Текст книги "Великое Нечто"

– Подумаешь, такой пустяк: повыть слегка на луну или цапнуть кого-нибудь за ногу… – протянула Лирда. – А что еще рассказывал дедушка? Почему он запретил тебе со мной встречаться?

Грзенк почувствовал, что на него снова наваливается тоска беспросветная, как серые тучи над ними. Он соскочил с бортика, неуклюже боком запрыгал по аллее и перелетел на бюст Фонвизина, стоявший сбоку от фонтана. Дождь, который начал было стихать, хлынул с новой силой. Лирда посмотрела на университетские часы, но не смогла разглядеть стрелки за сплошной стеной ливня.

– Эй, чего ты молчишь?

– Не нужно было прилетать на эту планету, – пробурчал Грзенк. – Нас выследил майстрюк.

Чтобы не разжевывать, он на несколько секунд приоткрыл Лирде свое сознание. Дочь гибко и осторожно, удивленная таким доверием, проникла в него и, уловив темные пульсирующие образы приближающейся опасности, мгновенно все поняла.

Со стороны это выглядело так: в густой штриховке ливня на бортике фонтана не шелохнувшись сидела девушка в белом свадебном платье, а через аллею на плече Фонвизина замер мрачный орлан со взъерошенными перьями и желтым крючковатым клювом.

Едва Лирда выскользнула, сознание Грзенка вновь стало непроницаемым.

– Я ничего этого не знала, – вдумчиво сказала она. – Я представляю, как ты переволновался. И что, у нас в самом деле нет выхода?

– Выход есть: схватиться за хвост кобры, спасаясь от волка, – пафосно сказал Грзенк. – Другими словами, о дщерь моя, мы должны найти Великое Нечто.

– Разве Великое Нечто не легенда? – удивилась Лирда.

– Эта легенда дышит нам в спину, – взвился Грзенк. – Великое Нечто разбужено!

– Нет, постой! Это нужно еще доказать! – заспорила Лирда. – Я считаю, что Великое Нечто – миф. Осколок загадочной религии, доставшейся нам от працивилизации. Единственное, что действительно необъяснимо, – это координаты планеты и ее описание. Как они могли быть известны предкам, не знавшим межзвездных перелетов? С другой стороны, раз первые два закона працивилизации действуют, значит, должен действовать и третий. Но в то же время нет никаких объективных доказательств существования Великого Нечто, и как исследователь я нуждаюсь в более точных подтверждениях…

– Послушай! В кого ты такая зануда? – крикнул Грзенк, возмущенно хлопая крыльями. – Речь идет не о научном подтверждении, а о нашем с тобой выживании. Майстрюк будет здесь уже послезавтра! У нас остались день и ночь, еще один день, а потом начнется охота. И в этой охоте добычей будем мы.

Лирда представила, как из глубин Вселенной к Земле стремится майстрюк, похожий на зыбкие бильярдные шары, грязновато-белые, вытянувшиеся в цепочку, о майстрюках она знала многое, но все из учебников. Никто из тех, кто видел майстрюка вблизи, не мог уже об этом рассказывать в реальном мире.

Само название «майстрюк» произошло от имени первой жертвы этого космического хищника. Существовало предположение, что древняя працивилизация, предшествующая нынешней цивилизации мрыгов, погибла именно по вине майстрюков, после чего хищники по загадочной причине на несколько сотен тысяч лет покинули их сектор галактики и вновь появились лишь около полутысячи циклов назад, в период высочайшего расцвета культуры мрыгов.

Каждый шар обладал частью разума и мог охотиться и уничтожать добычу самостоятельно. Чем старше был майстрюк и чем больше побед он одерживал, тем из большего числа шаров он состоял. Каждый шар – одна жертва, одна удачная охота. Молодые, только что родившиеся майстрюки редко насчитывали больше пяти-шести шаров, а опытные и мощные ветераны могли быть из сотни шаров и даже больше.

