Текст книги "Огненный рубеж"

Игорь Прососов. Сталь из Самарканда

За двести шестьдесят лет до Угры

…Сталь ковалась в Согде. Древнем Согде, Согде Хранимом, Согде Златообильном. Сталь ковали в маленькой кузнице, что притаилась в переулочках у Наубехарских врат.

Заготовки неторопливо доставали из печи, медленно опускался молот, тихо и будто почтительно ругались подмастерья… Вилась сонная муха.

Муха – раздражала.

Вся кузница была скучной, медленной, засыпающей – ну ровно эта самая распроклятая муха. По крайней мере, так казалось молодому воину в богатом тюрбане, переминающемуся с ноги на ногу в ожидании, когда на него наконец обратит внимание кузнец – степенный дядька с пушистыми седыми усами, бурой лысиной и хитрым взором. Ох, нехорошо он смотрел! Глаза кузнеца – маленькие, черные, напоминали дыры. И не просто какие-то мирные отверстия – а дырки прямиком в Джаханнам, за дастархан к самому Противоречащему, да защитит нас от него Аллах!

Занятие это – ждать кого-то – было явно непривычно юноше. Обычно дожидались его.

Наконец заготовки были опущены – ме-е-едленно, уснуть можно – в воду. Чинно и как-то царственно поднялись к навесу клубы пара, оглушив несчастную муху, так что та заметалась. Кузнец поднял взгляд на посетителя.

Поймал… Нет, взял из воздуха муху – лениво, будто виноградинку с горсти отщипнул. Помял в пальцах. Сунул в рот, прожевал. Проглотил. Заключил удовлетворенно: «Мясо!».

Вновь посмотрел на гостя. Хмыкнул в усы. Обрадовался самым оскорбительным образом:

– Волчонок решил кусаться? Волчонку нужен железный клык? Молочные не годятся? Ах, хорошо!

«Хорошо тебе, скотина, будет в медном быке жариться», – подумал окончательно выведенный из себя блистательный Джелал ибн-Пехлеви, троюродный внучатый племянник самого шаха.

Впрочем, промолчал.

И принцы проглатывали горькую гордыню в кузнице старого Мухаммада, которого никто не звал Мухаммадом, а величали в основном Дядюшкой – так же, как и он обзывал клиентов от мала до велика по прозвищам, а в целом – «племянничками».

Старого Мухаммада называли Дядюшкой Зло.

Был он строптив, ворчлив, отвратительно злоязык, но никто в державе Хорезмшахов не ковал таких клинков, как он. Говорили даже, что порой в его двери стучались гости из самого Халифата, опустившие на глаза капюшоны дорожных плащей.

Не верить оснований не было.

Еще говорили, будто связывала его какая-то история с самим благочестивым шахом Ала-ад-Дином Мухаммедом Вторым, да благословит его Аллах и приветствует. Говорящим, впрочем, быстро затыкали глотки, как правило – расплавленным свинцом.

В конце концов только и осталось, что побасенка о молодом воре, никак не напоминавшем родного сына (хоть и младшего) шаха предыдущего. Достигнув этого, владыка приказал палачам затушить огни под тиглями.

Мудрейший шах умел довольствоваться малым и знал, когда остановиться. Редкое, если вдуматься, достоинство. Вовсе не свойственное его троюродному внучатому племяннику.

– Решил! – невпопад вякнул юноша. Хотел, чтобы вышло издевательски и громко, а вышло тявканье.

Кузнец смерил заказчика взглядом, неторопливо перемещаясь по кузне.

«Обходит! – сообразил Джелал. – Противусолонь!»

В сердце заныло. От восторга. Вся сцена была настолько извращенна, неуместна и странна, что почему-то вызывала именно такое чувство.

– От локтя до запястья… – бормотал Дядюшка Зло, обмеряя заказчика взглядом. – Мои расценки известны сиятельному?

Подобострастия в голосе не было. Скорее – яд. Такими «сиятельными» на базаре вместо ругани крыть можно.

– Известны, – похлопал Джелал по кошельку на поясе.

– Тогда… и кого же ты решил грызть, волчонок? На чинный запад ли обратишь свой взор, бескрайний восток, ядовитый юг или бесплодный север?

– Какое это имеет значение? – буркнул заказчик. – Или твои клинки остры только в одной части света?

