Текст книги "Книга про Иваново (город incognito)"

– А почему, на ваш взгляд, умерла русская деревня?

– Слишком быстрые и глобальные перемены произошли в мире. Русская деревня умерла, потому что не смогла стать другой. Сколько ни работай, сколько ни вкладывайся, нельзя соревноваться с ГМО. Нельзя соревноваться с тем набором развлечений, которые предлагает город. Люди из деревни бегут в города – потом возвращаются оттуда обезумевшие. Дом, обитый сайдингом, становится не домом, а чем-то другим, в нем живут по-другому. Все вокруг меняется. А святость не может стать чем-то другим, она неизменна – либо есть, либо нет.

8

Второй раз я приехал уже зимой, на рождественскую службу.

Перед избами красовались наряженные молодые елочки, принесенные из леса, и в церкви – елочка…

Полдвенадцатого ночи, а в натопленном храме продолжается исповедь, и здесь молиться будут без поблажек и сокращений до самого утра. Это и для молодых ног нешуточное испытание, а сколько отцу Виктору? Должно быть, к семидесяти.

И бабушки тоже – деревенские, сухонькие, кожа да кости, а стоят, не дрогнут; откуда силы берутся?

Молитвы затихают лишь в волнующей и зябкой предрассветной мгле. На улице мелкая сухая пороша, суставы затекли и язык не ворочается, но потихоньку «оттаиваешь» – бдения-то кончились!

Пора отдохнуть. Заходишь в трапезную, садишься на широкую деревянную скамью, вытягиваешь ноги. Подают тебе полную тарелку супа – густого, ароматного (он с пылу с жару, дымится, как кратер действующего вулкана), – или гречневую кашу с котлетами-великанами (втыкаешь в них вилку, как в бараний бок!) – и такая в душе радость, такое веселье, как будто и вправду Христос родился!

Воистину праздник! Любого атеиста проняло бы тем жареным-пареным духом.

А если, к примеру, всю ночь продрыхнуть или скоротать время с приятелями за бутылкой, разве будет так вкусно? Рождества не получится.

Все-таки наши предки складно придумали – устраивать после многочасового утомительного молебна пир на весь мир. Закусишь котлеткой, и все в порядке – хочется жить, бороться и чувствовать. Не зря молились!

Долгое время у меня было ощущение, что Христу пора на пенсию, что православие – религия пенсионеров, выбранный рудник (и пора искать новый!); что русской церкви не хватает подвижников, пассионариев – нет перед глазами примеров вменяемой, увлекательной деятельности с их стороны. Те факты, которые бытуют и известны, не вдохновляют. Сами священники сторонкой сетуют, что «семинария – источник порчи».

Виктор Салтыков и подобные ему батюшки, которые есть, и в России их немало, еще способны рассказать людям об истинном православии, которое радостно и удивительно и так же перевито с Деревом Жизни, как религия античной Греции или китайское Дао. Оно так же высвобождает из ипотеки цивилизации, которая отмеряет человеку только километры интернета и навесной потолок.

9

– Целомудрие восстанавливается, – сказал отец Виктор убежденно и прямо.

Про современное поколение у него мысли грустные:

– У молодых пропадает интерес к жизни, доверие к ней, особенно у мужчин, но и у женщин это начинает проявляться. Значит, совсем уже плохи дела, раз и женщины сдаются.

В заповеднике на Северном Кавказе, где отец Виктор служил лесничим, директором сделался самый «гнилой бракош», которого не подвинешь, потому что у него связи и среди высокопоставленных чиновников, и среди бандитов.

Сами Жарки (при ближайшем рассмотрении) – совсем не тот патриархальный рай, который показан в фильме.

К церковной коновязи во время ночной службы подъехал патрульный милицейский уазик – в кабине темнели силуэты сотрудников. Выходить не спешили.

– Что-то случилось? – спросил я у одного из местных, кивая в сторону машины.

– Ничего не случилось.

– А эти чего приехали?

– Чтоб ничего не случилось, – прозвучал типично русский ответ.

– У меня такие тут есть орлы… – пояснил позже отец Виктор.

Но власть тут за ним – «орлы» пошумят, покричат между собой, но нарываться не станут.