Самый крупный и опытный из известных майстрюков, сожравший, кстати, и прадедушку Бнурга, насчитывал около четырехсот шаров. Хотя таких титанов было немного, именно на их долю приходилось больше всего удачных охот. Убивая жертву, майстрюки впитывали в себя часть ее возможностей и присоединяли к себе ее материю. Теперь и бывшая физическая сущность прадедушки Бнурга, равно как и другие жертвы этого майстрюка, участвовала в охоте группы.

Майстрюк-титан, убивший прадедушку Бнурга, обычно рассыпался на охоте на три – по сто – сто пятьдесят шаров – части, которые отрезали добыче все пути к отступлению, устраивали ловушки и уничтожали вместе с фантомами.

Размножались майстрюки отделением шаров от одной самки и двух взрослых самцов. Шары одного организма постоянно поддерживали между собой телепатическую связь.

Каждый шар по отдельности мог быть довольно уязвим. Именно поэтому опытные майстрюки никогда не разделялись на охоте, предпочитая выслеживать добычу единым целым или даже сливаясь в сообщество из двух-трех хищников.

Только молодые и неопытные майстрюки, насчитывающие не более десяти-пятнадцати шаров, еще не особенно притершихся друг к другу, порой разделялись и действовали на охоте каждый сам по себе. То, что летящий теперь к ним майстрюк, оказавшись в Солнечной системе, рассыпался по разным планетам и даже погнался за пустым звездолетом, говорило о его неопытности и неумении точно определять, где находится жертва.

Но даже это не спасало. Майстрюки быстро обучались. Всякая изобретенная ловушка или фантом действовали только единожды. Стоило погибнуть хотя бы одному шару, как он перед уничтожением успевал передать информацию о ловушке и ее характере остальным шарам, а те жестоко мстили за его гибель.

И все повторялось: каждая жертва майстрюка сама становилась туманным шаром, и длинные цепочки шаров во Вселенной все росли, в то время как мрыгов оставалось все меньше.

В конце концов, чтобы выжить, мрыги покинули родную планету и рассеялись по разным уголкам Вселенной, предельно усложнив майстрюкам охоту. Только изредка, чтобы по-прежнему ощущать себя единым народом, они собирались в иллюзорном пространстве и обменивались накопленной информацией.

Теперь хищникам, чтобы захватить добычу, приходилось выслеживать ее порой по нескольку лет. Они быстро совершенствовали свои охотничьи навыки в изменившихся условиях: рассеивались, высылали разведочные шары и дозоры и настолько развили свои телепатические способности, что чувствовали мрыгов на огромных расстояниях.

И вот один из молодых майстрюков чудом учуял сдвоенный сигнал и рвался к Земле, спеша завершить первую охоту и присоединить к своей коротенькой цепочке шаров еще два: Лирду и Грзенка.

Дождь, похоже, зарядил надолго: на лужах взбухали пузыри.

«Неужели это мой последний дождь в реальном мире?» – с тоской подумала Лирда.

Орлан пошевелился:

– Послушай, дочка. Прадедушка Бнург, ты знаешь, конечно, не без странностей, но он редко ошибается… У него великолепная интуиция и развитые пространственные способности. Он почти единственный, кто может поддерживать с нами связь из ирреального мира, хотя бы недолго, а это кое-что да значит.

– Я знаю, у нас замечательный прадедушка, – Лирда пересела на мокрую скамейку.

– Э-э-э… Бнург говорил, – осторожно продолжил Грзенк, – что у тебя, хотя ты этого, возможно, не осознаешь, существует особая связь с Великим Нечто, которая и заставляла тебя все время рваться на эту планету, как я ни пытался тебе помешать.

– Чушь. Я хотела стать исследовательницей, – возразила Лирда.

– Но ведь вокруг столько других планет! Миллионы, миллиарды! А ты выбрала именно эту, с которой связана легенда о Великом Нечто. Тебе это не кажется странным?

– Ну не знаю… Как в старой земной сказке: пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что, – сказала Лирда. – Я вот что думаю. Если Великое Нечто захочет, чтобы его нашли, – оно найдется. Если же нет – то и искать бесполезно.