…Вот это вышло хорошо. Высокомерно. Презрительно. С достоинством.

– Умеешь кусаться. Верю, – хмыкнул кузнец. – Да будет тебе ведомо, юный Джелал, что предки наши знали три вида меча. Первый, прямой сайф зу-л-хаддайн – рубит и немного колет. Второй, кривой согдийский – сечет. Превыше их царский ал-хисравани «в полтора лезвия», ибо он и сечет, и колет, и пляшет в умелых руках.

…Слова падали тяжело. Камни, не слова.

– Однако всякому мечу свое время и место. Наши сабли, пошедшие от бесценных согдийских клинков и ал-хисравани, сгодятся на востоке – там ценят хитрость и изворотливость, умение поставить в тупик. Но не стоит недооценивать прямой клинок, волчонок! На западе люди с тяжелыми руками и взглядами, носят они одежды из грубой шерсти и мехов, прикрывая ими толстое железо. Сабле не справиться. Запад верит в прямоту речей и ударов. Юг же…

– Довольно!.. Твоя мудрость велика, мастер. Я смотрю на запад. При дворе давно поговаривают, что пора объединить земли людей Пророка в единый Халифат от Согда до Магриба. А потом… Потом следует подумать о землях людей Писания. Говорят, на дальнем западе, в тайфах, нас теснят неверные. Однако сначала надо привести к повиновению соседей. Они знают толк в пляске клинков. Можешь ли ты отковать меч прямой и кривой, меч, который рубил бы и колол, резал и сек?

– Мне нравится твой заказ, волчонок, – ухмыльнулся кузнец. – Скажи, что сделаешь ты на западе, когда придешь туда?

– Я брошу кости их воинов в грязь и буду пить из их черепов. Их дочери и жены станут наложницами и потаскухами, а сыновья – рабами. Я… – тут Джелал вспомнил, что сам он – отнюдь не наследник престола, и даже не полководец, – то есть мы… мы это совершим.

Пахнуло степным ветром, духом горькой полыни и дикого разнотравья, неведомо как залетевшим под полог кузни.

– Ой ли? – ощерился мастер.

…Через три месяца Джелал ибн-Пехлеви получил свой клинок. Почти прямой, обоюдоострый, был он изогнут и прям, рубил и резал, сек и колол. Был он именно таким, какой заказан – и даже больше.

Джелал заплатил за него тугим кошелем, набитым изумрудами и рубинами. Рассыпа́лся в благодарностях и перечислял неисчислимые дары, что привезет умелому кузнецу. Тот лишь усмехался.

…Троюродный племянник шаха не попал на запад. Степной ветер, вольный ветер задувал и приносил с собой бунчуки шедших на запад монголов, строивших свой халифат, который они так не называли.

Ибн-Пехлеви погиб одним из первых. Еще корчащееся тело бросили в жирную грязь рядом с такими же бедолагами, положили сверху помост и пировали на нем. Жены и дочери его превратились в наложниц и потаскух, сыновья в рабов. Меч, драгоценная сталь согдийской работы, нашел приют на поясе одного из захватчиков.

Согд был взят. Но задолго до этого испарилась в жарком мареве, будто и не было ее там никогда, кузница у Наубехарских ворот.

Угра. Здесь и сейчас

Постоялый двор был… тусклым. Лучшего слова и не подобрать. Тускло светили наполненные жиром лампадки. Тускло-серой была репа в горшках и пироги на столах. Даже владелец казался каким-то серым и призрачным – словно сравнялся в возрасте с самим Мафусаилом, а мерой познания – с Соломоном: все суета сует и всяческая суета.

Гостей в общей зале собралось немного. В углу коротали вечерок за дрянным медком четверо рубленников, нашедшие приработок в недальней деревушке. Ютились за общим столом беглецы с раздираемого военными тревогами юга – вроде бы в тепле и за трапезой, а всё-таки имевшие вид бесприютный и потерянный, ровно в чистом поле под осиной выпал им ночлег.

Тихо бренчал на гуслях перехожий не пойми кто: может, калика, а может, скоморох – таких непонятных немало бродило по дорогам, и боговдохновенного певца-калику от беспутного горлопана-скомороха порой отличала лишь готовность слушателей лучше платить за те песни… или за иные.

