Текст книги "Русская литература: страсть и власть"

Дмитрий Быков
Русская литература: страсть и власть

Протопоп Аввакум

«Житие протопопа Аввакума» и древнерусская литература

Два произведения, две исповеди, лежат в основании двух литератур, русской и европейской. В основании европейской – «Исповедь» Блаженного Августина, из которой выросли все великие романы Франции, Германии, Англии, да и Америки тоже. А вот в основании русской литературы, ее матрице, заложена исповедь протопопа Аввакума, первый русский роман. Причем роман автобиографический, довольно страшный. Один из величайших вообще текстов в русской литературе. Текст, с которого все началось. До сих пор вся русская проза развивается по этой матрице.

Но прежде поговорим об обстановке, в коей этот феномен появился.

Это время царствования второго Романова – царя Алексея Михайловича по прозванию Тишайший. Тогда и произошло деление русской церкви, деление во многих отношениях роковое, на никонианство и старообрядчество.

Никон, игумен Кожеостровского монастыря, был много старше Алексея Михайловича, сумел ему понравиться, был им приближен, а в 1652 году сделался патриархом. У нового патриарха была своя точка зрения на русскую историю, на предназначение русского православия.

В то же время в 1654 году произошло еще одно важное для государства событие – Переяславская рада. Присоединение Украины к Русскому царству. Малороссии, условно говоря.

В Украине богослужение проводилось по греческим образцам, по греческим книгам, а в Московии – по византийским. И для того, чтобы обеспечить единство, чтобы привести богослужебные книги к единому образцу, задумано было произвести их новый перевод. Этот новый перевод внес в русские православные обряды довольно радикальные поправки.

Представьте себе, пусть даже абстрактно, что вы абсолютно верите в существование Бога, что вы находитесь в постоянном диалоге с ним, что от того, как именно вы молитесь, от обряда, от ритуала, от постных дней, – от всего этого зависит непосредственно ваша жизнь. Раскол произошел не только из-за того, двоеперстием или троеперстием надо креститься, это огромная культурная драма – полная перемена обряда. И люди идут на смерть, и смерть иногда мучительную, ради этих, казалось бы, мелочей богослужения. Раскол и есть религиозная война, и трудно представить, до какой степени тогда доходило взаимное ожесточение.

Старообрядцы объявили Никона антихристом, никониане старообрядцев – еретиками. После Никона церковь стала в некотором смысле государственной. Появилась государственная вера. А старообрядчество осталось народной верой. И Аввакум, который одно время был другом и соратником Никона, входил в его круг «ревнителей благочестия», сам говорил о необходимости реформ в русской церкви (его даже прочили в одного из справщиков, переводчиков с греческого), вот этот Аввакум стал вождем сопротивления реформе. Потому что для него старая вера, старообрядчество – это тот символ, та опора, на которой он стоит. Даже если нововведения по греческим книгам правильные, он все равно считает, что нельзя. Вот в чем еще предмет раскола: нельзя учить народ, как ему верить. Народ уже верит так, и переучивать его бессмысленно.

В этом случае, конечно, Аввакум выступает против прогресса. Он выступает на стороне самой что ни на есть архаики, самой что ни на есть старины. Но пафос его, его искренность, его отчаяние, его готовность претерпеть за свою веру любые казни и поношения делают его в наших глазах святым. И это ключевой момент в истории Аввакума.

Он, я думаю, был человек совершенно невыносимый. Аввакум Петров, который родился, предположительно, в 1620-м, возможно, в 1621 году и был заживо сожжен в 1682-м в срубе в Пустозерске, а до этого четырнадцать лет просидел в земляной тюрьме, где написал главные свои произведения, еще задолго до русского раскола был известен невероятным рвением в вопросах веры.

В исповеди своей он рассказывает, что отец его тоже был священником и грешил слишком большим пристрастием к хмельному. А мать Аввакума, Мария (в иночестве Марфа), воспитывала детей в послушании, в вере, в смирении.

Сам Аввакум впервые задумался о смерти, когда увидел дохлую лошадь и понял, что он тоже умрет. И такое это произвело на него оглушительное впечатление, что он начал по ночам страстно молиться.

Людям особенного душевного склада присуще чувство беспредельности, неограниченности собственной личности, чувство, что все не может кончиться со смертью. Таким был и Аввакум – тип человека настолько умного, темпераментного, страстного, выносливого, мощного телом и духом, как о нем писали современники, что мысль о своей конечности для него казалась невыносимой.

