Текст книги "Книга про Иваново (город incognito)"

О ПРИРОДЕ ТВОРЧЕСТВА (ЛЕСНАЯ ВЫУЧКА – II)

 
Земную жизнь пройдя почти что всю,
Я снова вышел сумрачном лесу…
 

Анри Волохонский

1

Что чувствуют ночные деревья, когда их касается лунный свет? Или черная речная вода, когда по ее поверхности расплывается мерцающая желтизна фонарей? Человек, который об этом задумывается, – он потерялся или нашелся? Когда мне плохо и хочется тишины, я не иду на церковные службы – я иду в лес, потому что только там, под сводами сосен или в сумраке ельника, на полянах с ромашками или в пойме реки с полосатыми камышами, – там моя церковь, место, где светло. А в храмах мне становится неуютно и неловко, словно на поминках. Остывший пепел не дает мне покоя. Кто я такой? Сатир? Чупакабра? Умнее писать, нежели сомневаться.

2

Сегодня приснились черные, матовые змеи, пригревшиеся на трубе теплотрассы, вдоль которой я шел. Пока они были неподвижны, я их не видел, но когда они вдруг начинали двигаться, я испытывал невольную смесь из страха и любопытства и даже отчасти благодарность и симпатию к змеям за то, что они есть.

3

Все лесное с детства притягивало меня.

Лес был сказкой, волшебной заповедной страной, в которой можно было встретить самых удивительных существ – от зайца и белки до болотной ведьмы, – и поскольку я знал, что не стоит доверять ведьмам, то и лес, природа как возможное место их обитания никогда не вызывали у меня умиления, сентиментального пиетета или прочих «добрых» чувств.

Но мне в лесу было хорошо. Я любовался лесом как тайной, которая рушит и созидает с одинаковой легкостью.

Помню, как однажды, много лет назад (я был еще ребенок) в нашей квартире появились настоящие лосиные рога, украсившие стену напротив зеркала. Они стали безобидной вешалкой для шапок и женских платков, но мое воображение подрисовывало к ним и их бывшего обладателя, который по ночам появлялся в прихожей и вставал под рога, примеряя к ним голову, как будто надеясь обрести их снова.

Это была магия, которой впоследствии учили книги – Фолкнер, Рембо, Хлебников, Летов:

 
Лицо спящего на столе кота
Резко напомнило мне метро
Вот я и поехал
 

На телевизоре все в той же стране моего детства лежал сувенир, напоминающий корягу, которая запуталась в собственных ответвлениях. Ее подарил на шестидесятилетний юбилей моему деду ивановский мастер по фамилии Бровкин.

Сувенир назывался «Сплетение мыслей». Он был сделан из лакированной деревяшки, настолько причудливо завернувшей корешки, что, разглядывая ее под разными углами, можно было обнаружить в ней то клюв пеликана, то лапу льва, то спину крокодила, то голову верблюда.

С одной стороны выделялся профиль слона с вытянутым хоботом (выбоина сучка заменяла глаз), но стоило повернуть «сплетение мыслей» обратной стороной, как никакого слона уже не было и в помине, а на его месте раздувала капюшон индийская кобра.

Этот странный подарок, деревянная «каракатица», словно сплавлял всех зверей воедино, в образ некоего первозверя с рогами, щупальцами, копытами, бивнями, множеством ликов и возможностью толкований и метаморфоз в любую сторону.

Согласно античным мифам, подобные создания населяли остров волшебницы Кирки, которая многим отважным мореплавателям преградила путь домой своими хитрыми чарами.

У нас эта штука лежала на телевизоре самым мирным образом и никого не трогала.

Когда я уже вырос и работал журналистом, мне нужно было брать интервью у студентки-негритянки из Медицинской академии. Я пришел в гости к ней в общежитие и показал номер нашего журнала, на одной из страниц которого была реклама ювелирных украшений с фотографиями выпущенных изделий.

Девушка долго ее рассматривала, а потом сказала:

– Я бы не хотела такое украшение.

– Какое?

– Вот это.

– Но почему?

– Потому что это змея, – сказала негритянка категорично.

– Но она же не укусит!

– Все равно это плохо. У нас так считается, нельзя носить змею, – ответила девушка и перевернула страницу.

У нее на родине еще не забыли, что мертвая змея опаснее живой.

4

Пожалуй, лес отпугивал не меньше, чем притягивал.