Лысоватый, седоватый, гнусавил он тихонько под нос себе, перебирая струны в такт словам.

Тяжелый год. Просто еще один тяжелый год – из долгой вереницы точно таких же.

Русь. Нищая, разграбленная, где княгини, случается, одеваются беднее торговок из какого-нибудь Нюрнберга, а князья скорее напоминают предводителей воинских ватаг, нежели самовластных владык, и ценят серое железо и крепкие руки, держащие его, превыше злата и мехов.

Просто еще один постоялый двор на длинном пути из Господина Великого Новгорода в Москву.

Приоткрылась дверь, пропуская внутрь путника в черном, при сабле и саадаке. Вслед за ним в залу проникли холод и духота. Начало сентября выдалось не по-осеннему холодным, и по утрам тонкий ледок нет-нет, да и покрывал собой мелкие лужицы. А вот в воздухе… – в воздухе чуялось нечто августовское; в нем висела гулкая тяжесть надвигающейся грозы.

Тем временем путник уже перекрестился на иконы, тихо поздоровался с хозяином и уселся в темном углу с чарой злой, пьяной березовицы.

Лето, похожее на осень; осень, схожая с зимой.

Тишина на постоялом дворе. Молчат ремесленники. Звякают ложками о горшки идущие на север. Тихо поют струны. Речь гусляра слилась в одну протяжную ноту.

Год Господень шесть тысяч девятьсот восемьдесят восьмой, жесток и неистов…

– Эй, добрые люди, – не выдержал один из рубленников, дородный и голосистый, – что на дорогах слышно?

Отвечать никто не спешил.

– Идут, – наконец обронил, дернув себя за бороду, странник с юга, державшийся за старшего.

Пояснять, кто именно идёт, не требовалось.

– Говорят, – бросил владелец, – спелись с литвой. Те им и проводников дали, и коней, наверное. Вместе на нас и попрут.

Помолчали, осознавая. Кто-то, не выдержав, протолкнул сквозь сжатые зубы подсердечное:

– Да откуда же поганые на наши, отцов и дедов наших головы взялись? Что надобно им?

…Никто не ответил, да и не требовалось тут ответа.

Впрочем, неожиданно подал голос, казалось бы, уснувший гусляр.

– Могу рассказать, как они сами бают. Хотите?

За двести шестьдесят лет до Угры

…Аслан проснулся как обычно до рассвета. Майские ночи коротки, сна мало. Побрел на двор, плеснул в лицо воды из бочки. Так же, не просыпаясь, свершил все положенное с утра доброму мусульманину, и поспешил на поле.

…Настроение было скверным. Солнце пекло немилосердно, хребет болел, спать хотелось, и было скучно. Еще и слухи эти…

С тех пор как Согд пал, жили в страхе, а уж в последние недели и вовсе – тут и там вились над полями тучи пыли из-под конских копыт, завивавшиеся в смерчи, доносились издалека протяжные команды, а Кривой Ахмат, первый деревенский враль, предсказывал, что через селение вскоре проедут новые господа – да из самых непростых. Он-де на торжище слышал.

Ахмат Ахматом, язык у него, что хвост у ишака, так и болтается, а и впрямь… неспокойно вокруг. Слухи множились, росли, делаясь все страшней… Чего захотят завоеватели? На что решатся? Пойдут догонять сбежавшего хорезмшаха? Или возьмутся за население, не слишком-то внимательно относившееся к монгольским законам?

Аслан вздохнул. Не все ли равно, если родился в навозе, в навозе ковыряешься, да в нём же и помрешь? Он – не воин, не владыка, высоких господ в жизни не видал и не увидит, ежели Аллах милует. Разве что вот с имечком свезло – такое бы и впрямь пригодилось… какому-то другому, знатному мужу.

Ну и жизнь! Все будто в насмешку – от рождения и до смерти. Еще и погромыхивает, польет вот-вот.

Дехканин распрямил спину, взглянул исподлобья на небо. Так и есть, близился час намаза. Обычно не слишком набожный, сегодня он был рад отвлечься от муторной работы.

Поспешил к ручью на окраине поля. Приступил к ритуальному омовению – а попросту говоря, принялся купаться, с удовольствием ныряя в прохладную воду с головой.

