Текст книги "Книга про Иваново (город incognito)"

Минувший сентябрь я провел на даче в местечке Отрадное. За окном падал дождь и стучали яблоки.

Каждые сумерки из-под застрехи у меня на крылечке спускался паук. Он был жуток и мохнат, с выпирающими жвалами, и висел на паутине, занимая место в ее центре, где сходились все нити – бразды правления его хищным царством (а все верноподданные – дохлые мухи).

У него на спине был рисунок вроде маски – пара черных «глаз», лишенных выражения, и белая линия якобы «носа», проведенная между ними. Это жуткое «лицо» невольно заставляло на себя смотреть. На грани гипноза.

Какой-то морок!

Я уже нарочно выходил на крыльцо и шарил под застрехой лучом фонарика – тут ли? А где же. Тень от паука, отброшенная на стенку, была в десять раз больше его самого – размером с кулак, хотя сам паук – с ноготь. Если не трогать, он практически не движется, как не движутся черные нарисованные «глаза» у него на спине…

Тьфу! Наваждение! Я сгрудил паутину, но утром он снова натянул ее там же, где она и была, а сам спрятался, забился в щель, в укрытие, покуда не стемнеет, потому что безумие не любит солнца.

В Иванове появился людоед-вегетарианец.

Другие людоеды его чураются, обзывают извращенцем, а он все равно людей есть не хочет – такой он чудак.

Звали его Васей, а работал он поваром.

Мы с ним познакомились на курсах в автошколе, потом случайно столкнулись в очереди на получение медицинских полисов в центре «Воздвиженка», на четвертом этаже.

Очередь была длинная, поэтому и разговор получился долгим и информативным.

Василий рассказал, что и папа, и мама у него тоже были людоеды, и дедушка, и бабушка, и братья, и сестры, и крестная мать, и даже священник, который крестил его в Воробьевской церкви, по ходу тоже оказался людоедом.

Очередь между тем начинала возмущаться:

– Развели бюрократию!

– Делать им нечего!

– Одни бумажки на другие меняют, а кому-то за это наши деньги текут – только карман подставляй!

– Смотри, какие нервные, – вздохнул людоед.

Дела в автошколе продвигались успешно. Инструктор называл меня «Катастрофа» за то, что, перестраиваясь из ряда в ряд, я игнорировал другие машины.

Подошел день экзаменов.

Мы с Василием сдали теорию и площадку, а на городе срезались – я слишком резко выстрелил из‐за троллейбуса на проспекте Ленина, нарушая все правила.

Хорошо, что у Василия в ГИБДД оказались знакомые людоеды, и нам удалось получить права без лишних хлопот, не садясь даже за руль, – за 12 тысяч рублей мне их на дом привезли.

Я хотел бы написать об одном художнике, который пьет чай.

Сегодня он не может опереться в своих исканиях на простые чувства, и поэтому работа представляется ему бессмысленной – все равно ничего хорошего не выйдет.

– В чем загадка простых чувств? – размышляет художник. – Почему они способны уберечь от прозябания, а больше ничего на свете не способно? Почему ниточка, связывающая меня с ними, такая ненадежная и так часто рвется в последнее время?

Вот если бы я был писатель, – мечтает художник, – я бы обязательно написал роман о простых чувствах. О том, как они – то есть, то нет.

Писателям повезло, – продолжает он думать (отчасти мстительно), – писателям очень помогают слова и мысли: это костыли, на которых держится их репутация. Но слова и мысли легко подделать. А простые чувства подделать нельзя.

Я обязательно напишу картину о простых чувствах! – решает он и, отбросив мольберт, выбегает на улицу.

Иваново мечется в своих лабиринтах.

Город-горгона.

В одной из прошлых заметок я уже рассказывал о людоеде-вегетарианце. Пришла пора рассказать и о Птице-Небылице.