В семнадцать лет он женился на четырнадцатилетней Настасье Марковне, дочери кузнеца Марко, богатого человека, после смерти которого семья пришла в полное запустение. Настя ходила в церковь вседневно, сама хотела замуж за Аввакума. Он же молился, чтобы Бог дал ему жену-помощницу, жену-соратницу. Прожили они всю жизнь вместе, и она действительно была ему идеальной соратницей. Понимала все лишения, которые он навлек на себя и семью, и благословляла его на эти лишения, на эти подвиги.

Он стал священником в селе Лопатицы и там, в этом селе, быстро восстановил всех против себя: стыдил прихожан, порицал баб за блуд. Хотя и сам был подвержен искушениям. Однажды, когда пришла к нему некая девица и начала каяться во всякого рода разврате, он почувствовал страстное возбуждение, внезапный прилив похоти. Что он сделал? Пишет: «…зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжжение», – то есть пока низменные желания не исчезли. Впоследствии этот эпизод перекочевал в «Отца Сергия» Льва Толстого, где отец Сергий, почувствовав, что его искушает женщина, топором отсек себе два пальца.

Кстати, о пальцах. Один из местных начальников, которого Аввакум обличал, начал с ним драться «и у руки отгрыз персты, яко пес, зубами». Весь рот, пишет Аввакум, кровью наполнился. Потом едва не пристрелил, двор отнял и из дома изгнал «всего ограбя, и на дорогу хлеба не дал».

Били его не раз, а Аввакум все равно выступал сторонником справедливости.

Один из местных начальников у бедной вдовы похитил дочь для блудных своих надобностей. Аввакум пошел его изобличать, за что был страшно избит. Ища спасения, ориентировочно, в 1651 году пришел он в Москву; ему удалость представиться духовнику царя Алексея Михайловича Стефану Вонифатьеву, на которого он произвел самое приятное впечатление; тот отрекомендовал его Алексею Михайловичу, и царь приблизил Аввакума к себе.

После избрания Никона патриархом многие увещевают Аввакума, просят его взять сторону никонианцев. Тот самым радикальным образом отказывается, настаивает: народ должен верить так, как верит. Разрушение этой традиции приведет к разрушению веры.

Какое-то время Алексей Михайлович защищает его от гнева Никона. Потом царю надоедает заступаться за опасного еретика, который возражает против церковной реформы. И Аввакума бросают в подвал Андроникова монастыря, затем отправляют в сибирскую ссылку. Сперва в Тобольск, потом в Енисейск, потом в Забайкалье – в сопровождении нерчинского воеводы Афанасия Пашкова. В «Житии», этом гениальном художественном тексте, Аввакум говорит: «Десять лет он меня мучил или я ево – не знаю, Бог разберет». Вот это замечательная фраза! Вот это замечательная такая амбивалентность.

Каков был путь, каковы были тяготы его пути в эту десятилетнюю ссылку, Аввакум описывает с изумительными подробностями, очень непосредственным слогом, слогом абсолютно живого рассказа.

Аввакум дивится Божьим чудесам, но не забывает об ужасах, о страшно суровой зиме, о ледяных урочищах, по которым ему с женой и детьми приходится карабкаться. После ссоры Пашков велел высадить протопопа и его семью с дощаника, на котором тот плыл по Тунгуске, на берег и идти пешком. Аввакум – здоровый, сильный мужчина, а протопопица – женщина слабая, молодая, трижды рожавшая, ей идти очень трудно. Она все время оскользывается, падает. И вот во время одного из таких падений, когда уже не смогла подняться, она спросила: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» На что Аввакум ответил: «Марковна, до самыя смерти». И она сказала знаменитую свою фразу: «Добро, Петрович, ино еще побредем».

Вот это «ино еще побредем» стало девизом русского протеста. Вот это «ино еще побредем» стало девизом всех угнетенных. Такое вечное, упрямое терпение.

Потом вдруг пришла грамота: Аввакуму вернуться в Москву. Путь обратно занял три года. Он вернулся, помирился с царем. Какое-то время молчал. Понял, что молчать не может, начал опять свою проповедь. Самого Никона уже сослали в монастырь, но бороться с никонианством публично никоим образом было нельзя. И в результате как царица ни заступалась за Аввакума, его предложили расстричь. Не расстригли, он остался в сане, но сослали в Пустозерский монастырь.

