Текст книги "Книга про Иваново (город incognito)"

Пока мы разговариваем, жена Олега рубит мясо на полу – на ней нет ни золота, ни других нарядных цыганских украшений: худенькая, неприметная женщина с усталым лицом. Гадать она умеет, но к вокзалу не ходит – муж обеспечивает, они не нуждаются.

В доме бедно, но прибрано – нехитрый скарб, мебель, которую не жалко бросить и нажить такую же на новом месте. На диване развалился плюшевый медведь.

Жена Олега – Люба – ведет себя скромно. Пока в доме чужой, она как невидимка. Следит за ребенком, чтобы тот не раскапризничался, жарит картошку.

С русской женой Олег давно развелся, а Любу привез из табора в Чудове (Новгородская область). Когда-то он был состоятельным человеком, дельным и оборотистым, но обанкротился на бизнесе, возвратился к своим, сосватал себе женщину не первой молодости и теперь живет с ней в такой же хибаре, как и все остальные, с тем только отличием, что в подсобке у Олега оборудован душ, а под окнами красуется белая «Волга».

Тут он отчасти первый парень на деревне. Занять сто рублей – все идут к Олегу, инструмент позаимствовать: молоток, клещи, – опять к Олегу. Он себя понимает, у него ум расторопный, но не всем это нравится и не всем это понятно. Была бы возможность, Олег бы отсюда давно свалил – тяжело жить с дураками, возникают проблемы, – но и драмы особой он из своей жизни не делает. Джоник, барон, – его старший брат, и влияние их семьи здесь достаточно весомо, чтобы предотвратить решительные конфликты. И блатных Олег знает (русских блатных), и в таборе все помнят, что когда-то у него в воздухе летало четыре гири по шестнадцать килограмм. Весьма возможно, кто-то из местных даже познакомился с его кулаками, и именно поэтому в дом к «огурцам» (клан крестевецони) Олегу вход заказан – даже на праздники, когда у котляров положено обходить все таборные дома и поздравлять хозяев, он к ним не ходит. И они к нему не ходят. А белая «Волга», которую «огурцы» ежедневно наблюдают из окна своего дома, им как бельмо на глазу! Один из «огурцов» так всем завидовал, что даже окривел. Я с ним познакомился – тип неприятный, жирный и грубый, похож на борова, но когда он поет – это что-то медовое, голос у него течет мягкий и густой, – это так не вяжется с его отталкивающей внешностью, что диву даешься.

4

Цыганское гадание – предмет многих споров.

Большинство фактов говорит за то, что это чистой воды шарлатанство, однако даже самые рационалистически мыслящие и не склонные к мистике исследователи и этнографы признают, что были случаи, наукой не объяснимые.

Я ни разу с такими случаями не сталкивался, но вопрос остается открытым.

Спрашиваю у Олега, как сами цыгане относятся к тому, что некоторые их женщины способны видеть будущее.

– Есть такие женщины, – отвечает он важно, заранее зная, что тут нужно рассказывать, чтобы не разочаровать русского собеседника. – Из тысячи – одна!

– Ванга, – смеясь, подсказывает Люба.

Уж она-то получше разбирается в гадании!

Но Олегу, конечно, удобней сделать вид, что он ее не слышит.

– У меня бабушка, царство ей небесное, была такая, – продолжает Олег. – К ней черные «Волги» обкомовские приезжали! Вот она гадала – у нее была книга, она брала эту книгу, набирала из ведерка стакан воды – обычную воду, простую, питьевую, – что-то над ней говорила, и вода в стакане начинала кипеть! Как? Из ведерка была обычная вода!

– Антигриппин туда бросила, – замечает Люба.

Видимо, не такая уж она и невидимка!

Но Олег категорически не согласен с женой и всем своим видом хочет показать, что близорукий скептицизм тут неуместен:

– Какой еще антигриппин? Тогда не было антигриппина. Или вот она делала – говорила женщине: «Принеси мне иголку – если на тебе есть порча, иголка почернеет». Женщина приносила из дома иголку, бабушка брала ее в руки, смотрела, говорила заклинания, и иголка чернела!

