Текст книги "Карманный оракул (сборник)"

Совместное прохождение этой увлекательной игры – «скандал на ровном месте», – сочетающей в себе черты арканоида (ловля летающих тарелок), квеста (угадывание причин) и стратегии (перехватывание инициативы), способно сковать пару железной цепью. Лучше других понимал это Некрасов, прошедший через русский любовный ад рука об руку с Панаевой, главной женщиной своей жизни. Кроткую Зину он никогда так не любил, да никогда и не кричал на нее. А Панаевой посвящено самое точное стихотворение о том, что Роберт Фрост назвал «влюбленной ссорой»:

 
Мы с тобой бестолковые люди:
Что минута, то вспышка готова!
Облегченье взволнованной груди,
Неразумное, резкое слово.
 
 
Говори же, когда ты сердита,
Все, что душу волнует и мучит!
Будем, друг мой, сердиться открыто:
Легче мир – и скорее наскучит.
 
 
Если проза в любви неизбежна,
Так возьмем и с нее долю счастья:
После ссоры так полно, так нежно
Возвращенье любви и участья…
 

А еще лучше, как часто бывает, об этом же у Кушнера – он пошел дальше первоисточника, хотя позаимствовал ритм и интонацию:

 
Наши ссоры. Проклятые тряпки.
Сколько денег в июне ушло!
– Ты припомнил бы мне еще тапки.
– Ведь девятое только число, —
Это жизнь? Между прочим, и это,
И не самое худшее в ней.
Это жизнь, это душное лето,
Это шорох густых тополей,
Это гулкое хлопанье двери,
Это счастья неприбранный вид,
Это, кроме высоких материй,
То, что мучает всех и роднит.
 

Тут есть своя драматургия, что, между прочим, развивает дополнительно: целое искусство – просчитать, когда у противника ослабнет запал и можно будет вставить слово; в какой-то момент она обязательно подставится, проколется с аргументом, и тогда надо мгновенно перехватить инициативу; иногда следует сыграть на повышение – она громко, а ты еще громче (и тогда она кулачонками, кулачонками); тончайшее искусство – высчитать момент для обращения в шутку, для прижимания (прижатия?) к груди и поцелуя прямо в кричащий рот. Любые упражнения в искусствах благотворны для души, а драматургия семейного скандала – не последнее дело. Кто умеет это, тому рафтинг нипочем, о дипломатических хитросплетениях не говорю.

Ори на меня изо всех сил, ори, размахивай руками, как на полдневном базаре, чтобы я снова вспомнил твое чудесное восточное происхождение. Можешь даже чем-нибудь запустить – разрешаю не из мазохизма, разумеется, а из чисто спортивного азарта поимки. Топай ногами, чтобы я понял, как сильно я тебе небезразличен, как страшно я уязвил тебя вот этой ерундой – а представляешь, если бы чем-нибудь серьезным?! Но в том-то и ужас, что при такой полноте совпадения ничего серьезного быть не может. И чтобы я не сходил каждую секунду с ума от того, что ты все-таки другой человек со своей отдельной волей и непредсказуемым характером, брось крупицу соли в это варево, иначе мое счастье станет вовсе уж несовместимым с жизнью.

Вот эта тема оказалась живучей и вовремя поднятой: современные пары и вообще семьи стали скандалить очень много, я сам тому свидетель – и, если честно, в собственной семье сдерживаюсь не всегда. А почему? А потому, что давления страшно возросли, а все реакции загнаны в глубину. Современная российская жизнь прежде всего скандальна. Истерична. Надрывна. Культ этого скандала проникает и в семейные мелодрамы. Вообще люди все неохотнее терпят друг друга. И даже если во время семейных сцен они кричат: «Я люблю тебя!» – это тот случай, когда высота тона лишь компрометирует смысл.