Он и в Пустозерске не унимается, продолжает рассылать через тайных людей, через сеть старообрядцев свои письма, книгу бесед, книгу толкований, продолжает настаивать на старообрядческой вере, полемизирует с Никоном. Это все распространяется по стране. Тогда и принимается решение его сжечь. И в июне 1682 года его сжигают в срубе вместе с пятнадцатью единомышленниками.

Вот эта чудовищная жизнь и смерть человека, который погиб, в сущности, за абсолютную условность, не может не вызывать недоумения у человека сегодняшнего. И в то же время «Житие протопопа Аввакума» – небольшая совсем книга, но поразительно мощная – показывает, что человек, который жил за четыреста лет до нас, ментально от нас очень мало отличался. Его сомнения, его человеческая слабость нам очень понятны, мы проецируем его на себя. Мы другого не понимаем: откуда эта безумная вертикаль веры? Откуда в нем такая опора духа? Почему его дух так и не удалось смутить? Но когда мы читаем этот текст – это как инициация – в нас входит страстное желание во что-то так же, как Аввакум, верить до конца. Чему-то так же служить до конца.

Ну и дальше, наверное, надо поговорить о шести основных составляющих этого текста, о тех приметах русской литературной матрицы, из которых получился русский психологический роман.

«Исповедь» Блаженного Августина, в особенности книги с седьмой по одиннадцатую, описывает его приход к вере, метафизику времени, замечательные наблюдения над природой мира. Августин понимает веру как мудрец – не только душевным опытом, но и умственным. И это прежде всего книга человека совершенно здорового, очень уравновешенного, для выхода из депрессии – самая надежная книга. Это Блаженный Августин дал нам абсолютную формулу: «Господи, если бы я увидел себя, я бы увидел Тебя».

Вот уж чего-чего, а душевного равновесия у Аввакума нет. Пишет великолепный интеллектуал, но этот интеллект направлен не на то, чтобы себя успокаивать. Этот интеллект направлен на то, чтобы себя разжигать. И главное, что есть в этой книге, главное, что в ней нам дорого, главное, что составило основную мысль русской литературы, – ни покой, ни душевное равновесие не являются целью человека в жизни. Наоборот. Целью человека является постоянное испытание себя. Проба себя. Постановка себя в невыносимые условия.

У Джона Голсуорси есть роман «Цветок в пустыне». Коллизия простая: летчика сбивают над пустыней, и он попадает в плен к мусульманам. Ему предлагают принять ислам, в противном случае грозятся пристрелить. А он поэт, человек культурный, у него только-только начато великое произведение, большая поэма под названием «Барс». Он никогда в Бога не верил, он рассуждает: «Если бы от меня требовали изнасиловать женщину или ударить ребенка, я бы и под пистолетом этого не сделал. Но от меня всего-то требуется сделать обрезание»[1]1
  Большинство цитат в своих лекциях Дмитрий Быков приводит по памяти, акцентируя важные с его точки зрения моменты высказывания. – Примеч. ред.


[Закрыть]. И он принимает ислам. Потому что для него вера – пустой звук. А дальше вся жизнь Дезерта (фамилия переводится как «пустыня») идет прахом. У него разлаживается любовь, разлаживается творчество. От него отказываются все знакомые. Он сам чувствует, что в нем что-то надломилось непоправимо. Он по собственным критериям прав, а чувствует, что совершил предательство, и дальше жить не может. Потому что, даже если ты не веришь ни в Бога, ни в чёрта, есть вещи, от которых ты не можешь отказываться.

Вот в чем главный парадокс человека. Это и главный парадокс Аввакума. Помимо прагматических задач: выжить, пожрать – есть, оказывается, какие-то непрагматические вещи. И эти вещи делают его человеком. Есть понятие чести, понятие веры. Это в человеке заложено. И как бы это из него ни вытрясали, почему-то это в нем пробуждается.

Вот первая особенность этого текста и первая особенность русской матрицы: перед Аввакумом стоят иррациональные задачи. Его не интересует выживание, его интересует величие. Все, что он над собой делает, преследует очень простую цель: он таким образом достигает своего личного максимума. Своего личного масштаба.

