Текст книги "Книга про Иваново (город incognito)"

(сочинил Витя Хлебников, ученик школы № 35; записал его папа)

Когда я иду в цирк, у меня всегда хорошее настроение!

Но в цирк мы ходим не так уж часто – можно и почаще.

Петька, мой братик, был четыре раза, а я только два, потому что, во-первых, он на год меня старше, а в другой раз я заболел и никуда не пошел.

Потом он мне рассказывал, что видел в цирке ПУМУ. Я думал, он врет, чтобы я обзавидовался, но папа подтвердил, что пума была – пробежала вокруг по бортику манежа, так что ее можно было даже подергать за усы.

Но вот приехала новая программа!

Сначала мы решили, что художник ошибся, потому что в названии на афише были указаны «гиппопотамы», а нарисованы бегемоты. Пришлось опять обращаться к папе, который разъяснил, что бегемот и гиппопотам – это одно и то же, как «слон» и «офицер» среди шахматных фигур.

Стали собираться – мама приготовила для нас одежду.

Натягивая трико, Петька сказал по секрету, что бегемот может проглотить наше кресло на колесиках – такая здоровая у него пасть.

Мне не хотелось отставать от него по части знаний о бегемотах, и я подумал и сказал, что он может проглотить не только кресло, но и холодильник.

– Нет, холодильник он не проглотит. Если только маленький, который на даче.

Я согласился.

И вот – мы в цирке, в красном секторе.

Заиграл оркестр! На сцену вышли женщины – в высоких нарядных перьях и с голыми животами – и начали танцевать.

Я все же надеялся, что увижу пуму.

Первым номером после танцев выступали собачки – они вертелись в большом блестящем колесе, прыгали через скакалку, катались с горки.

– Какие пушистые! – воскликнула девушка в ряду перед нами.

А у нас собаки нет…

– Эх! – Петька как будто прочитал мои мысли и всерьез вздохнул.

Потом были акробаты, спящая красавица, которая взлетела под купол прямо с кровати, жонглеры в костюмах игральных карт…

В конце первого отделения вышли верблюды.

– Берегись, – произнес опасливо Петька. – Сейчас плюнет!

Но этого не случилось. Верблюд – зверь спокойный, как дядя Олег.

«Корабли пустыни» с покачивающимися мохнатыми горбами выстроились в тесную шеренгу и пошли по манежу, как стрелка обходит циферблат часов.

Потом клоун танцевал с большой розовой куклой, и у нее внезапно отвалилась нога. А он и не заметил.

– Нога отвалилась! – подсказал ему из зала мальчишеский голос.

Но это был не я!

Я не кричал – честное слово! Я правду говорю…

Вообще клоуны были смешные – мы с Петькой чуть животы не надорвали, и даже наш папа улыбался, а одна девочка в соседнем ряду зажимала от смеха рот.

– Возможно, ее угрожало вырвать сахарной ватой, – предположил умудренно Петька.

Наконец наступила очередь бегемотов, в смысле – гиппопотамов. Их было три: Яна, Злат и Аида.

Не знаю, как насчет кресла или холодильника, но дрессировщика каждый из них мог бы легко перекусить пополам!

Они показывали всякие трюки – кружились на карусели, кувыркались, переворачивались. Чтобы им было веселее выступать, помощник дрессировщика совал им морковку.

Диктор объявил, что «номер – уникальный», больше никто в мире не дрессирует бегемотов.

Вечером мы с Петькой наперебой рассказывали маме, что увидели в цирке.

– А тебе что запомнилось? – спросила мама у папы.

– Танцовщицы, – ответил он.

Мы с Петькой в один голос заявили, что он не прав.

Продолжение следует…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГОРОД ХУДОЖНИКОВ (ПУТЕВОДИТЕЛЬ)

С ЧЕГО НАЧИНАЛОСЬ

До тридцати лет я не знал, что в Иванове существуют художники.

Вообще не думал, что живопись может быть интересной.

Разве что Гойя, работы которого были мне известны по одноименному роману Фейхтвангера.

Но где в Иванове взять Гойю?

И вдруг на горизонте появился Максимычев. Николай Васильевич.

Я сказал: «Ишь! Выходит, и у нас можно прийти на выставку и уйти оттуда под впечатленьем».

Потом возник Бахарев, который делил мастерскую с Ершовым, – так я познакомился с Вячеславом Ершовым. Потянулась ниточка…

Появился Климохин. Вернее, его я знал и раньше. Он уже считался своего рода мэтром и экспериментировал мало, но вдруг встряхнулся и, не боясь сесть в лужу, начал писать так, как раньше не писал, стал цветнее и наблюдательнее.