Из воды его и вытащили. За волосы. Вернее, сначала он увидел копыта. Именно копыта, без лошадей и всадников. Всплыл, увидел – и тут-то цепкая рука и ухватила его за волосы.

Аслан тихонько взвыл – было больно, но опыт всей его недолгой жизни гласил: тех, кто громко воет и сопротивляется, бить интереснее; хватают – значит, право имеют. Лучше всего: лицом в землю и причитать противно, может, и отстанут.

Так и поступил, когда оказался на берегу. Успел краем взгляда увидеть четверых богато одетых всадников-монголов при нукерах. Двое помоложе, в халатах и шапочках сановников, казались главными. Один из них явно маялся похмельем от потребления запретного плода лозы, второй выглядел так, словно страдал многодневной изжогой.

Двое постарше, одоспешенные и оружные, смотрели отсутствующими взглядами и о чем-то перешептывались между собой. Было им явно скучно.

«Влип», – осознал Аслан с горечью. И потому что монголы, и потому что знатные, и вообще…

– О великие, солнцеподобные господа! – заголосил он. – Не оставляйте сиротами без кормильца пять моих несчастных жен и десять детишек.

Жена у Аслана на самом деле была одна; детей не было пока что вовсе. Это не говоря о том, что названное число явно превышало дозволенное мусульманину.

Однако дехканин здраво рассудил, что чем больше жен, тем жальче, да и вообще дело не в этом. Важно, чтобы его услышали.

И впрямь услышали – это он осознал по удару сапога, сломавшему пару ребер, и приказанию заткнуться.

Пока он захлебывался от боли, пытаясь восстановить дыхание, раздался выцветший и холодный голос:

– Назови имя и где проживаешь, ничтожество. – «Ничтожество» не было ругательством; вы же не ругаетесь, называя собаку собакой, а именно так слово и прозвучало.

– Поднять взгляд, когда с тобой говорят, – рявкнул над ухом один из нукеров.

Аслан послушался. К нему обращался сановник-зануда. Остальные скучали.

– М-моё? – выдохнул.

– Нет, моё, пёс!

– Н-не могу зна-ать, сиятельный… – просипел дехканин. Больно было страшно, в точности как когда его пнул вол – насилу отлежался тогда.

– Небо, ничего не слышу. Еще тише мямлить нельзя? – вскипел молодой сановник. – Подведите ближе.

Его подхватили под руки и потащили вперёд.

– А-аслан ибн Хус-с… – окончание никак не выговаривалось. – Из селения… селения…

– Из ближайшего, полагаю, – бросил устало похмельный и икнул страдальчески. – Братец, это надолго?

«Братец» с изжогой не ответил, только зыркнул зло на своего родственника, тем временем подозвавшего одного из нукеров к себе. Обратился вдруг к Аслану – и ласково так, что в душе сразу затеплилась надежда.

– Ну же, Аслан ибн Хусейн, не надо бояться. Ты мужчина, воин, и вполне можешь все объяснить. Мы поймем. Как воины воина. Цыц вы там! Не сметь бить! Ты из этого селения, так? Работаешь в тех полях?

– Да, величайший, – выдавил из себя дехканин относительно твердо.

Надежда – дикая, дурная, билась в сердце. Да, сначала приложили. Но сейчас во всем разберутся. Да и могут ли к нему относиться законы монголов, странно подумать.

– И ты, полагаю, веришь в…

– Аллаха, милостивого, милосерд…

– Зачем уточнять? – вновь перебил пьяница. – Это Согд. Перед нами местный житель, креста над деревней не видно, значит, в ходу полумесяц.

– Вот поэтому законник я, не ты.

Тем временем кто-то нагнулся к Аслану, будто чтобы ухватить поудобнее, и тут же шепнул ему на ухо:

– Ничего не подтверждай. Ни с чем не соглашайся. Молчи, просто молчи.

Дехканин удивленно оглянулся. Увидел нукера, совсем недавно говорившего с пьяным братом законника.

– Смотреть на великого! – рявкнул тот прямо над ухом.

Как так? Несчастный Аслан не мог взять в толк, что происходит.

– И вот, мы видим тебя в потоке. На мой взгляд, – тут голос законника похолодел, – будучи мусульманином, ты совершал ритуальное омовение. И чуть увлекся. Не так ли?

Аслан сглотнул. Болели ребра и загривок.