Другая Катаева
Анатомия стухшего скандала

После книги дефектолога Тамары Катаевой «Анти-Ахматова» – крайне тенденциозного подбора мемуарных свидетельств с откровенно хамским авторским комментарием – вокруг новой литературоведки образовалась, по-набоковски говоря, «грозовая атмосфера скандала». Катаеву позвали на «Эхо Москвы», беседы с ней появились в прессе, разносные рецензии сделали антиахматовщине достойный пиар, книга вышла вторым изданием, и что со всем этим делать – было как-то не вполне понятно. Гордо игнорировать? Но от такого игнорирования наглецы наглеют еще больше, ибо не встречают достойного сопротивления. Вступать в борьбу? Но это как со смоляным чучелком: и сам измажешься, и чучелко распиаришь. Ловить на элементарных ошибках? Но Катаева ведь не литературовед, чтобы ошибаться: она берет официально опубликованные тексты и комментирует их в стилистике школьника, пририсовывающего Ломоносову усы и фингал. То намекнет на физиологические обстоятельства вроде климакса, то уличит героиню в недостаточной заботе о сыне, то подхватит сплетни о бисексуальности – анализа текстов при таком подходе, ясное дело, не дождешься. Но Катаева – как и написавший комплиментарное предисловие к ее труду петербургский переводчик Виктор Топоров – существует в страшном мире, где литературы нет. На этом поле им играть не дано. Они способны обсуждать и оскорблять литераторов, лишь переходя на личности и коллекционируя слухи. С Топоровым, впрочем, все понятно давно – его перестали принимать всерьез, и постепенно он выкатился из поля обсуждения. Катаева – случай иной: она стала чуть ли не символом нового литературоведения. Сейчас, когда подобные мемуарные выборки выходят пачками – «Маяковский без глянца», «Блок без глянца», когда методика вересаевских книг «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни» поставлена на поток, но без вересаевского такта и знания эпохи, – новый тренд обозначился с пугающей ясностью. Мода на биографии – вещь естественная и благотворная, особенно в кризисные времена, когда читателю нужна моральная опора в виде великого примера; однако всякая эпоха выбирает из обширного интеллектуального меню мировой культуры именно то, что ей по росту. Сегодняшняя литературная публика жаждет видеть гения исключительно на судне – по выражению Пушкина, радовавшегося утрате записок Байрона.

Естественно, что от новой книги Тамары Катаевой – «Другой Пастернак» (издавать ее пришлось в Беларуси, в Минске, поскольку в России, видимо, охотников не нашлось) – ждали еще одного скандала и, стало быть, нового витка катаевской раскрутки. Автору этих строк, в свое время опубликовавшему биографию Бориса Пастернака в серии «ЖЗЛ», звонили уже из трех изданий с просьбой прокомментировать случившееся и, если потребуется, вступить с Катаевой в полемику.

– Вы книгу читали? – спрашиваю.

– Пока нет… А что, стоит?

– Да просто не о чем там говорить. Она думала, что сейчас мир рухнет, – а там ничего вообще.

– Не может быть!

– Точно вам говорю.

Да, читатель, Бог не фраер. Жизнь сама ответила на вопрос, что с ними, с такими, надо делать. Ничего не надо – достаточно дать им написать следующую книгу: у зла, как известно, короткое дыхание, и выдыхается оно быстро. На сей раз Катаева не произвела на свет ничего сенсационного, хотя пыжилась не по-детски: «В “Анти-Ахматовой” я любила мысль народную, в “Другом Пастернаке” – мысль семейную». Чувствуете уровень притязаний? Катаева не сумела наговорить о Пастернаке и его близких никаких новых резкостей – только перепечатала то, что в разное время писали Лидия Чуковская и Эмма Герштейн, которые терпеть не могли Ольгу Ивинскую, да друзья юности Пастернака, которым не нравилась его первая жена Евгения Лурье. Замысел книги был, знамо, подловат – у Пастернака, слава богу, остались живые ближайшие родственники, прежде всего сын Евгений Борисович, чьими стараниями в основном опубликовано наследие отца, включая переписку. Именно против Евгения Борисовича – а также его матери Евгении Владимировны – и направлена своим острием эта поделка, но жало на сей раз так тупо, что вряд ли уязвит кого бы то ни было. Сущность катаевского метода проста – наклеивание ярлыков, пересказ фактов в базарном тоне, повышенное внимание к физиологическим аспектам биографий, поскольку дефектолог чувствует себя вправе судить о физиологии и не берется за литературу, но без единой, цельной концепции такие потуги дешево стоят. В случае с Ахматовой такая концепция – точнее, доминирующая эмоция – наличествовала: женская ненависть, а может, ревность к трагической, но триумфальной ахматовской судьбе. Как относится Катаева к Пастернаку – не понимает ни читатель, ни она сама. Все пастернаковские женщины Катаевой активно не нравятся. В каком-то смысле такая ситуация традиционна для особо пристрастных пушкинистов – по выражению все той же Ахматовой, им хотелось бы, чтобы Пушкин женился на Щеголеве; но то пушкинисты, они хоть в предмете разбирались. На каком основании Катаева отвергает всех трех избранниц Пастернака и кого намеревается предложить ему взамен – остается для читателя загадкой: нет слов, жаль, что они разминулись в веках, – общение с Пастернаком бывало благотворно и для негодяев вроде тогдашних литературных функционеров, но теперь-то что локти кусать?