Она вырвалась из ада, исклевав глаза Церберу, и из всех городов за что-то выбрала наш. Ее голос сулит всевозможные проклятия, а когти – вдохновение. Оперение ее черное, глаза – желто-карие, а клюв остр, как сабля Михаила Фрунзе!

Ночью она подлетает к окнам и кого-то благословляет, а кого-то душит.

Жил знающий человек – шофер скорой помощи, философ-самоучка, который взялся поймать эту птицу и избавить Иваново от ее присутствия. Вместе с приятелем – тот работал фрезеровщиком на мебельном комбинате, и на правой руке у него не хватало указательного пальца, – они долго охотились и наконец загнали птицу в угол.

Дело происходило в заброшенном, полуразрушенном фабричном общежитии Зубковского двора. Уходя от преследования, птица метнулась в слепое помещение, где не было окон, а единственный выход сразу перекрыли. Фрезеровщик развернул металлическую сетку, готовый набросить ее на птицу. Тогда та ударилась крыльями об пол и обернулась женщиной неземной красоты. В космах черных волос она стояла обнаженная, и от нее исходило нечто вроде тлеющего мерцания.

Шофер подошел и свернул ей шею.

Фрезеровщик долго стоял ошарашенный, а потом признался: «Ты спас мне жизнь».

Смотрю в окно. Жизнь настолько странная, что кажется перевернутой.

У меня знакомый на днях попал под трамвай. В Иванове уже больше десяти лет не ходят трамваи, а он попал под трамвай.

Ему ампутировали ноги.

Я пришел его навестить – он был уже дома, жена его бросила, наняли сиделку, а он не жалуется.

«Знаешь, – говорит, – чего я хочу? Я хочу в лес – за грибами, осенью, шуршать листвой… Ты не представляешь, здоровые ноги – это так уже много».

Рядом с ним была книга (кажется, Гоголь), вместо закладки заложенная пластинкой болеутоляющих таблеток с частично вскрытыми ячейками.

И черт его дернул угодить под трамвай, где трамваи не ходят, – на ровном месте. Куда он засмотрелся?

У природы есть угол, в который не стоит проникать своим зрением, чтобы не лишиться того, что имеешь, но сирены поют, золотое руно притягивает свой «Арго».

Из деревянных песочниц с построенными замками, из воздушных замков, из романов Майн Рида и первого шороха влюбленной почвы, от первых гитар мальчишки уплывают во взрослый романтический мир и возвращаются безногими.

– Чего жопой виляешь?

– Я всегда так хожу.

Лиственницы облезли, а были как «крэм» – оттенка какой-то удивительной мягкости, осенней, пылкой.

Вот я и вернулся, как в анекдоте – из командировки. Упрямый муж на упрямую жену.

Я не знаю, что с ней делать.

Только не детей, потому что дети окончательно нас ранят, я не сверхчеловек, я этого не выдержу – вдобавок ко всему еще и ребенка! Мозг понимает: без ребенка нет будущего, баланс нарушен, на тебе провалится, треснет та досочка, которая перекинута из прошлого в будущее, как мост под ногой Индианы Джонса, спасающегося от банды ночных душителей, и все рухнет в пропасть. Ничего не останется.

Давай успокоимся.

Может, у нее плохое настроение – ей впаяли какие-то лишние смены вечером в выходные, на которые она уже что-то запланировала: к Лене. Или к Кате. В кафе, в торговом центре.

У нее действительно хорошие подружки.

Лучше, чем муж.

Муж никуда не годится.

Какого толка я вообще на ней женился, если я не могу с ней просто отдохнуть, связать два слова уже на третьем месяце, куда я смотрел? И она куда смотрела? Я с ней играл с открытыми картами, это она принимала позу «темная лошадка» – чтобы завлечь, а когда завлекла, у нее не осталось никаких козырей. Голая правда.