По этому поводу у Любы нет желания высказываться, и Олег, ободренный, завершает торжественно и с гордостью за бабушку:

– Она знала человека наизусть! Она могла приворожить!

Мне интересно:

– Откуда у нее был такой дар?

– Я этого не знаю. Могу предположить. У нее была книга. Она никому не говорила, откуда эта книга у нее появилась. Потом, когда бабушка умерла, книга исчезла неизвестно куда. Мы были детьми. Бабушка хотела передать ее матери, мать побоялась взять эту книгу – мать у меня не гадала, – и куда книга ушла, неизвестно.

Эффектная история. Тут можно воскликнуть: «Сколько всего таинственного кроется под поверхностью жизни! Сколько неведомых и удивительных загадок у нее в закромах!» – однако даже в интернете есть ответ на вопрос, как бабушка Олега совершала свои чудеса. Опыт – самый простой, его даже школьникам рекомендуют проводить:

«Нам понадобятся: плотный носовой платок, стакан воды, пластиковая миска, аптечная резинка. Намочите и выжмите носовой платок. Налейте полный стакан холодной воды. Накройте стакан платком и закрепите его на стакане аптечной резинкой. Продавите пальцем середину платка так, чтобы он на 2–3 см погрузился в воду. Переверните стакан над миской вверх дном. Одной рукой держите стакан, другой слегка ударяйте по его дну. Вода в стакане начинает бурлить („кипит“). Мокрый платок не пропускает воду. Когда мы ударяем по стакану, в нем образуется вакуум, и воздух через носовой платок начинает поступать в воду, всасываемый вакуумом. Вот эти-то пузырьки воздуха и создают впечатление, что вода „кипит“».

Фокус с иголкой, чернеющей от сглаза (болезни, порчи, опасности, измены – всего, чем можно припугнуть клиента), объясняется тем, что перед сеансом гадалка натирает пальцы медным купоросом. Попав к ней в руки, иголка темнеет от тепла человеческой кожи и трения – химическая реакция, сто раз описанная в том же интернете. Но цыганки до сих пор свято верят, что подобные секреты принадлежат только им, и будут хранить их как зеницу ока и нести любую чушь – лишь бы не выдать.

– А цыганки гадают одним только русским или и цыганам тоже?

– Только русским. Цыганам не гадают, потому что боятся предсказать судьбу, это очень опасно.

– Из-за чего?

– Ну вот скажет одна бабушка про порчу наведенную, что вот тот тебя сглазил. Тот пойдет разбираться, пойдет ругаться к тому цыгану: «Ты что мне сделал?!» – «А кто тебе сказал?» – «А вон та бабушка», – и сразу вражда, разговор, скандал. Никому это не надо.

В цыганском сознании можно четко выделить два вида колдовства – они в нем существуют абсолютно параллельно, не пересекаясь друг с другом: одно – для чужаков, «гажей» (это чистый заработок, обман, профессия), а другое – натуральное, заложенное в природе, и с ним лучше не связываться, держаться подальше, не лезть, не совать пальцы в мясорубку.

По некоторым легендам, такое колдовство принадлежит мертвым.

5

Понедельник после Пасхи.

В церковь на Лежневской приехали молдавские цыгане-котляры из всех окрестных ивановских таборов: Панеева, Горина, Дегтярева, Авдотьина. Многие в пиджаках и нарядных рубашках.

Согласно традиции, в этот понедельник котляры крестят детей – всех, кто родился за прошедшую зиму и начало весны. «У нас такой обычай уже много тысяч лет», – поясняет Юра.

К авдотьинским собратьям другие котляры относятся свысока и не очень-то роднятся – те для них голье, шантрапа, неудачники, но никто не ссорится, не задирается и не говорит друг другу резких слов. Пасха для котляров – святой и светлый праздник, однако и православие у них свое: с цыганским уклоном и неожиданными апокрифами.