Перелистываешь эту книгу в поисках красноречивой цитаты – и находишь массу примеров тому, что у Катаевой неважно со стилем, вкусом и элементарной грамотностью, но ничего скандального, видит бог, не обнаруживаешь – равно как и ничего нового, прорывного. Мало ли, представим непредставимое: автору понадобилось привлечь внимание к своим пастернаковским штудиям, и на свет сначала появилась базарная «Анти-Ахматова», а когда все купились – тут-то и бабахнул серьезный труд, который все раскупили и ошеломленно прочли. Так поступали люди вполне достойные: скажем, Михаил Веллер в семидесятые, чтобы его имя запомнилось, а рукописи вырвались из самотека, разослал по редакциям толстых журналов штук двадцать откровенно порнографических и дико смешных рассказов, после чего его имя запомнили и следующие тексты, вполне качественные, читали уже всерьез (а кое-где и печатали); автор не учел лишь того, что любители сохранят эти шедевры и в разгар его писательской славы тиснут в сборнике «Забытая погремушка». Но Веллеру было что предъявить помимо погремушки, а что предъявила Катаева, обратившись к столь щекотливой теме, как действительно бурная личная жизнь Пастернака? Ничего решительно. Есть, конечно, упоминание о «климактерической» полноте Зинаиды Николаевны – словно в пику ей, чтоб обзавидовалась, на последней странице обложки размещен фотопортрет Тамары Катаевой в мини-юбке, с глубоким вырезом блузки, без всяких признаков климактерической полноты; поздравляем, это серьезное достижение. Есть несколько нечистоплотных пассажей о том, предохранялась или не предохранялась Ольга Ивинская, легко ли было женщинам двадцатых годов обходиться без одноразовых средств гигиены, о том, настоящей или крашеной блондинкой была все та же Ольга Всеволодовна, – но чего ради все это? Слава богу, биография Пастернака подробно задокументирована, интерпретирована им самим в письмах, не говоря уж про гениальные автобиографические очерки; мемуарные свидетельства опубликованы, акценты расставлены – у каждого свои, – чего хочет автор? Заново привлечь внимание читающей общественности к тому, что у Пастернака в последние годы была вторая семья, а до того он увел жену у друга? Помилуйте, кого теперь этим удивишь… Посетовать, что Ольга Ивинская и ее дочь Ирина Емельянова пользовались заграничными гонорарами Пастернака? Вообще-то пользовались они не только гонорарами – сразу после его смерти обеих посадили по сфабрикованному обвинению; но для ревнивого биографа всем женщинам Пастернака оправданий нет. Все по Давиду Самойлову: «Если женщина полюбит, // А мужчина не полюбит, // То она в избытке злобы // Самого его погубит». В данном случае, конечно, не погубит и даже не уязвит, но ведь и славы не стяжает. Тогда зачем?

После «Анти-Ахматовой», помнится, широко обсуждался вопрос: следует ли законодательно защищать писателей от подобной интерпретации? Был же нашумевший процесс, когда потомок баталиста Верещагина обвинил искусствоведа Людмилу Лунину в оскорблении памяти прадеда, которому она невинно, без дурного умысла приписала «некрофилию во фроммовском смысле». Но у Ахматовой прямых потомков нет, иск подать оказалось некому, а в случае с Пастернаком его и подавать, собственно, не на что. Есть тут, правда, странная претензия, что в полное собрание сочинений Пастернака в одиннадцати томах вошли не все письма (Евгений Борисович многократно объяснил, что не хватило места, и никогда не препятствует исследователям ознакомиться со всеми сохранившимися текстами отца – я сам несколько раз получал от него отцовские документы, тогда еще неопубликованные). Но это легко выясняется в диалоге – повода для негодования нет. А что небрезгливые издатели в очередной раз издали «Такого-то без глянца» – не запрещать же перепечатывать мемуары о частной жизни великих людей? В частной жизни Пастернака куда больше поучительного, чем сомнительного.