– Все равно мы не должны прекращать поиски. У нас в запасе день, а потом, возможно, появится еще несколько дней, если этот майстрюк неопытен, – заметил Грзенк. – Но ты хотя бы приблизительно представляешь, где искать?

– Я подумаю, вдруг вспомню или почувствую что-то. – Лирде хотелось вселить в Грзенка надежду, которой не было у нее самой. – Но послушай, отец, ты не можешь сопровождать меня в этой форме.

– Почему? – разочарованно спросил он.

– Она слишком необычна. Для поисков Великого Нечто тебе придется принять форму человека, как и я.

– Принять форму аборигена, ты это имеешь в виду? – возмутился Грзенк. – Ни за что не выряжусь такой обезьяной! Они неуклюжи, ты только посмотри: эти безобразные тела, эти тонкие конечности, которые сгибаются лишь в определенных направлениях, этот идиотский смех…

– Не капризничай, смех-то их тебе чем не понравился? – поразилась Лирда.

Ей пришлось немало потрудиться, чтобы убедить старого упрямца принять облик землянина. Не последним доводом в споре послужило заявление Лирды, что она ни за что не будет разгуливать по улицам Москвы с орлом на плече, и если он собирается остаться птицей, то ему самое место в зоопарке рядом с дедушкой Бнургом.

– Хорошо, – пообещал Грзенк, поддаваясь наконец ее убеждениям. – Если хочешь сделать из своего старого отца посмешище – делай! Я приму форму первого же аборигена-самца, которого увижу.

– Вот и отлично, папочка. Таким ты мне больше нравишься, – похвалила его Лирда.

Грзенк вздохнул и, стремясь насладиться последними минутами столь полюбившейся ему формы, описал круг над шпилем университета.

Под козырьком общежития на шерстяном одеяле у горы привезенных на продажу арбузов крепко спал старый узбек. Лирда на цыпочках подкралась к нему и замахала руками, подзывая Грзенка.

Через несколько минут к станции метро «Университет» шли двое: морщинистый узбек в полосатом халате и тюбетейке и насквозь промокшая невеста, придерживающая руками фату.

Глава XII
Проклятый клад

Алексей плотно закрыл дверь гостиничного номера и запер ее на два поворота ключа. Бурьин смахнул со стола газеты и поставил на него шкатулку. Затем взял две булавки, сунул их в проржавевший замочек и с напряжением провернул. В шкатулке что-то щелкнуло.

– Ну и чего здесь? – пробормотал он и, подняв крышку, разочарованно присвистнул: – Прямо-таки скажем: негусто.

Заглянув другу через плечо, Корсаков увидел тетрадь в синем бархатном переплете с монограммой Н. Р. в нижнем правом углу.

Алексей осторожно раскрыл тетрадь на первой странице. Бумага была ветхая, пожелтевшая, со стертыми округлившимися углами. Все записи были сделаны прыгающим почерком, без заглавия, со старой орфографией, почти без исправлений.

«Мой отец Петр Кузьмич Ручников, содержащий ломбард и два торговых ряда на Охотном, умер в апреле 1916 года от рака горла. Всю жизнь он собирал старинные книги и рукописи, считаясь большим знатоком, хотя на деле это было не так. Плохо умея распознавать подделки, он как-то купил за большие деньги Евангелие XIII века, которое потом, будучи показано с большой гордостью знатоку древностей проф. Миниху, было признано тем за довольно неискусную копию. В качестве доказательства Миних указал на одну из страниц Евангелия, где на пергаменте проступал плохо затертый след клейма с датой 1672, а также на цветные химические чернила, которыми были выполнены некоторые рисунки и которые явно не могли быть известны в XIII веке. В гневе отец швырнул подделку в огонь и рассорился с Минихом на довольно продолжительное время.

