Текст книги "Книга про Иваново (город incognito)"

– Вы живете в Фурманове – это даже не областной центр. Не ощущаете себя оторванной от мира?

– Бывают периоды (не буду лукавить), когда грустненько, хреновенько, но близость к природе все компенсирует. Когда судьба вытаскивает в Москву, или в Питер, или в Иваново, в девяноста девяти процентах – это такая смерть. К вопросу о художниках – любителях и нелюбителях. Мне с нашими, нелюбителями, интереснее, веселее. Чему смогла, я их обучила. Это не потому, что я такая благодетельница. Просто я поняла, что если я не создам сама себе среду, я здесь загнусь. А с профессионалами чаще всего выходит – приезжаешь, а между нами стена. И чего? Вроде тебя к коллегам привезли, наслаждайся, Таня, – ты все сидела, стенала, что не с кем говорить, – а ничего не происходит. На выставках, конечно, можно увидеть то, что тебя задевает, будоражит, но это надо, как золотую жилу в руде, искать. Мы же не всеядны. Кому-то важна фотографическая схожесть. Как наши бабушки любят говорить, если им картина нравится: «Ну прямо как живое!» А я говорю: «Покойники тоже как живые лежат – хорошо их накрашивают. Для вас живое, для меня мертвое». Вот и с братом-художником часто не складывается. И потом, сейчас столько информации – телевидение, интернет, книги можно качать бесконечные. В этом плане ощущение оторванности, изолированности у меня исчезло – все в интернете можно посмотреть. А вот чего никакой интернет тебе не даст: поля, цветы, заснеженные тропинки, даже наша провинциальная заброшенность, запущенность – все это очень человеческое, бытийное. В суете большого города оно нивелируется. Я все больше дорожу тем местом, где живу.

– Ваши пейзажи – яркие, красочные, как детские рисунки. Творчество – это не впадение в детство?

– Впадение. Ага. Инфантилизм вообще мне свойствен.

– Это хорошо или плохо для художника?

– Фраза есть в Библии: «Будьте как дети». Ребенок ничего о мире не знает – у него нет опыта пятидесятичетырехлетней тетки, он все видит впервые, всему радуется и удивляется или пугается, и художник в этом смысле должен быть ребенком, сохранять непосредственность. Но у каждой медали – две стороны. Все равно приходится решать какие-то практические, житейские вопросы, а когда художника что-то отвлекает от творчества, он теряет энергию. Это вещи очень тонкие. С одной стороны, плохо, когда человек сидит все один да один со своими березками, домушками, а с другой – хорошо! Потому что как только тебя выносит в общий поток дел: вжих – и сердце пустое, как у ледяного.

– Есть стереотип, что женщина – не художник, что это сугубо мужская профессия. Вы как ощущаете?

– Я полностью согласна. Если серьезно заниматься искусством, это должно быть служение, а у нас в любой профессии мало кто служит, и мужчина более к этому приспособлен. Я в принципе не совсем нормальная женщина, в том плане, что у меня нет детей: я сознательно от этого отказалась. И еще я, наверное, не очень путная тетка, не в тренде тетошном (тридцать три смайлика. – Д. Ф.).

– Вы учите детей. А как объяснить ребенку: хорошая картина или плохая?

– Это самое сложное! Детям до семи ничего объяснять не надо, им все нравится, а тем, которые уже немножко взрослые, книжку показываешь Матисса или Пикассо, они: «Фу, каля-баля, чего хорошего?» – «А ты смотри, чего написано – „Ве-ли-ки-е художники“! Это не я придумала. Так в книжке напечатано». Они верить начинают.

– А взрослым как объяснить?

– Мой рецепт – в следующем: человек пришел на выставку – он должен выбрать, какая картина именно его, представить, что он ее купил и видит каждый день у себя в квартире, как жену или друга. Он приходит домой веселый – видит ее, грустный – видит ее, приходит никакой – видит ее. Он ее принимает, она его не раздражает. Иногда он на нее не реагирует, но в ней для него неиссякающая тайна, магия, интрига, что-то недораскрытое.

– Вы в свои картины что-нибудь зашифровываете?