– Молчишь. Что ж, согласия и не требуется. Разве ты, ничтожный, не знаешь, что Яса воспрещает купаться и стирать одежды в проточной воде в грозу? – Законник простер руку в сторону темнеющих туч на горизонте.

Дехканин смотрел на них. Громыхало. Было страшно. Про себя решил – выпутается, никаких больше омовений. Хватит, намылся. И вообще лучше лишний час поработать.

– И снова молчишь. Впрочем, дело и так ясное. Наказание одно – смерть. Отрубить голо…

– Придержи коня, брат, – спокойно вмешался пьяница. – Вот что я тебе скажу. Ты так и не выслушал объяснений одуревшего от страха бедолаги. Это не по обычаю. Раз. Второе – у меня с утра не было во рту и маковой росинки. – Тут он сглотнул, явно имея в виду не еду. – Давай-ка заедем в селение. А после обеда допросишь честь по чести. И казнишь, если будет за что. Как?

– И казню. Все и без того ясно. Зачем человека лишние часы мучить? Но если уж ты вдруг стал так настаивать на соблюдении формальностей, а вернее – мечтаешь немедленно утолить свою жажду, то пожалуйста. Заедем. Казню и так. Спорю на что угодно.

– На что угодно-о? – протянул дурашливо пьянчуга. – А на саблю из доли добычи?

– Да хоть на саблю. Против твоего скакуна, раз уж ты решил так глупо проигрывать.

– Сам говоришь, что проигрывать. Имей совесть.

– Да хоть против гнилого яблока.

– Договорились!

…Зиндан под навесом. Холодно и сыро. Мухи вьются, вонь. Совсем недавно от жары по́том исходил – и вот на тебе. А потому что жизнь есть насмешка Всевышнего над неким Асланом.

Обед явно затянулся и превратился в ужин. А ты сиди, звени цепями на вытянутых руках, пытаясь найти положение, в котором болит чуть меньше.

Наверху стукнуло. Он поднял взгляд к краю ямы. Давешний нукер стоял на краю, бесстрастно глядя перед собой. На пленника не смотрел.

Сейчас спустится за ним. Или прямо тут и прирежет. И не поморщится. Бесчувственные они, монголы, вон, харя какая – ни движения, ни морщинки.

– Ты уронил в ручей золотой, – сообщил в воздух воин.

– Что?

– Уронил, разделся, чтобы не намочить одежд, и полез в воду. Говори так, а не иначе, и будешь жить. Замямлишь или собьешься – умрешь.

С этими словами воин развернулся и покинул дехканина.

Через полчаса за ним явились и повели в шатер пред очи законника, еще более злобного, нежели у ручья. Аслан доложил все как велено, и замер, ожидая неизвестно чего.

– Золотой? – удивился законник. – Откуда у червя вроде тебя золотой? От пятой жены приданое?

«Разнюхал, подлец», – осознал Аслан с горечью. Было, впрочем, уже все равно.

– Ты думаешь, он его украл? – с ленцой поинтересовался явно успевший вволю освежиться вином второй сановник.

– Голову пропил? – ласково поинтересовался законник. – Такой и яблока на базаре не стянет. Я думаю, что этого золотого нет, а он крутит.

– Ну, я просто к тому, что если не украл, то не наше дело, откуда золотой у него. Если он есть.

– Проверить-то легко, – пробасил один из двух до того молчавших старших. – Людей с нами довольно, место приметное, ручей мелкий.

– И впрямь, – повеселел законник. – Ну, смотри у меня!

С тем его и увели обратно в зиндан.

После ночи на перепрелой соломе с заломленными наверх руками его снова отвели в шатер.

Руки при этом развязали.

Он не знал, хороший это признак или дурной. Золотого он никогда в жизни не видел, и если на дне не схоронен разбойничий клад, песенка его спета.

Вновь толкнули его под колени, вновь он бухнулся носом вниз пред сановными мужами.

Что-то звякнуло перед лицом. Глаза уловили желтый блеск.

– Твое счастье, – заключил недовольно законник. – Вот твоя монета. Больше не теряй. И все же это было опасно близко к купанию. Но правосудие наше знает милосердие. Живи. – И бросил в сторону нукеров и спутников своих:

– Кончено, выезжаем.