Я ее раскозырил и остался недоволен. И этого она мне не может простить! Того, что я недоволен тем, чем все остальные восторгаются, шепчутся, липнут к ней взглядами, говорят приятные мужские слова, а я тупо молчу, я старый тугодум, который ну ничегошеньки ни в чем не понимает – раз не ценит «тако-ое»! Она и правда думала, что у нее «так-ко-о-е» – с двумя буквами «о» – и она вся такая неземная леди Гага!

Давай разведемся – все дороги ведут в Рим, чего откладывать?

– Папа приехал!

Бежит, карапузит…

Откуда он взялся? Я тут же роняю все дорожные сумки, которые со мной неделю кочевали с вокзала на вокзал и в кабину вертолета, – хватаю его на руки и поднимаю вверх. Широко и беззубо круглой головой он улыбается мне в лицо, наверно думая, что я что-то привез, а может быть, детям нужен просто папа, родной человек, и все же – лучше с подарком.

Опустив сына на пол, я шарю в карманах – не сигареты же, он еще маленький…

– Вот, – достаю. – Называется… гильза. Гильза входит в состав патрона. Патроны используются, чтобы убивать.

«Я так и знала», – жена слишком чужая, чтобы укорять меня в чем-то словами, отчаяние сделало ее эгоистичной, тупой и злобной, подруги подучили, что так и должно быть: «Делай ему больно», – и внутри себя она торжествует с оттенком извращения, как будто от конвульсии: я была права.

Из войны нет выхода.

У нас под ногами горит вселенная.

Все дороги ведут в Рим, а одна в парк Степанова.

Там дятел выстукивает на высокой сосне, белки прицокивают и крутят хвостами, рыбаки непременно поймают в Уводи если не рыбу, то радость хорошего и доброго настроения.

Я шел по тропинке и вдруг увидел прямо на ней сидящего птенца. Он почти не двигался – все равно что чучельный, – и когда я присел рядом с ним на корточки, птенец оставался таким же неподвижным, но грудь его вздрагивала под пушком оперения.

По загнутому клюву и двум хохолкам у него на макушке я догадался, что передо мной совенок. Никогда их не видел. Мне стало интересно. Я хотел его погладить, а он меня клюнул – наверное, девочка.

Читая что-либо из разряда исторического: о несокрушимых деятелях былых времен, о жаре их мысли и масштабах их поступков, – невольно задумываешься: где они все? Куда они исчезли?

Никуда не исчезли.

Есть и по сию пору среди нас честные и порядочные люди, способные быть примерами, которые не являются частью мифа, а живут среди нас и часто не подозревают, что они герои, а думают о себе вполне повседневно, что они, мол, самые обыкновенные люди, потому что быть честными для них естественно, и ничего особенного они в этом не видят.

Вот показательная и трогательная история об одном следователе, который прославился тем, что никогда не брал взяток и никого не крышевал. Он был искренне уверен, что закон есть закон и перед ним все равны. Надо ли говорить, что при таком мировоззрении этот человек был везде неудобен и его гоняли, как паршивую овцу, из отдела в отдел и из области в область, а когда изгоняли, говорили: «Избавились» – и накрывали праздничный стол – настолько он всем затруднял работу.

В девяностых годах он оказался в Иванове и снова тут пошел, как коса на камень.

Его уж и пытались всячески «благодарить», и мед в уши лили, и девчонок подсовывали, и подарки присылали, а когда отчаялись, то стали угрожать и даже дачу сожгли, а он не сдавался и гнул свою линию.

Застрял, как кость в горле – не только у бандитов, но и, как говорится, у всего воеводства, которое тогда нашу область разоряло.

Не знаю, как он до лейтенанта дослужился, – самое пустяковое дело не давал замять! Время лихое – всем бизнес надо развивать, соблюдать свои коммерческие интересы и «прибавлять к прибавленному», а тут этот ангел в милицейских погонах бельмом на глазу – совершенно не в тему!