– Иногда да. Вот «Пробуждение». У меня в нем зашифрован корабль, хотя в нем никакого корабля не увидишь. Я эту работу писала не с натуры, точнее, написала сначала этюдик – этюдик никакой: апрель, небо пронзительно-голубое, перелески наши… Ну люблю я апрель. Я не люблю осень. Я философская, все эти дела, но я не Пушкин, к сожалению. Люблю весну, люблю – а-а – вдохнуть. Пришла в мастерскую. У меня был холстик – думаю, напишу по этюду работку. Писала-писала, а ничего не выходит, повторяю по сути этюд – земля желто-рыжая, с выцветшей травой, никак ее с небом сгармонировать не удается – осень получается, но не весна. И вдруг стало ясно, что деревья на картине, небольшая рощица, – это как кусок острова или часть корабля, чего-то плывущего в океане планеты, по морю земли, под морем космоса – бездонным, синим. Я землю тоже синим закрасила, и «корабль» поплыл! В картине «Август» мне были важны березки-подружки – чтоб они куда-то шли по зеленому лугу. В местечко Михайловское! Про третью картину мне говорили: «Закрась мутно-темное пятно на небе – зачем оно нужно?», а я не могу его закрасить – не знаю почему. В нем – энергетика, оно сохраняет магию весны, магию апреля – холодного, радостного, налетающую стихию.

– Вы смело выбираете цвета. Чувствуете смелость во время работы, свободу, легкость?

– Это кажущееся. Очень долго ищешь, иногда больше года.

– Нет ощущения, что живопись сейчас как способ самовыражения – независимо от качества – становится таким же старомодным явлением, как балет или опера?

– Я слышала суждения, что живопись на холсте – уже рудимент, но не для меня. Для меня она никогда своего значения не утратит, так же как бумажная книга.

– У вас на стене висит репродукция «Джоконды». Это уже не картина, а притча во языцех – с ней все носятся, как курица с яйцом. Что в ней такого?

– Я сама до Возрождения созрела не сразу – только годам к пятидесяти начала любоваться Рафаэлем, Леонардо. «Джоконда», на первый взгляд, очень простое произведение: сидит тетенька – с современной точки зрения совершенно не красавица, не Боттичелли; руки сложила, на тебя смотрит. Но в этой картине нет ничего лишнего. И насколько она изящна! Я раньше не видела – мне нужен был эффект, что-то яркое, сногсшибательное. А в «Джоконде» все тихое, спокойное, минорное в чем-то даже, но смотришь на пейзаж за ее спиной, на уходящие дали, и в них что-то полуземное, полунеземное… И женщина – такая же. Она сидит и смотрит на нас: «Ну и чего вы там? Как вы там? Суета сует?» Она как будто обладает высшей мудростью. Но можно написать сколько угодно полуулыбок и пустынных пейзажей, а магии в них не будет. Художники – проводники. Это их высшая цель. У Леонардо все на это работает. Он нашел баланс: композиционный, линейный, цветовой, баланс содержания, – чтоб эту женщину поднять на уровень надмирного пространства. Она знает то, чего не знаем мы.

– Вы уже много раз повторили слово «магия», имея в виду магию творчества. А собственно магия, мистика – это выдумка людей или что-то реальное?

– Мистика – это уже не из моей истории. Слово «магия», конечно, интересное, скользкое, но я под магией имею в виду нечто недоступное, из области непостижимого, трансцендентального.

– Ну вот – когда не знают, как объяснить, обычно начинают объяснять еще более непонятным!

– Хорошо. Скажу по-другому. Магия для меня – это то, что ближе к божественному, а все, что связано с мистикой, – это от дьявола. Понятно?

– Да.

КЛИМОХИНСКИЙ СКВЕР

Александр Климохин – художник очень зрительный. Его надо смотреть не думая – ведь он рисует красивые вещи.

Путешествие в мир его картин – это как прогулка по городской аллее, когда все дела уже сделаны и можно не торопиться, а идти и прислушиваться к пению птиц, к шелесту ветра, вдыхать запах цветущей липы, радоваться собственному хорошему настроению, морщинкам коры или лиственным драпировкам.

Изысканно сгармонированные, подчас несколько меланхолические работы оставляют приятное впечатление. При этом в них есть и пикантность, и шарм.

Автор методично обживает реальность, пытаясь по возможности сделать ее более безопасной и отрадной для глаза.

Есть ли в этом какое-то циничное или бесхарактерное потакание вкусам публики? По-моему, нет. Это естественная склонность натуры – так видеть мир и так его воссоздавать.