Аслан одурело стоял на коленях, не зная, что он должен испытывать, и не испытывая ничего, когда к нему подошел пьянчуга. Поднял на ноги.

– Руки сложи и протяни. Вот так. – И тут же насыпал в сложенные ладони с горкой золота из солидного кошеля. – Теперь ты богат. Запомни, в следующий раз, когда потеряешь золотой, – не нарушай закон. Плюнь на потерянное и воспользуйся одним из этих. Ты понял?

– Понял.

– Это хорошо.

…Позже, трясясь в седле, Законник Чагатай спросил своего брата, беспутного Угэдэя:

– Отчего ты спас его? Всё то сельцо стоило ползолотого. Ты не мог не понимать, что я догадаюсь, чья эта работа. Или ты заделался мусульманином? А может, размяк? Подобрел?

– Ну, – улыбнулся Угэдэй, – мусульманином я точно не стал. По-моему, это заметно. И уж точно дело не в моей несравненной доброте. Субедэй-баатуру и Джэбэ-нойону, что скачут за нами, предстоит долгий путь на запад, братец. Сначала за хорезмской собакой, потом – докуда дойдут. Яса – это хорошо. Но вскоре мы будем править миром от края до края, и разница в купальных обычаях будет меж нашими подданными наименьшей изо всех. Надо привыкать. Потому что продлится эта страна тьму тем лет.

Чагатай презрительно скривился.

– А еще я выиграл клинок. Разве плохо?

Чагатай отстегнул от седла меч с богато украшенной рукоятью – чуть кривой, обоюдоострый, превосходной работы.

Полюбовавшись оружием, Угэдэй убрал его в ножны. Поравнялся с Субедэй-баатуром, протянул ему оружие:

– Дарю. Пусть послужит. Или награди кого-нибудь, тебе виднее.

– Благодарю, владыка. Награжу. Мне свой привычнее. Только сначала собью стекляшки и позолоту с ножен и эфеса. Воину не подобает бахвальство.

– Отличные слова, полководец, – обрадовался Угэдэй. – Я их запомню….Разведка Субедэя и Джэбэ отправлялась на закат.

Угра. Здесь и сейчас

…Стемнело, и за затянутыми пузырями маленькими оконцами было уже не видно ни зги. Притихли люди. Едва теплились лампады – лужицы света в наступающей мгле. Что-то скрипело на чердаке.

– Ударят, – не выдержав молчания, сказал кто-то из беглецов. – Поганые с юга и востока. Литва с запада. Запрут с трех сторон, и поминай как звали.

– С трех? – зло отозвался один из завсегдатаев. – А с четырех не хочешь? Новгород спит и видит, как бы с князюшкой посчитаться. Да и не наш он, Новгород-то. Десяти лет не минуло, как под Литву уйти хотели, и ушли бы, если бы Москва крылышки им не подрезала.

– Но ведь русские… – протянул беглец. – Москве присягнули…

– И литве присягали. Какие они после этого русские?

…Никто не заметил, как сжались кулаки сидевшего в углу путника. Крепко сжались. Будто взял кого-то за горло и держит.

Крепко ухватил. Так даже заклятых врагов за глотку не берут.

Так держат – себя.

…Кулаки разжались. Тенью вдоль стены проскользнул к дверям. Выскользнул наружу. Если бы за ним кто-то наблюдал – решил бы: до ветру человек собрался.

Ничего необычного.

Странник проигнорировал дощатое строеньице. Отошел подальше, не разбирая дороги. Прямо в поле.

Рухнул на колени в пожухлую траву.

Поднял глаза к небу. До боли, до хруста снова сжал кулаки. Казалось, взгляд его искал что-то – просвет, чистое окошко, свободное от туч…

Напрасно. Небо оставалось хмурым.

Вдали загрохотало. Упала пара одиноких капель – прямо на лицо.

…Когда он шел обратно, вместе с дождём на землю упало несколько алых капель.

Маленькие полумесяцы – следы от ногтей на коже ладоней, загрубевшей от привычки к мечу, набухли красным.

Бывает.

…К тому времени постоялый двор уже уснул, а рубленники убрели на ночлег в деревню.

За двести пятьдесят семь лет до Угры

…Всю ночь путнику снились тумены, идущие на запад.