Таков оказался бесславный итог громкого литературного скандала двух летней давности. Ответ на вопрос «Что делать?» напрашивается сам собой: ничего не делать, дать пышно расцвести. И тогда вместо ожидаемого залпа послышится скромный плюх, который и будет закономерным финалом для всякого автора, надеющегося при помощи базарного тона срубить проценты на чужой славе.

Напоминать о Катаевой сегодня стоит разве что в назидание другим любителям сделать себе имя на развенчании чужой славы. Вообще от большинства ниспровергателей и хамов остается в истории и литературе очень мало. Был человек, воял, говорил расчетливые гадости – и кто-то даже реагировал и даже считал его единственно честным автором, потому что многие отождествляют с честностью именно гадость. И вот его нет, и не подает он больше инфоповодов, а вечных ценностей не оставил. И что? И ничего. Имя нарицательное, с малой буквы. Тоже память, конечно, но кому пожелаешь такой памяти?

Антиутопия как совесть

В эпоху гламурно-патриотичного консьюмеризма (2003–2008) самым распространенным жанром в литературе и кинематографии была антиутопия, и это означает, что не все потеряно. Не побоюсь сказать, что именно этот жанр в одну из самых благополучных российских эпох был некоей коллективной общественной совестью, и беспрерывно плодившиеся мрачные прогнозы доказывали, что общество смутно сознает глубину своего падения.

Врут, что антиутопия возникает в обществе депрессивном и тревожном: по воспоминаниям Валерия Попова, нигде так много не смеются, как в самых тяжелых палатах. У больных включается механизм самозащиты, они утешаются любой ерундой, хватаются за призрак надежды, побеждают боль шуткой – и тем спасаются. Позволить себе мрачные мысли может лишь относительно здоровый – больного они добьют. Обратите внимание: большинство раннеперестроечных антиутопий – «Новые Робинзоны» и «Гигиена» Петрушевской, «Невозвращенец» Кабакова, «Не успеть» Вячеслава Рыбакова – написаны в сравнительно благополучные времена, до 1993 года, до чеченской войны. Во второй половине девяностых антиутопий не писали – в них жили. Новая волна мрачных прогнозов и эсхатологических картин накрыла русское (и не только русское) искусство на пике путинской стабильности – все дурное исчезло из программы «Время» и сконцентрировалось в литературе и кинематографе.

Началось с романа той же Людмилы Петрушевской «Номер один, или В садах других возможностей». Эта книга (2003-й, хотя закончена за год до того) впервые подняла вопрос о перерождении интеллигента, согласившегося поиграть по чужим правилам. Описанное в романе северное племя энтти овладело техникой переселения душ, и ученый, занимающийся этно(энто)графией, решил применить ее для решения своих задач. То есть у него выхода не было – его убили бандиты, и пришлось ему, чтобы спасти семью, подселяться в тело бандита. И что вы думаете? Тело бандита оказалось сильнее. Герой пришел к любимой жене, чтобы передать ей денег, а вместо того избил и изнасиловал ее. Замечательно, как всегда у Петрушевской, была прописана чисто языковая драма – как речь интеллигента под влиянием более мощной и пассионарной, пардон, бандитской личности начинает преображаться, пропитываться тупой, зверской ненавистью, пронизываться разборочной лексикой. Это был мощный антиутопический ответ на мечтания о том, как интеллигенция впишется в рынок и облагородит его собою. Когда-то единственным ответом героев Петрушевской на новую перестроечную реальность было бегство в леса – причем еще до того, как «начнется». В том, что начнется, она не сомневалась. Ну вот, началось, только не так, как она предполагала, не в виде разрухи и безвластия, не в варианте эпидемии или гражданской войны, а просто все вдруг стало не надо. Души подселились в бандитские тела и умерли.