«Когда в Иерусалиме взяли Иисуса, было четыре гвоздя: два в руки ему должны были вбить, один в ноги на скрещенье, и четвертый был гвоздь, чтобы вбить ему в сердце. И когда это увидели – все происходило на площади, – мать цыганенку сказала: „Иди и укради этот гвоздь! Я не знаю: может, ты попадешься, может, тебя схватят, но это надо сделать“. Ты понимаешь? Она рискнула своим сыном, потому что это был Иисус, святой человек. Она сказала: „Иди и укради этот гвоздь“, и в сердце ему этот гвоздь не вбили – вбили только в руки и в ноги. И когда Иисус воскрес, Он сказал, что цыгане пускай живут – всю жизнь, всю вечность, – и Я им разрешаю: как они воровали, так пускай воруют, никакого наказания за это им не будет, потому что цыганенок украл у палача гвоздь».

Крестины закончились – у церковных ворот стреляют шампанским, из салонов автомобилей звучит цыганская музыка, кто-то приплясывает.

Возвращаемся в Авдотьино. Поздний апрель, и по табору не пройти – он на этой неделе превратился в болото! Гостям на входе надо выдавать ходули или охотничьи сапоги. Дети, забравшиеся на кучу песка, рубероида и бревен, возвышающуюся над грязью, чувствуют себя как жертвы кораблекрушения, вынесенные на остров, но детям все забава! Чумазые и шумные, они бегают и скачут, как все дети на свете.

От дома к дому настелены гати – фанерки и доски, куски ДСП, – но это бесполезно: все равно утонешь, рано или поздно эта гать кончается, и последние три метра до собственного дома цыган преодолевает с решимостью вездехода. Привезти щебенки, обустроить территорию – на все нужны деньги, а цыгане жмутся. Им проще дождаться, когда все растает и высохнет бесплатно, само собой. Слово «субботник» на цыганский язык не переводится (как и слово «Родина»).

В домах красуются накрытые столы. Обычай требует, чтобы мужчины обошли в этот день все дома и семьи, живущие в таборе, и поздравили хозяев. Родители новоокрещенных детей дарят крестным отцам небольшие подарки – майки, рубашки в таком количестве, что за десять лет не сносишь, а крестный отец обязан подарить крестнику что-то от себя, а когда тому исполнится лет тринадцать–пятнадцать, крестный отец его должен женить.

– Он идет уже сватом, ищет невесту и женит его, – рассказывает Слава, аккордеонист с «косолапой душой» и такой же косолапой музыкой и песнями. Зажигательные, летучие балканские мелодии ему не даются – пальцы огрубели и потеряли ловкость.

Когда Слава говорит, то сами цыгане не всегда понимают, что он бормочет. Создается впечатление, что рядом с вами стрекочет низким тембром огромный жук.

Обход продолжается. Женщины и дети кричат: «Ура!» или «Караул!», но это от радости.

Еще по пятьдесят – и появляется гитара. Она – с пробоиной. «Это после боя!» – похваляются цыгане. Интересно узнать: орудием защиты или нападения послужил инструмент?

Мужики за столом поют натужными грудными голосами «Загэйом мэ ко рома» и «Калинушка, прими». Сверху на них смотрят «Незнакомка» Крамского и «Всадница» Брюллова. Колоритная бабушка с необъятной фигурой цыганской матроны водрузилась на стул, ножки у которого не толще макаронины и вот-вот подломятся. Но бабушка заслушалась, утирает глаза платком и не чувствует опасности. Правой рукой она опирается на клюку, а бордовая косынка, повязанная вокруг головы, делает ее похожей на атаманшу пиратов. Круглое лицо с глубокими подглазинами выражает мужественный и властный характер.

А куда делся Джоник? Уже два часа дня, а он все храпит – после вчерашнего; так Пасху отметил, что никак не встанет. Иисус воскрес, а барон наоборот!

Существует миф, что цыганский барон командует всеми своими цыганами, как ротой солдат, но это не так.

Я спрашиваю у них:

– Чем барон отличается от вас?