Здесь батюшка правит, потому что за ним не вера даже, а естественный здравый смысл.

Он сам себя отчасти отлучил от мира в своем заповеднике, и, наверное, в городе помощь от него была бы большему числу людей, он больше бы сделал – трудно судить; чужая ноша всегда кажется легче.

«Ну что он… сбежал», – сказали мне однажды про отца Виктора, и я, признаться, не нашел что ответить.

Он выбрал жизнь там, в патриархальных Жарках, – нашел в них укрытие, где может быть полезным, сохраняя себя и свое представление о человечестве и вымирающих идеалах, житейски оправданных и высоких, строгих. Легко ли это?

Он терпеливый, мужественный труженик, и за печкой он не прячется – он сохраняет: как огонь в пещере. А на голом ветру пламя быстро растреплет и угли охладятся.

«Не надо спасать человечество – надо спасать себя».

Я шагал в Жарки летом – через поле с ромашками и васильками, не по асфальту – по грунтовой колее. Был самый разгар дня, донимали зной и жирные слепни, но было отрадно. Спрятался ли я в этот момент? Нет, я вырвался из своей городской тоски, из душевной тесноты навстречу запахам трав, голубому небу с пятнышками облаков, островам леса с земляникою по обочинам.

Прячется ли человек, который, возвратившись с работы, открывает дома книгу Лескова или Чехова? Кто-то, безусловно, использует и их, чтобы провалиться в виртуальный мир, подмену реальности, развлекает себя своей образованностью, а кто-то, напротив, подкрепляется за чтением в своей жажде деятельности, набирается силы, прикасается к огню… Ведь искусство – только порох, бензин, запал, а действие – в нас.

Как гвозди засело: «Целомудрие восстанавливается», «Зачем баян, когда есть кадило?».

И еще мне лестно, что отец Виктор – один из немногих людей, который оценил мои тогдашние рассказы («Плюшевый боец», «На своем месте»).

– Я сначала думал: по песку везешь, – отозвался он после прочтения, – а потом смотрю – нет, везешь, но взлетаешь.

А я ведь и пишу – лишь бы мне оторваться…

Зачем кадило, когда есть баян!

10

Осталось послесловие.

Жарки – сибирское название купальниц.

Рыже-огненные цветы я впервые увидел на склонах Алтая – в начале лета они попадались небольшими стайками, а к концу июня в горных долинах были целые луга, покрытые ими.

Лезешь по крутому, скалистому кулуару – кругом камни да камни, поднимаешься на перевал и смотришь по ту сторону, а там, внизу, тебя ожидает настоящее море жарков, и взгляд, уставший от напряженного восхождения в неприветливых, серых глыбах, внезапно отдыхает на ярких красках и ровной поверхности, открывающейся перед ним.

И особенно радует, что близко лагерь, друзья-товарищи, дымящийся костер… жарки…

Жарки!

КРАЕВЕД С САЧКОМ

Все меньше становится людей увлеченных, оригинальных. Ареал их распространения стремительно сокращается, популяция падает.

Александр Тихомиров – кандидат биологических наук, доцент кафедры зоологии ИвГУ, автор научной диссертации на тему «Функциональная морфология гениталий как основа для систематики совок и близких групп чешуекрылых». Основная его специальность – энтомология. Область научных интересов – лепидоптерология.

Однако популярность ему принесли вовсе не мотыльки и не бабочки, а телевизионный проект «Прогулки по Иванову», где Тихомиров выступил как историк и знаток архитектуры.

Наши краеведы (в большинстве своем) уже много лет пытаются нас уверить, что заниматься краеведением – значит быть занудой, и надо признать: многие из них в доказательствах этого весьма преуспели.

Александр Тихомиров убеждает в обратном.

Клянусь семейством чешуекрылых!

– Вас многие знают как знатока архитектуры, однако учились вы на биолога. Как произошла такая метаморфоза?