Однако многие ученые признавали, что далеко не все рукописи из коллекции отца были подделками. Среди них встречалось немало истинных жемчужин, представлявших несомненную ценность для русской культуры, таких, например, как ярлык на великое княжение, полученный Иваном Калитой от ордынского хана Узбека или первый рукописный свод древнерусского права «Русская Правда». Среди подлинников более позднего времени можно указать второе и третье послание князя Курбского Ивану Грозному, а также целую подборку доносов на Василия Шуйского. За многими из предметов его обширной коллекции отцу приходилось долго охотиться, прослеживая путь от одного владельца к другому, договариваясь с наследниками либо участвуя в аукционах. Когда я был ребенком, то представлял себе коллекционеров пауками, которые, находясь в центре паутины, терпеливо наблюдают за множеством мух, не теряя ни одну из поля зрения. А когда приходит время: цап! – и давно облюбованный предмет у них в руках.

В середине 1860-х годов торговые дела отца, подорванные неудачным вложением капитала в строительство доходного дома на Покровке, пошатнулись, но были вскоре поправлены браком с единственной дочерью купца первой гильдии Лопушкова, моего деда, содержавшего извоз, а также занимавшегося мучными подрядами.

Кроме рукописей и старинных книг отец собирал иконы и предметы старинной церковной утвари, которые за год до смерти были переданы им Благовещенскому собору и Грановитой палате. Прижимистый в мелочах, часто отказывавший матери и детям в приобретении необходимых вещей, он не скупился на пополнение своей коллекции.

С двадцати лет мне пришлось много ездить по его торговым делам, устраивать распродажи невыкупленных в ломбарде вещей. В последние годы жизни, особенно после гибели в 1914 году на германском фронте старшего сына Семена, отец приблизил меня к себе и, чего он никогда не делал раньше, бывало, целыми вечерами показывал мне свою коллекцию и делился дальнейшими планами.

До своей болезни, весьма скоротечной, отец отличался завидным здоровьем и, хотя ему было о ту пору уже много более шестидесяти лет, часто выезжал из Москвы в отдаленные города России на распродажи и аукционы. Менее чем за год до смерти в Сысоевом монастыре под Псковом отец приобрел рукопись конца XIV века, с которой у меня связано столько страшных воспоминаний. Впрочем, об этом я расскажу чуть позже.

Война, явившаяся огромным бедствием для России и приведшая к событиям, безусловно, куда более страшным, однако, очень помогла отцу в пополнении его собрания. Именно тогда у разорившихся или попавших в стесненные обстоятельства коллекционеров им были скуплены, часто за бесценок, редчайшие рукописи, о которых он раньше не мог даже мечтать: такие, например, как Варфоломеевская летопись (начало XIII века), сборник апокрифов Пселла или Киевские четьи-минеи в одном из первых списков.

Рядом с такими сокровищами Сысоевская летопись выглядела очень скромно, да и куплена была, что называется, «до кучи», так что прошло немало времени, прежде чем отец, возвратившись из очередной поездки, вдруг обратил на нее внимание.

С того вечера, когда он, закрывшись, по своему обыкновению, в кабинете в нашем доме на Тверской, впервые взял Сысоевский список в руки, в наших отношениях что-то переменилось. Отец стал странным, мнительным и каким-то беспокойным. До его смерти оставалось около десяти месяцев, которые стали для меня самым гнетущим, но в то же время и самым запомнившимся периодом в жизни. Даже сейчас, когда я пишу об этом, испытываю острейшее чувство тревоги.

Несколько недель отец молчал, пока однажды вечером после ужина не позвал меня в кабинет. Это место с детства было для нас под строгим запретом. Слова «папа в кабинете», сказанные матерью или прислугой, всегда означали, что отец занят и его нельзя тревожить ни под каким предлогом. Шутка ли сказать: до шестнадцати лет я не был в кабинете отца ни разу!!!

Да и в тот вечер, переступив порог, я ощутил эхо глубоко засевшего в меня с детства чувства неуверенности. Кабинет находился на третьем, получердачном, этаже дома. Окно было забрано решеткой от воров, а вдоль стен стояли несгораемые шкафы, в которых хранилась коллекция.

– Садись, я хочу кое-что показать, – сказал отец очень значительно.

Он вытащил связку ключей, всегда хранившихся у него, открыл крайний из шкафов и извлек старинную книгу в темном массивном футляре.

