого не проистекло (равно как и в киноромане Панфилова «Жанна д’Арк»).

Современные же российские авторы пишут на религиозные темы так, словно сдают экзамен, будучи заранее уверены в недоброжелательности экзаменатора; пишут так, словно это вообще не их проза, словно от степени их послушания и богобоязненности зависит их будущая участь, не только небесная, но и земная. Страшно сказать, за последние десять лет в России появились два религиозных романа, оба написаны фантастами: «Мой старший брат Иешуа» Андрея Лазарчука (с попыткой строго исторически взглянуть на Евангелие) и «Сад Иеронима Босха» Тима Скоренко; соответственно оба романа – неровных, но весьма значительных – замечены только в просвещенной, но узкой прослойке фанов. Скоренко талантлив, но роман его, написанный от лица Творца, кажется мне уж очень подростковым, сэлинджеровским, прямолинейным. Лазарчук – признанный классик жанра, но согласиться с его версией мне мешает то ли вкус, то ли душа. Тем не менее обе книги значимы и в каком-то смысле прорывны – иное дело, что кроме них назвать нечего. Роман, где ставились бы последние вопросы, где описывалось бы духовное перерождение героя, в которого ударила молния внезапного откровения, в современной России попросту немыслим: для такой книги требуется дерзость, поскольку посещение Бога – не визит вежливости. «Сивилла – выжжена, Сивилла – ствол: // Все птицы вымерли, но Бог вошел» – эта цветаевская формула словно не услышана никем. «Воскресение» Толстого – главный и лучший русский религиозный роман – послужило поводом для отлучения автора от церкви, и многие до сих пор не могут простить Толстому страниц о причастии (первое полное и научное издание «Воскресения» вышло в ПСС в 1936 году – до того полных версий в России НЕ БЫЛО!). Но давайте вспомним сюжет романа: жертва Нехлюдова, ТАК глядевшего на церковь, не была принята, и во второй, ненаписанной книге романа Толстой предполагал описать разочарование и падение Нехлюдова (но вместо того написал «Отца Сергия»): в этом втором томе Нехлюдов должен был оказаться в коммуне среди толстовцев, разочароваться в ней, пережить грехопадение (не с Катюшей) и уйти. Господи, кто бы взялся написать этот роман и назвать его, естественно, «Понедельник»! (А ведь именно в понедельник свет был отделен от тьмы!) Но этого мы, вероятно, не дождемся – ведь для такого романа, помимо метафизической и обычной литературной дерзости, требуется отличное знание реалий русской жизни 1900-х годов и знание Библии, что еще труднее.

Есть ли у нас религиозная литература? Есть замечательный «Современный патерик» Майи Кучерской, но это все-таки не роман; есть «Несвятые святые» архимандрита Тихона Шевкунова, и они даже выдвигались на «Большую книгу», но какая же это, товарищи, предсказуемая литература! Разумеется, она лучше современных апокрифов или статей в журнале «Фома», рассказывающих о том, как автору / герою плохо было без Бога, а с Богом стало хорошо; но история о том, как Сергею Бондарчуку резко полегчало после удаления из его комнаты портрета Льва Толстого, – это, как хотите, писательская ревность. Истории о чудесах вроде уцелевшего во время пожара престола, на котором лежали Святые Дары, жизнеописания кротких незлобивцев, чудаковатых, но просветленных старцев, легкие попинывания интеллигенции – вот, Андрей Битов так и не собрался съездить к святому старцу, о чем его просила во сне покойная матушка… (Да в любом тексте Битова, простите тысячу раз, больше благодати, чем во всем томе Шевкунова!) Архимандрит Тихон Шевкунов умеет писать – чего и ждать от выпускника сценарного факультета ВГИКа, ученика великого Евгения Григорьева; чего он не умеет, так это сделать написанное литературой, но что для этого надо, так просто не сформулируешь.

