Текст книги "Книга про Иваново (город incognito)"

Ты кто?

Львиный зев!

9

Туман над поймой висит, как потолок.

Закат вытянул малиновый плавник у края горизонта, а коршун… – я решил, что его гнездо где-то на соснах прямо надо мной, – вот он и недоволен, что я его выкуриваю дымом костра.

Хищники парой взмывают в воздух и издают тревожные, вибрирующие звуки, похожие на лошадиное ржание.

Кусты и деревья облекаются в сумерки. Соловей звенит, как серебряная монета, а то вдруг защелкает да еще изловчится – поди подбери столько звуков в мелодию, а он подбирает, и ему нетяжело – пришла пора!

Свисти, брат, свисти про свои три копейки.

Это я коршуну.

10

Песня обреченных: ничего своего, свое – бестрепетно.

Даль отколола меня себе.

Я могу отличить баньяновое дерево от бананового, лангура от макаки. Луга эдельвейсов, плантации каучука, «дымовуха» над фумаролой, шары раффлезии – все это я видел и пережил как свое, а то, что под ногами, – пропустил, потерял, не увлекло… Зачем то, что есть, когда есть то, чего нет? Иди туда, не знаю куда…

Самое место мое – в избушке на курьих ножках, с летающим ухватом и зеленоглазым черным котом, воровато косящимся на горшок со сметаной.

А здесь я лишний, да и там я гость – за горбом, за страхом, за темными лесами…

Однажды в сауне, когда мы парились, что-то закоротило, и бело-голубые электрические дуги – убийственно красивые – замелькали в воздухе, так что все посыпались, теряя веники и банные шапочки.

Ей-богу, вдохновение – опасная штука!

Дайте узду!

А сам про себя думаю – нет, не давайте, я не все еще сказал.

11

Ухтóма – не Ухтохма, ох как не Ухтохма!

Тимофеич там вытащил за ус сома – думал, что это шнурок ботинка, который затонул и лежит на дне. Он взялся рукой и потянул на себя, а «шнурок» – на себя, да так, что Тимофеич чуть за борт не вывалился.

– Тут я разозлился, – рассказывает Тимофеич. – Ну так его, так, подволок к себе и вижу – морда усатая: в ведро не пролезет.

– Враки, – говорю.

– Почему «враки»? – Тимофеич обиделся. Его борода стянута в хвостик, который он в городе заправляет под свитер, а здесь – навыпуск.

– Вы злиться не умеете.

– А-а, ну это…

Он помешивает суп из картошки с крапивой, нарванной по берегу.

Ухтома нас слушает, а саму ее не слышно. Где ее руки, ноги, глаза? Она существует отдельно от жизни человеческого разума – ни одно слово не потревожит ее, пока не превратится в утку или рыбу.

Раньше Тимофеич работал инженером, а потом все бросил и подался в художники. Живопись заменила ему самую крутую горку! Он так с нее разогнался, что что-то перепрыгнул. И это сделало его художником.

– Есть пустота, а есть пустота, – рассуждает он. – В одной ничего нет, а в другой есть НЕЧТО!

Я возражаю, пытаюсь урезонить:

– Ну как же так – если там что-то есть, какая же это получается пустота?

– Нет, брат, погоди. Пустота – уже что-то. Если там на самом деле ничего нет, то ее нельзя назвать!

Обычно в компании я себя чувствую фантазером и вольнодумцем, но в беседах с Тимофеичем почему-то выходит, что я поборник здравого смысла.

– Ой, – удивляется он, поднимая приставленную к бревнышку бутылку водки, – разве у нас ничего уже нет?

– Нет, – отвечаю, – у нас есть нечто!

Ухтома не спит, кто-то в ней переворачивается на правый бок.

– А с сомом-то что стало?

– Да ус оторвался – лопнул, как струна, – говорит Тимофеич. – А так – хоть в Музей рыболовного промысла.

12

И еще одна нимфа – вертушка Лахость: несет тебя, катит, вдруг раз – в завал, или о камень «Тайменем» шаркнешь.