От него ничего не требуется, только сказать Алексею Михайловичу: «Государь, я совершенно солидарен с вашей церковной политикой». Все, оставайся. Получай любой пост. Получай приход в Москве. Становись начальником так называемых справщиков, то есть сверщиков с оригиналом. Да господи помилуй, какие возможности появляются на Руси семнадцатого века перед грамотным человеком и сильным проповедником! Нет, его не интересуют эти малости. Его интересует достижение личного максимума.

Собственно, из Аввакума, из этого образа жизни, мышления вырос весь Достоевский, отчасти и Пушкин. Тем более интересно, что исповедь Аввакума в России не печаталась. Она существовала только в списках, в четырех редакциях. Первая, ранняя, вообще не сохранилась, ее знали в восемнадцатом веке, потом она пропала. Были три другие. В списках «Житие» читали и Карамзин, главный русский историк девятнадцатого столетия, и Пушкин. А напечатано оно было впервые – и то по очень плохому списку – в 1861 году. Так что говорить о его литературном влиянии мы не можем. Мы можем говорить о человеческом типе, который в России почему-то производится. Этому типу не нужно ни выживание, ни благополучие. Ему нужна, поразительным образом, максимальная реализация, осуществление себя на страшном пути протеста.

Вторая удивительная особенность русской матрицы, тоже идущая от Аввакума, – то, что самые яростные архаисты, сторонники прошлого, оказываются самыми яростными новаторами, самыми страстными революционерами. Ведь кого едва не расстреляли из русских писателей? Достоевского. Который пришел впоследствии к абсолютной архаике, и тем не менее он боролся с властью. Потому что власть – это всегда консерватор. Власть – это всегда требование покорности.

Третья отличительная черта русской литературы – исповедальность. Это литература, которая все рассказывает через личный опыт. Ведь исповедь – это не только покаяние в грехах. Исповедь – это, если хотите, психоаналитическая техника. Все рассказать о себе, выговорить проблему – иногда и есть способ ее решить.

Христианство совершило великий психоаналитический шаг, введя институт исповеди. Ведь исповеди нет в античном мире. Книга протопопа Аввакума, хотя и написана в жанре жития, – безусловно, исповедь. Это рассказ о себе, полный, без утайки, с абсолютной откровенностью. Ведь только через личный опыт человек может понять смысл жизни.

Четвертое. Русская литература – это литература радикальная, это литература великих страстей, великих событий. И в «Житии» есть один совершенно гениальный эпизод. Если бы снимать фильм про раскол, это был бы настоящий триллер, качественный.

У Аввакума живет дома бесноватый, которого он взялся исцелить. (Это период кратковременного согласия, кратковременной симфонии с Алексеем Михайловичем.) Бесноватый иногда начинает так буйствовать, что его приходится приковывать к стене. Но когда Аввакум читает ему молитвы или когда беседует с ним, бесноватый на короткое время приходит в себя. И вот однажды, после споров у царского любимца Федора Ртищева, рассерженный Аввакум приходит домой и побивает и жену, и помощницу по дому, бедную вдову. И после этого что происходит?

В бесноватом собственные бесы от Аввакумова раздражения обретают такую силу, что он вырывает крючья из стены и начинает все вокруг себя крушить. Его с трудом связывают вчетвером, и молитва не помогает. И тогда Аввакум делает гениальный ход. Он вручает жене, и вдове-домочадице, и детям плеть и заставляет их полосовать себя этой плетью. Дальше у него замечательно сказано: «И они нехотя бьют и плачют». Он раскаялся, попросил прощения. И бесноватый успокоился. Бесы из него вышли, и он стал нормален.

Может, это обычное агиографическое бытийное преувеличение. Но что от буйства Аввакума в бесноватом проснулось собственное буйство, в это я верю абсолютно. Хотя бы потому, что истерика заразительна.

Пятое. Русская литература – литература внутренне противоречивая. Русскому писателю, себя ли он описывает или другого, не интересен герой, в котором нет внутреннего противоречия. Герой положительный во всех отношениях, который знает, как жить, вызывает скуку. Русский герой – вопрошающий, мятущийся, мучающийся. И в Аввакуме очень много внутренних противоречий. В его книге, божественной книге, чередуются постоянно моменты безумно трогательного, страстного умиления и дикого, совершенно ничем не сдерживаемого, яростного, бешеного гнева. Это происходит на каждом шагу. И это очень мучительно.