Богоискательство – вечная тема прозы, в том числе и советской, вспомним хоть замечательного «Бога после шести» («Притворяшки») Михаила Емцева, повесть, потрясшую меня в детстве, да и теперь не отпускающую. Но чтобы писать такую прозу – и в те, и в нынешние времена, – нужно дерзновение, без которого настоящая литература вообще не делается. У нас же получается либо сусальный рассказ о юноше / девушке, не находивших покоя и даже коловшихся, но тут вдруг подсевших на веру, то есть гораздо более толстую иглу, – либо подростковое богоборчество, основанное на незнании элементарных вещей. Диалога с великими текстами, а если повезет, то и с их вдохновителем, современный российский писатель не позволяет себе в принципе. Почему? Боится дурновкусия? Но дурновкусие возникает там, где говорят, не зная, или довольствуются чужими рецептами. Опасается реакции нового идеологического отдела? Но если с советской цензурой умудрялись как-то взаимодействовать, неужели не научатся обходить православную госцензуру? Боюсь, все гораздо печальнее: «Господи, как увижу тебя, если себя не вижу?» – вопрошал Блаженный Августин в лучшем религиозном романе воспитания, какой я знаю, а именно в «Исповеди». Со взгляда на себя начинается поиск Бога, богопознание немыслимо без самопознания – но кто у нас готов трезво увидеть себя? (Один Лимонов – хотя в его гностицизм подмешана изрядная толика самовосхищения; но это хоть что-то – правда, не столько проза, сколько проповедь.)

Я не только не вижу сегодня хорошей книги о вере – книги, которая бы давала читателю если не ответ, то хотя бы стимул для поиска; я не вижу хорошей книги об авторе, за которым всегда стоит и другой, высший Автор. Пишут о чем угодно, кроме себя, – потому что заглянуть сегодня в себя значит почти наверняка увидеть либо болото, либо туман, либо мертвую зыбь. Твердый нравственный критерий нежелателен – он заставит спросить с себя. Прежде вопроса о теодицее: «Как Он терпит?» – следовало бы спросить себя: «Как я терплю?» А такого вы не найдете сегодня ни в одной русской книге.

Поэтому современные русские книги читать неинтересно. Они не лечат, ибо боятся даже прикоснуться к больному месту. Это место вместо йода заливают елеем, а от такого лечения еще никто не выздоравливал.

Остается перечитывать «Воскресение». Но ведь эта книга без конца, что знал Толстой и высмеивал Чехов. И продолжать эпос о встрече русского человека с Богом пока некому.

Идея насчет русского религиозного романа и сей час кажется мне перспективной, но никаких просветов в этом направлении, как и было предсказано, не видно. Впрочем, религиозная проза возможна там, где идет дискуссия о вере. А там, где ее нет, вера есть дело тайное и подпольное, как на протяжении почти всей русской истории.

Без конца

Очередной визит в Петербург заразил меня на некоторое время историческим оптимизмом. Ездил я туда вычитывать с поэтом и искусствоведом Львом Мочаловым корректуру биографии Пастернака, которую под его руководством писал для серии «Жизнь замечательных людей». Мочалов, несмотря на свои семьдесят шесть лет, всегда мне внушает фантастическую волю к жизни. Как всякий человек, который очень много прочел и столь же много повидал, он почти не поддается панике. И во время одной из наших весьма бурных, по обыкновению, дискуссий, от которых вся его древняя квартира на Петроградской стороне вздрагивает сильнее, чем от мимоходящего трамвая, Лев Всеволодович за рюмкой очищенной подарил мне прелестную формулу: «Главная задача нашего времени состоит в преодолении эсхатологизма».

Скорость мочаловской мысли для меня всегда была великовата – я только после двух дней напряженного обдумывания уяснил себе, почему эта формула, столь симпатичная поначалу, для меня все же неприемлема. Аргументы «за Мочалова» на самом деле просты: именно ожидание конца света – как та война, на которую все списывают. Конец, а потому необязательно вести себя по-человечески. Можно показывать по телевизору любую хрень, писать любую халтуру, ловчить в сделках, да просто убивать, в конце концов. Эсхатология – очень удобный самоподзавод не только в лирике, но и в повседневной практике. Согласно одному апокрифу, в старые времена, когда еще был ведом людям их земной срок, странствовал Христос по земле, зашел обогреться к одному крестьянину, а тот ему и говорит: «Прости, Господи, но у меня сегодня и пол не метен, и обед не варен. Даже угостить тебя нечем. Лежу на лавке, смерти жду. Помирать мне сегодня, согласно предначертаниям». Христос разозлился и говорит: «А ну вставай, ленивая твоя морда, скотину корми, пол мети и обед вари! Не видишь – человек пришел, есть хочет! А умереть успеешь, только ни дня, ни часа знать уже не будешь». С тех пор и закрыт от человека его смертный час – чтобы человек этот много себе не позволял.