По Лахости мы шли экипажами на двух клееных-переклееных байдарках, кричали: «Табань!», «Ворона!», «Прозевала!».

Однажды врезались в коровье стадо. Животные, как буйволы на картинках в «Нейшнел джиографик», стояли у опор разрушенного моста по грудь в обегающей их воде. Я мог приветствовать любую, взявшись за рог!

Лахость петляет по границе Ивановской и Ярославской областей. По сути Лахость и есть граница. Смотришь направо – земля ивановская: камыш да осока, на левый берег смотришь – осока да камыш, но уже ярославские!

По этой территории сто тысяч лет назад прокатился ледник. В русле реки он оставил валуны. Одни притаились, указывая на себя серебряной пенкой-бурунчиком сверху, другие выставили тупые, как у бегемотов, гладкие морды.

На стоянке-дневке я углубился в лес в поисках черники и, выйдя из чащи, увидел между кривыми деревцами полосатые залежи разноцветного мха. Июль был засушливый, и болотце отступило. Мох весь высох, превратившись в вышитый, волнистый ковер. Лиловые языки чередовались с серо-голубыми и бирюзовыми, фисташковые с сиреневыми.

– Димка! Димка! – Меня звали на помощь.

Колюче-когтистым ельником я пробился к лагерю.

Над дымящим костром дрожал и фыркал кипятком котелок, доступ к которому перегораживал Вовка, отгонявший всех от него длинными страшными руками и бешено-веселыми глазами.

А Позднякова наябедничала:

– Вовка лягушку хочет сварить!

13

Уводь и Ухтохма сливаются у Комарни, Теза впадает в Клязьму, а Лахость в Которосль, которая в Ярославле объединяется с Волгой.

Волгу я переплывал. Переплывал Уводьстрой и Оку на родине Есенина.

На черном песке халактырского пляжа дразнил несмолкающий Тихий океан. Шлепался с мангров в Андаманское море. Сидел с записной книжкой на берегах Енисея и Ангары. Видел Днепр и Иртыш, где Маянцев ударился башкой о столб, переходя через мост и развернув лицо, чтоб полюбоваться на знаменитую сибирскую реку, в которой когда-то утонул Ермак.

Помню эти встречи, как встречи с людьми.

Помню седое Баренцево море, и как вздохнул кит, завернувший в бухту на крыльях Гольфстрима.

Природа одухотворена, но разум ее при всей своей изменчивости статичен и тверд. Несмотря на неописуемое многообразие форм: от кузнечика до слона, – она безлика. Возможно, ее лицо – человек. В прошлом – мужчина, в будущем – женщина.

14

Приведу эпизод, который вполне сгодился бы для рассказа, но реально случившееся – не литература.

Городок Канчанабури находится на западе Таиланда. Квай – река, протекающая через него, но тайские нимфы ездят на мопедах в коротких черных шортиках. Не знаю, кому они больше понравились – мне или моей подружке.

У Женьки на запястье сверкал браслет, по мне так цацка. Она его купила на уличном рынке за смешную цену, тут все было дешево, и Женька присмотрела себе множество вещей: и платье, и сумочку, и хипповатый кошелек, сделанный из ореха.

На рынке под присмотром апатичного хозяина скучал леопард, посаженный на короткую стальную цепочку, – уже не котенок, но и не взрослая кошка. С ним можно было сфотографироваться.

Немка-туристка решила рискнуть. Ее усадили на край бордюра, а пятнистого звереныша ухнули ей в руки. Оторопев, она поддерживала его под выгнувшуюся колесом спину. Чтоб леопард был занят, таец сунул ему в зубы бутылочку с молоком, которую тот моментально обхватил всеми четырьмя когтистыми лапами и жадно зачмокал.

Я где-то читал, что в отличие от львов или тигров, которые открыто выражают свое недовольство, леопарды вероломны и даже опытным дрессировщикам сложно спрогнозировать их поведение.

В средневековой эзотерике этих зверей тоже не жаловали, потому что «пятнистый» означало «запятнанный».