– Сысоевский список, – сказал он, протягивая мне книгу. – Посмотри, что ты об этом скажешь?

Я быстро пролистал пергаментные страницы. Отец с детства учил нас читать по-древнерусски, а также и скоропись семнадцатого века с многочисленными титлами.

Насколько я мог понять, это был обыкновенный хозяйственный дневник монастыря с записями вроде: «ПЪЛОУЧИША ТЬРИ МЬРЫ ОВЪСА ОТЪ ОНУФРiАА МАИА ВТЪРЪ ДЬНЬ» или «КОУЗНЬЦЪ АНФИМЪ СИВАГО МЬРИНА ЗАКЪВАША».

Честно говоря, сразу я даже не понял, что именно в Сысоевской летописи могло так заинтересовать отца и почему на лице у него было такое торжественное выражение. В его коллекции, подумалось мне, есть и намного более интересные рукописи.

Не желая обижать отца, я сказал, что, безусловно, это очень интересный и редкий памятник, и очень хорошо, что он появился в его коллекции.

– Ты ничего не понял, осел! – раздраженно сказал отец, вырывая у меня книгу. – Думаешь, для меня так важно, сколько мешков пшена украл Гаврила четыреста лет назад или отчего сдох сивый мерин?

Я удивленно посмотрел на него и что-то пробормотал.

– Это все твоя дурацкая привычка торопиться! – продолжал отец. – Просмотрел первые несколько страниц и думаешь, что уже знаешь рукопись? Да знаешь ли ты, что одна книга могла несколько раз переплетаться с урезанием полей, а на одном пергаменте могли писать до десяти раз, выскабливая старый текст?

Разумеется, я это знал, и если и пролистал рукопись поспешно, то только потому, что у меня не было времени изучить ее более внимательно. Наконец отец прекратил меня отчитывать. Он сел за стол и, открыв Сысоевскую летопись на одной из границ, поманил меня к себе:

– Может, со временем и ты чему-то научишься. А теперь посмотри сюда. Признаться, я и сам обнаружил лишь случайно.

Оказалось, примерно в середину Сысоевского списка при повторном переплете попал другой лист пергамента, отличавшийся от остальных более качественной выделкой и иной, искусной, манерой письма. Мы так и не сумели выяснить, оказался ли этот лист в хозяйственных записях случайно или в этом был умысел монаха-переплетчика. Во всяком случае, из предыдущего содержания списка этот текст никак не вытекал.

К сожалению, Сысоевская летопись утрачена навсегда. Отец сжег ее незадолго до смерти, как сам после говорил, в помрачении рассудка. Теперь я берусь воспроизвести обнаруженный в летописи текст лишь по памяти, приблизительно и без соблюдения первоначального стиля. Только в одном могу поручиться: место я указал точно. Я нашел его подробное описание в записной книжке отца, которое он сделал за день до смерти.