– Я тебе объясню, как это объясняется: вот я простой цыган, у меня нет связей ни в правительстве, ни в милиции, – к кому я там пойду? А барон идет в администрацию, договаривается о земле, чтобы мы здесь поселились, чтобы свет нам провели, чтоб не прогоняли. Если забрали, допустим, моего сына, – ну не сына, племянника! – спохватывается рассказчик, – барон идет в милицию, его уже там знают как нашего барона, он поручается за этого человека, и его отпускают. Если у меня, к примеру, беда, я иду к барону – нужно такую-то сумму, вытащить того-то, попал мой родственник. Барон это все решает. Он идет по табору – у кого сто рублей возьмет, у кого пятьдесят. Он соберет эту сумму и заплатит.

– Как человек становится бароном?

– Ну вот приезжает первый раз милиция в табор, никто не выходит, все боятся: милиция приехала! Все прячутся по домам, запираются. Выходит, естественно, тот человек, который посмелее: «Ребята, в чем дело?» Он договаривается, знакомится, идет туда-туда-туда, уже все – на следующий день его выбирают бароном. Людям видно – все спрятались, как курицы, а он один вышел, один разговаривал, не испугался, и за это его табор выбирает бароном.

– Выходит, бароном быть и почетно, и хлопотно.

– Хлопотно, да. Любые проблемы решает барон. Из других таборов приходят к нашему барону – помощи просят: «Помоги, пожалуйста, наших цыган забрали». А он решает эти вопросы, потому что у него какие-то каналы есть в милиции. Он звонит начальнику, такому-то: «Слушай, моих забрали, они не виноваты – их надо выпустить». Наши цыганки ходят на вокзал гадать, их забирают, но они не виноваты. Барон идет: «Мои не виноваты. Я голову даю на отсечение, что мои там не были, когда что-то произошло».

6

Гать под ногами хлюпает и чавкает. Праздничный обход направляется к «огурцам». У дверей лает пес.

Вопреки ожиданиям, «огурцы» в этот раз пригласили Олега, хотя у них контры и они не разговаривают. Конец вражде? Ничего подобного. Просто эти люди решили выпендриться и показать всему табору, какие они, «огурцы», великодушные и мелкие счеты ничего для них не значат – укус комарика! А может, помириться сейчас показалось выгодно.

Песня льется медом.

 
Кони мчатся, как ночные рысаки,
Я бы тропы не сменял на большаки,
И мэ 22
  Мэ – я (цыганск.).


[Закрыть] когда-нибудь оставлю все дела
И куплю билет до дальнего села.
 

Вообще-то на празднике должны были присутствовать русские музыканты со своей аппаратурой и инструментами (цыганам важнее именно инструменты, микрофон, усилитель; сыграют они сами), но в прошлый раз музыкантов здесь обманули и заплатили только половину гонорара. Музыканты рассердились, и голыми обещаниями их в этот табор больше не заманишь: они цыганам не верят, и получается, что цыгане в конечном счете скорее потеряли, чем выиграли что-то на своем обмане. Жадным быть плохо, но такой они народ – мгновенные резоны и сиюминутные порывы для них значат больше, чем стабильность и основательность. Их расчетливость и сообразительность – беззаботная и быстрая: схватил и потащил, – а что будет дальше, то богу ведомо.

Я занят разговором. Мне отвечают сразу четыре или пять человек, перебивая друг друга – или помогая друг другу? – то один вперед вырвется, то другой его обгонит. Чесать языками они умеют!

– Подпольного бизнеса в таборе нет! – утверждает Юра (это про наркотики).

– Если в таборе узнают, что кто-то чего-то, – Артур жестом показывает, что колет себе вену, – он будет наказан цыганским народом! Выгоняем из табора! Он нам не нужен!

– Он здесь чужой! – подхватывает третий. – Зачем нам проблемы? Мы люди мирные, а если он колется, к нему придут товарищи, будут шуметь… Нам это запрещено, по-нашему запрещено!

И это не обман.