Появилась Янка Кулишенко, с которой мы сделали альбом-путеводитель «Город художников», открывший для «туристов» свои улицы и проспекты, набережные и скверы, переулки и площади.

Но началось все с Максимычева, и хотя на нынешний вкус многие его картины представляются мне далеко не столь удачными (ровно из‐за той же навязчивой непосредственности, которая в свое время и привлекла мой интерес), я ему благодарен по гроб жизни за то, что он показал мне дорогу в этот Город, не существующий ни на одной карте мира, но реальный не менее, чем Москва или Лондон.

Экскурсия начинается. Прошу за мной!

УЛИЦА МАЯКОВСКОГО

Ивановскую живопись Владимир Маяковский населил своими существами и выдумками.

Тут и пряничные ангелы, летающие с трубами между солнцем и луной, и грустные скрипачи, и вероломные одноглазые клоуны, и девушка, которую перевешивают волосы, и горы, похожие на вышитый цветной ковер.

Короче говоря, полет фантазии.

С первого взгляда может показаться, что такая живопись немножко легковесна, немножко для открытки, но, присмотревшись, обнаруживаешь в ней свои подводные камни, сосредоточенные образы и символы, которые выдают интеллигентного, скрупулезного автора, стремящегося к замысловатым, пестрым, декорированным деталям и сюжетам, а вовсе не к легкомыслию.

Даже солнце и луна выглядят на его картинах как какие-то знаки, а не просто природные тела или явления.

Маяковский пишет циклами: провинциальные пасторали, театр и карнавал, фабричная архитектура, невиданные геральдические зверушки.

Повторяются не только сюжеты и мотивы с «картонными» фабриками или «игрушечными» монастырями, нарочно выполненными в условной манере, но и герои – современные мальвины и пьеро, бродячие музыканты, женщина с щукой, мужчина с птичкой…

Взгляд художника сознателен и сдержан, даже в веселых сценках чувствуется камерность, интровертность подхода. Перед нами взвешенная, любопытная стилизация под некий наив, народное искусство, в которой сочетаются ирония и искренность, склонность к меланхолии и праздничному лицедейству.

Маяковский смотрит на мир сквозь театральные кулисы. Иваново на его работах отличается от реального так же, как персонажи комедии дель арте отличаются от реальных людей. Маска в данном случае не средство что-то спрятать или утаить, а художественный прием, позволяющий автору лучше выявить и удачней выразить интересующие его стороны жизни.

Получается этакий городок в табакерке, но, глядя, как ангел в полусне проплывает над кухонным ножом, поневоле поверишь, что кухонные ножи действительно существуют.

Елена Толстопятова (выдержка из статьи):

«Владимир Маяковский привнес в наш художественный процесс игровую, смеховую культуру. Он всерьез освоил пластику мастеров „Мира искусства“ и „Бубнового валета“, М. Шагала и А. Тышлера… Герои полотен художника – певцы, музыканты, акробаты, фокусники, ряженые, купальщицы – вовлечены в действия, положенные им по статусу: карнавальные шествия, танцы, музицирование, застолья. Над ними плавают ангелы. Но не довольствуйтесь первым взглядом. Первый взгляд обманет вас, вернее не откроет правды. Художник – наш современник, отражающий драмы и трагедии рубежа веков. При, казалось бы, динамичных действиях полотна В. Маяковского статичны. Как во сне, застывают скрипачи и флейтисты, ангелы и циркачи, воины и купальщицы, собаки, коровы, лошади. Не течет река, не движется лодка. Сновидения сюрреалистов ХX века длятся в XXI».

– Критики пишут: «Театрализация – важный метод освоения реальности В. Маяковским». Вы любите театр?

– Я не могу назвать себя завзятым театралом, но мне интересно, что там происходит, – время от времени хожу на спектакли, смотрю постановки.

– Многие персонажи ваших картин носят маски. Художник, живущий в провинции, вынужден носить какую-то маску?

– Да любой человек – хочет, не хочет – ее надевает. Жизнь разностороння: где-то приходится и сыграть, где-то и самим собой быть. В Иванове поменьше приходится представлять себя другим человеком, в больших городах – побольше.

– Для вас искусство – возможность выпрыгнуть из собственной шкуры или, наоборот, глубже проникнуть в себя?