Как-то раз я забрел в один из отдаленных уголков Уводьстроя, ближе к Иванкову, а был уже вечер, и когда я разбил палатку, вокруг сгустилась теплая июльская ночь.

Ни ветерка.

Я поднял глаза и по старой привычке нашел Кассиопею и Большую Медведицу – единственные созвездия, которые мне известны.

Луна побелела, потом пожелтела. В камышах кто-то плюхнул – не то бобер, не то нутрия. Я ел горячие макароны с тушенкой, а в костре потрескивали сухие дрова. Было спокойно и легко на душе. Я полез купаться. Лунная дорожка манила, как бегущий под ноги эскалатор.

Брр! Как холодно!

Черные блики играли на гладкой поверхности воды. Их колеблющиеся пятна резвились, словно нефтяные зайчики, которые, в отличие от солнечных, оживают по ночам. Их чернота была мерцающей и зыбкой.

Зайчики свободно сливались друг с другом, образуя подобие тончайшей пленки, которая как бы гарцевала на воде. Они были неуловимы – их словно кто-то выпустил, но не очень понятно, сверху или снизу они появились на водной глади.

Я оглянулся – огонь у палатки стал совсем маленький. Луна исчезла – на ее месте осталось клочковато-размытое пятно. Противоположный берег тянулся узкой темной полосой и почти сливался по контуру с небом.

Вода вдруг сделалась незнакомой и хищной, подозрительно упругой.

Я ударил пятками, точно отбрыкиваясь, резко повернул и поплыл назад к берегу. Стало неуютно, и хотелось скорее опереться ногами на твердую почву, до которой оставалось грести и грести.

Нефтяные зайчики плясали вокруг, и было ощущение, что еще немного, и река меня схватит, будто там водяной: не водяной – водяной, а вся эта черная масса воды с ее бликами глубины и есть водяной.

В общем, я перетрусил и, надеясь отбиться, колотил пятками вдвое энергичнее и сильнее обычного.

Только выбравшись на сушу, я сумел успокоиться. Огонь – весельчак! У него я согрелся и сам уже был готов беззаботно посмеяться над нелепыми страхами, испытанными мной во время заплыва. Тут пень зашевелился, и я юркнул в палатку, поклявшись больше ни разу в жизни не ходить в одиночку в такие жуткие места.

5

Утром вода была тихой и безмятежной, не таящей подвоха, но лик природы оставался по-прежнему глубок и неоднороден.

Щебетали птицы, воздух нес в себе прохладу и дымку рассвета, висящую над рекой неподвижно и чутко. Лесные мороки попрятались вглубь, в свои укромные норы.

Утро! Утро!

Витала стрекоза, перелетая с осоки на осоку. Она даже уселась мне на запястье. Я ее отогнал, успев рассмотреть маленькое пугало – огромные, «слепые», переливающиеся глаза и слегка подрагивающий сегментный хвост.

Березки шелестели. Вода была такая, что кинешь монетку – она на дне лежит: год выпуска видно – такая прозрачность.

Сказки не врут – с первым криком петуха ведьмы уносятся в печную трубу, русалки опускаются на дно омутов, леший с невоздержанностью обжоры-барчонка доедает свой последний мухомор и скидывается пеньком, торчащим в болоте.

Утро вывесило флаг – розово-алый: он плещется в небе и плоскости воды, где нет-нет да взбулькнет карась или лещ, начиненный солитером.

На завтрак у меня гречневая каша, и дрова уже готовы.

Разве это не удивительно, что выглянуло солнце и все пришло в порядок, словно по мановению волшебной палочки – как будто анархически-разгулянный оркестр наконец получил своего дирижера и все, что было в нем замкнутым, тревожным, исподним брожением, стало симфонией?

Наверно, я мистик (это даже верно на сто процентов), но, в отличие от философов и алхимиков Средневековья (или Карлоса Кастанеды и новых мыслителей подобного толка), я никогда не думал, что есть какое-то тайное знание, секретная лазейка, золотой ключик, способный отворить заветный сезам и пробраться через форточку в святая святых.

Через форточку не получится!

Это будет такая же чара и наваждение, как мои ночные страхи.

Существующее существует, и на свете нет ничего потустороннего. Тайна явлена всем и сразу. Она не огорожена ни высокими заборами, ни рвами, ни канавами, а попробуй возьми – чуть только начнешь относиться к ней по-хозяйски, она тут же исчезнет, как рыбка в море.