Торговля наркотиками приобрела цыганский оттенок в основном благодаря цыганам-ловарям, а потом подхватили русска рома (так называемые русские цыгане). Котляры в ней не участвуют, и о фактах сбыта наркотиков в авдотьинском таборе мне неизвестно, хотя наркоманы в таборе имеются, про них так и говорят: «Вот дом наркоманский», – или: «Гляди – наркоманы пошли» (с оттенком брезгливости).

Был такой Томато – молодой человек и темная личность, он жил в этом таборе и плохо себя вел, «каждый праздник портил – безобразничал, дрался». Два месяца назад ему люди сказали: «Уезжай куда хочешь». Община не вытерпела, и Томато уехал. На видеозаписи я мельком видел, как он танцует – лихой и красивый. А характером – подлец. Из скольких же противоречий состоит человек!

Мы все идем к Юре, поздравляем Юру. Маленькая девочка протягивает хозяину бутылку пива, обернутую полотенцем. Юра ей дарит пасхальное яичко. Обстановка в домах нищая, но современные телевизоры с плоским экраном, а также дивиди есть почти у каждого. Я забыл упомянуть, что цыганам все-таки удалось договориться насчет электричества и в табор дали свет.

Разговор возобновляется:

– А откуда у вас деньги?

– Летом зарабатываем тем, что ездим, собираем черный металл – стучимся в двери в частном секторе, спрашиваем старые холодильники, газовые плиты, старые трубы, которые негодны уже к работе. Люди нам их либо отдают бесплатно, либо за небольшую плату с тем условием, что и мы тоже могли бы на них что-то заработать. Но это сезон, это летом мы работаем. Зимой очень трудно черметом заниматься – он под снегом, замерз. Поэтому зимой мы работаем в такси.

– Летом еще дачи объезжаем, расспрашиваем – кому фундамент, кому сарайку надо построить, кому крышу покрыть. На прошлой неделе дали нам на «Текстиль-Профи» серьезный объект – дом десять на семнадцать, и мы вчетвером его разобрали за восемь дней. Все сыты, довольны, детей накормили.

Котляры деньги любят и работы не чураются, но уровень жизни в таборе очень низкий. Сказывается общая неорганизованность, безалаберность и то, что Булгаков называл «разрухой в головах». Традиционная цыганская культура стремительно отмирает, а нормы цивилизации не делают табор лучше. Из хороших цыган получаются дурни без национальности.

Как я уже писал, котляры в Авдотьине – с 1968 года. Они были первые представители этой цыганской нации, построившие здесь дома, и, казалось бы, именно им должны были достаться самые жирные и лакомые куски, однако если они что-то и заработали, то ничего у них не удержалось. Табор идет ко дну – как в материальном, так и в духовном плане. Здесь много ограниченных, недалеких личностей, которые уступают в развитии другим таким же котлярам-молдаванам, известным мне по Горину (табор немцони) или Панееву (табор мустафони).

В авдотьинском поселке маргинальная часть составляет большинство – хулиганы, пьяницы, при случае – ворье, мелкие прощелыги. На крупных аферистов они не тянут – мозгов не хватает и духом слабы, нет в них замаха на большие дела. Люди здесь не дружат и не уважают друг друга, а скорее терпят, разбиваясь на кучки. Они внутренне созрели, чтобы расколоться и жить не традицией, не цыганским законом, а от балды, как получается, сползать и деградировать.

…Когда Джоник проснулся, первое, что он сделал, – подрался с братом. Как это водится, из‐за пустяка. Вчерашний алкоголь отравил им головы. Они сцепились прямо на улице, как два медведя, готовые изрядно потрепать друг друга. Пошли в ход кулаки, сапоги месили грязь, из-под ног летели брызги – это было похоже на картину Гойи с дерущимися на пустыре пастухами. Пес по кличке Мальчик рвался с поводка и ругался их басом настоящего мужчины.

Если Олег действительно желает добра своему сыну, которого в этот день крестили на Лежневской, он должен сделать все, чтобы сын рос отдельно от этого сборища – в другой обстановке и другой среде. В подобных трущобах жить темно и страшно, стоит постараться, чтобы вынырнуть оттуда – не в сказки Лотяну, а в мир вменяемых, добрых отношений, осмысленного труда и радости жизни.