«Боярин Тихон благодетеле наша Кот-Мышелов Ондрейко прикащик Лупко Кротов кречатий помытчик Дружина Барсук псарь и ямской охотник да Дылда Иванов холоп твой пришли ко мене и челом тебе бьють великие беды происходят в вотчине твоея лихорадка и злоба бесовская всех обуяша кольями каменьями друг друга бьют стрелами стреляють прикащик Ондрейка жалится главу ему разбили едва жив ушел а тебе верен холоп твой Дорофейка разбойник кузнецов сын зарезати грозиша хлеба неубраны скот мычаша а народышка совсем обезумел схорон ищут с каменьями драгоценными и златом а какой схорон наваждение одно а все Данилко Кривой подпасок он указка хотели схватить яго дабы народ не мутил да мужики не дали главу прикащику Ондрейке разбили а Дылде Иванову рубаху новую разорваша Стрет повар твой сказывал Данилка свечение в небе видеша всех прелестей бесовских прелестней и разбойники неведоми богатым оружьем обвешани и на конях страшних пламень и дым изрыгавших сундук драгоценный червона злата сокровищами полон у ручья схоронили а он Данилка лгун старый в лесу притаишася и подсмотре выглянути не смеша боялся убьють а собака разбойничья приметила его и лаяти зачала те за ним погналися да он убег ибо все тропы в лесу ему ведомы лгуну старому чтоб язык у него отсох мужикам в деревне про клад раскозаша те колья похватали и в лес бегом где сундук схоронен да видать заговорен схорон ищут а найти мочи нет не даеца Думали старый хрыч лжу им сказал бить его зачали а тут в траве у Чернаго камня Кузька кольцо нашел неведомо драгоценно холопи все с ума посходили и зачали схорони скати по сей день и ищут чаяли по конским следам найти да дождь пошел неведомий да все следы и смыша кольце сие тебе посылаемо прииди боярине Тихоне холопов усмири а нас верных слуг твоих награди а Дружина Барсук сказывает псы твои вовмя воють почему неведомо ибо кормлены и в здравии токмо Догоняю прошлого месяца Дерзай до смерти горло передраша грамотку сию писаша монах смиренный Анифим за то пометки кожани ему обещании а посылаема письмо с Баженом Есиным слугой твоим и Дружиной Барсуком еще и Дылда Иванов с ними идох сельцо Вороний Градец что под Псковом».

Чуть ниже этой отосланной грамотки, которую монах смиренный Анфим, книжную премудрость ведающий, на всякий случай скопировал и для себя, была приписка, сделанная, судя по всему, несколькими месяцами позже:

«Боярине Тихоне с сыновьми приходиша схорон искати да по ту пору и помре смертию страшной псы его загрызоша а почему неведомо ибо знаша его велми хорошо сказывали токмо в карманах у мртва боярина поутру золото нашли и жемчуг несметный а на пальце кольцо неведомо не то что прежде ему посылаша а ино схорон же искаша и не нашедша место же сие языческо и проклято».

– Что ты об этом думаешь? – спросил отец, когда я закончил чтение.

– Очередная легенда о проклятом кладе. Ты же их знаешь, они все построены по одной схеме: место всегда известно, но когда клад пытаются откопать, он или уходит в землю, или превращается в черепки, или забывают взять папоротник, или не знают нужного заклинания, или клад открывается только раз в году. Кажется, Миних даже пытался обобщить легенды о кладах, да потом бросил.

– Вот как? Думаешь, я этого не знаю? – нетерпеливо прервал меня отец. – Я весь месяц изучал старые сказания о кладах, и ни одно из них не имеет с нашим ничего общего. Там все размыто, неопределенно, явно надумано, и с опорой на слухи: «один старик», «какой-то купец». Описание клада тоже непонятное: то ли горшок с серебром, то ли сто возов золота. И всякие пустые указания, с какой стороны к кладу подойти и что прошептать, чтобы он не превратился в труху. С Сысоевской рукописью все иначе: здесь сведения даны со ссылкой на конкретных людей и конкретные события. К тому же вписывал монах, а монаху можно верить: в летопись вносились только достоверные факты. Конечно, до Анфима рассказ о кладе дошел уже искаженным, обросшим нелепыми подробностями, но все равно сердцевина прослеживается. Клад действительно существовал: вспомни хотя бы кольцо, найденное на берегу ручья, золото и жемчужины в карманах у мертвого боярина. Уверен, руки и сапоги у Тихона были в грязи. Ночью он нашел клад, замаскировал его и пошел за подмогой.

– Странная смерть, – удивился я. – Раз псы его знали, то почему загрызли?

– Ты забываешь, какие тогда были собаки. Не нынешние сторожухи, а меделянские псы и волкодавы. С собаками постоянно возился псарь, боярин же редко бывал в своей вотчине, так что не думаю, чтобы псы хорошо его знали. Возможно, он был не совсем трезв, раз один пошел ночью в лес, или от него пахло не так, какая теперь разница? Факт, что собаки не узнали его и разорвали, – недовольно сказал отец.

Кажется, он все для себя продумал, и переубедить его в чем-то было почти невозможно.