Климохина не раз упрекали в том, что у него выходит скорее украшательство, чем красота, красивенько, а не красиво, но подобный флер в равной степени может и способствовать решению поставленной живописной задачи, и отдалять от него. Вспомним хоть Северянина, которого часто критиковали за то, что он тащит в поэзию «бульвар» и «галантерею», увлекаясь манерностью и ложной красивостью.

Вот и Климохину досталось в том же роде – «салонный художник!».

Но «салонный художник» не стал бы делать такие сложные и тонкие вещи, как «Переулок Светлый», «Не спится», «Серебро», «Урожай собран».

Салонный художник обошелся бы парой отработанных приемов, которыми он владеет, что называется, одной левой, а Александр – за счет нюансов, оттенков, цветового гурманства – деликатно и осторожно пробует выскочить из приема и в лучших картинах преодолевает салонный жанр, поднимая искусство на ступеньку выше.

В отличие от талантов-метеоров, которые к тридцати уже созрели, вспыхнули и больше ничего принципиально нового не скажут, Климохин долго вынашивает свой дар. В какой-то период он действительно увлекся вычурными, слегка припудренными эффектами и техническими находками, заметными только взгляду профессионалов (чтобы им было «вкусно» смотреть), но в 2010‐х годах случился перелом, открылся какой-то внутренний колодец, и Климохин без лишнего шума и треска вырос в глубину. Все меньше в его картинах относилось к аранжировке и все больше – к сути.

Он по-прежнему писал свои фирменные, камерные натюрморты, виды из мастерской или портреты ивановских журналисток, но его картины стали контрастнее, смелее, ароматнее. Пейзажи зааукались!

Как? А так!

Произошло что-то неуловимое и постепенное. Сюжетно и тематически новые работы Александра практически ничем не отличались от предыдущих, но при этом они ненавязчиво предлагали всерьез и деликатно задуматься о культурном соединении человека и природы, о трудностях жизненного пути и выбора, о драме и нестабильности ремесла художника, о красоте, о женщине. В них появилась некая мудрость, которая вызрела не потому, что была мудрой, а потому, что была доброй.

Из всех ивановских живописцев Климохин, пожалуй, самый человечный и демократичный. Его искусство не кричит «На абордаж!» или «Помогите!», поэтому человеку, испорченному Мунком или Гойей, трудно полюбить его с первого взгляда.

Осознание того, что делает Александр, приходит позже – когда уже надоело пускать пузыри.

Татьяна Комшилова:

«Я люблю гастрономические сравнения: Климохин как шоколад. Мне нравится шоколад, но когда его много, становится слишком сладко.

У него нет в работах откровенного конфликта, наверно, потому, что он сам не конфликтный человек – ведь какие мы, такая и живопись.

Своих моделей он романтизирует, идеализирует, относится к ним трепетно; не рискует изобразить в них все. Хорошо ли это? Иногда – да, иногда – нет; всегда это палка о двух концах.

Климохин для меня прежде всего пейзажист. У него много тонких, мерцающих пейзажей, а в его натюрмортах я вижу больше красоты – красоты вещей, эстетики вещей, игры со стилизацией формы».

– Как Серов говорил: «Отрадное хочется писать!»

– Я очень удивился, когда увидел ваши графические работы восьмидесятых годов, в которых отчетливо звучит социальный и даже политический подтекст. Это вам несвойственно. Как так случилось?

– Тогда было время общественного подъема, напоминающее хрущевскую оттепель. Хлынул ошеломляющий поток информации – про сталинские репрессии, другие дела, которые скопом всплывали на поверхность. Невозможно было обойти эту тему. Я плакатом занимался, и как-то совпало. Сейчас я не скажу, что совсем не интересуюсь политикой – она накладывает свой отпечаток, как бы ты ни пытался от нее ускользнуть, но сменилось само мироощущение. Все-таки политика – неблагодарное дело. Художник не должен идти за ней. Меня привлекает углубление в себя, поэтому и работы рождаются скорее интимного, камерного склада. Темой становится то, что ближе и роднее, – моя мастерская, портреты ближайших друзей и знакомых.

– Когда вспоминают жизнь в СССР, одни ее хвалят, другие ругают, третьи ностальгируют, а вы каким это время запомнили – последние годы советской власти?

– В принципе, неплохими. Но это, что и говорить, связано с молодостью. Происходило личное становление, страна шла вперед – никто же не знал, чем перестройка закончится.