Вопреки опасениям, все прошло гладко – лишь капли молока упали немке на блузку. Таец предусмотрительно протянул ей салфетку.

Мы с Женькой переглянулись:

– А что – давай?

– На обратном пути!

На обратном пути мы заплутали в однообразных базарных рядах, но все-таки вернулись на прежнее место, которое располагалось по соседству с двухэтажным павильоном, послужившим нам основным ориентиром и приметой.

Таец дремал в обнимку с леопардом на узкой циновке. Я осторожно растолкал владельца. Зверь поднял голову…

Предполагаемый снимок удачно пополнил бы Женькину коллекцию оригинальных аватарок, но я не успел даже навести объектив.

Думаю, хищника раздразнил браслет – блеск солнечным зайчиком покатился ему в глаза, и леопард тенькнул лапой.

Женька отдернулась.

Как горящую головню, таец выхватил у нее своего питомца, сам перепуганный не меньше девушки. У той через щеку поползли красные нитки.

Вокруг сбились люди. Больше всего галдела дебелая, грудастая молодая американка в соломенной шляпе, которую сопровождал сухопарый пожилой и загорелый, похожий на Киплинга джентльмен в белоснежном костюме. Местные любопытствовали и предлагали помощь.

– Ты не испугалась? – спросил я Женьку.

– Я не поняла… Давай теперь ты! Теперь твоя очередь! – настаивала она.

Мне было боязно. Глядя на беззлобную морду леопарда, я представлял, что с его усов капает кровь.

Но мне на выручку пришел таец.

– No! No! – Он решительно отказывался рисковать второй раз и выглядел сердитым, хотя вообще-то тайцы улыбчивы.

Вечером того же дня мы куковали в аэропорту Бангкока, дожидаясь своего рейса в Россию. У Женьки на лице красовались царапины – роспись дикой природы. Никаким молоком не свяжешь дерзкую, безоглядную молодость. Мы тогда совершали ЛЮБЫЕ поступки, и ничего нас не портило, ничего не могло вытравить из нас желания действовать. Бог шельму метит.

Молодость прошла.

15

– Васька, табань!

Семилетняя девочка учится рулить. Пока она плохо справляется с лодкой, не чувствует течение, да и весла ей велики.

Но она освоит, непременно освоит и уплывет дальше всех – за синие горы, за рыжие скалы, в свой горизонт.

«АМЕРИКАНСКАЯ ТРАВА НЕ ПАХНЕТ»

Много ли есть на свете людей, совершивших кругосветное путешествие?

А на конной кибитке?

Петр Плонин, ивановский путешественник, – участник и руководитель уникальной кругосветки, стартовавшей в 1992 году и проходившей в два этапа. Первый – на восток: от Иванова до Сахалина. Второй – на запад: из Иванова через Россию и Европу, в США и Японию.

В 1998‐м участники благополучно вернулись домой, но настоящим аргонавтам дома не сидится.

Дорога – праздник, в котором нет выходных.

– Одни походники предпочитают горы, другие – воду, третьи – джунгли, а у вас какой конек?

– Велосипед. Я и в горах был, и на яхте ходил по Волге, и пустыни попадались – разве что на воздушных шарах не летал и не плавал на подводной лодке. Велосипед мне ближе всего.

– А как же лошади?

– Путешествовать по миру на лошадях – это примерно так же, как гулять по лесу с пианино: тяжело и неудобно. А велосипед не надо ни поить, ни кормить, ни водить к ветеринару, и скорость хорошая! В среднем в два раза быстрее получается, чем на кибитке.

– Где вы научились обращаться с лошадьми?