– Я учился в целевой аспирантуре по биологии в Ленинграде, а параллельно стал интересоваться городом, историей зданий. В Русском музее шел двухгодичный лекторий «История русской архитектуры». Вернувшись в Иваново, я подумал – надо и здесь что-то о городе почитать, а где почитать? – книжек-то не было, в архив не пускали. Вся информация крутилась вокруг Первого Совета. Экскурсии по городу заострялись на теме «Иваново – колыбель революции». Меня это не привлекало. Я начал по возможности изучать все сам, познакомился с местными краеведами. Очень подтолкнул скандал с домом на улице Красной армии в восемьдесят седьмом году.

– А что за скандал?

– Скандал был жуткий – на всю страну! Шумели и телевидение, и центральные журналы. Стоял угловой дом, где сейчас торговый центр «Воздвиженка», – двухэтажный, старинный, 1881 года. Руководство города решило его снести – по сути, незаконно. Дом проходил как памятник истории, стоял на учете, и, чтоб его сломать, требовалась официальная процедура, через Минкультуры, а тогдашний председатель горсовета был человек авторитарный. Он настоял: «Снести – и все», – хотя были встречи, протесты граждан. Вечером под шумок дом сломали. Люди возмутились, писали жалобы. «Прожектор перестройки» приезжал в Иваново, в прессе многократно обсуждали этот случай, и сам тогдашний председатель горсовета в конце концов признал, что он тогда был не прав.

– Покаялся?

– Ну захотелось ему доказать, что он все знает, все решает, а вокруг люди пятого сорта, ничего не понимают. После этого скандала в горкоме партии собрали на встречу краеведов, партийцев, – давайте, мол, не ругаться, а искать консенсус, работать конструктивно. Я тогда выступил, что все наши споры – довольно бессмысленные, о чем мы спорим? Информации нет никакой о городе. Сначала надо ее собрать, а потом уже спорить. Мне и говорят: «Раз вы предлагаете, вы и собирайте. Мы вам дадим направление в архив, подготовьте сведения обо всех объектах». Ну и пожалуйста. Дали мне направление, я стал ходить… И до сих пор хожу.

– Уже тридцать лет!

– Да, много удалось интересного открыть. В Ленинграде чего откроешь? Там все известно про каждый дом, а в Иванове никто ничего не знал.

– Про наш город существует миф, что Иваново – это чертово болото, в котором все хорошее успешно загибается. Вы с этим согласны?

– Наш город был успешный: в начале двадцатого века он по темпам роста и развития опережал Кострому и Владимир. В советское время наша промышленность тоже хорошо развивалась.

– А сейчас все загнулось – и текстиль, и машиностроение.

– Да, как-то странно.

– «Чертово болото»?

– Здесь до революции доминирующее место занимали фабрики, и промышленные темпы всерьез опережали возможности (а может, и желание) наш город благоустраивать. Были серьезные экологические проблемы – например, отсутствовал водопровод. Революция неслучайно началась именно в Иванове. Условия жизни были не ахти.

– Есть у вас в Иванове любимые места?

– Перекресток Ленина и Батурина. Фабричная архитектура – очень эффектная. Вообще город – нестандартный: у людей везде Кремль в центре, а у нас БИМ33
  БИМ – Большая ивановская мануфактура; в настоящее время цеха разорены, производство остановлено.


[Закрыть] на его месте. Площадь Революции была очень красивая… до революции. На ней располагался храмовый комплекс, который потом взорвали, и теперь это самое несуразное место в Иванове – конгломерат разнородных сооружений, никак не увязанных между собой. Навтыкали одно, потом другое, ничего до конца не достроили.

– «Чертово болото»?

– Ну, мы как-то да… Город должен благоустраиваться, сохранять все лучшее, а у нас решения были всегда кардинальные – все снести, построить заново. Есть картинки, фотографии, нереализованные генпланы – если их посмотреть, ни одного здания не узнаешь, совершенная фантастика. Генплан шестьдесят восьмого года вообще предусматривал полный снос всего города. Согласно ему, в центре Иванова должна была находиться трехуровневая развязка – сверху пешеходы, под ними проносятся автомобили. У нас постоянно витали идеи сломать все вчистую и сделать по-новому. Понятно, что, если такой настрой, никто в благоустройство вкладываться не будет – все равно ведь сносить.

– Это наш грозный, революционный дух!