– Прошло уже пятьсот лет. Клад наверняка нашли позднее или вернулись, чтобы забрать, те, кто его зарыл, – возразил я, примерно догадываясь, что могло прийти отцу в голову.

Отцу мое предположение не понравилось, и между бровями у него залегла упрямая складка.

– Возможно, да, а возможно, нет. Времена тогда были тревожные, и тот, кто зарыл клад, мог и не вернуться. Так что, вполне вероятно, клад хранится в земле до сих пор. Почвы под Псковом торфяные, не пропускают воздух, в них ничего не портится…

Отец говорил очень увлеченно, словно заранее отвергая с моей стороны всякие возражения. Я почувствовал, что он все уже для себя решил и позвал меня в кабинет просто для того, чтобы сообщить о своем решении. Сколько я ни пытался отговорить его от поисков клада, все было впустую.

– Николай, что ты за тюфяк! Откуда эта осторожность? – сказал он мне гневно. – Я почти на сорок лет старше и то не веду себя как старик! Если ты не поедешь со мной, я поеду один!

Очевидно, отец был в чем-то прав, к тому же отпускать его одного в глухомань было опасно. Мы передали дела старшему приказчику и, взяв с собой сторожа Якова, отличавшегося огромной силой, выехали в Псков.

Стояла середина октября 1915 года. Месяц был дождливый, дороги развезло. От Пскова до Сысоева монастыря нам пришлось добираться на лошадях около двух дней. Якова, как человека верного, мы посвятили в тайну клада, обещав в случае успеха хорошо наградить. Для всех же остальных, а народ в глуши любопытен, мы ехали по торговым делам.

В Сысоевом монастыре, в котором после реформирования остались только отец-настоятель и несколько стариков монахов, мы выяснили, что ни о каком Вороньем Градце, упомянутом в рукописи, они и слыхом не слыхивали. Правда, неподалеку от монастыря есть небольшая деревня Грачьево, а еще через пятнадцать верст по тракту, который огибает Горбатую топь, можно выйти к деревеньке Вырубково.

Остановившись в Грачьеве на постоялом дворе, который содержал тощий, пьющий и постоянно вздыхающий мещанин со странным именем Еврипид, которого все в деревне со свойственной русскому народу любовью к упрощению, а также по многим его душевным качествам называли просто П…й, мы узнали, что в двух верстах от деревеньки в лесу есть заболотившийся ручей, на берегу которого с незапамятных времен лежит огромный валун.

Мы отправились туда на следующий же день поутру вместе с Яковом, незаметно прихватив с собой лопаты и решив спрятать их потом в лесу. Пройдя через выгон, мы оказались в глухом буреломном лесу, поросшем кривыми подгнившими елями. Даже днем тут стоял влажный туман.

– Ишь чащобина какая. Убьешь, так сразу и схоронишь, – сказал Яков с каким-то особым выражением, которое мне вовсе не понравилось.

Наконец мы вышли к ручью и довольно скоро, идя вдоль его топкого берега, набрели на Черный камень – огромный неровный валун, до половины ушедший в землю. Недалеко от него было несколько связанных проволокой и кое-как сколоченных бревен, перекинутых через ручей.

Не стану описывать, как на протяжении почти двух недель мы искали клад, вскопав всю землю вокруг Черного камня. Почва была мягкой, болотистой и легко поддавалась лопате. Как я и предполагал, мы ничего не нашли, кроме дюжины камней разной величины и древесных останков. Яков, который в основном и копал, проявлял недовольство, да и Еврипид посматривал на нас с подозрением. Как-то раз он даже послал мальчишку проследить за нами, но мы вовремя заметили слежку и целый день болтались по лесу без всякого дела.

Примечательно, что никаких вопросов Еврипид нам не задавал. Мы исправно платили за комнату да и вообще были единственными, кто жил на грязном постоялом дворе, если не считать множества крыс.

Наконец к концу третьей недели мне с Яковом удалось убедить отца прекратить поиски.

Старик неохотно согласился, отъезд наметили на завтра, уже договорились в деревне о лошадях, но в самую ночь отъезда отец вдруг пропал. Я крепко спал, когда вдруг под утро Яков растолкал меня, чтобы сообщить об этом.