Об этих же мертвых душах стал много писать в нулевые годы другой прославленный автор, и тоже, кстати, женщина: «но такие тонкости женщинам видней». Юлия Латынина, сочинявшая до этого социальные фэнтези и братковско-олигархические хроники, вдруг опубликовала страшную антиутопию «Джаханнам» – о том, как чеченцы захватывают крупный город на востоке страны и грозят устроить там техногенную катастрофу, обещающую унести десятки тысяч жизней. После «Норд-Оста» и Беслана в это верилось легко. «Джаханнам» и последовавшая за ней «Земля войны» повествовали о простом и отнюдь не упраздненном конфликте: вот есть чеченцы, они, конечно, волки, принципов мало, правил еще меньше, но это только в борьбе с русскими, которых можно дурить как угодно. Перед собой-то они честны. Внутри у них есть вертикаль, начисто утраченная русскими. В России сгнило все: государственная власть, убеждения, любовь. Никто из русских – кроме любимых Латыниной олигархов, последних носителей здешней пассионарности, – в принципе неспособен противостоять воинам джихада. И если в западном мире – где это же опасение высказывалось неоднократно – сохранились еще хоть какие-то основы, в нашем после краха советского проекта не оста лось решительно ничего святого. Разве что деньги еще что-то значат, и на их обладателей вся надежда. Так Латынина точно предсказала ситуацию, когда именно остатки всемогущей когда-то олигархии будут восприниматься либералами как оплоты свободы, хотя по большому счету им на эту свободу совершенно положить, просто в какой-то момент она была удобнее несвободы.

После катастрофических сочинений Латыниной настал черед антиутопий правильного, государственнического толка – самое странное, что в этот удивительный период даже самые лояльные сочинения облекались в форму мрачных пророчеств. Сердцу-то не прикажешь. Будь ты хоть самый упертый государственник, хоть самый искренний (что проблематично) суверенный демократ – бодрые гимны у тебя поневоле облекаются в формы причитаний; литературу не обманешь. В девяностые преобладало другое настроение – лихость какая-то, что ли, неплохо выраженная у Бродского в «Подражании Горацию»:

 
Лети по воле волн, кораблик.
Твой парус похож на помятый рублик.
Из трюма доносится визг республик.
Скрипят борта…
 
 
Трещит обшивка по швам на ребрах.
Кормщик болтает о хищных рыбах.
Пища даже у самых храбрых
валится изо рта.
 

То есть болтает, страшно, но по временам весело – даже в трюме. В нулевые все дружно ждали чего-то ужасного, и чем тише была морская гладь, тем ниже падал барометр. Настроение это нагляднее всего выражается тургеневской формулой из «Клары Милич»: «Хорошо-хорошо, а быть худу». Объясняется это просто: все чувствовали – совесть-то заткнулась еще не окончательно, – что благополучие это построено, по выражению Анны Козловой, «на гнойной ране»; что оно как бы не совсем заслуженно, не заработано; что всем нам, согласным и несогласным (а последних почти не осталось), придется за него расплачиваться и возмездие близко. Вот почему даже лояльнейшие авторы вроде Сергея Минаева облекали пророчества вроде «Media sapiens» в форму романа-катастрофы (катастрофу устраивали олигархи, затаившиеся в Лондоне); вот почему в «Метро 2033» Дмитрия Глуховского опять-таки возникал постапокалиптический мир, хотя апокалипсис случился по вине Штатов. Будущее везде выходило ужасным, тоталитарным, нищим, кровавым – в «Параграфе», в «Новой земле», во франко-американском «Вавилоне нашей эры» Кассовица (там Россия и Восточная Европа вообще выглядели диким полем, по которому шляются террористы), в «Смертельной гонке» – не особенно удачной американской кальке «Новой земли»… Везде дождь, грузовики, автоматы, пустоши и борьба за выживание. Утопий не появилось вовсе, если не считать публицистического опуса Михаила Юрьева «Третья империя», который, однако, на вкус среднего российского читателя, не одержимого идеей вселенского величия России, выглядит похуже иного романа-катастрофы. В сущности, между «Третьей империей» Юрьева и «Днем опричника» Сорокина разница лишь в объемах. Впрочем, сблизились теперь и они, ибо к «Дню опричника» прибавился «Сахарный Кремль».