Некоторое время я и впрямь себя уговаривал, что эсхатологизм пора преодолевать. Мы живем в родной России, как в чужой стране, думаем о ней, как о безнадежно больной, но когда ей было лучше? Бездна на то и бездна, что она без дна и сползать в нее можно бесконечно. Да, вот у нас такая страна, в которой ежеминутно делаются глупости и подлости (в других странах, правда, тоже делаются, но хоть не столь масштабные). Но кто нам сказал, что эта страна не может просуществовать так еще двадцать, тридцать, сорок лет? Откуда у нас вообще это чувство гибели, когда кругом приметы стабилизации? Может, не все плохо? С чего вообще мы взяли, что все плохо? И кто это «мы»? Говорите за себя. Лично я не говорил, что плохо. И я не говорил. А кто говорил? Вот обсуждение книги Веллера о том, что мы в пропасти, и Сергей Кургинян спрашивает: а где пропасть? Никакой пропасти нет. Люди научились адаптироваться к новым реалиям. Им хорошо. Может, в пропасть нас толкает именно тот, кто громче всех о ней кричит?

А вот Александр Шохин избирается президентом РСПП. Плохо, что ли? Правда, Шохин – член «Единой России». Но он же сам сказал, что РСПП перестает быть профсоюзом олигархов. Теперь это профсоюз крупных промышленников, крепких хозяйственников и даже, я бы сказал, потенциальных губернаторов. А для всех названных категорий населения естественно сотрудничать с партией власти. Почему нет?

А вот президент Путин проводит телемост. Открытым текстом говоря, что никогда еще за последние десятилетия страна не была такой стабильной. Правда, эта стабильность обеспечена ценами на нефть. Но у нас и производство возросло во столько-то с десятыми раз, и национальный продукт растет, и государство богатеет. Все, что сообщает Путин, чрезвычайно оптимистично, и на этом фоне уже только раздражают эскапады каких-то правозащитников, которые в Воркуте, что ли, пытались крикнуть, что они против какого-то постановления правительства, а им выбили зубы, но теперь будут лечить за государственный счет. И чего ты лезешь, ведь ты и так уже в Воркуте? Дальше-то не пошлют, зачем еще ухудшать свою и без того сомнительную участь? Если б обладал позитивным мышлением, мог бы улучшить.

Со всеми российскими менеджерами и вообще с так называемым средним классом о безднах и пропастях говорить бессмысленно. У них атрофирован участок мозга, которым это чувствуют. Они делают свое дело и не чувствуют ничего, кроме общего дела; о смыслах им думать не положено. Они налаживают, например, ипотеку. Никто не против. И получить ипотечный кредит в России становится все проще. Жилье будет доступно молодежи. Опять же инвестиции текут в промышленность. Промышленность что-то промышляет. Пора проститься с катастрофическим мироощущением времен перестройки. Пережили мы перестройку и ее последствия, и ничего. А уж теперь-то, при благоприятной экономической конъюнктуре…

Иногда еще пытаешься машинально возражать сам себе: а как же провинция? Но тут же возражаешь на возражения: а что провинция? Кто умеет что-то делать, уезжает в Москву и Питер. Кто умеет похуже или не хочет прощаться с провинцией, прекрасно выживает и в ней. Чего драматизировать ситуацию, когда все сколько-нибудь талантливые и жизнеспособные реализуются, а остальным предложены увеличенные в полтора раза социальные выплаты? Кто сегодня активно недоволен, где социальная база «оранжевого бунта», еще вчера считавшегося неизбежным? Близко ничего нет.

В общем, один повод для оптимизма точно налицо. В России построено государство, в котором подавляющее большинство населения утратило рецепторы, отвечающие за восприятие негатива. Интеллектуальный уровень населения в результате многолетней деградации российской интеллигенции, а также вследствие специальной телеобработки дошел до того, что это население уже не отдает себе отчета в своем положении. Оно считает себя сытым и этому радо. Оно утратило всякие представления об идеалах и образцах, ему не с чем себя сравнивать, потому что в Европе холодно, в Италии темно, в Израиле теракты, а в Америке тайфуны. У нас лучше всех. Мы не желаем знать, как могло бы быть. Нас устраивает то, что есть.

Наверное, это неплохо. Наверное, с такими людьми – начисто лишенными метафизического измерения, утратившими любые стремления и цели, кроме самых примитивных, – даже хорошо рядом жить. Душевный комфорт.

Остается в душе некое саднящее чувство. Что-то вроде окончательной утраты самоуважения. Но и это, наверное, скоро заглохнет. Ценностей нет, отчитываться не перед кем, а свобода… кто сказал, что ее нет? Читаете же вы этот текст, и ничего не происходит.

В общем, эпоха катастрофизма миновала. Пришла эпоха посткатастрофизма – время, когда, что ни делай, все равно никто уже ничего не поймет.