И шестая черта русской литературы, которая в этой матрице заложена. Это литература, которая сильно тяготеет к документальности. Не просто к реализму, нет. У нее могут быть разные художественные методы. И Аввакум прибегает иногда к совершенно прямой фантастике. Но все-таки эта литература отталкивается от реальности. Именно потому, что русская реальность интереснее любого вымысла. И вот это тяготение к документу – а ведь «Житие» и есть важный человеческий документ – делает это произведение совершенно бессмертным.

При этом Аввакум как тип в русской жизни представлен в абсолютно разных сферах и с абсолютно разных сторон. Ведь он ничего не добился. Он изгадил свою жизнь, жизнь своей семьи, всех вокруг себя. Но он создал вот этот столб пламени, который стоит в веках и вечно о нем напоминает. Хотя в геенне огненной, казалось бы, нет ничего хорошего, но его литература вечно пламенеет.

Этот тип бессмертен. Он в России появляется всегда. Аввакум в тотально рабской среде не просто возможен, он необходим.

Чтение этой книги душевного покоя не доставит, но сделает вас в каком-то смысле крепкими, очень выносливыми людьми. Инициация такого рода бывает нужна именно потому, что человек бо́льшую часть жизни вынужден противостоять чему-то. И для убеждения в неизбежности такого противостояния исповедь Аввакума, «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное», – идеальная книга.

Михайло Ломоносов

«Вечернее размышление о Божием величестве»

Сего 1743 года апреля 26 дня пред полуднем он, Ломоносов… приходил в ту палату, где профессоры для конференций заседают и в которой в то время находился профессор Винсгейм, и при нем были канцеляристы. Ломоносов, не поздравивши никого (то есть не поздоровавшись. – Д.Б.) и не скинув шляпы, мимо них прошел в Географический департамент, где рисуют ландкарты, а идучи мимо профессорского стола, ругаясь оному профессору, остановился и весьма неприличным образом обесчестил и крайне поносный знак самым подлым и бесстыдным образом руками против них сделав… <…> Сверх того, грозил он профессору Винсгейму, ругая его всякою скверною бранью, что он ему зубы поправит, а советника Шумахера называл вором» (из жалобы профессоров в Следственную комиссию от 6 мая 1743 года)[2]2
  См.: Лебедев Е. Ломоносов. М.: Молодая гвардия, 1990. (ЖЗЛ).


[Закрыть].

Иван Данилович Шумахер – секретарь медицинской канцелярии, директор Петербургской библиотеки Академии наук. Поскольку в это время в Академии работала следственная комиссия, которая разбирала злоупотребления Шумахера, этому делу был дан ход, но все стрелки перевели на хулигана Ломоносова. Ломоносов был наказан: получил восемь месяцев ареста, был лишен доступа к своей лаборатории и от нечего делать стал писать стихи. Стихов он до этого написал уже довольно много, но здесь его досуг был не ограничен, и он сначала гениально перевел 143-й псалом «Меня объял чужой народ…», а затем, главное – сочинил «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния» – вероятно, лучшее русское стихотворение восемнадцатого века. Даже на фоне Сумарокова, Державина и Тредиаковского, основоположника русского стиха, ничего более энергичного, таинственного, восторженного, чем эта небольшая ода, вся на мужскую рифму, тогдашняя литература предложить не могла. Это текст довольно сложный, как практически всё, написанное Ломоносовым, неархаичный, что очень важно, и чрезвычайно современно для 1743 года звучащий. Но главное – великолепна его главная эмоция. Эмоция, на которой стоит весь Ломоносов, эмоция восторга. Рискну сказать, что более гармоничного автора, чем Ломоносов, русская литература не знала. И восторг перед такой же гармонией мира – это доминирующее его состояние.

 
Лице свое скрывает день,
Поля покрыла мрачна ночь,
Взошла на горы черна тень,
Лучи от нас склонились прочь.
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкий прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен.
 
 
Уста премудрых нам гласят:
«Там разных множество светов,
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков;
Для общей славы божества
Там равна сила естества».
 
 
Но где ж, натура, твой закон?
С полночных стран встает заря!
Не солнце ль ставит там свой трон?
Не льдисты ль мещут огнь моря?
Се хладный пламень нас покрыл!
Се в ночь на землю день вступил!
 
 
О вы, которых быстрый зрак
Пронзает в книгу вечных прав,
Которым малый вещи знак
Являет естества устав,
Вам путь известен всех планет;
Скажите, что нас так мятет?
 