– Партийная идеология на вас давила?

– Мы не застали этот период. В восьмидесятых можно было высказываться достаточно свободно.

– А мы сейчас не возвращаемся в эпоху позднего застоя?

– Я не задумывался. Каждый художник живет своим творчеством. Тут главный вопрос – зависит ли от нас что-то? Лучше свои усилия и замыслы направлять на живопись.

– Если брать ряд ивановских художников советского периода – от Нефедова до Малютина, – кто из них вам ближе?

– Мы все воспитывались на творчестве Вячеслава Федорова. Я его знал лично, на этюды, правда, с ним не ходил, но мы часто встречались, он много нам рассказывал. Грибов – гений. Он мне написал рекомендацию в Союз художников. Тогда не ощущалось, что все эти люди: Малютин, Грибов – такие величины. Мне повезло – не попади я в Союз, неизвестно, как сложилась бы моя судьба: был бы сейчас учителем рисования в школе.

– Как вы можете охарактеризовать современную молодежь, которая приходит в профессию?

– Не так много и приходит, и уж совсем немногие становятся художниками. Сейчас все меньше идут в это дело, видимо считая живопись неперспективной в плане достижения материальных благ. Но есть молодые интересные имена – Марта Суржикова, Ксения Новикова, Даша Растунина. Им лет немного, но намерения у них основательные. Все хотят остаться работать в искусстве.

– И все девчонки…

– Да, девчонки. Мальчишек меньше.

– Неужели мальчишки хуже девчонок стали рисовать? Всегда наоборот было.

– А вот так. В наше художественное училище тоже девчонки в основном поступают, но это давненько идет такая тенденция. С чем связано – не знаю. Причем девчонки, окончив училище, хотят и дальше продолжать образование. Я им говорю: давайте, пробуйте, – чтобы за нами хоть кто-то шел. Профессия-то заканчивается. Может быть, кто-то и относится к Союзу художников как к ненужной структуре, – я совершенно не согласен. Это очаг, место, у которого есть традиции, база, здание, мастерские. Если художников здесь не будет, кто придет им на смену? Офисы? Магазины? Нам их в других местах не хватает? А художники где будут? Их и так немного.

– Что лучше для работы – спокойная атмосфера или напряженная драматическая обстановка?

– Скорее всего, без каких-либо эксцессов не обойтись. Они нужны – не стрессовые ситуации, а в положительном смысле встряски: новые люди, новые эмоции.

– Для Егора Летова метафорой творчества была война, для меня – путешествие, восхождение в горы, а с чем, по-вашему, можно сравнить творческий процесс?

– С мучением каким-то – мучительно это, но и в удовольствие одновременно. Главное, что это у тебя постоянно и ненормированно. День световой, допустим, закончился, ты выходишь из мастерской, закрываешь дверь, но это не значит, что в этот момент у тебя из головы все вылетает – там это продолжает крутиться, ты не можешь избавиться. Тягостный процесс. Со стороны может показаться: «Что он там делает? Кисточкой мажет!» – а профессия сложная, тем более если не хочется быть конъюнктурным, просто деньги зарабатывать, хотя и это-то трудно – даже делая умышленно-конъюнктурные работы, ты пойди еще продай их! Заказов нет – глухо, как в танке.

– Часто ли приходилось работать на заказ?

– Было, но нечасто.

– А это ломает изнутри, когда приходится исполнять чужую поставленную задачу?

– У меня заказчики были удачные. Они шли ко мне, потому что им нравились мои картины, мое ви́денье мира им приглянулось, и они с ним были заранее согласны.

– Вы написали много портретов. Что чувствуют люди, когда видят готовый результат на ваших полотнах?

– Как правило, удивление. Я же и с натуры работаю, и потом дорабатываю. Мне лучше писать знакомого человека, образ которого давно сложился, но и тут неожиданные вещи происходят. Ту же Анну Кораблеву (героиню портрета «Анна в саду») я знаю много лет, а картина сложилась совершенно не в моей стилистике, но мне показалось, что делать надо именно так – фресково, как старые мастера.

– Для вас в портрете важнее решить личные, живописные задачи или же добиваться психологической глубины и достоверности в изображении модели?

– А тут все вместе. Сходство – это первое, но еще добавляется и пластика, и колорит, и какое-то решение. Серов над этим мучился. Одну позу найти, бывает, чего стоит, положение рук выбрать!