– Я с ними вырос. Детство мое прошло в Рязанской области, в деревне – отец работал на лошади, занимался трелевкой. Но лошадей я знал поверхностно, неглубоко, иначе бы, наверное, не решился на кругосветку. Нам встречались профессиональные лошадники, которые говорили: «Ребята, вы сумасшедшие. Мы бы сами на лошадях ни за что не пошли в такую дорогу». Почему? Они наперед видели проблемы, которые могут возникнуть с лошадьми, а мы их не видели, мы не профессионалы, ехали себе потихонечку да ехали. У нас был один принцип: «Не навреди». Если мы дошли до финиша, значит, не было от нас вреда лошадям – они выдержали. Честь и хвала владимирским тяжеловозам! Для них кругосветка – уникальное событие. Как на Марс слетать. Коневоды, которые их выращивают, в девяносто втором не хотели нам давать чистопородных животных – они боялись, что те не дойдут даже до Нижнего Новгорода.

– А дошли до Сахалина! Вашу команду за прохождение Сибири в зимний период занесли в Книгу рекордов Гиннесса. Какие были основные трудности?

– Первое время – общение с лошадьми. Мы их не понимали, они нас не понимали. Вторая проблема – девяносто второй год, разгул беззакония. Тогда в нашей стране грабили целые фуры. Вагоны и составы пропадали с путей, исчезали в никуда. Никто их не искал, преступность процветала. Нам приходилось прятать лошадей, вести партизанский образ жизни. Спали урывками – по два-три часа в сутки.

– Были впрямую столкновения с криминалом?

– После Удмуртии к нам подъехали четверо накачанных ребят в спортивной одежде, и видно, что они не просто на машине прогуливаются, а… как сказать?

– Работают!

– Да, работают. Один меня спрашивает: «Вы где заночуете?» Я назвал ближайший районный центр. Он говорит: «Мы еще увидимся». После такого предложения мы тот городок объехали стороной. Нас еще Василий Песков из «Комсомольской правды» предупреждал: «Парни, вы безумцы – и лошадей отберут, и сами не вернетесь», – но Господь сберег. Третья проблема – сибирские морозы. В Новосибирске нам подарили буржуйку, выдали зимнее солдатское обмундирование – ватные штаны, бушлаты. Печка нас выручала, мы ее в кибитку поставили и топили чем придется, – дров иногда было трудно достать, а куски угля практически по всей дороге по Сибири можно подобрать и спокойно топить. Кибитка шла под тентом, и тепло в ней распределялось очень контрастно – наверху, под потолком до +30 доходило, а внизу был минус: на полу полметра льда намораживало. Утром встаешь – уже печка не помогает, борода примерзала к спальному мешку. День начинался – оттаешь бороду, потом вылезаешь, обуваешь замороженные валенки, которые за ночь превращаются в ледяной погреб, – протолкнешь в них ногу, потихоньку двигаешься. Лошадей запрягать – металлические части обжигают ладонь…

– И как вас отпустили – семьи, родные?

– Наше счастье в том, что мы с Колей Шабуровым, моим компаньоном, оба геологи и семьи приучены, что месяц, год нас может не быть. Про семьи, про жен всегда был первый вопрос от журналистов в Америке. В отличие от всех других стран там чаще всего у нас брали интервью. У них немного другая система СМИ: в Америке есть центральные газеты, но выходит масса местных газет, которые пользуются большой популярностью. Американские журналисты первым делом спрашивали: «Как ваши жены?» Вы уже пять или шесть вопросов задали, а они с этого начинали. Я отвечал, что если разобраться, то героини – это наши жены. Конечно, им трудно пришлось, но они пошли на это, а потом, когда мы уже втянулись, деваться некуда.

– Один раз отпустили – значит, второй раз придется отпускать.

– Но одного у нас жена не дождалась – она вышла замуж, пока он путешествовал.

– Сейчас с Америкой сложные отношения. Какое у вас сложилось о ней мнение?