Снились и застывшие у мелкой речушки две непохожие армии. Кожа и медные заклепки монголов; тяжелые кольчуги и щиты русских. Ровная легкая лава Орды – и тяжеловооруженные, одоспешенные дружины, сражавшиеся каждая по отдельности. Такую ухватку заезжий немец назвал бы рыцарской.

Что может противопоставить тяжелой коннице воинство с легкими луками, где даже не у каждого был клинок – одни стрелы на все про все?

Поначалу, однако, казалось – страшны монголы. Когда надвинулась бессчетная лава, и под градом стрел дрогнули половцы, руша строй. Но поднялись щиты, сверкнули мечи – и дружины ринулись вперёд.

И монголы, непобедимые ордынцы – споткнулись и побежали. Русские ринулись вдогон как были, в сломанном строю: закрепить успех, ударить так, чтобы и вспоминать потом боялись.

Сначала все шло хорошо.

А потом монголы повернули обратно. И оказались они вовсе не такими битыми, как думалось, да и подкрепления к ним подошли изрядные.

Воины не успели сомкнуть ряды, спрыгнуть с коней, образовать спасительную стену щитов – а под прикрытием стрел в прорехи уже неслись нукеры с острыми саблями.

Любимый прием монголов – создать видимость отступления и ударить вновь по растянувшемуся в погоне врагу, держа его под градом стрел, которые умелые лучники могли пускать до десятка в минуту и против хода коня: пусть не слишком метко, но если ты стреляешь по войску и ты один из тысяч – этого более чем достаточно, главное, пускать стрелы часто и в сторону противника.

…В тот день пошатнулась европейская традиция военного искусства на Руси. Впрочем, погибло и многое куда более значительное, так что воинские привычки – тем более, не работавшие против нового врага, – были последним, о чем следовало переживать.

Хуже всего пришлось тем, кто остался в приречном лагере. Монголы пообещали в случае сдачи не лить кровь пленных – и действительно сдержали слово. Капли не упало на землю.

Несчастных бросили под пиршественный помост живьем, и праздновали победу под треск ломающихся костей и крики умирающих.

…Впрочем, не только русские в тот день погибали.

В тяжелом, горячечном сне видел путник удаляющуюся пешком от поля боя хромающую фигуру. Воин опирался на взятый с боя чуть кривой меч в простых ножнах, который казался чем-то неуловимо знакомым.

Но наблюдать за ним долго не вышло – слишком громко поднимали тосты за пиршественными дастарханами; слишком громко кричали раненые – пока их не добивали.

Потом монголы, конечно, ушли – так же неостановимо, как перекатываются через песчаные косы волны холодного Северного моря.

Ушли – чтобы вернуться. В конце концов, это действительно была только разведка.

Угра. Здесь и сейчас

Встал с больной головой. Выпил холодного кваску, вышел на двор. Вывел из конюшни вороного.

Выехал за ворота. Сон пульсировал в висках. Не отпускал.

Вспомнились вчерашние, не ему предназначенные слова. «Какие они после этого русские?». «Предатели, и все тут. Нас предали, новых господ предали… Торгаши и есть торгаши», – донесла ответом насмешница-память из далекого прошлого.

Он лишь хмыкнул. Какая разница?

Проехал через деревню, рассеянно глядя по сторонам и размышляя о чем-то своем. Впрочем, явь не замедлила напомнить о себе.

У околицы готовились бить смертным боем. Давешний гусляр стоял, притертый к палисаду, трогательно прикрыв инструмент телом. Перед ним набычились двое, в которых странник с некоторым удивлением признал давешних рубленников из кабака.

– Извинись, – пока еще добро, обманчиво добро попросил тот, что покрупнее. – Проси прощения, что рабов Божьих в заблуждение вводишь…

Громадный кулак в воздухе служил дополнительным средством убеждения. Такими бы средствами орехи колоть…

Путешественник придержал коня. Поймал отчаявшийся взгляд гусляра.

Сплюнул.

Положил ладонь на рукоять сабельки.

– Прочь, – уронил зло.

– Добрый господин! – вскричал рубленник. – Да что ж это на свете деется? Христьян дурят…

– Прочь, кому сказано, – выплюнул всадник.

С легким звяканьем клинок начал покидать ножны.

– Зарублю, – пояснил воин в спины убегающих.

