Текст книги "Огненный рубеж"

Однако когда гусляр отсел подальше и завел мелодию, воин на удивление быстро поднялся и вышел вон.

…Постоялый двор – куда крупнее и серьезнее прошлого, при многих хозяйственных пристройках, был расположен неподалеку от малой крепостицы, охранявшей шлях.

Легким шагом Савва пошел к ней. Неодобрительно посмотрел на застывший у ворот караул. Охрану по нынешним неспокойным временам усилили.

Тихо выругавшись, пошел кругом крепости. В неприметных кустах спрятал лук, саблю и кольчугу, оставшись при черной Хатангу – такая не звякнет, не блеснет – и ноже.

Дождался, когда караульный пройдет по стене, перебежал и забросил наверх «кошку», обтянутую мягкой черной тканью. Потом споро полез вверх по веревке.

Иван Тетеря мерил шагами горницу. На душе было неспокойно. В который раз он прикидывал, перебирая боевых товарищей и бывших командиров, кому бы отписать, чтобы попасть к делу поближе.

Нет, он прекрасно понимал: когда дойдет до драки, в ворота крепости, где он застрял, татары непременно постучатся.

Не было сомнений: могут и дойдут, стирая в пыль все попытки сопротивления. Слишком уж неравны силы.

Но помирать хотелось с толком, так, чтобы гибель помогла спасти от адского сонмища хоть что-то…

…Скрипнуло открываемое снаружи окошко. Будто облачко мрака влетело внутрь. Иван еще не сообразил, к мечу тянуться или крест творить, как услышал:

– Здрав будь, Тетеря. У тебя на восточной стене караульный валяется, – меланхолично сообщил Рыбник. – Думаю, тебе полезно знать.

– Тьфу, нечистый, – выругался Иван. – Помяни черта… Хоть живой, караульный-то?

– Что ему сделается, башке дубовой, – сказал Савва. – Впрочем, не проверял. Мне без надобности. Ты выяснил, что велено?

Пока Тетеря пожирал его ненавидящим взглядом, Савва будто спохватился. Перекрестился на иконы в красном углу, продолжил тихим голосом:

– Сейчас ты прикидываешь, не забить ли тревогу. Или, может, просто взять саблю и попытать счастья самому. Будь добр, оставь это, пока я не обеспокоился. Беспокойство мое обычно дорого обходится и окружающим, и моей совести. А если тебе вдруг повезет – знаешь, не я один могу отослать некую грамотку в Москву. Спаси Бог.

Иван вздохнул. Протянул:

– Нечистый меня дернул…

– Не дури себе голову, – окоротил его Савва. – Никто тебя не заставлял продавать на сторону казенную ткань. Все сам. Сам и отвечаешь.

– Тот человек жив, – выдавил Тетеря. – Как ни странно. Я сам удивился. Видели его в войске Ивана Молодого. Извини, отряд узнать не удалось.

– Хорошо. Второй вопрос?

– Наши стоят на берегу, татары щупают, пытаются прорвать. Жарче всего у большого брода, что на Залидовских лугах. Он – самый подходящий, так что наши собрали у него основные силы. Даже пушки притащили. Там же – ставка. Иван Молодой считает: ежели его отстоим, берег удержим. А вот великий князь, похоже, не столь уверен.

– Это всё? – уточнил Савва.

– Всё.

Рыбник кивнул и двинулся к окну.

Тетеря выдохнул резко, будто с воздухом из него выходили силы. Выдавил на последних остатках гордости с какой-то безумной надеждой:

– Ты же не используешь эти сведения во вред Москве?

– Поздно спохватился, – оглянулся Савва. – Могу побожиться. Вот только поверишь ли ты моим клятвам?

– Твоим – нет, – кивнул Тетеря как-то сокрушенно. Писать в столицу уже не хотелось, и помирать с толком – тоже. Хотелось просто – помереть.

Тот, кто называл себя Рыбником, пожал плечами и выбрался в окно.

…До постоялого двора Савва добрался без приключений. Перед сном долго сидел он в темноте, глядя на вынутый из ножен тонкий полумесяц подсаадачного ножа. Ему казалось – нож жил своей жизнью, болел, мучился. Нож как будто звал.

Прогнать злой соблазн удалось не сразу.

Ночью ему спалось плохо. Сначала привиделся привычный уже, знакомый кошмар.

Вставали перед глазами узкий проход между камнями, огни костров и кровь, фигуры в цветах Москвы, Новгорода и Литвы, какие-то корабли, на которые спешно грузились отступающие, горячка боя.