– Там много слоев. Есть Нью-Йорк. Мы полгода в нем жили, думали – вот Америка, а когда из Нью-Йорка вышли, американцы говорят: «Нью-Йорк – это не Америка». Страна многоплановая. На Манхэттене товар лежит свободно: подходи, трогай, продавца и не видно, – а в негритянском квартале товар выдают через зарешеченное окошко, а деньги вперед… Американцы настолько изучили человека, что ликвидируют любые соблазны совершить беззаконие. Там сложно стать преступником! Если что-то не положено, то оно – за колючей проволокой такой, что не полезешь. Если воровать нельзя, так это надежно охраняется или крепко прикручено, так что и не своруешь. У нас ситуация иногда подталкивает человека – украсть, нарушить, а в Америке все так предусмотрено, что захочешь – не нарушишь. Негритянские кварталы – большая проблема. Допустим, живут белые, кто-то один разозлился на соседа, продает дом негру – справа и слева белые тут же съезжают. В девяносто седьмом они боялись, но уже знали, готовились, что однажды президент у них будет негр. Но они рассчитывали, что это случится лет через пятьдесят, а новая эпоха пришла моментально. Мы ночевали у одного фермера в Техасе, заговорили о негритянском вопросе – он открывает дверь, показывает на карабин и говорит: «Вот мой ответ негру».

– К русским как они относятся?

– Отрицания не было. В тот период у американцев была эйфория, что СССР развалился, – они всерьез готовились к войне с Советским Союзом, строили катакомбы, военные городки, а тут они расслабились. Армию сократили, и не так, как у нас, – на Дальнем Востоке стоял, допустим, полк авиации, базу расформировали, и там все мгновенно развалили и разграбили. А в Америке военные городки отдали студентам, университетам. У них ничего не пропало! Атмосфера эйфории сказалась и на отношении к нам. Мы были два года в Америке, и у нас никто ни разу не спросил документы. После 11 сентября и Америка другая, и мир стал другим. Путешествия вроде нашего сделались абсурдны или попросту невозможны.

– А чем живет американская глубинка?

– Они не интересуются ни политикой, ни чем. Американцы живут очень узкими, частными интересами. У них жизнь отлажена настолько, что все внимание сконцентрировано на ближайших моментах: дом, работа, поездка в супермаркет. Народ доброжелательный. Очень популярны тематические клубы – если вам нравятся, к примеру, горы, вы обязательно найдете соответствующий клуб, у вас дома будет висеть на стенке ледоруб, вы будете приходить в свой клуб по воскресеньям, общаться с единомышленниками, жарить с ними мясо…

– Мировая культура, в частности русская, им интересна? Мы же знаем американских писателей, режиссеров, музыкантов.

– Для тех, кто хоть раз побывал в России, – это любовь на всю жизнь. К нашей земле. Мы живем на ней, не ценим. Знаете, чем отличается американская природа? Там нет ароматов травы – американская трава не пахнет, неизвестно почему. Клубника там есть, но она другая. Наша земля их притягивает и трогает. Они приезжают и влюбляются в Россию. Я жил два месяца на Бруклине, среди эмигрантов, ходил по Брайтон-Бич – у них все разговоры о Невском проспекте, о Крещатике, о Кутузовском проспекте. Эти эмигранты – несчастнейшие люди: душа у них здесь, а тело там.

– С индейцами вы общались?

– Мы познакомились в пути с одной белой женщиной, которая воспитывалась в индейской семье. Ей было уже за пятьдесят, и она всю жизнь посвятила защите прав индейцев. Благодаря ей нам посчастливилось принять участие в обряде посвящения во взрослую жизнь у индейцев навахо.

– Обряд инициации?

– Видимо, да. С нами его проходили двое индейских юношей и одна девушка. Была зима, холодно, но снега немного. Индейцы поставили во дворе шатер типа юрты, развели костер – начали греть камни. Когда камни раскалились, их внесли в темноту юрты, где уже собрались остальные члены племени. Включили музыку – правда, из магнитофона. Раскаленные камни стали поливать водой, от них пошел густой пар. Мы были в одних плавках, с нас потек пот. Стало влажно, темно, немного не по себе. Создавалось ощущение, что мы внутри женской утробы. Индейцы искусственным образом сымитировали среду, атмосферу рождения.

– Они похожи на индейцев, которых мы видим в фильмах?