– Да. Клюев44
  Глава ивановского обкома партии в 1980‐х годах.


[Закрыть], например, запрещал даже ремонтировать дома на проспекте Ленина: «Все равно их ломать – нечего тратить государственные деньги». Естественно, здания пришли в запустение.

– Выходит, ивановцы всегда так свой город любили, что мечтали снести его под корень?

– Сейчас ситуация немного меняется – краеведением интересуются, информация востребована.

– А как вам памятник Ольге Генкиной на вокзальной площади?

– Это не «Генкиной» – просто его так называют. Памятник Генкиной был у старого вокзала, потому что ее там убили; сейчас он утрачен. Нынешний монумент – собирательный образ молодых революционерок текстильного края. Его ставили, по-моему, к шестидесятилетию революции. Не очень мне понятно, что это за женщина, – шарф в одну сторону развевается, волосы в другую. Ведь такого быть не может! Тогда таких людей романтизировали, а сейчас если вдуматься – в городе неспокойно, какая-то женщина нелегально привозит десять пистолетов и к ним триста патронов; ведь патроны, наверно, не чтобы поиграться, а чтобы стрелять!.. Кто она такая? Как ее воспринимать? Террористка приехала! В наши дни подобным образом поступают исламские боевики. Подвиг своеобразный… Так же как у Морозова, который по кличке Ермак и которого избили на улице Ермака.

– Об этом я не слышал.

– Там, где сейчас госуниверситет, избили Ермака – революционера Морозова. Он был психически не совсем нормальный. Шел крестный ход, рабочие несли иконы и портреты царя. Морозову кто-то сказал: «Шапку сними», а он вместо этого выхватил пистолет и выстрелил по портрету царя, а попал в шею того человека, который его нес, – убил насмерть. Рабочие подбежали. Морозов хотел скрыться, стрелял по пути в какого-то лавочника, который пытался его остановить, но его догнали – тоже чуть не убили. Полиция отбила революционера от толпы, прекратила безобразие, но он все равно недолго протянул – сложил голову в Москве во время революционных действий 1917 года.

– Так, может, и хорошо, что люди думают, что улица названа в честь Ермака – покорителя Сибири.

– С современной точки зрения все эти герои уже видятся другими.

– А есть в Иванове свой «дом с привидениями»?

– Замок Дюрингера. Объект уникальный, но ему не повезло – такой капремонт сделали, что последнее загубили.

– А привидение там чье? Самого Дюрингера?

– Нет. Его жены, которая застрелилась из револьвера системы «браунинг». На почве ревности. Дюрингер был швейцарский подданный, но перешел в православие, в Иванове представлял фирму по торговле красителями. Как говорится, был он очень влюбчивый. А жена – гордая, простить не смогла. Он и сам умер весьма загадочно – от черной оспы. Это тоже надо было умудриться такую странную болезнь подхватить! Перед смертью Дюрингер жил в тайной комнате – у него было много детей, но их к отцу не пускали: боялись заразить. Его похоронили в закрытом гробу. И конечно, есть легенда о несметных сокровищах, подземных ходах, ведущих из замка.

– Хочу вернуть беседу к вашей профессии – расскажите о бабочках, которые водятся в Ивановской области. Я – наверное, как и многие, – знаю только капустницу, крапивницу и лимонницу.

– Ну что вы! У нас сто семь видов одних только дневных чешуекрылых. Сотни две с лишним пядениц, сотни три совок – тех, что ночью летают.

– А редкости есть?

– Знаменитый аполлон! Это большая бабочка – сантиметров восемь-девять в размахе, белая, полупрозрачная, с черными и ярко-красными пятнами. О ней сначала ходили слухи – москвичи рассказывали, что плыли на байдарках по Луху и где-то на берегу видели аполлонов. Мы им не очень верили, а потом студенты поймали несколько штук и привезли в университетскую коллекцию. Я сам их наблюдал в Пестяковском районе.

– Как удалось найти?