Жизнь умнее…

Ни одно дерево – ни одной веточкой – не растет прямо, ни одна речка прямо не течет, и огонь горит свободно, и ветер гуляет по миру и «не боится никого, кроме Бога одного».

Польза мира в том, чтобы люди были счастливы, а вред его в том, что они несчастны. И ведь ни один леший не помеха этому счастью, ни одна русалка не смущает воображение, если смотреть на нее ясным взором, – вот она чешет над рекой свои косы, а кажется, что это плакучая ива шевелит листвой под струями набежавшего ветра.

Я сидел на тенистом берегу Уводи. Солнце светило сквозь наплывшее облако, как монетка со дна (я бросил монетку), но облако прошло, и «монетка» растеклась, потеряв свою правильную, ровную округлость, засверкала и выплеснулась вся без остатка, как будто желток из куриного яйца, – нестерпимо смотреть, пришлось зажмуриться.

6

Однажды в Таиланде мы отдыхали на крыльце небольшого бунгало на окраине национального парка. Был вечер, стемнело, и вокруг раздавались свистящие трели, щебечущие голоски, как у меня на даче в июньскую ночь из кустов жасмина. Сначала мы подумали, что это и правда какие-нибудь мелкие местные птички, только их не видно, а потом заметили, что это пересвистываются маленькие бурые варанчики, прилипшие к плоской изнанке кровли, которую заливал ровный свет электрической лампочки, висящей над дверью.

Да, это были не птицы, а ящерицы!

– А поют как соловьи, – заметил я вслух.

7

В деревне Третьяково Ивановской области, где вырос мой дед, говорили, что убившему змею сто грехов сойдет.

В деревне на Костромщине, где вырос мой знакомый и охотник Иван Белов, говорили, что сорок.

Зная это, рассчитайте, во сколько раз ивановские змеи опаснее костромских.

8

Из трясины расту.

Помню, как однажды поехал зимой на рождественскую службу в деревню Жарки в Юрьевецком районе и, пока в храме продолжалась вечерняя исповедь, выбрел на погост, расположенный на пригорке, и увидел внизу деревянный мостик над узкой заледеневшей рекой.

Скорее угадывая, чем различая тропку, я спустился к нему – за рекой был лес с нетронутыми сугробами и гулкими скрипами: откуда? что?

Деревья чернели.

Я стоял на мосту, и с одной стороны был этот неведомый лесной замок, а с другой – порождение лучших чаяний человека: натопленный храм с фонарем на колокольне, чтобы издали видели. Дух Рождества делал людей кроткими, молящимися заветно, – ведь и ночь была заветная, согласно их вере.

А лес был ничейный, лес – нелюдимый, со своим Рождеством.

Как мифический зверь, он смотрел на меня тяжелыми безучастными глазами и смутно обещал исполнение всех желаний.

И точно так же он обещал прибрать меня к рукам, сделать «мифическим» – чужим остальному.

Возможно, спасение заключалось в церкви, но я не чувствовал ее своей.

Меня интересовало обновление мира, и я выбрал ненадежную, ощупью угадываемую тропку, ведущую к мосту, а затем – через мост.

Любое шаманство начинается с переправы.

9

«Змеи очень умные, – сказал старик. – Они могут забираться в такие места, которые не существуют», – заметил Боулз в рассказе «Аллал».

Мне все же представляется, что дело в ином и имеет место другое проникновение или, скажем, разоблачение.

Несколько лет назад, летом 2010 года, в моем дневнике появилась запись, озаглавленная ровно таким же образом, как и эта статья: «О природе творчества». Привожу ее дословно, потому что мой принцип, мой подход к искусству ни капли не изменились – тем летом я достиг такой точки зрения, с которой не знаю, как вернуться обратно. Змеиное царство меня крестило.

«Как я стал деревом.

Так вдруг случилось – позвоночник напрягся (я ощутил его как живой, как некую змею, которая очнулась и попыталась выползти – тугим шевелением); руки потянулись в разные стороны, разворачивая пальцы, словно в это мгновение они проходили тем же самым путем, что проделали ветви у старой яблони за несколько лет. Я стал самóй этой яблоней. Тело мое потащило набок, так как ствол у дерева был наклоненным; руки продолжали пытаться вырасти из самих себя: два метра в длину, три метра в длину – такие были сучья; но было похоже, как будто их что-то вытягивает, а не они тянутся к чему-то – словно уже яблоня брала помаленьку надо мной контроль. Цель исправляет движение стрелы, пущенной в нее, если та ускользает. Цель как магнит.