Еще – заваленный трупами берег, где он никогда не был.

Все тонуло в багровом тумане, а в небе тускло горел алый месяц.

Савва рычал во сне.

…Потом кошмар будто отступил, сменившись чуть более спокойным, но все же горячечным, навеянным, очевидно, разговорами с гусляром видением.

Снилось пожарище и вонь горелой плоти… Звучал в голове размеренный голос, четко произносящий: «Знают на Руси трех царей…».

За девяносто восемь лет до Угры

…Знают на Руси трёх царей. Во-первых, царь константинопольский. Царь из града царей. Во-вторых, царь немецкий, из империи Римской, латинянами цесарем именуемый.

В-третьих, наш, ордынский.

Дмитрия Ивановича Донского никто не назвал бы царём. Никогда это его не заботило и не раздражало – до сего момента.

Он шел по покрытой серым пеплом земле, что когда-то звалась улицей, и смотрел на черный пустырь на месте посада, обгорелые стены кремля; на трудящиеся тут и там похоронные команды – им предстояло много работы.

По самым скромным подсчетам, горожан погибло до половины. Москва выгорела. Будто девицу в разоренном городе, взяли её силой, осквернили, побили и бросили помирать.

Не в первый раз. Возможно, не в последний.

Приказ выслать погоню уже был отдан – и воины с перекошенными, застывшими от ярости и боли лицами седлали коней, вели последние приготовления.

Все понимали, что это тщетно. Ищи ветра в поле, а татарина в степи… Даже если и найдешь – не обрадуешься. Великую силу царь обрушил на впавших в немилость.

Татары пришли, как захотели, и уйдут по собственной воле. Бешеная скачка, а быть может, и рубка могли лишь чуть остудить горячие сердца. Да и этого, если вдуматься, не могли.

То и дело князь ловил на себе взгляды – пристальные, осуждающие, в лучшем случае – непонимающие.

Грустно улыбнувшись неведомо чему, остановился он на развалинах большого терема.

Мысли его витали не здесь и не в сём часе. Очами души видел он Куликово поле, и бьющихся Пересвета с Челубеем, и два войска. Узри их те, что бились некогда при Калке, – решили бы: татары с татарами воюют. В далеком прошлом остались тяжелые доспехи и дружинная тактика. Легкая конница с луками, в одинаковых тегиляях и коже, в стальных шлемах и с луками – и даже лица противников были схожи неотличимо.

И всё же там была вся Русь истинная, православная, и стояла она под его хоругвями.

Под его!..

Он горько засмеялся.

– Смотри, Вася, – сказал он тихо шедшему чуть позади, чтобы не мешать отцовским мыслям, наследнику. – Смотри внимательно и запоминай. Радуйся. Вот она, царская награда. Милость великая!

Василий удивленно воззрился на отца. Или ум за разум зашел? От такого и впрямь помутиться можно.

– Не понимаешь. Никто не понимает. Они скажут – Дмитрий никогда не спорил с нынешним царём… А когда царь пришел убивать – отсиделся в кустах. Москву защищал литвин Остей.

– Заткнем!..

– Молчи и не перебивай, сынок. Потому что в чем-то они правы. Они не видят того, что видит царь. Что вижу я. Когда в Орде начались нестроения, мы глотнули воли. Ухватили ее в горсти, сколько могли, – и не удержали, да и не могли удержать. Но что-то мы всё же сделали. На Куликовом поле мы побили не врага нынешнего царя Мамая. Мы побили татар.

– Господ?

– Так, да не совсем.

Князь присел. Разметал пепел и подобрал лежащий на земле клинок. Деревянные ножны сгорели, их металлическое устье и проволока из оплётки рукояти расплавились от жара, образовав причудливые наросты…

Сам меч не пощадили ни огонь, ни время. Когда-то прекрасный, чудесной работы чуть кривой клинок с заточкой по обеим сторонам был стар и, видимо, давно служил украшением стены, а может, и семейной реликвией.

Князь протер рукавом клинок. Проступили неряшливо выбитые, трудно различимые буквы: «Лета от со… походе… Ливонской… память о спасении… побратались на сем клинке Иван и Сохор». На другой стороне значилось то же монгольскими буквицами.

– Ходили мы в одни походы. Одному царю кланялись и дань платили. Наши сестры и дочери шли за них, а их – за нас. По крайней мере, они очень хотят, чтобы мы помнили именно это.

– А это не правда?