А был такой Хохля – депутат, демократ и криминальный лидер. Однажды на попойке в полулегальном кабаке он взял да и похвастался, что знает, как город от «робокопа» избавить, его пальцем не тронув! Ну всем интересно – как это так, что, мол, «пальцем не тронув». Конечно, поспорили.

План был такой: решил Хохля сглазить «поганого лейтенанта» и по этому поводу поехал к самому матерому колдуну, который жил в Кохме. Колдун попросил принести кусок мыла, которым лейтенант руки помыл.

Хохля:

– О’кей.

Сказано – сделано.

Три дня и три ночи колдун над этим куском бормотал, а потом говорит:

– Ну все, уважаемый, – если ты этот кусок мыла сможешь съесть, то ты и этого лейтенанта съешь! Сломается он. На иконе клянусь!

Ну и поклялся, а Хохля думает – плевое дело: стаканы грыз, а это ерунда – мыло симпатичное, бледно-зеленое и пахнет приятно.

Стал он его жрать – кусает, гложет, а проклятый кусок меньше не становится.

«Все равно сожру, – уперся злодей. – Всех сожрал, и тебя сожру!»

Уж и плохо ему стало: слезы на глазах и пену пустил, как бешеная собака, – а мыло съесть не может.

Давится, а жрет.

Еще хлеще накинулся и все стервенеет: «Если я закусился, то я вам задам! Я с братвой поспорил! Будет по-моему!»

Так он и умер – от заворота кишок и от безумия своей гордыни. Надо заметить, что мыльный кусок в результате «ужина» нисколько не уменьшился, а трудяга-лейтенант так и не узнал, какие чудеса из‐за него происходят, а если бы узнал, то, наверно, не поверил бы или отмахнулся, как от вздорной чепухи или газетной утки.

Над городом проплывают ржавые облака.

«А в горах сейчас, наверное, горы» – так думаешь, так вглядываешься в себя.

Как освободиться? Как выбежать на волю? Как выбросить все, что мешает любви?

1

Аккем грохочет и скалится. Слышен глухой стук – это под водой, под бурунами пены ударяются о донные камни несомые течением колоды и бревна. Электрические зигзаги пронизывают небо, сверху рушится дождь, но дрова в костре сухие, горючие, затушить их трудно. Раскаленные угли шипят под нескончаемыми струями ливня, в котелке варится долгожданный ужин. Сверк – тайга моментально озарилась. И уже предсказуемо лязгает гром листовым железом.

Река кипит, как бешеная каша. В верховьях Аккем протекает через месторождение белой глины, и поэтому чай, который завариваешь в воде из этой реки, приобретает оттенок, словно он со сгущенкой.

Дождь прекратился так быстро и внезапно, как будто его выключили, нажав на кнопку. Макароны готовы, я режу тушенку ножом с широким лезвием.

Уже пятеро суток, как мы покинули родной город, и уже три дня, как мы вышли из Тюнгура и не видели людей, – зато на тропинке встречаются следы от копыт марала и – более мелкие – сибирской косули, а также когтистые автографы медведя. Лучше с ним не встречаться, но тайное желание именно в том, чтобы он показался. Этого свидания ждешь с теми же волнением и опаской, как встречи с девушкой, которая в ответ – и да и нет.

Дождь снова включили.

2

Димка Самойлов, навьючивая на спину двухпудовый рюкзак, охает и говорит:

– Такое ощущение, что у меня в рюкзаке вся тяжесть человеческая!

– А у меня что, по-твоему, – невыносимая легкость бытия? – говорю я ему с некоторой ревностью за собственную ношу и тоже прилаживаю рюкзак к спине.

3

Гора Белуха – 4509 метров над уровнем моря. Ее по бокам охраняют два «брата» – ростом пониже и бесснежные, черные. Белуха, по легенде, была их сестрой. Не знаю, почему они стали горами. Зачем вообще нужны люди-горы?