– Мне нравится, как сказал Пикассо: «Искусство – ложь, которая дает возможность понимать правду». На сто процентов с ним согласен. Я прихожу в мастерскую, начинаю что-то делать, творить, выхожу отсюда, и мне как-то проще адаптироваться в жизни – все встает на место, я более подготовлен к суровым будням, житейским неурядицам. Тут обоюдно – я что-то отдаю искусству, и искусство мне что-то отдает.

– В 2000 году меня с группой других художников пригласили в творческую командировку в Сербию. Мы немного опасались, потому что это было буквально через год после того, как американцы бомбили Белград, но желание увидеть и узнать что-то новое во мне пересилило, и я с удовольствием принял приглашение. До сих пор вспоминаю эту поездку, как будто она случилась год или два назад.

– Традиция сербской живописи чем-то отличается от русской?

– У них раньше пошел настрой на французскую живопись, импрессионизм. Мы до сих пор придерживаемся академической школы, а они быстрее отошли от реализма. У них с этим посвободнее. Многие ездят учиться в Германию, Францию, Америку, поэтому они теснее связаны с мировым процессом. Мы все-таки немножко более оторваны от этого, немножко как бы у себя. А они – везде. Сербы мобильнее.

– Современная Россия может чему-то научить Европу, Америку?

– Мы и учим, наверно, всех – и Америку, и Европу. Они только не очень хотят чему-то учиться. Учить-то любой может, а какой результат? Чего мы достигли? Люди все меньше хотят размышлять в последнее время, живут по инерции. Это и в искусстве, и в других сферах жизни заметно. Идешь в магазин – там все готовое, самому готовить ничего не надо. Больше стало потребителей, пользователей.

– Когда я пытался написать рассказ про горы, то столкнулся с тем, что гора ни в один рассказ не вмещается – она все равно выходит слишком маленькая. Вы привезли из Сербии серию горных пейзажей. С какими столкнулись трудностями при ее исполнении?

– Мы много ездили по горам на юго-востоке Сербии, видели и каньоны, и горные реки, и горные монастыри. Там рисуешь, смотришь с высоты птичьего полета, и меня, конечно, поглотила эта мощь, бесконечность горизонта, где земля сливается с небом. Масштабы – несоразмерные. По-другому на все смотришь с горы.

– Одна из ваших выставок называлась «Тайная вечеря». Почему именно так?

– Мы живем в христианской культуре – я крещеный, православный. Не могу сказать, что постоянно хожу в церковь, но стараюсь понять, принять. Мне нравится храмовое искусство, росписи.

– А чем привлекает тема карнавала?

– Душа должна отдыхать, ей нужны праздники. Мне нравятся зрелищность, яркость, пестрота, радостная, карнавальная атмосфера, веселье, игра.

– В Иванове весело живется?

– Да по-разному… Но когда рисуешь, об этом не задумываешься. Ты уже погружаешься в какое-то другое пространство – как в телевизор; живешь в другом мире.

– Вы процитировали Пикассо в одном из ответов. Почему именно его?

– Мне он нравится своим мышлением, философией, опережением своего времени… Пикассо – до сих пор современный. Пока я не вижу, чтобы кто-то мог его обойти.

– А Таможенник Руссо?

– Руссо – другой, он больше от народного искусства шел, но Пикассо мне ближе. Он более эмоциональный, не боится ломать традиции. Надо же обладать большой силой характера, ума, чтобы взять и сделать по-своему, да так, чтобы это все приняли, признали. Другой попробует – ему скажут: «Больше так не делай».

– Художник должен ломать традиции?

– Любой ученый, если он хочет чего-то достичь, что-то переливает, химичит, доказывает, опровергает, идет от обратного… Творческий процесс, так же как и научный, часто подразумевает, что придется ломать, перестраивать, переделывать, но сделать это нужно до того убедительно, чтобы люди согласились с твоим решением и это принесло какую-то пользу.

– Вы как-нибудь расшифровываете символику своих картин?

– Я стараюсь раздумывать над произведениями, что-то вспоминать. В творчестве очень многое друг в друга переливается. Картины – это раздумья. Когда художник пишет, он думает, как, почему и зачем.

– А вы о чем думаете? Хотелось бы услышать конкретный пример.

– Мне давно нравилась форма мясорубки, я хотел ее изобразить, и вот на каникулах появилось время – я сделал натюрморт и доволен результатом, но, возможно, я еще подумаю и преобразую свою «мясорубку» во что-то более эпическое, как будто в ней перемалывается время, хрустят судьбы, события… По вертикали картину вытяну, фон сделаю потяжелее, понапряженнее, и, возможно, получится философская работа.