Конечно, мы оба сразу сообразили, куда он мог пойти, и, тревожась за него, бросились на поиски. Уже рассветало. Мы нашли отца на тропинке на полпути к Черному камню. Он лежал лицом вниз. Мы бросились к нему, подозревая самое худшее.

Мы перевернули отца, он был жив и в сознании, но словно оцепенел, повторяя только: «Я понял, понял где… Но никому, никогда… Будь все проклято!» Руки у него были в земле, в чудовищных волдырях, – видно, он долго копал. Нам удалось отвести его на постоялый двор.

Отец слушал как механическая кукла, на вопросы не отвечал и, только когда мы послали за лошадьми, словно бы очнулся на время и стал твердить, что нашел клад и чтобы мы поскорее отрыли его, пока его кто-нибудь не украл. Мы с Яковом прихватили мешок и мой револьвер «бульдог» и отправились к Черному камню. Никаких следов схватки или хотя бы присутствия кого-то постороннего мы не обнаружили и понять, что так напугало отца, не смогли. Лишь у самого камня валялась сломанная лопата. Странно, как отец ухитрился поломать ее в мягком грунте, очевидно, именно это его так и поразило.

В Пскове здравый ум как будто вернулся к нему, но о событиях той ночи он никогда не рассказывал.

Незадолго да смерти, последовавшей, как я уже писал, вскоре после описанного случая, отец большинство предметов коллекции завещал в Архивный отдел Грановитой палаты Московского Кремля с компенсацией ее стоимости наследникам, то есть мне и сестре Марье. Но в связи с военным временем выплата компенсации была отложена – как оказалось – навсегда!

От всей коллекции осталась только статуя Плакальщика, подаренная отцу лет десять назад скульптором-копиистом Оксановым. Закончив эти свои воспоминания, я спрячу тетрадь в тайник, о котором знали только я, мой покойный отец и Оксанов, тоже ныне покойный. Завтра я передам статую в хранилище Музея изящных искусств.

К написанию же этих заметок меня подтолкнуло вот что: недавно я разбил шкаф, и оттуда выпала куртка отца, в ней он был, когда мы с Яковом нашли его в лесу под Грачьевом. В одном из карманов я случайно нащупал дыру, а под подкладкой обнаружил золотую монету древней чеканки со сточенными краями – монету, не относившуюся по описи к нашей коллекции… Не думаю, что отец сам нашел сундук, но и та монета вполне могла выпасть где-то поблизости, когда сундук волокли в яму.

В любом случае я никогда больше не вернусь туда!

Николай Ручников.

Москва, июнь 1919 г.»

Алексей захлопнул тетрадь.

– Ну и почерк, глаза можно сломать. Ну, Никита, что ты об этом думаешь?

Бурьин встал и с хрустом потянулся. Потом взял старую тетрадь и быстро пролистал ее.

– Думаю, как это ухитрялись писать чернилами и клякс почти не ставили? И ведь гусиным пером!

– Ты историк или как? Каким гусиным пером? В девятнадцатом году? – поразился Алексей.

Никита почесал свою мощную шею, а потом заявил с неожиданным для него глубокомыслием:

– Меня всегда это занимало. Скажем, Державин писал на грифельной доске мелом, а потом исправлял. Это понятно. Пушкин, допустим, писал гусиным пером. Гоголь тоже. А Толстой чем писал? Быть не может, чтобы тоже пером!

– Думаю, уже железными перьями, которые окунал в чернильницу, – сказал Корсаков.

– Вот я и говорю, что не на грифельной доске, – зевнул Бурьин и плюхнулся прямо в одежде и ботинках на гостиничную кровать.

– Хватит о перьях. Что будем делать с кладом? – поинтересовался Корсаков. – Ты со мной?

– А то как же! – радостно согласился Бурьин. – Должен же я использовать свой отпуск? Только учти, делиться ни с кем не будем. Все, что найдем, – наше. Никаких жалких двадцати пяти процентов!