– Бабочка в одиночку жить не будет – это не леопард. Если бабочки водятся, их сразу много. Студенты приметили одно такое место, и я однажды отправился вместе с ними. Мы шли запутанными лесными тропами, вышли к реке Лух – моста не видно. Куда дальше? А дальше – раздеваться и на ту сторону. Кое-как перебрались, перенесли в руках одежду. Идем дальше – снова река! Студенты объясняют: «Здесь Лух петлю делает». Опять переправа. Идем, идем – часа через два пришли на место, и там действительно летали аполлоны. Самое смешное, что обратно добрались за десять минут и реку вообще ни разу не переходили. Так меня студенты разыграли.

– Сейчас многие отмечают, что система высшего образования в стране пошатнулась. Вы это ощущаете?

– Очень слабая школьная подготовка у современных студентов – многие не помнят даже азов.

– Как же они ЕГЭ сдают?

– ЕГЭ – не лучший метод. Формализация знаний ничего не дает. Студенты читают все меньше и меньше. Читать разучились! Я все смеюсь: «Вы буквы-то хоть помните?» Они даже задание дочитать до конца не могут – дают ответ на совершенно другой вопрос! У них какое-то рассеянное сознание. Как в интернете: кнопку нажал – сразу ответ, а если его нет – что делать, не знаю. Готовый текст современным студентам выучить сложно, я уж не говорю, если надо сравнить, проанализировать что-то. Большой, нормальный учебник они не осилят, лекции писать не умеют, да и не стремятся – сидят просто больше. Дай тоненькую методичку – и в ней не разберутся. Раньше со студентов преподаватели требовали, были определенные правила сдачи экзаменов, допуска к сессии. А сейчас они сдают летнюю сессию до самой зимы.

– Так взять и отчислить!

– Сейчас отчислять нельзя – студенты, наверно, сами это знают и не боятся. Уровень настолько упал, что, если строго с них требовать, придется отчислять поголовное большинство, а кто тогда останется? Надо студентов беречь – раз они к нам пришли. Значит, у них есть хоть какой-то интерес. Ведь студент изначально не любит учиться. Ему хочется побольше погулять, весело провести время. Учиться его надо заставлять, а заставлять не получается, потому что никакие рычаги не работают. Преподаватели в растерянности. На них еще валится масса всякой «бумажной» рутины – составление и оформление бесконечных текущих учебных программ, бесполезной писанины, которая у всех отнимает время.

– Как же с этой бессмыслицей бороться – в образовании, в архитектуре, в других сферах жизни?

– Сейчас уже все слишком далеко зашло.

ВО ВСЮ ИВАНОВСКУЮ

Посвящается Василисе

Бывает в конце апреля – начале мая такая пора, когда зелень на деревьях как бы туманится. Лес еще прозрачный, земля полна влаги, ночи стиснуты заморозками, а зелень плывет, одевает веточки и ничего не боится, потому что наступает ее пора.

А наша пора прошла…

1

Слово «сафари» в другие языки попало из танзанийского суахили, на котором оно означает «путешествие».

Мое сафари долгое время проходило в пейзажах Камчатки и Таиланда, Алтая и Индии, Карелии и Ставрополья, Армении и Румынии, а родные края оставались за бортом. Казалось интереснее умчаться за тридевять земель – на свой страх и риск, за кудыкины горы, как в сказку, в мечту, а то, что под рукой, – разве это мечта? Алые паруса всегда на горизонте, никогда не приближаются. Прав ли я был?

И прав, и не прав.

…У реки было имя, у каждого дерева – кличка или прозвище. Как лесной разбойник, на обочине дороги притаилась коряга. Над Клязьмой с клекотом описал дугу ястреб. Или это коршун?

Смотри, узнавай имена родной земли, – так заговорила моя дорога. Родные края – это тоже «край».

Помню, как, приехав в индийский Ришикеш, однажды ночью поднял к небу глаза и увидел, что месяц плывет, словно лодочка. Он был повернут не вертикально, а горизонтально! Местные относились к этому положению месяца как к норме, а я замер, раскрыв рот, и не мог наглядеться. Его «необычайность» будила во мне азарт. Казалось, он красивее, чем тот, что висит у нас в Иванове. Мое воображение мигом отточило его, как лезвие, как саблю махараджи (можно было обрезаться!), и кровь быстрее бежала по жилам.