Дело не в том, что будущее России рисуется большинству либералов в мрачных тонах: либералов тут всегда немного, на их прогнозы можно бы и плюнуть. Дело в том, что почти все граждане современного мира, не только россияне, видят впереди глобальный катаклизм – ядерный, экологический или техногенный. В российской фантастике количество мрачных моделей будущего – в основном, конечно, тоталитарных, реже террористических – достигло критической массы: один известный редактор предложил вешать на входе в издательства плакат «С антиутопиями не входить». Авторами этих сумрачных будущих миров выступают коммунисты, нацболы («316, пункт “В”» Эдуарда Лимонова – о тоталитарном политкорректном Западе), пассионарии, чьи убеждения шире любой политической программы («2008» Сергея Доренко), и везде прогноз одинаков: каждой стране достается то, чего она больше всего боялась. Америке – разгул дисциплины, России – разгул безвластия, Европе – разгул политкорректности и торжество воинов ислама («Мечеть Парижской Богоматери» Елены Чудиновой). Все эти кошмары, разноприродные по сути, будут одинаковы визуально: все те же кислотные дожди, люди в униформе, автоматы, проклятья на восточноевропейских языках, ночные обвалы, толпы беженцев. В Штатах, правда, жанр фильма-катастрофы несколько увял сразу после 11 сентября, когда реальность превзошла фантастику, – однако сегодня и там продолжают снимать всякую «Я – легенду». Больше того: американцы, похоже, избывают ужас с помощью распространенного психологического тренинга – жмут на больную мозоль, пока она не потеряет чувствительность. Эвакуация Нью-Йорка, обрушение небоскребов, паническое обращение президента – нормальный антураж современного американского блокбастера, почти клише.

В чем причина? Она проста: антиутопия – неизбежно самый распространенный жанр в сытом, политкорректном, консьюмеристском мире. Месть со стороны самой человеческой природы: человек не может все время потреблять и считать это смыслом жизни. Рано или поздно ему начинает казаться, что все это как-то незаслуженно. Что Бог вовсе не отменил историю, а только терпит, надеясь, что человечество одумается. А поскольку оно никак не одумывается, скоро он за весь этот культ потребления накажет так, что мало не покажется. Думаю, из всего человечества в конец истории верил один Фукуяма. Остальные на подсознательном уровне понимают, что конец истории наступит только тогда, когда человек усовершенствуется до ангела. Пока этого не произошло, история будет состоять из крови, грязи и работы; и если для кого-то она состоит из виндсерфинга, закупок и педикюра – это только увеличит количество крови и грязи в будущем. С этим «встроенным напоминателем», как назывался один из рассказов Пелевина, ничего не поделаешь. И потому человечество, неустанно и с удовольствием потребляя, продолжает неутомимо запугивать себя: не только чтоб вкуснее кушалось (хотя, конечно, острота ощущений играет тут не последнюю роль), а чтобы помнилось о фундаментальных вещах. Потребитель ведь вырождается очень быстро – к хорошему легко привыкаешь; он перестает думать об окружающих, напрягать мозги, помнить о смерти. Чтобы не выродиться, человечество играет в апокалипсис, не переставая готовиться к концу света – как глобальному, так и индивидуальному, своему для каждого.

И знаете – мне кажется, что и весь нынешний финансовый кризис не более чем глобальная, хорошо срежиссированная инсталляция на ту же тему. Разговоры о крахе Америки, о неизбежном падении рейтингов отечественного дуумвирата, о том, что и России, встроенной в глобальный мир, не удастся отсидеться в стороне… Ясно ведь, что никакого тотального обрушения американской экономики не будет. В душе все это понимают, как ребенок, рассказывающий в пионерлагере страшное, ни на секунду не верит в собственный сладкий ужас. И насчет падения рейтингов российской власти, и насчет конца эпохи потребления, и даже насчет гибели Европы от поджигающих машины ракалий – все это сказки, грезы больной совести. Доказывающие, что она еще трепыхается, бьется, как речка подо льдом.

Так что у меня для вас две новости, и обе хорошие. Первая: Россия в ближайшее время не испытает сколько-нибудь серьезных проблем, и ни система власти, ни идеология, ни образ элиты радикальным образом не поменяются до самого 2012 года, а то и дольше. Вторая: поскольку, судя по апокалиптическому отечественному искусству, почти вся Россия понимает, насколько незаслуженно, криво и уродливо это стабильное процветание – совесть в нас еще не умерла. И доживет, по всей вероятности, даже до 2012 года.

Любопытно, что сегодня жанр антиутопии сдох, а жанр утопии пока не народился, но шансы у него есть. Почему? Потому что как не надо – мы уже видели. Пора рассказать, как надо, – страшная тоска по личному видению будущего России, созидатель ной и умной, носится в воздухе. Несколько таких книг, насколько я знаю, уже находится в работе. И далеко не все они – о правильной бандитской России на отвоеванном клочке чужой земли.