– Художник, по-вашему, должен быть философом?

– Да. Не обязательно именно быть философом, но уметь размышлять, проектировать, соизмерять, сопоставлять ему необходимо. Художник должен быть как ученый – все просчитывать. Есть художники, которые говорят, что не надо думать, что нужно просто эмоционально все сделать, но у меня так не получается. Мне надо обдумать, выстроить. Ребенок и тот свои рисунки обдумывает – здесь я солнце буду рисовать, здесь домик, здесь деревья. Размышления помогают закончить картину, довести до ума.

– А как художник Владимир Маяковский относится к поэту Владимиру Маяковскому, который, кстати, тоже был художником?

– Это вообще светило – кто он, а кто я… Мощный поэт. Мне нравятся и он, и его круг, и Бурлюк, и другие художники того времени. Как нужно было верить в себя, какую иметь смелость и талант, чтобы так себя вести, выдвигать такие головокружительные манифесты… Революция их подпитывала в какой-то степени. Сейчас этого нет. Все как-то поуспокоились.

– У вас на картинах много всего летающего, и само небо часто пересекают то полосы света, то какие-то неопределенные фигуры. Откуда они?

– Так небо тоже живое. Раз уж мы здесь живем, значит, наверху тоже кто-то может быть – смотрит на нас или незаметно проплывает над нами. Все-таки земля связана с высшим разумом – мне кажется, это органично. Если отдельно нарисовать землю, а небо – пустое, картина будет искусственной, не возникнет диалога земли и неба, а мне хочется изобразить их невидимый диалог, взаимосвязь. Может быть, кто-то и вправду смотрит – та же луна, то же солнце… Одно дает радость, другая – задумчивость. У светил своя жизнь, которая по-своему влияет на нашу.

– Если кто-то за нами сверху наблюдает, не получается ли, что человек, который надевает карнавальную маску, тем самым прячется от этого верховного наблюдателя?

– Нет, мне кажется, никакие маски тут не спасут – как оно должно быть, так оно уже и будет. Это просто игра для земных существ.

ПРОСПЕКТ БАХАРЕВА

Если художник не умеет прыгать выше головы, он не художник. Как говорил Бродский, «искусство иерархично», и эту иерархию создает именно высота прыжка.

Валерия Бахарева всегда считали в городе возмутителем спокойствия. Он им и был: гладиатором на арене, ведущим матадором, партизанствующим медведем, обязанным толкаться, чтобы город не съел его, не поглотил, не превратил в размазню.

Сейчас ему перевалило за семьдесят.

Он показывает свои новые работы и обреченно машет рукой:

– Надежды нет, жизни нет. Это уже на инстинкте все делается.

– А разве и раньше не инстинкт стоял в основе? – спрашиваю я.

– Пожалуй, что так.

С коллегами из местного Союза художников у Бахарева отношения не сложились с самого начала – он был слишком другой и слишком талантливый, чтобы приваживаться к общей кормушке. За бортом веселее! Но это хорошо, когда молодой, а когда ты уже матерый, старый вепрь…

Сложно сказать, во что Бахарев верит, – по-моему, он верит лишь в здравый смысл, но только он его широко понимает – не как близоруко-сметливый, житейский опыт, а как что-то космическое, вверенное нам и позорно проваленное по большей части.

Его картины – из ряда вон.

Первая выставка Валерия Бахарева, состоявшаяся в Ивановском художественном училище, провисела пятнадцать минут. Дело происходило в советские годы, и коллеги испугались, что «за авангардизм» училище закроют. И сами все сняли.

Так Бахарев оказался в андеграунде.

«Он научил меня сомневаться в догматах», – сказал один из его учеников.

В 2000‐х годах Бахарев на три года уезжает в Южный Китай преподавать. Эта поездка опрокинула все рамки. Такой Китай и китайцам стал в диковину!

Зеленые ледники, иероглифы пальм, «семечки» яков в заснеженных котловинах, разгневанный океан с лиловыми бурунами, тигровые тени на застывших скалах…

Кажется, вот они – свобода и удаль, но это не махновщина – Валерий Бахарев знает, что делает, и хотя копыта его Пегаса, казалось бы, то и дело соскальзывают с рокового уступа над пылающей бездной, он над ней проскачет, как матерый «водник» проходит категорийный речной порог – «не замочив манжет».