– А как нашли позу и колорит для вашего «Красного автопортрета»?

– Случайно. Он называется «Вытирающий кисти». Название – символическое. Я хотел показать конец рабочего дня, напряжение, усталость; там и фигура у меня немного сгорбленная.

– И фон кровавый, и мольберт как гильотина.

– Да-да-да. Он у меня во многих работах проходит. Как гильотина, как некий крест. Мы же тащим все это, а многие свернули, сменили профессию в девяностые годы.

– Если не пишется, как вы поступаете?

– Холсты грунтую. Во-первых, это надо, а во-вторых, удобно – руки заняты механической работой, а в голове идеи вынашиваешь. Процесс идет.

– Кроме живописи, у вас есть другие увлечения – дача, рыбалка, собирание грибов?

– Нет, все здесь – в мастерской. Никаких хобби нет.

– Литература вас подпитывает?

– Я в основном читаю книги про художников – их биографии, письма, воспоминания.

– Сейчас многие жалуются на отсутствие интереса к серьезной живописи. Вы это ощущаете?

– Наверно, да. На выставки ходит не так много народа, а если и ходят, то одни и те же.

– Как это исправить?

– Не знаю. Мы в Союзе стараемся делать наши выставки разнообразней, приглашаем художников из других городов.

– Это понятно, но должен ли сам художник идти навстречу публике – не опускаться до ее уровня, а как бы туже заворачивать гайки, делать работы более резкими и спорными? Ведь чем высказывание смелее и громче, тем больше людей смогут его услышать. Чем картина контрастнее и острее, тем больше шансов, что человек с улицы обратит на нее внимание.

– Это во многом вопрос экономической ситуации. Чтобы затеять большую картину – как Ершов, допустим, пишет, – надо подвиг совершить. Ведь это затратно – куча времени уйдет, нервов, материалов, а у каждого есть семьи, обязательства. Сложно выйти на большую картину. Чисто житейская, материальная сторона подавляет порывы.

– Но Ершов-то делает – его никакая материальная или житейская сторона не подавляет.

– Это единицы так поступают.

– Какой жанр для вас самый сложный?

– Портрет, конечно.

– Как выбираете модель для портрета?

– Ищу симпатичного мне человека. Мы все стремимся к прекрасному, а прекрасное – это женщина, и, как правило, симпатичная. В основном у меня красивые женщины на портретах. Что уж поделаешь – хочется запечатлеть женскую красоту, пафосно говоря – оставить ее в вечности, а если там еще и внутренний мир богатый… Мне жена подсказала идею написать серию портретов ивановских журналисток. Я начал с Люды Павловской из «Рабочего края», а она – человек подвижный, живой. Я говорю: «Давай мы тебя немножко успокоим и сделаем в уютной, домашней обстановке». Люда принесла на сеанс какой-то плед, любимую плюшевую собачку. Я ее посадил на диван и стал рисовать. Как она потом рассказывала: «Ты бы видел себя со стороны – такие ужимки, пантомимика и мимика». И мне, и ей интересно было. Получился контакт, и портрет получился. От модели очень много зависит.

– В начале разговора вы сказали, что ваше любимое время года – осень. Какие планы на осень нынешнюю?

– Какие планы? Работать. Успеть сделать. Я и в выходные, если все нормально, нахожусь в мастерской. Меня сюда тянет даже по праздникам. Если день не поработаешь, уже что-то не так – чувствуешь себя не в своей тарелке.

УЛИЦА КУВАЕВА

Есть в домино такой термин – «рыба», когда недоиграно, а хода дальше нет, и партия словно зависает в воздухе: у участников еще остаются фишки, а ходить нечем – ситуация заперта с обеих сторон.

Евгений Куваев рисовал рыбу – рыбу как рыбу, не доминошную, но она у него никуда не плыла, не шкворчала на сковородке, не манила речным плеском, не витала в аквариуме.

Потому что рыба была СОВРЕМЕННАЯ.

Сам Куваев считал себя «абстрактным экспрессионистом» и в окуляре искусствоведения сидел на той же ветке, что Нольде, Кирхнер или Джексон Поллок.

Примат бессознательного, неоформившегося начала, набравший цену и вес на Западе, в горбачевскую перестройку пророс и у нас. Тогда это было свежее веяние, даровая свобода, долгожданный прорыв.