 
Что зыблет ясный ночью луч?
Что тонкий пламень в твердь разит?
Как молния без грозных туч
Стремится от земли в зенит?
Как может быть, чтоб мерзлый пар
Среди зимы рождал пожар?
 
 
Там спорит жирна мгла с водой;
Иль солнечны лучи блестят,
Склонясь сквозь воздух к нам густой;
Иль тучных гор верхи горят;
Иль в море дуть престал зефир,
И гладки волны бьют в эфир.
 
 
Сомнений полон ваш ответ
О том, что о́крест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд?
Несведом тварей вам конец?
Скажите ж, коль велик творец?
 

Сочетание ужаса и восторга для Ломоносова очень характерно и напоминает само северное сияние, этот странный северный огонь, «льдистый огнь», «хладный пламень». И в судьбе Ломоносова столь же много удивительных противоречий, но его облик при этом остается изумительно гармоничным, изумительно естественным.

Ломоносов с детства отличался не только быстроумием, но и феноменальной физической силой. Его богатырскому дару, его невероятной универсальности соответствовала и физическая неистощимость, физическая мощь. В 1744 году он прогуливался по тогда еще мало заселенным и довольно диким островам петербургским. На Елагином острове на него напали трое иностранных моряков. Одного он уложил кулаком на месте, двое других бежали, с уложенного он сорвал фуфайку и, возвращаясь домой, вращая ее на палке, приговаривал: «Сие трофей». Хотя мы знаем, что он погиб от болезни сосудов, долгие годы мучился болью в ногах, но при тех излишествах, которые он себе позволял, при регулярных в молодости попойках, при его скитаниях по загранице, бедствиях, солдатчине, куда он ненароком угодил, при его постоянных ссорах и драках с коллегами прожить пятьдесят четыре года и столько всего успеть – это колоссальный подвиг.

Мировоззрение Ломоносова, которое сформировалось у него довольно рано, не может быть втиснутым ни в какие рамки, хотя его пытались, в Советском Союзе уж точно, интерпретировать с материалистических позиций. Ломоносовское мировоззрение – это, сказал бы я, пантеизм, вера в то, что творец являет себя во всем всечасно, как в малой вещи мы видим знак его величия. Мир устроен, задуман таким, чтобы человек его понял и мог им насладиться. То есть сама эстетика мира такова, что человеку она понятна. Весь мир – это непрерывный диалог творца с человеком, загадывание ему изумительных загадок. И именно поэтому любимейшей наукой Ломоносова была химия. Он и физику, которая называлась тогда натурфилософией, любил и уважал, но вернейшим ключом к гармонии мира ему казалась химия. Он говорил, что никогда так не чувствует Бога, божественный замысел, как во время составления химических уравнений. «В земное недро ты, Химия, / Проникни взора остротой». Он и самых больших своих успехов достиг именно в химии – во всяком случае, тех успехов, которые можно было пощупать и увидеть. После четырехсот сложнейших опытов он научился окрашивать стекло. Изготовлением стеклянных пуговиц для своего кафтана он сам себя как бы превратил в ходячую рекламу своего стекольного промысла. Получить деньги на эти опыты он смог только потому, что пообещал создать мозаики из жизни Петра Великого, что он и сделал; и при этом неоднократно повторял, что мозаика – лучшая живопись, поскольку недоступна грызенью времени.

Кроме всего прочего, его страстно интересовала гроза. Отчасти потому, что это явление было как-то сродни его натуре – вероятно, он усматривал в нем некое сходство с собственным темпераментом: такие грозные, громкие Божьи чудеса – и сам он, человек мощный и вспыльчивый. Изучение грозы едва не стоило ему жизни. Мы мало знаем документов, в которых бы так сказалась ломоносовская ясная и трогательная душа, как письмо графу Шувалову о смерти Рихмана, его ближайшего друга и коллеги.