– Нет, у них есть театральные группы, которые выступают, но вообще индейцы сейчас ходят в европейской одежде, своеобразия осталось немного. Мы были в гостях у одной семьи – пол в доме глинобитный, дети бегают босые, полуголые. Я смотрю – по полу ползет скорпион с поднятым хвостом (это у него боевая поза – готов к нападению). Рядом с ним – девочка, годика два. Я напугался, а все сидят, смотрят по телевизору фильм про индейцев (они их любят!) – и никто не волнуется. Мама этой девочки тапок сняла и скорпиона прибила. Для них это обычно, а я был поражен. В магазинах по всей Америке бесплатно раздают продукты для индейцев – у них куча льгот, разработаны специальные программы, но это индейцам выходит боком. Им можно не работать, можно не учиться – государство о них заботится.

– И как это сказывается?

– Они спиваются, ничего не хотят, никуда не стремятся. Возможно, это тонкая американская политика – мы же вроде бы все вам дали…

– Чтобы вас не было.

– И претензий не предъявишь.

– Вы принимали участие в языческом индейском обряде, но вы же православный.

– Я потом каялся. Это был грех, но я тогда ничего не знал. Мне казалось, что сила, которая нас ведет, называется иначе: небо помогает, земля помогает. А потом жизнь объяснила Евангелие. Есть люди, которые не верят, и им не надо, а мне всегда нужно было во что-то верить. В коммунизм, во Вселенную, в Бога. В кругосветке с нами могла произойти любая серьезная беда, а ничего не случилось. Какая-то сила хранила нас. Тут можно признавать, можно не признавать. Как говорил Суворов, единственный в мире полководец, который не знал ни одного поражения: «Учить безверное войско – все равно что точить пережженное железо».

– Как произошел переход к православию? Был ли для этого особенный повод?

– Ничего особенного. Просто мне вовремя попался в руки Новый Завет, и он помог мне.

ИВАН НЕФЕДОВ

Однажды мы отправились небольшой компанией в загородную поездку на Смехровское озеро. Автобус был раздолбанный, пыльный и тряский, а день – погожий, августовский и теплый. Девчонки оживленно чесали языками.

Отвлекшись от беседы, я взглянул за окно: поля, перелески, светло-голубое небо со стайками пустившихся в дальний путь облаков – белых, как барашки, и как будто нарисованных.

«А ведь это совершенно нефедовский пейзаж», – пришла мне мысль, похожая на те, из которых потом можно сделать статью.

Я засмотрелся.

1

Иван Нефедов – родоначальник ивановской живописи. В апреле 2017 года ему исполнилось бы сто тридцать лет.

Судя по воспоминаниям, это был человек непростой, убежденный и самостоятельный. В царские годы он «партизанил» против царского режима, а в сталинские годы – против сталинского.

Сам немножко Дон-Кихот, романтик и просветитель, Нефедов притягивал к себе других людей такого же склада. В 1936‐м его арестовали и отправили в Княжий Погост, под Воркуту, на строительство железной дороги и угольных шахт. Дочь художника, фанатичная коммунистка, утверждала, что «папу посадили за дело».

Север он писал уже спустя много лет («Все стало кристаллизоваться в памяти и возникало до детали»). По эскизам размером чуть более почтовой открытки создавались глубокие, лишенные вычурности пейзажи, в которых эпос сливался с лирикой, интеллигентный подход – с народным духом, душа поэта – с рукой старателя.

2

Елена Белянина:

«И. Н. Нефедов родился в семье фабричного служащего. Двор дома выходил на улицу, весной утопавшую в непролазной грязи, а летом – в пыли. Тяжелый труд фабричных рабочих, пьянство и сцены разгула отпечатались в душе молодого человека. Стремление изменить жизнь привело Ивана и его брата Николая в революцию. В доме находился гектограф, на чердаке прятали запрещенную литературу, а сами братья занимались распространением и перевозкой прокламаций. У молодых Нефедовых собирались на сходки ученики реального училища. А летом 1907 года Иван был задержан в поезде с прокламациями и отпущен под подписку о невыезде.