А куда она прибежала, исполнив полный оборот своего ни на минуту не прекращающегося движения, – да к сердцу, к дому, куда же еще!

«Ты здесь не лишний, – убеждал я себя. – Ты должен доказать это себе и другим».

Разве сосна чем-то хуже казуарины или кокосовой пальмы?

До ближайшей кокосовой пальмы билет стоит тридцать тысяч рублей, а сосны – вот они: заняли косогор, спустились с косогора…

Откроем карту.

Вергуза, Санеба, Осиновая Грива – эти имена нам пока ничего не говорят. Это пока лишь синие извилистые линии на новенькой, купленной в магазине «двухкилометровке», но недолго продлится их анонимность: накинул рюкзак – и вперед, знакомиться.

Молохта, говоришь?

У античных греков имя реки означало ее нимфу. Не в реках жили нимфы, а «быть нимфой» – «быть речкой».

– А русалок ты видел?

– Нет. Но я видел тролля. Вернее, слышал.

– Какого тролля?

2

Мой первый в жизни поход состоялся на майские. Мы были студентами и дернули на Ухтохму – сначала по бетонке, потом напрямки через незнакомый лес, ориентируясь по солнцу, которое равно согревало и нас, и лягушек, и бабочек.

Ночью же холод упал на землю. Ватники не могли согреть. Мы отдали их девчонкам, чтоб хотя бы им удалось выспаться, а сами в потемках пошли за дровами и всю ночь то грелись, то пританцовывали, чтобы согреться, то клевали носом возле маленького костра.

На излучине Ухтохмы клонилась ракита, и время от времени ее кто-то дергал за опущенную в воду ветку – чтпок-чтпок.

– Кто это?

– Тролль!

– Чего он там забыл? – Сгорбленный Вовка с зазябшей спиной и затекшими мускулами ютился на полене. Глаза одичали и смотрели устало.

– Он сидит на куске золота!..

– А ну-ка! – У Вовки раздались плечи. Он больше не горбился. – Шуганем этого тролля! А золото – в рюкзак…

Уже рассветало, и еще не зарево, не отдельные лучи, а какой-то выстуженный, тревожный, серый свет охватывал пространство, словно пробуя его.

Мы подкрались к раките.

– Вон он!

– Гляди!

Махнув бобровым хвостом, тролль ушел на глубину, захватив с собой и золото.

– Эх, – говорю.

– Раз уж поднялись – давай хоть дров наберем, – насупился Вовка и славно зевнул.

– Эх, – говорю.

И опять:

– Упустили!

Ни тролля, ни золота, а помню, как сейчас, эту тонкую ракиту и краткие речные всплески, которыми в гулком одиночестве первомайской ночи угощала нас Ухтохма.

3

Теза – следующая из наших нимф, хотя у нее и не славянское имя.

Еще одну нимфу – тоже с неславянским именем Наиля – я переносил в том походе на руках: сначала через брод, потом через ручей, а последнее препятствие было курам на смех – заболоченная канавка. Я сам не понял, как провалился по колено и нимфу свою макнул прямо задом.

– Я трусы намочила! – воскликнула нимфа совершенно справедливо.

Впереди маячили колокольни и стены Дуниловского монастыря, так что, возможно, эту преграду соорудили монахи, чтобы ни одна нимфа к ним не проникла.

Наиля тем временем переодевала джинсы. Сверкнули голым ноги… Нет, монахам нельзя на такое смотреть!

Когда мы шли под монастырскими стенами, я ожидал, что сверху нас обольют кипящей смолой или встретят пиками, но православное воинство отсиживалось в кельях, как пчелы в грозу забиваются к себе в соты.

И я тоже чувствовал – идет гроза, ходит ходуном, мутным ливнем бьет в глаза, вспухает горячим бельмом и бредом, когда я вижу, что она передо мной.

4

Путешествие в одиночку – другая музыка.

На Уводьское водохранилище, его западную сторону, я направился в разведку. Меня ожидали три знака вопроса: Волчиха, Черный Враг и Вшивая Заводь. Хотелось проверить – а такой ли Враг черный? насколько Заводь вшивая?