Мы остановились в долине Аккем – у подножия «братьев» и с видом на Белуху, сверкающую снегами; по-алтайски – Уч-Сумер, что значит «трехголовая» (у горы три вершины).

Гигантские ледники меняют цвет в зависимости от погоды и времени суток. Все тропы на Белуху начинаются отсюда. Возвращаются не все. Это жуткая красота. Она сулит гибель и по сути бесчеловечна. Возможно ли очеловечить такую красоту? Или она навсегда останется жестокой и недоступной, пожирающей людей?

У подножия Белухи небольшая часовня Михаила Архангела – тут можно поставить свечку или просто отдохнуть, полистать Псалтырь, посмотреть Заветы или Книгу Памяти погибших альпинистов – один за другим: КМС, МС, МСМК (кандидат в мастера спорта, мастер спорта, мастер спорта международного класса), то есть максимально подготовленные люди. Были и ушли. Горная Мать никого не пощадила. Просто сделала по-своему. Кого-то пропустила, а кого-то нет.

Пока я был в часовне, из долины налетел порывистый ветер, я спрятался обратно и прикрыл дощатую дверь.

В часовне было уютно и опрятно. Гораздо уютней, чем в столичных православных храмах.

Молитва Михаилу Архангелу, переписанная мной на оборот карты – больше некуда было записать (я, впрочем, и переписывал только для того, чтобы лучше запомнить):

 
Архангеле Михаиле!
Шестокрылый первый княже,
воевода небесных сил, херувим и серафим!
Запрети врагам моим –
и видимым, и невидимым, –
сотвори их, яко овцы,
и сокруши их,
яко прах
перед лицем ветра!
 

Трещат лавины.

4

Иваново осталось где-то за бортом. Бурундук, полакомившийся овсяным печеньем, юркнул под корень лиственницы. Мы живем в Зазеркалье.

На наших глазах долина Аккемского озера одевается цветами, и с каждым днем их количество растет, палитра обогащается. Я не знаю названия ни одного цветка и поэтому называю их «сиреневые», «желтые», «оранжевые», «фиолетовые».

На пятый день появляются пчелы, жужжат шмели, в камнях снуют беспокойные ящерицы.

В июле весь луг будет залит эдельвейсами, а сейчас для них рано.

5

Луна бьет, как фара.

На высоте в две тысячи с лишним метров палатка ночью покрывается наледью, а звезды рассыпаны алмазной крошкой в таком количестве, что кружится голова.

Их не сочтешь, как, впрочем, не сосчитаешь и самого себя – несметен человек.

6

Скальник – штука серьезная. В высоте парит беркут. Подъем начинается от карового озера – северная сторона его засыпана снегом, под водой просвечивают голубые льды.

Наверх карабкаешься, как обезьяна. Горы учат не бояться, не поддаваться страху, брать на себя ответственность за собственные поступки.

Каждый камень под ногой, даже большие и плоские валуны, по виду вызывающие максимальное доверие, могут пошатнуться и сыграть, как клавиши, а то и покатиться, увлекая за собой.

Уф, тяжело…

Теперь тот же беркут бесшумно парит уже ниже тебя, хотя он не спускался. Озеро стало размером с банный тазик. По правую руку вздымаются склоны Белухи, ледник Менсу и ледник Сапожникова.

И богиня, и могила – вот кто такая ваша Уч-Сумер!

Тот склон, по которому мы поднимаемся, венчает короной базальтовый гребень, зубья в котором с двухэтажный дом. Стенки отвесны, и мы лезем вдоль «обода», чтоб найти в нем лазейку. Наконец она находится – узкая щель между каменными глыбами, в которой металлически звенит тонкая струйка талой воды – из нее хоть лей серебряные пули.

– Ну что – полезем? – с сомнением предлагает Димка Самойлов. Он уже пробует, где лучше подтянуться, на какой уступ поставить ногу, где упереться: тут так, тут так, – а дальше не видно…

В двадцать лет это просто, а в тридцать с небольшим, когда есть куда вернуться и что-то уже понял… а может, не понял…

Мы тихо и осторожно сползаем вниз по скальнику – спуск еще опасней, и я всегда торможу на спуске.