Способности к живописи проявились у юноши во время учебы в Иваново-Вознесенском реальном училище. Принято считать, что начальному развитию таланта способствовал преподаватель рисования, ученик П. Чистякова, А. Шейман. Однако, по воспоминаниям самого художника, обучение рисованию было поставлено слабо и не носило систематического характера. Упор делался на точные науки, по которым Нефедов учился довольно небрежно и был „ужасный оторва“…

По совету знакомого он решил поступать в Московское училище живописи, ваяния и зодчества… Поступлению помогли занятия с мужем квартирной хозяйки, архитектором по образованию. Он объяснил, как правильно строить форму предметов. Успешно сдав экзамены, Иван Нефедов, вопреки воле отца, поступил в МУЖВЗ».

3

И богатырями, и упырями делает нас одна и та же энергия – смотря куда мы ее направим (или куда она направит нас). Важно оказаться в хорошей компании.

Московскими учителями Нефедова стали живые классики Серов и Коровин; однокурсниками – Ларионов, Гончарова, Туржанский, Фальк.

На столичных улицах нефедовское вольнодумство наконец обрело себя в рамках искусства (если только у искусства есть какие-то рамки), а не в мальчишеской борьбе с режимом. Вокруг художника появилась среда, возможность общения со своими о своем. Он смог направить себя в мирное русло, нашел адекватное поле для деятельности (если только искусство может быть адекватным).

Тяга к образованию была в нем крепка – выходец из среды провинциальных мещан, Нефедов выучил три языка: немецкий, английский и французский. Зачем? Явно не с тем, чтоб щеголять знаниями перед скороспелым фабричным бомондом, поражая воображение впечатлительных гувернанток. Его поступки направляла любовь к дальнему – что-то он надеялся осуществить, провернуть, понять для себя.

Свою дипломную работу художник написал за две недели зимних каникул в 1912 году. На ней мы видим сложный, изысканно-монотонный, сине-зеленый пейзаж с высоко поднятой линией горизонта и низиной, заросшей островами деревьев и густого кустарника.

Несмотря на то что картина называется «Раннее утро», ничего смазливо-восторженного и лучезарного она нам не сулит. Это утро – не праздник, не просветление. Рассвет у Нефедова надвигается, как туча, – что-то грозное и неодолимое, судьбоносное и внушительное, то, что происходит само по себе и помимо нашей воли или неволи. Чувствуется какая-то тревожная подоплека, тяжесть близкого обновления довлеет над всем.

Перед нами не классическая зарисовка с натуры, когда исполнено хорошо и скучно, и не диковинный символический ребус, когда художник опутывает мир собственной грезой (или идеологией). Нефедов интереснее – он рискует называть вещи своими именами, не впадая при этом в близорукий натурализм. «Раннее утро» мы видим глазами деятельного, интеллигентного (в народном представлении то есть: «нравственного») человека, наделенного даром возвышенного зрения и практической решимости. Именно поэтому картина завораживает – в ней нет дотошного пересказа действительности, как нет навязчивого или разнузданного индивидуализма с его бесконечными ответвлениями психики; в ней есть история человека и земли, на которой он живет уже много тысяч лет.

4

В год вручения диплома Нефедову – двадцать пять. Он к тому времени уже обладатель почетных премий Третьякова и Левитана, в Москве его знают, однако и Иваново художником не забыто – наоборот, он везет сюда выставку лучших отечественных живописцев своего времени.

В чью бы еще голову могла прийти подобная идея! Точнее, идея могла прийти многим, но кто бы сумел добиться, довести до ума столь хлопотное и финансово рискованное предприятие, требующее отнюдь не искры вдохновения, а утряски тысячи заурядных мелочей?

Это сейчас в три касания мышью можно залезть, воспользовавшись интернетом, в любую картинную галерею мира, а в те времена, если ты живешь в Иванове, даже до Третьяковки поди доберись!

Именно благодаря Нефедову жители нашего (тогда не губернского и даже не уездного) городка получили исключительную возможность ознакомиться с творчеством Врубеля, Архипова, Репина, Сурикова, Маковского и других ведущих мастеров. Всего было показано около полусотни работ на общую сумму 150 тысяч рублей.