Милостивый государь Иван Иванович! Что я ныне к вашему превосходительству пишу, за чудо почитайте, для того что мертвые не пишут. Я не знаю еще или по последней мере сомневаюсь, жив ли я или мертв. Я вижу, что г. профессора Рихмана громом убило в тех же точно обстоятельствах, в которых я был в то же самое время. Сего июля в 26 число, в первом часу пополудни, поднялась громовая туча от норда. Гром был нарочито силен, дождя ни капли. Выставленную громовую машину посмотрев, не видел я ни малого признака электрической силы. Однако, пока кушанье на стол ставили, дождался я нарочитых электрических из проволоки искор… Внезапно гром чрезвычайно грянул в самое то время, как я руку держал у железа, и искры трещали. Все от меня прочь побежали. И жена просила, чтобы я прочь шел. Любопытство удержало меня еще две или три минуты, пока мне сказали, что шти (щи) простынут, а притом и электрическая сила почти перестала. Только я за столом посидел несколько минут, внезапно дверь отворил человек покойного Рихмана, весь в слезах и в страхе запыхавшись. Я думал, что его кто-нибудь на дороге бил, когда он ко мне был послан. Он чуть выговорил: «Профессора громом зашибло». <…> Между тем умер г. Рихман прекрасною смертию, исполняя по своей профессии должность. Память его никогда не умолкнет; но… ваше превосходительство, как истинный наук любитель и покровитель, будьте им милостивый помощник, чтобы бедная вдова лучшего профессора до самой смерти своей пропитание имела <…>. За такое благодеяние Господь Бог вас наградит и я буду больше почитать, нежели за свое. Между тем, чтобы сей случай не был протолкован противу приращения наук, всепокорнейше прошу миловать науки и вашего превосходительства всепокорнейшего слугу в слезах Михаила Ломоносова.

26 июля 1753 года

Этот гениальный текст показывает, что больше всего Ломоносов боялся не за себя и не за Рихмана, а за то, что прекратится финансирование наук. И знаменитая ода, «Ода на день восшествия на престол Елисаветы Петровны» 1747 года, не раболепна, хотя Елизавета сравнивается с солнцем, и сама Нева дивится ее величию и завидует ему. Но главное, что Елизавета делает одним из первых своих актов после стольких лет бироновщины, – щедро финансирует Академию наук. И Ломоносов в восторге пишет:

 
О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих,
О ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
 

Науки – как мы с вами помним —

 
…юношей питают…
Отраду старым подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастной случай берегут;
В домашних трудностях утеха
И в дальних странствах не помеха.
Науки пользуют везде:
Среди народов и в пустыне,
В градском шуму и наедине,
В покое сладки и в труде.
 

Вот это страстное желание показать всему миру радость науки в Ломоносове очень сильно. Для него наука – не труд. Когда ему пеняют от Екатерины, что он отлынивает от мозаики и продолжает свои физические опыты, он пишет: «Опыты для меня единственно возможный отдых. Позвольте мне и впредь заниматься опытами, прежде всего химическими. Оно же хорошо и для моциона». Удовлетворение собственной беспрерывной жажды познания было главным наслаждением всей его жизни.

Ломоносов наделал триумфальных открытий во всех областях жизни. Он за двадцать лет до официального признания этого факта открыл атмосферу Венеры, которую он назвал «зело горазда». Он открыл, во всяком случае впервые сформулировал, знаменитый закон сохранения вещества, который известен нам как закон Ломоносова – Лавуазье. Ему принадлежит, как мы уже говорили, разработка технологии цветного стекла:

 
Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые стекло чтут ниже минералов.
<…>
Пою перед тобой в восторге похвалу
Не камням дорогим, не злату, но стеклу.
 

Его же открытия в области русского стихосложения поразительны, потому что он писал самым человеческим языком. Его стихи на фоне не только Хемницера, не только тяжеловесного Хераскова, но и на фоне вполне светского Сумарокова ошеломляют своей простой разговорной интонацией. Была у него и своя лингвистическая теория: он полагал, например, что звука «и» в стихах надлежит избегать – звук «и» чаще выражает страдание, тогда как звук «а» выражает радостный восторг перед миром:

 
Довольно кажут нам толь ясныя доводы,
Что ищет наш язык везде от и свободы:
Или уж стало иль; коли уж стало коль;
Изволи ныне все
Везде твердят изволь.
 

Эта идея вполне себе гармонична и вполне перетекает в будущие искания русской литературы. Ломоносов был пионером нашей фоносемантики. А чего сто́ит страстная полемика Ломоносова-историка с норманнской теорией, где он доказывал, что варяги никогда не управляли славянами. И умер он, готовя арктическую экспедицию, и перед смертью говорил: «Единственное, о чем жалею, – что и половины не свершил».