Вроде уже нельзя так относиться к живописи, нельзя так вкладываться, невозможно так верить в ее резервы, а Бахарев все штурмует и штурмует экзотические высоты, и кисть его носится от вершины к вершине, чтобы провернуть, навязать, обвести вокруг пальца, заболтать, обворожить, прорваться сквозь серость, заурядность и захолустье «в Мекку Красоты».

Конформизмом тут и не пахнет.

Пишет он в грубых матерчатых рукавицах, практически с ходу, нахраписто, ярко, не считаясь с реальностью, не считаясь с придуманными в академиях правилами.

«В природе нет композиции!» – воскликнул он как-то, и в этом его правда. Когда Бахарев работает, никакой другой правды для него не существует, кроме правды творчества.

Его экспрессия предлагает бесконечные цветовые решения, находки, каскады, триумфы и оползни. Титан оступился? Ну что ж, не беда – на то он и титан, чтоб земля под ним треснула.

«Для меня нет разницы между предметной живописью и абстрактной. Живопись – и точка!»

Бахаревский Китай к Китаю не ближе, чем улица Мархлевского, на которой расположена его мастерская.

А как это сделано?

На гребне волны!

Виктор Ломосков:

«Была постмодернистская акция в начале 90-х – „Полтора батона“. Она объединила ивановских поэтов и художников. Мы собрались на кухне у Светы Кузьмичевой, сидели, обсуждали предстоящее мероприятие, и вдруг ворвался мужчина с бородой, с горящими глазами – я не был с ним знаком, но знал, что должен прийти некий Бахарев, и вот он пришел. У него почему-то было с собой полтора батона хлеба. Мы решили и акцию назвать „Полтора батона“. Таким образом, сам того не ведая, Бахарев нам ее назвал – принеся. Уж не знаю, почему он принес именно полтора батона (может быть, съел где-то по дороге в задумчивости?), но если б он принес два батона или, скажем, скалку колбасы, была бы, наверно, совершенно другая акция».

– Во-первых, подчеркну: все, что я буду говорить, – все пристрастно. У меня есть некая обида за художников, потому что сложилось обывательское мнение, что художник – это такой чудак, который умеет только делать картины, двух слов связать не может и вечно пьяный. Я говорю – нет! Художник – это и писатель, и художник, и театральный деятель, и рассказчик анекдотов, и плотник, и хлебопек, и дом построить может, и валенки подшить! Универсальное явление. В пантеоне великих – в центре Христос сидит на троне, а справа от него стоит Художник. Но, несмотря на это, из столетия в столетие художника эксплуатировали, заставляли делать что-то постороннее. Если Микеланджело мог папу римского не пускать к себе в мастерскую, чтобы тот не увидел его работы, пока они не закончены, то потом роль художника становилась все более зависимой, его превращали в обслуживающую фигуру – обслуга, обслуга, всегда это чувствовалось. И вот наступило концептуальное искусство, двадцатый век, когда художник впервые за пятьсот лет эксплуатации его обществом стал над обществом смеяться, издеваться над ним. На последнем биеннале в Венеции была выставлена работа «Даная» – это дырка в потолке, из нее в ведро высыпаются деньги, потом ведро специальным механизмом поднимается обратно в дырку, и из нее снова «капают» деньги. Золотой дождь. Наш министр культуры даже деньги выделил – триста, кажется, тысяч долларов, чтобы эта экспозиция существовала.

– И как вы относитесь к такому искусству?

– Хорошо отношусь. В эпоху постмодернизма художник уже проявляет себя как социальная фигура, которая никому не нужна. О нем не знают, не читают, не пишут, и когда писатель Сорокин, вместо того чтобы создать новую «Войну и мир», пишет тексты, где на несколько страниц одна буква «Ы», – пускай, на здоровье! Процесс расширяется, искусство занимает новые ниши.

– Но в букве «Ы» – так же, как и в «Данае» с дыркой в потолке, – нет ни Бога, ни женщины, ни подвига, ни героя. И если художник отказывается об этом говорить, то кто тогда будет об этом говорить – о боге, женщине и герое?

– Я буду. Но место есть всем, пусть все существует! Это не значит, что я толерантный человек. Мне месяц назад колеса у машины проткнули – в одном колесе было восемь дырок, в другом – девять, в третьем – одна, и только четвертое колесо осталось целым. Из-за того, что я машину поставил чуть-чуть не туда. Это оказалось место какого-то азербайджанца. И я после этого лишился толерантности до гробовой доски.