Хмыкнул под нос тихонько. Он знал, водится за ним привычка – идти на помощь кажущейся правой стороне, не думая о последствиях и не разбираясь, кто действительно прав.

Нрав такой.

Посмотрел на гусляра. Спросил без особого интереса:

– Что натворил, злодей?

Спасенный и спаситель двигались лесным трактом на юг. Были то гусляр – немолодой, брадатый, в засаленной одежде, а также воин странного обличья – по повадке муж не из простых, по меньшей мере, из сынов боярских или купцов средней руки; путешествовал он сам-друг с конём – вороным зверюгой преклонного возраста, время от времени поглядывавшим на ворон на ветках, будто бы они ему корм.

Одежда воина была из богатой ткани, однако, судя по выцветшим краскам и обилию заплат, знавала лучшие времена.

То же можно было сказать и про кольчугу новгородской работы – добрую, однако не раз заклепанную всем, что под руку подвернулось – от тонких кольчужных колец и кусков бесерьменских байдан до расплющенных в блин и просверленных монет.

Поверх кольчужного панциря воин накинул обшитую изнутри стальными пластинами татарскую куртку-хатангу – доспех такой называли куяком на востоке или бригандиной на западе. Однако и она несла на себе ту же печать долгого пользования и нужды.

С пояса путешественника свисали колчан, саадак, простая сабля в незамысловатых ножнах да нож-подсаадачник.

Возраст воина тоже угадывался с трудом: вроде бы глянешь – молодой еще мужик, а присмотришься – под сорок человеку.

Небо было серым, похрустывал кое-где на лужицах ледок. Зябко и неприятно было на тракте.

С момента, как они повстречались, воин не произнес и трех фраз.

– Что натворил, злодей? – спросил тогда всадник.

– Им не понравилось, что я вечером упомянул о службе Дмитрия Ивановича Донского татарскому царю. Жуткая дикость! Даже не причислили к лику святых еще, а уже…

– Добро, – кивнул всадник.

И тронул коня шагом.

На благодарности не реагировал, просто молчал.

Потом наконец уронил:

– Ты что-то говорил про святых касательно князя Дмитрия?..

То, что это – вопрос, гусляр понял далеко не сразу.

– Случайно с языка сорвалось. От страха в голове помутилось. Калика перехожий я, калека убогий, порой сам не знаю, что болтаю.

– Ну да, – без особого интереса согласился воин.

Замолк снова.

– Звать Тимошкой, – нарушил тишину гусляр. – Путь держу в Москву. А кому обязан?..

– Жизнью обязан, – лениво уточнил всадник. – Саввой зови. Саввой Рыбником, – и усмехнулся чему-то своему. – Еду, куда конь морду повернёт, а повернул сейчас на юг. Будет дело там, и дело большое. Хочешь – шагай рядом, коли не отстанешь, мне все едино мимо Москвы проезжать.

Ни звания не назвал, ни службы, ни отчества. Уж такой человек был. Однако на осенних дорогах любой спутник, тем более оружный, лучше никакого.

…В следующий раз заговорили, когда остановились на ночлег.

– Не стоит повторять выступление в этом кабаке, – ехидно заметил Рыбник. – Рассказы о службе князей татаровям сейчас вредны для здоровья, даже если правда. Особенно если правда.

Гусляр обиделся.

– А о чем еще рассказывать прикажешь? – Отхлебнул пустой воды, кою лил себе в глотку без меры. – О цветиках-листочках? Люди хотят знать, кто и зачем на них собрался.

– Взгляни, – бросил воин. – Почти каждый оружен. Псковитяне и тверские, московские и новгородские сидят за общим столом, позабыв обо всех рознях и сварах.

– Им страшно….

– О да! – засмеялся Рыбник нехорошо. – Им страшно до дрожи в коленях. А еще они возмущены. Ни то, ни другое чувство не способствует ни терпимости, ни любви к ближнему.

– Ты ошибаешься, Рыбник, – посмотрел на него внимательно гусляр из-под кустистых бровей. – Сам говоришь, они забыли все распри. Не в обиду тебе скажу: может, не стоит судить по себе?

– Вольному – воля, – хмыкнул воин, теряя всякий интерес к гусляру.

Казалось, все его внимание поглотил горшок с тушеной кислой капустой.