– Да, – говорит все тот же Самойлов, – мы бы это сделали, можно было рискнуть. А на фига?

7

Это была птица величиной с сороку, а кто такая – на ней не написано.

Присев на ветку, она не вертелась и дала возможность себя рассмотреть —небольшую голову с чуть загнутым клювом, серую спину и белую грудь с черными крапинами.

Я плохо знаю пернатых и поэтому даже не стал гадать, как она может называться, – просто наблюдал, а она:

– Ку-ку.

И снова:

– Ку-ку.

Вот ты какая! Загадочная птица оказалась местной разновидностью кукушки. Возможно, все необычное на свете есть только плод нашего неведения и объясняется обычным ку-ку.

А как же тогда «враги невидимые»?

8

Цветная галька. Идем вдоль русла реки Ярлу.

Где-то в этих краях Рерих искал Шамбалу, но мы, как ни смотрели, нигде ее не видели. Возможно, не узнали – откуда нам известно, как она выглядит?

Может, идем: какая-то хрень на дороге валяется, – пнули ногой, чтоб она не мешалась, а это была Шамбала.

9

Росомаха орала до того истошно, как будто ее режут. Дикие крики раздавались то один за другим, то с затяжными паузами, и было непонятно – то ли напасть хочет, то ли отомстить, то ли ополоумела или с жиру бесится. Полувой, полурык, полуплач, полуугроза несся одновременно со всех сторон.

Был бы пистолет в кобуре на боку, я бы точно схватился, но мозг подсказывал – на сидящую у костра группу людей лесной хищник кидаться не станет.

– Чего ей надо? – спросил я у алтайца, который встал на ночевку рядом с нами.

Мы сидели на бревне и просушивали вещи, промокшие при переправе.

– Она чирик-чирик. – Кривозубый алтаец равнодушно покрутил пальцем у виска. – Орет, чтоб орать. Тронутая. Ни зверь, ни человек росомаху не любят. Мечется и пляшет, – добавил он.

Я снова прислушался к бесноватым воплям, доносившимся из тайги:

– Ей хорошо или плохо?

– И то и другое.

10

На следующее утро мы спустились в поселок Кучерла, населенный алтайцами. Они себя считают потомками Чингисхана и к седлу привыкают быстрее, чем к школьным урокам.

На крылечке единственного в Кучерле магазина я ел мороженое. Подъехал конник-алтаец. Через минуту он вышел из магазина, держа в одной руке бутылку 0,7 и в другой – 0,7. Почти сразу за ним подкатили на тракторе еще два аборигена. Один вынес три бутылки 0,5, и другой – три 0,5.

В прошлом умелые охотники и скотоводы, современные алтайцы спиваются. Огненная вода – их билет в Шамбалу. Скоро и верные алтайские лошадки, коренастые и выносливые, откажутся от них, перестанут слушаться и сбегут к Горной Матери.

Когда стемнело, из леса на тракторе воровали бревна – рокотал с натугой движок, прицеп гремел на мосту.

11

Нельзя вернуться с гор – можно вернуться в горы.

Эту высоту не вычерпаешь ничем. Даже в Иванове будешь помнить и знать, мерить себя по ней.

В двадцать первом веке, когда человек стал хозяином пространства и ему подчинились земля, вода и небо (и виртуальные миры), он почему-то слабеет и деградирует. Его победили побрякушки и цацки, а вовсе не мамонты или саблезубые тигры. Как стая ворон, процветающих на помойке, в нем укрепляются дурные инстинкты.

А в горах ворон нет – есть черные вóроны.

Я почти неделю как спустился с Белухи, но всем говорю, что остался наверху. К привычной жизни приходится привыкать.