Приключения начались уже с момента отправления, когда водитель рейсового автобуса отказался везти пассажиров по маршруту, потому что пассажиров оказалось всего двое, а «дорогу там ты видел? Я нэ паеэду», – твердил он с напористым, кавказским акцентом, который прыгал по русским словам, растягивая их реброватыми «э-э».

– А мы как поедем?

У меня в союзниках оказалась бабушка с клетчатыми сумками, упакованными битком, так что даже молния на одной не сходилась.

– Ты вчера рейс отменил, сегодня отменяешь… Это безобразие! – Она приготовила лицо для паники.

Водитель испугался, стал трезвонить в такси – на такси выходило пятьсот рублей, а в его автобусе билет стоил пятьдесят (бабушка знала, за что воюет!).

Водитель помрачнел. Он тоже бы, наверно, хотел работать в такси, а не на таком невыгодном направлении. Всех можно понять, да и понять всех легко, сложно не лаяться.

Он нас подбросил до пригородной трассы, навязчиво подчеркивая, что там «на карьеры самосвалы-э ездят, попутка довэезет».

Стоило его машине развернуться, бабушка беспомощно и ядовито сказала:

– Какие карьеры – закрыли их давно… Да и не влезу я в самосвал, – вздохнула она.

Неожиданный автостоп длился минут пять, после чего мы с ветерком, на отличном внедорожнике со всеми удобствами, добрались до места, куда нам было надо, сэкономив даже и те пятьдесят рублей, которые мы бы заплатили бедолаге-водителю с выкатывающимися, как мандарины, «э-э».

С нашим государством лучше не связываться! Подпишут тебя на самый глухой маршрут – и вози себе в убыток худые карманы. Поневоле сделаешься нахалом и хапугой: «Хочу-э – пойэду-э, нэ хочу – не пойэду-э».

А дорога там, действительно, – по обочине быстрее, чем по асфальту.

5

Поля… Не русские – американец пашет: купил и возделывает. Русские участки стоят заброшенные, русским невыгодно сеять и пахать – разучились браться, да и законы такие, что только богатым под силу их вынести.

А лес – он никогда не разочарует. Мы лесом сильны: тайгой, буераками, оврагами, топями, кулигами, дуплами.

Вот где раздолье!

Вышел на полянку – лиса мышкует: резвится, тешится, а меня увидела – встала как вкопанная. Думает, есть ли у меня охотничья лицензия. Наконец сообразила, что потом не докажешь, и тикать к опушке – у леса задержалась, подарила прощальный взгляд, поворот головы…

Ни разу не встречал я рыжей лисицы – такой, как в мультфильмах. Мне все попадались облезлые, как мочалки.

В реке мелькают серебряные искры. Сосновый ствол обшаривает поползень.

Ни в одном мультфильме не видел я поползня, и сказки его стороной обходят – летят гуси-лебеди, шаманит жар-птица, ворон кружит над богатырским курганом, а скромный поползень клюет всяких тлей да древесных жучков, а чем он не сказочный? Конечно, сказочный! Жил-был поползень…

Сойдя с дороги, махнул напрямик и плутал-плутал… Спугнул каких-то птиц – размах крыльев порядочный, клювы длинные, как у аистов, а шеи – короткие.

Нет, – смотрю, – длинные!

Опять – короткие!

А это цапли: когда летают, они свои шеи выгибают буквой «зю», и, если смотреть на них снизу вверх, кажется, что у птицы голова то втянута в плечи, то на отлете…

Туча гребет на меня баттерфляем. Сейчас накроет – у нее в животе вспучилась бешеная, черно-синюшная гроза!

А всего-то две капельки и уронила.

Какую бы вытащить заветную мысль – из тучи, из яркой белизны берез, из лягушки, заторможенно сползшей в воду, когда я пришел начерпать котелок, а другая сиганула – прямо спортсменка, мировой рекорд поставила по прыжкам!

Вода в ручье каряя, как девичьи глаза.

6

«Бабы-то понятно, что дуры, а мужики-то чего дураками становятся?» – размышлял я, поговорив по сотовому с одним приятелем. Меня охватили досада и раздражение оттого, что он позволил усадить себя в такую лужу. Как щепки к берегу, прибило мысли: «Мужчины в нашем мире деградируют первыми – как за все брались первыми. А теперь не берутся».