Потом я опомнился – сижу на веранде перед чашкой порядочно остывшего чая, а за окном раскинулась яблоня – обычная, деревянная: срубил – и полено. Я не понимаю. Да мне и не надо все понимать. Кроме одного. Самое главное в моем ремесле – это отличать свои ощущения от собственных фантазий. Вот где поскользнешься. Но куда это клонит? И как далеко это может завести?

Идешь за водою, а на листьях сирени – жук-пожарник. И внутри сразу: „ползу-ползу-ползу“ – и полетел, перевернулся; следуешь за ним, обрастаешь помаленьку ножками, лапками…

Травинка качается, дверь, шмель – такие ощущения.

Все это было бы обычным безумием, если б не было правдой. Я – за здравый смысл. Здравый смысл – отличная штука. Но надо знать ей цену. Есть вещи обширней.

Там, где живое все сливается в одно первозданное тесто, восхитительную хлябь, откуда появились люди, амфибии, рептилии и рыбы, звери и птицы…

Жизнь – вещество, из которого все строится.

Именно и видишь ее как вещество.

Формы пропадают.

Мир без костей.

Влажная глина.

Отсюда и пляшешь».

10

Есть явь и есть навь – день и ночь наших мыслей, сердца, души, змеиное и птичье.

В идеале одно не мешает другому (и то и другое – открытые двери), но жизнь не может обходиться без столкновений – она так устроена.

Христианская традиция объявила прошлых, языческих богов бесами, демонами, «нечистой силой», тем самым отвергая всякую возможность найти с ними общий язык («Так, – по словам Льва Гумилева, – весьма почитаемый эллинами Аполлон в Апокалипсисе выступает как „дух бездны“, аналог еврейского Абаддонна»). Христианская церковь выталкивала их за порог, в пограничные места, берлоги и дупла, отчего они делались еще жутче и страшнее, как внутренность табуированной, глубокой пещеры.

Вместо того чтобы поднести под ее своды свечу своего заботливого, терпеливого внимания и гуманизма, христианство попросту отдернуло руку, обрубило мечом все попытки контактов с этой областью знания и тем самым само сделало опасным и губительным то, что изначально таковым не являлось.

Граница, искусственно, но, видимо, исторически неизбежно проведенная христианством между явью и навью, ставила под запрет любые исследования, направленные в ту сторону. Все, лежащее за чертой, было заранее объявлено тлетворным, вероломным, связанным с сатанизмом. Не случайно и «черт» – от слова «черта».

Этот отказ мне всегда был непонятен. Если мир единый и неделимый, зачем же объявлять какую-либо из его сторон изначально преступной, подлежащей искоренению? Ведь мир – не оборотень. При всей многослойности он открыт человеку, направлен к нему. Зачем отворачиваться?

Тем и дорог мне Хлебников, что он объявил сестрами русалку и Богоматерь: «Обеим вам на этом свете / Среди людей не знаю места / Невеста вод и звезд невеста».

«Она одуванчиком тела / Летит к одуванчику мира», – пишет он в другой своей поэме, такой же языческой и темной на ощупь.

Конечно, проще наплевать и не разбираться, «не смотреть, не любоваться / в эти утра на закат», но последствия ошибки могут быть слишком дороги.

11

Как-то раз весною в передвижном зоопарке, приехавшем в бывший кинотеатр «Современник», я видел, как полоз заглатывает мышь – он это делает отвратительно медленно: тягуче, безжалостно вправляет ее в глотку. Безобразное зрелище, но глаз не оторвешь – до того гипнотизирует. Мышь уже не видно – затянутая внутрь ломающим кости усилием мускулов, она, словно опухоль, раздула полозу шею, а тот сосредоточенно толкает ее дальше – по изогнутому тулову, в горячую тьму. Голова у змеи при этом неподвижна и приподнята в воздухе, челюсти раздвинуты, из них привысунут раздвоенный язык. Холодные глаза – ни живые, ни мертвые.

Я стоял и смотрел, как будто привороженный, набираясь чего-то, что потом порождало мою поэзию, мой язык, мой стих, тот бездонный колодец, в который соскальзывала моя душа.

Я пишу то, что не умещается в голове.

12

Южский район – пристанище змей.