«АХ, ЖАРКИ-ЖАРКИ…»

1

Бывают в жизни небольшие или почти совсем эпизодические встречи, события, которые почему-то вспоминаешь и год спустя, и два, и потом еще не раз к ним возвращаешься и прокручиваешь в памяти при различных обстоятельствах, а они все никак не теряют актуальности, как будто находишь в них некое важное для себя обобщение или акцент.

Одним из таких событий стала для меня встреча с отцом Виктором Салтыковым, главным героем документального фильма «Русский заповедник», протоиереем и настоятелем православного прихода в деревне Жарки Юрьевецкого района Ивановской области.

Место глухое, от шоссе отдаленное, рейсовый автобус туда не ходит, – действительно, «заповедник» у черта на куличках, однако отец Виктор – такой человек, с которым хотел познакомиться сам Эмир Кустурица, но по стечению обстоятельств они разминулись, а мне повезло, я с отцом Виктором все-таки встретился и даже побывал у него в гостях.

Здесь собрано то, что сохранили память и записная книжка.

2

«Я не верю в православие, я верю в человека, его масштаб и возможности» – такими торжественными и отчасти самонадеянными словами я начал свою статью об отце Викторе, но тот, прочитав, сделал замечание, не споря и не критикуя, а призывая к размышлению:

– Для меня ваша фраза звучит как «я рыба, но мне не нужна вода», – произнес отец Виктор.

И я задумался.

Многие его мысли заставляли задуматься – не закрывали горизонт категоричностью истины, а давали старт, подводили к возможности собственных суждений, открывали простор, учили самостоятельности.

3

Про Виктора Салтыкова я узнал из вышеупомянутого документального фильма, снятого режиссером Валерием Тимощенко.

– Ах, Жарки-Жарки, – пела в кадре маленькая девочка, едущая в телеге по тряской дороге. Из названия родной деревни она сделала песню так же легко, как заплела бы венок или покормила бы гусей.

Настроенный скептически по отношению к официальному православию, я начал смотреть фильм, полагая, что душеспасительные беседы и назидательные истории о «рабах божиих» мне скоро надоедят, как сладкий сироп, однако с удивлением и вниманием досмотрел до конца.

«Не надо спасать человечество – надо спасать себя», «безнравственная жизнь карается безумием», – в шлейфе этих формулировок отца Виктора я находился довольно долго. Они во мне аукались, как кони в горах – один встревоженно фыркнет из кедрача на склоне, а где-то от ручья ему ответит другой, и снова разливается безбрежная ночная тишина, к которой прислушиваешься, лежа в палатке, кутаясь в спальник…

4

До развала СССР Виктор Салтыков работал лесничим на Северном Кавказе.

«Бракоши там были один хуже другого – мы их ловили, они от нас отстреливались. У меня жизнь была как в американском вестерне – с погонями, засадами. А так мы, Салтыковы, – из кубанских казаков, род наш – казачий», – вспоминает отец Виктор.

О воцерковлении тогда не было и речи. Будущий священник увлекался йогой, восточными доктринами, изучал китайскую и японскую поэзию, сам пробовал сочинять в том же роде, медитировал на кромке каменистых обрывов, знал все тропинки, каждого охотника, пускал в седловину удалую лошадку…

Природа ему заменяла Бога. Он тогда поддерживал зарождавшееся в нашей стране экологическое движение, которое в конце восьмидесятых, по его выражению, было «целомудренным».

– А потом в моей жизни наступил перелом. Я понял, что человек, который ставит очистительные фильтры на заводах и предприятиях, – он не эколог, потому что тем самым он поддерживает режим, сам принцип существования этой системы. У меня был серьезный мировоззренческий кризис. Мы как сотрудники заповедника должны были отчитываться за потраченные патроны, и я, помню, сел, записал в тетрадь: «Затрачен патрон (одна штука) на отстрел лесничего (одна штука)». Потом думаю – нет, стреляться негоже… А я знал место, где точно бракоши будут, и даже знал примерно, когда они могут там оказаться. Решил – поеду и подвернусь под пулю, была ни была, но Бог не допустил. Я нашел в себе силы побороть свою слабость и стал священником, нашел себя в этом.