С водохранилища, разогнавшись, хлестал северный ветер. У Гребенщикова в песне «Аделаида» есть строчка:

 
Но северный ветер – мой друг…
 

Какой же он «друг»? Пробрал до костей! Если Гребенщикову так нравится мерзнуть – пусть он с ним и дружит.

Темно, темнеет. В свинцовом зеркале извиваются тесные отражения берез, растущих на той стороне Волчихи. Чу, успокоились, больше не пляшут.

Я залез в палатку, и всю ночь мне казалось, что пришла лиса и залезла в пакет с продуктами, оставленный под тентом.

Утром проверил, и отлегло – тут они, пряники!

7

А мой приятель… расскажу о нем.

Это был остроумный, общительный, начитанный человек, которому вечно хотелось в драку, но не было кулаков.

Однажды с женой они пришли ко мне ночевать, потому что морили у себя клопов. Его жена – немногословная круглолицая девушка родом из деревни – легла рано, а мы, как в старые добрые времена, расставили на доске резные деревянные шахматы, которыми, возможно, играл еще мой прадед Алексей.

Не зная, чем заменить потерянную белую пешку, поставили вместо нее пустую стопку.

Приятель возмущался:

– И это не в первый раз! Просто пропадает желание учить таких студентов. Читаешь лекции в «потолок». Ничего им не надо.

– Шах, – говорю.

– Декан беспомощен! Все это знают, и все молчат. У нас на кафедре одни пенсионеры. Даже те, кто моложе, – все равно пенсионеры. Песок из них сыпется!

– Мат, – говорю.

– Ну что – матч-реванш? – не сдавался он.

Мне представлялось скучным его снова обыгрывать, но он бы обиделся, если б я отказался.

– Давай.

– А одна, – он украдкой покосился на стену, за которой спала жена, – смотри, прислала мне фотографию. – Он достал телефон. – Спрашивала: идет ли ей новый купальник?

Я вскинул брови:

– А ты что ответил?

Он скорчил рожу:

– Показал жене. Спросил ее мнение.

– А она что сказала?

– Сказала, что без купальника ей было бы лучше.

– И чем все закончилось?

– Зачет, экзамен… Е два – е четыре? – Как бы советуясь (или предлагая), он двинул фигуру в шахматное сражение, которое не грозило его душевному покою никаким потрясением.

Через полтора года жена ему изменила, и они развелись.

8

Имена рек полны предчувствий.

Ничего не загадываю – просто открываю.

Смехровское озеро – длинное, как сосиска. До Клязьмы от него километра два по лесу, в котором укромно притаились озера другой, заглохшей, непроницаемой тишины. Жизнь вокруг них как будто остановилась. Здесь можно встретить синюю лягушку! Озера за занавесом своей загадки.

Я пробовал их сфотографировать, но на полученных снимках загадка испаряется – остаются поваленные в воду деревья, зернистая ряска с черным глазком, а укромное исчезает. Ничего, догоним!

Скатившись крутым, песчаным откосом, я бухнулся в Клязьму – дно быстро ушло, залопатил ногами, разбрызгивая воду нарочно шумно… Потом загорал, распрямляя в пальцах стебли травы, – они снова сгибались.

– Ты кто?

– А ты? – недоверчиво переспрашивает белый цветок.

А ты? Василек! Тебя я знаю! Ты клевер, ты пижма! Ты старуха полынь, ты лютик едкий, ты зверобой! Ты пиявка, ты ласточка! Ты…

– А ты?

Опять незнакомый!

Ты дятел, ты кукушка!

А ты чей клич – отрывистый и резкий, как бандитский посвист? Городские курицы тебя забыли!

В небе – белая черта самолета. Прошла моторка.

– О, человек! – изумился кто-то из ее пассажиров.

– А рыба где? – крикнул мне с веселой претензией другой.

– На рынке, – отвечаю.

– Вот и мы так думаем!

…Разбил палатку, никуда не тороплюсь – вечер сам придет.