Сколько ужей, гадюк и медянок греется на его песчаных грунтовках, у пней и колод, вдоль бывшей узкоколейки, от которой осталась лишь линия разметки на карте области.

В лес мы отправились как раз на Пасху и ночью устраивали крестный ход вокруг костра. На углях пеклись фаршированные перцы, булькал котелок, голосили тревожные ночные птицы. Все были радостные и оживленные.

Утром я полез на дерево, торчащее из воды неподалеку от берега, и в развилке ствола нашел утиную кладку. Никакого гнезда или подстилки не было – бледно-фисташковые яйца лежали прямо на поверхности коры, их было пять или шесть.

– Тащи на омлет, – кричали мне с берега.

Один умелец поймал ужа, которого предложили сейчас же запечь или бросить его в суп, но рука не поднялась.

Через полчаса Мишка Баранычев притащил в лагерь еще одну рептилию.

– Смотрите, какого я красавца поймал! – хвастался он, подходя к костру, а жирная черная змея извивалась в его руках.

Он ее чуть над головой не крутил, словно пращу.

– А желтые пятнышки есть?

– Какие пятнышки? – Мишка бросил змею на землю.

Перед нами – с шипением, готовая напасть на все что угодно, – бантиком свернулась гадюка.

Мы расступились, давая ей уйти, со смешанным чувством боязни, брезгливости и какого-то мистического, первобытного трепета перед явлением, осознать которое мы не могли.

В Библии есть предание, отчасти известное благодаря картине Федора Бруни «Медный змий», выставленной в экспозиции Русского музея.

Смысл его таков: во время перехода евреев из Египта «стал малодушествовать народ на пути, и говорил народ против Бога и Моисея». За это Господь послал на них кару в виде ядовитых змеев, «которые жалили народ, и умерло множество».

Люди, раскаявшись в своем неверии, обратились к Моисею с мольбой о помощи, и тот по высшему внушению изготовил штандарт – медного змея: «выставил его на знамя, и когда змей жалил человека, он, взглянув на медного змея, оставался жить». Вознесенный штандарт изгонял болезнь и пробуждал силу духа.

Мой первый сборник рассказов так и назывался – «Глаза змеи».

Описывая чудовище, я его побеждаю, разгоняю очередное змеиное нашествие, делаю бессильным его древний и страшный яд.

Когда мне приходится заполнять какие-либо анкеты с требованием указать профессию или род занятий, вместо слова «журналист» или слова «писатель» мне хочется поставить «заклинатель змей», и это чистая правда, но только ужаленный способен поверить и разделить со мной это.

Пусть дорожит!

13

На даче, у грядки с земляникой, сновала ящерка цвета темной коры. Я наблюдал за ней минут десять.

Говорят, что кошки – грациозные животные, но за кошкой я бы не смог наблюдать так долго и гораздо быстрее потерял бы любопытство.

Испугавшись меня, ящерка оцепенела. Узкие гибкие пальцы на ее задних лапах были длиннее передних, глаз редко моргал, тело не двигалось…

И вдруг она скользнула, потекла, как капля. В ее движениях было больше от танца, полета, мелодии. Совсем она не ползает – бескрылая тварь, а какое изящество!

Ящерка убежала, а я до сих пор вижу ее проворное тело, скользящее в траве бессловесной загадкой.

Июньское небо одевалось лазурью, на яблоне висело золотое руно.

ГОРОД-ЗАГАДКА, ИЛИ 1000 ИСТОРИЙ. БЛОК 1

Как появились эти заметки?

Сначала я хотел написать что-то вероломное и апокалиптическое – про черный-черный город, который лишен и божьего благословения, и божьего проклятия, как будто апостолы его в карты проиграли, а тот, кто выиграл, и брать не захотел; город-профура, город – черная дыра!

Возможно, мои мысли оказались столь мрачными, потому что пришли ко мне ночью на кладбище, где я экспериментировал с оккультными практиками, и, как говорится, «обстановка навеяла». Еще я был голоден и страшно замерз, что также повлияло на мое настроение.

Наутро я сам своих мыслей испугался и попробовал писать в небольшой кофейне, где было тепло и ароматный запах казался вкуснее самого напитка. За крайним столиком трещали студентки – веселые, нарядные и голоногие. У одной из них прическа напоминала ананас.

Было уютно, но текст получился еще гаже предыдущего. Тогда я разозлился и начал писать о чем ни попадя и где попало.

Это оказалось вернее всего.