В сорок два года, на пике формы – вроде самая зрелость, – продолжает отец Виктор, – я думал, что моя жизнь закончена, а оказалось, она еще даже и не начиналась. Я раньше читал поэзию, классическую литературу, а теперь беру только духовные книги.

– И стихов не пишете?

– «Я бессловесен», – улыбнулся священник, ответив строчкой одного из прошлых своих стихотворений, написанного в жанре китайской лирики. – Зачем баян, когда есть кадило?

5

Редкое дело – сколько я ни общался с отцом Виктором, в его нравоучительных суждениях мне не было тесно, потому что за ними я видел не догму, а живое размышление, опыт и чувство. В них не было отвлеченности и дешевой однозначности, которые обычно больше всего и отталкивают в подобного рода сентенциях.

Да и я, видать, «соспел», чтобы их воспринять не как что-то голословное и умозрительно-моралистическое, а несколько иначе. Поэтому и фильм пересматривал дважды, до финальных титров.

От «Русского заповедника» веет восторженностью, легкой эйфорией оттого, что Жарки – обедневшая, малолюдная, потихоньку вымирающая русская деревня – за счет ежедневно прикладываемых к ней усилий на глазах превращается в Ноев ковчег, спасательный круг для своих обитателей, спивающихся и деградирующих; и это – целое поприще, благородное, хлопотное, необходимое дело.

Фильм – о Возрождении.

Отец Виктор в нем показан как универсальный солдат: он и на лошади скачет, и правит двухколесной кибиткой, прыгающей по ухабам (кибитка сломалась – отец Виктор ее отремонтировал при помощи мотка проволоки), и в омут ныряет и плавает под водой с картинно-развевающейся гривой седых волос – внушительный и красивый, как Речной Царь (чуть было не написал о православном священнике – как Водяной).

6

Деревня Жарки – это с десяток домов (электричество есть, газа нет), церковка с белой колокольней, около храма – тенистый погост за деревянной оградой, два трактора, пять лошадей (недавно прибавились двое жеребят), теплица, пасека; летают ласточки, на столбах – скворечники…

Старушка сетует:

– Корова заболела – уколы ей надо в сосок вводить, а другая корова еле ноги передвигает – старая, как я… Три цыпленка сдохло.

Вот и все новости.

Магазина в деревне нет, и даже автолавка в Жарки не приезжает – грунтовка такая, что и в сухую погоду пробраться нелегко, а уж когда зарядят дожди…

Местные жители в прошлом году приступили к строительству бетонки до ближайшего шоссе, но уложенным плитам далеко до финиша.

Школа только в соседнем селе, и ту администрация собирается прикрыть, а ведь это катастрофа для подрастающих учеников – они останутся с формальным образованием. Что значит «формальное»? – дадут автобус, который будет с раннего утра курсировать от одной деревни к другой, собирать мальчишек и девчонок, везти их в какую-то общую школу, где они и сами начнут учиться для галочки, и учить их тоже будут для галочки, а кроме того, с закрытием местной школы дети лишаются возможности внеклассных занятий, кружков по увлечению…

То есть на бумаге у чиновников все будет аккуратно и чисто, а на деле вырастут новые варвары, которые потребуют лишь «хлеба и зрелищ». И так уже многие деревенские ребята – при живых родителях – взрослеют на положении полузаброшенных. От недосмотра. Есть такое удобное, обтекаемое слово.

Вот и конюшня от «недосмотра» сгорела, а скорее всего, там «культурно отдыхали». Запой в деревне, как пожар в степи (сравнение отца Виктора, видимо так и не распростившегося с поэтическим, творческим взглядом на жизнь и речь), – один сорвался и подрывает всех. Тут же рушится и весь круг его повседневных обязанностей, которые он должен исполнять по хозяйству, – скотина не кормлена, урожай гниет, крыльцо развалилось, крыша подтекает…

Церковный приход в подобной глуши – единственно возможный культурный центр, объединяющий людей на положительных началах (если батюшка, конечно, мудрый и дельный); без него население превратится в сброд.