Экспозиция открылась в апреле 1912 года в местном клубе приказчиков, где в другое время шла торговля обиходными гравюрами и открытками. Это было событие в полном смысле слова, даже если тогда его оценили немногие. Нефедов задумал сделать эту выставку – и сделал (абсолютно бескорыстно, из одного желания подарить землякам то, что ему самому было дорого и представлялось важным).

Осенью того же года он едет продолжать образование в Петербург. Здесь Нефедов поступает в Императорскую Академию художеств, одновременно посещает педагогические курсы, берет уроки в мастерской известного рисовальщика Д. Н. Кардовского («После московской школы тяжело… Живопись коричневая, а рисунок крепкий… Я три дня думал и все-таки решил к нему… Кардовский – умный художник»).

В фонде Ивановского художественного училища сохранились студийные работы Нефедова – это сильная графика, достойные образцы академического рисунка, который не менялся со времен Микеланджело, но в них еще нет ничего нефедовского – лишь образцовый уровень техники, владение разнообразными графическими приемами.

Нефедов был талантливый рисовальщик, но его тянуло в живопись, его звал цвет, и он не стал сопротивляться цвету – пусть зеленое будет зеленым, а синее синим, как ни красиво-заманчив черный!

Параллельно с учебой Нефедов сотрудничает в качестве иллюстратора с редакцией анархо-синдикалистского журнала «Жизнь для всех», издаваемого Владимиром Поссе. Компания опять подобралась нестыдная – на страницах журнала печатались Лев Толстой, Илья Эренбург, Максим Горький; Илья Репин публиковал здесь свои заметки об искусстве.

Думаю, что и сами идеи анархо-синдикализма – течения, направленного одновременно как против власти со стороны государства, так и против власти со стороны капитала, – были Нефедову близки и созвучны.

В 1916 году он призван в армию и пятнадцать месяцев служит под Псковом техником маскировки.

Далее очередное возвращение в Иваново – в самый разгар революционной смуты; власть захватили большевики.

5

Показательно, что, будучи человеком действия, Нефедов, когда его захватил водоворот бурных преобразований начала двадцатого века, фактически не отразил их в своем творчестве, хотя сам в юности пробовал роль авантюриста-подпольщика и борца за правду. На его полотнах того периода нет ни Ленина, ни Фрунзе, ни атрибутов революционной романтики или, напротив, впечатлений от стихийного варварства, зверств или мытарств.

Нефедов никогда не изображал разруху. Это не значит, что он стоял в стороне и не имел общественной позиции, – просто на его картины это не выносилось. Нефедову хотелось рассказать о главном. Он знал, что любая – демократическая, большевистская, самодержавная – накипь пройдет, а ветер все так же будет трепать стога, так же внезапно распогодится над розово-рыжим глинистым оврагом стальное небо, так же красноречиво будут молчать камни или алые маки в высокой траве.

В те годы, когда страна переживала гигантские социальные сдвиги, Нефедов пишет «Утром на Волге», «В уральском лесу», пойму реки, сенокос в поле, красный бревенчатый домик на бугре, кузницу у Приказного моста в старом Иванове.

Только ближе к старости, когда ему было за пятьдесят, художник вернулся к социальной тематике. Нефедова привлекают исторические сюжеты – видимо, те, что когда-то занимали его мальчишеское воображение, картины событий, свидетелем которых он стал (или мог быть) в революционном Иванове («Конспиративное собрание», «Горят дачи фабрикантов», «Выступление Афанасьева», «Выстрел по портрету царя»).

Должно быть, он никогда не был политически ангажированным человеком, и все его вольнодумство было естественным протестом против несправедливости и насилия со стороны государства, а не верности каким-либо вожакам или идеям.

Ни Разин, ни декабристы его не вдохновляли. Нефедов был делатель, конструктивный философ, искренне веривший в старый добрый лад, и его возмущало любое зло. Со злом, с пустотой он всю жизнь и боролся, в чем бы оно ни проявлялось. Покой для него был синонимом праздности; добро без дела, без запаха – не добро.