На фоне преобладающей в Иванове школы советской, реалистической живописи Куваев чувствовал себя первопроходцем. Андеграунд медленно выползал на поверхность и в узких кругах становился модным, но Куваева, похоже, все это не трогало. Он просто попробовал так писать, и ему понравилось.

Смотришь на картины, и видно, что выплеснуто – пусть где-то небрежно, слишком напропалую, но при этом как-то интересно найдено, собрано если не во что-то сюжетно-фигуративное, то в некий первообраз, протоплазму цвета, из которой с одинаковой вероятностью может вылупиться и галчонок, и кукушонок, и табуретка, женский портрет или городской пейзаж.

«В молодости он был эффектный юноша, красавец, поклонницы за ним увивались», – вспоминают о Куваеве. Вопреки прилипшим к нему зарубежным «измам», он умел быть лиричным, по-саврасовски сентиментальным. Его «Пьета» («оплакивание») действительно плач – мелодичный, звучащий как мартовская капель.

Среди легиона рисующих неправду: лакирующих действительность, очерняющих действительность либо академически ее затушевывающих – Куваев не поддался ни одному, ни другому, ни третьему. «Бессмысленная мазня» стала для него осмысленной творческой позицией – он даже, наверное, не сам ее занял, а какая-то общая ситуация подтолкнула, обстановка, история. Родись Куваев в семидесятых годах позапрошлого века – быть бы ему передвижником, писать «Тройку» и «Охотников на привале».

В нем преобладало созерцательное начало. Несмотря на бурное время и якобы провокативный характер его живописи, он не ощущал себя ни Пугачевым, ни Разиным, ни Егором Летовым. Ничего не ниспровергал, плыл по течению – куда занесет. Заносило все больше в неформальные, полубогемные тусовки-квартирники, где по копейке наскребается на бутылку портвейна без закуски, в вахтеры, сторожа, в долгие кухонные разговоры о высоком и всяком-разном, в простые вещи, неприхотливый быт.

Бытовавший в обществе порядок вещей как естественный и неизбежный Куваев не принял. Чем жить как все (продвигаться, зарабатывать), «абстрактный экспрессионист» (что тоже логично) предпочел уйти в подполье – опять же не наступательное, не агрессивное, а просто несходное, другое, инакое.

Потом он заболел, и ведущие врачи развели руками – у художника обнаружилось тяжелое наследственное заболевание, которое прогрессировало с каждым годом. Он стал разрушаться, замыкаться в себе, расстался с семьей, в которой и до этого возникали нелады.

Условия жизни усугубляли недуг. Рыбы на картинах превратились в обглоданные скелеты-«расчески». Хаос торжествовал, проникая и в творчество и пожирая последние остатки цвета, возможность хода, а художнику, как и вообще любому чувствующему, здравомыслящему человеку, жизненно важно, необходимо ХОДИТЬ.

Жизнь превратилась в замкнутые круги.

С самого начала работы Куваева несли на себе исповедально-герметичный отпечаток его личности, некоей его психотерапевтической картинки (подчас даже впереди эстетики). Возможно, лишняя зацикленность на себе его и погубила – не только генетика, не только болезнь.

Он не раскрашивал, он словно прикладывал живого себя – анфас, в профиль, спереди, сзади.

И вдруг все стало каким-то ненужным, показалось ненужным, потому что силы терпеть и продолжать оказались на исходе. Бедность не красит, а загоняет в угол. Даже с масла на акрил пришлось перейти, потому что не было своей мастерской – писал Куваев в той же каморке, что и жил, а дышать испарениями масляной краски с его здоровьем было невозможно.

Спасался он тем, что все время работал, что-то придумывал, писал на всем, что под руку попадется, – на досках, на матерчатой обивке стульев. Последние его живописные эксперименты – это уже фактически диагноз. Художник попросту пускал пузыри и сигналы SOS: «Я утонул, верните мне меня, я еще жив».

Но колея нездоровья не выпускала. Его бредовый «авангард» последних лет, воспринятый самыми преданными сторонниками как «откровение» и «шаг в неизвестность», на девяносто процентов – история болезни, финал еще одного трагикомического заблуждения, ради которого человек ни много ни мало, а жизнь положил.

Выиграл ли? Откуда мы знаем. Куваев не стал ни новым Клее, ни новым Уорхолом.

Но слезы «Пьеты» трогают до сих пор.