И недаром в деревне церковь видно отовсюду – так и должно быть, чтобы она везде о себе напоминала. Идешь с рыбалки или грядку копаешь – поднимаешь глаза, а над кронами деревьев – купол и звонница, которую насквозь пронизывают стрижи. Бог выше людей.

А у нас в Иванове сколько храмов ни построили – разве их заметно? Кому нужен «гриб» на площади Революции, который вырос в десяти шагах от советского памятника борцам-знаменосцам? Ни горячо от него, ни холодно. Кого он вдохновляет?

Но вернемся в Жарки.

В семнадцатом веке, когда храма еще не существовало, мужики копали здешнее поле. Заступ наткнулся на что-то твердое. Стали смотреть – оказалось, что в земле лежит икона Казанской Божьей матери.

Крестьяне понесли ее в ближайшую церковь – показать благочинному, но глаза им застило, и нежданно-негаданно они очутились на том же самом месте, где нашлась икона.

«Леший попутал», – мужики перекрестились и, бодрясь, отправились в намеченный путь – дорога была им отлично знакома.

Каково же было их изумление, когда они снова вернулись к вырытой ими яме!

И третья попытка не увенчалась успехом.

Поняли они, что это икона не хочет с места уходить, и основали там церковь.

Образ Казанской до сих пор в Жарках. Я видел ее потемневший лик, но ничем не проникся, ничего не услышал. Наверное, потому, что ни о чем и не спрашивал – зашел, как в музей, историческое сооружение, но храм – не витрина антикварных ценностей; это образ сердца, которое движется, потому что любит и к тому, что любит.

А я всегда любил окраинные миры, состояние переправы.

7

Разговор с отцом Виктором у меня получился непринужденный и сложный, несуетливый – как раз такой, которого, по-моему, сейчас остро не хватает на страницах ивановских газет и журналов и которого почему-то не могут предложить ни университетская, гуманитарная профессура, ни наши заслуженные деятели искусств, ни обычно болтливая провинциальная богема.

Все тонут в обстоятельствах, а отец Виктор – непотопляемый. Его на мякине не проведешь, но разумная непримиримость, подкрепленная действительной, а не «потемкинской» службой, не мешает ему быть миролюбивым и вдумчивым. Он борется «за», а не «в сторону» или «против». Духовное начальство из областной епархии предпочитает с ним не связываться.

– Вы приехали в Жарки двадцать лет назад, – спрашиваю я. – Что с тех пор изменилось? От фильма исходят самые светлые и радужные эмоции, которые испытывает режиссер, но сегодняшняя реальность, по-моему, противоречит настолько оптимистичному взгляду на ситуацию.

– Русская деревня умерла, – отвечает отец Виктор, – но как есть святость прижизненная, так есть и святость посмертная: мощи святых продолжают творить чудеса и по сей день, и русская деревня как ипостась святой Руси также способна и после своей смерти многое нам дать. Прежде всего, ощущение традиции, истории, нашего наследства, прикосновения к прошлому – ведь в мире происходят чудовищные изменения.

– Времена конца света? Наступил Апокалипсис?

– «Апокалипсис» переводится как «Откровение», его не надо бояться. Тот, кто будет иметь откровение, а не выдумку, не мечтательность, пусть даже опирающуюся на самые последние достижения науки и техники, тот и спасется.

– По поводу спасения – в России и в Иванове набирает популярность практика йоги. Как вы к ней относитесь?

– Йога – это духовное самоубийство.

– Значит, я уже целый год занимаюсь духовным самоубийством.

– Это нормально – метания влево-вправо никто не отменял, я сам в свое время этим увлекался. Йога опасна тем, что отменяет личность, существо человека. В йоге Абсолют связан с понятием нирваны, и надо признать, что небытие в нас заложено – Господь сделал нас из небытия, и йога расшелушивает нас обратно до него, до этой нирваны, отменяя тем самым весь смысл Рождения, нашего прихода в мир.