В своем личном случае я готов списать это ощущение на свою принадлежность к последнему поколению советской интеллигенции. Такая принадлежность очень располагает к эсхатологизму: шутка ли, на наших глазах совершилась «крупнейшая геополитическая катастрофа XX века», как сказал Владимир Путин в недавнем послании к Федеральному собранию! Поневоле будешь дуть на воду… Но вот стихи человека, которому вообще двадцать один год: в это время эсхатологические предчувствия мало кому свойственны. Написала эти стихи замечательная Ксения Букша – лучший, кажется, писатель своего поколения, и тоже родом из Питера:

 
Легкий холод в каменных фонтанах
Солнце ходит краем за домами
Сохнут руки, словно черносливы
Ветер сушит головы босые
Разгорелись ледяные стрелы
Буквы облетели на рекламе
Вот и возрождается Россия
Что ж так небо больно побелело?
 

Это не бог весть что, у Букши есть лучше. Но это очень точно. И понять, откуда это усиливающееся ощущение конца, саднящее чувство, что осталось вот-вот, – не так-то просто. Думаю, для многих эсхатологизм – просто нормальное условие жизни: им действительно так проще, безответственнее. Но есть ведь и нормальные люди, для которых такое мироощущение скорее драматично. Есть жизнелюбы, хорошие организаторы, любители Общего Дела, исторические оптимисты и мастера на все руки – и именно они в последнее время скисли даже больше, чем при Ельцине. Потому что при Ельцине еще можно было верить, что возможна некая альтернатива ему. А теперь выясняется – причем на протяжении активной жизни одного поколения, – что коммунисты, антикоммунисты, рыночники, гэбисты и патриоты в одинаковой степени не способны сделать ничего.

Ведь откуда у всех нас, положа руку на сердце, сегодня это эсхатологическое ощущение? Не от того, что жить стало хуже: большинству – не стало. Многие даже почувствовали намек на улучшение. И стабильности уж точно прибавилось – никакого движения нет вообще, по крайней мере в СМИ. А просто в голове у каждого сидит неумолимый датчик, который четко фиксирует уровень идиотизма в окружающей среде. И этот уровень начинает зашкаливать. А значит – конец близок, потому что расплата за идиотизм неизбежна. Когда для «бархатной революции» делается все возможное, а силы, стоящие за этой гипотетической революцией, еще страшнее нынешних «опор режима»; когда от территориального распада Россию ограждает только инерция; когда людям не могут дать хоть самой трепетной надежды на то, что страна в них реально нуждается; когда программа «Время» провалилась даже не в семидесятые, а куда-то глубже, где нет уже ни профессионализма, ни совести, а один лишь бессмысленный страх (притом что бояться нечего); когда Россия по-прежнему впереди планеты всей, но вектор роста сменился вектором падения… в такие времена, знаете, трудно испытывать исторический оптимизм. Или, вернее, исторический оптимизм в такие времена заключается в надежде на то, что все это кончится и начнется что-то другое.

Один популярный персонаж московского андеграунда экспериментировал с психоделикой и алкоголем. И что-то такое выпил, отчего его жизненные функции не повредились, но сознание покинуло его начисто: дух, что называется, отлетел. Он никого не узнавал, ни на что не реагировал – хотя продолжал ходить (по кругу), есть (с ложки) и что-то мычать (невнятное). Потом он умер. И вот я думаю: оптимизмом или пессимизмом было желать его гибели? И кто сегодня желает блага России – тот, кто надеется, что страна и впредь будет кое-как существовать, хотя душа от нее давно отлетела, или все-таки тот, кто честно надеется дожить до конца византийского проекта и увидеть нечто еще небывалое?

Ответа на этот вопрос у меня нет. Честно. Как и ответа на другой, похожий – про ужасный конец или ужас без конца. Я действительно не знаю, что лучше для России, – стабильность деградации, которой хватит еще на десятилетия, или социальный взрыв, которого нынешняя российская государственность уже не переживет. Я знаю только, что лично мне преодолевать эсхатологизм надоело. Вот выберусь в Питер – и обязательно скажу об этом Мочалову. А он обязательно возразит. И, что самое приятное, на пару дней опять меня переубедит. Удивительной силой воздействия обладают немногие сохранившиеся в России порядочные люди. Посмотришь на такого – и думаешь: ради двух праведников когда-то и Гоморру хотели пощадить. Вот только что это была бы за жизнь – и для Гоморры, и для праведников?

Именно эта жизнь и наступила.