– Это, – скривил рот князь, – не вся правда. Если лишь по этому судить – один народ мы, и одна страна. Нет нас и их, а есть одна большая Татария. Вот только в походы-то мы вместе ходили, а татарские сабли разваливали наши головы. Выход платили – а церкви горели русские. И женщины кричали наши. Не их. Да и шеи гнули – тоже мы.

Он внимательно присмотрелся. На «русской» стороне клинка куда менее глубоко, чем памятная надпись, кто-то начертал короткое и почти что не пострадавшее от времени «Помни о Неврюевой рати». Воин, некогда владевший сим мечом, знал – иногда нужно улыбаться врагу в лицо. Иногда даже ненавидеть его уже не получается – слишком близок он стал.

Если нет ненависти, память тоже сгодится. Главное – не забывать.

– На Куликовом поле мы разбили не просто господ. Мы разбили тех, кто очень хотел, чтобы мы считали себя ими и в то же время ниже последнего из них. Мы вспомнили, что мы, оказывается, не окраина улуса Джучи, а Русь. Такое – не прощают. Царь должен был ударить. И что будет дальше – тоже понятно. Слушаешь?

– Слушаю, отец.

– Придется забыть о попытках сговориться с соседями. Рабы не ведут переговоров. Мы будем платить полную дань-выход и ездить в Орду, чтобы ползать перед ханом на карачках. Нашему войску выпадет снова ходить в походы вместе с татарами. Скорей всего, ты сам отправишься в Орду, как они это называют, «гостить» на многие годы.

Василий побледнел. Не из-за страха за себя. От ярости и бессилия. Но все же сдержал удар. Спросил только:

– Так что же, все, чего наши пращуры достигли за эти годы?..

– Не совсем. Мы больше не станем играть по их правилам. Мы будем терпеливы. Мы станем ждать и помнить. Пока мы еще не можем позволить себе открыто выйти против них. Но однажды Орда ослабеет. Пусть пройдет сорок лет, пятьдесят, сто, но это случится. И тогда…

Князь поднял найденную саблю на ладонях. Посмотрел на оружие внимательно.

И – раз! – ударил с оттяжкой по обгорелому, но устоявшему столбу – боком, плоскостью клинка. Тренькнула сабля. Переломилась. С хрустом разлетелись осколки металла.

– Вот так, – заключил Дмитрий Донской. – Даже сталь дряхлеет и становится хрупкой. Слышишь? И сталь можно сломить. Теперь мы это знаем.

Угра. Здесь и сейчас

– Куда ты скачешь? – спросил однажды Тимошка. – На войну или от войны?

– Иди к лешему, – беззлобно посоветовал смурной от кошмаров Савва.

Потом ответил:

– Да.

Что именно «Да» – не уточнил.

Впрочем, гусляр понял его прекрасно.

Становилось холоднее, падал ледяной дождь, и на дороге было безлюдно.

– Ты новгородец. Говоришь мало, стараешься скрывать произношение, но тому, кто умеет слушать, все очевидно. Новгородский поход девять лет тому?..

Савва только кивнул.

– И все равно хранишь верность. Спешишь к войску, в котором тебя никто не ждёт. Не ждут ведь? Тогда было страшно, я помню.

Продолжать не было нужды. Девять лет назад подчиненный Москве по итогам прошлой войны Новгород, обеспокоился стремленьем московского князя Ивана собрать все русские княжества под своей рукой. Госпо́да новгородская обратилась к великому князю литовскому, прося принять вечевую державу под его высокую руку ради сохранения новгородских свобод.

К той самой Литве, что сейчас выступала в союзе с Ордой.

Москва ответила жестко и быстро. Потом, совсем недавно, был второй поход на Новгород, но он был всего лишь завершением раз начатого.

– Они шли под условия сохранения православной веры, – зачем-то сказал Савва. – Неважно, что говорит Москва. Да и не пошли бы никуда, если бы князь не давил. В конце концов, у Ивана было не слишком-то много прав отнимать новгородские вольности. И вот, русские убивали русских. Ненавижу такое.

– И все равно считаешь, что твое место – в войске? – поднял брови Тимошка. – Не пойму я тебя, Рыбник. Думаю, рассердился ты на Москву. Верней всего, во время того похода и, уж точно, потому, что ты новгородец. Настолько сильно, что по сию пору не боишься говорить крамолу. Но все равно… Было бы славно рассказывать быличку про тебя.

– Нет, – покачал головой Савва. – Даже не думай об этом.

…Дорогой он размышлял – может, сказитель прав? Его никто не ждет. Кем он себя возомнил? Те сведения, что он везет с собой, его намерения – что они изменят в общем великом противоборстве?

Был он далек от мыслей, свойственных прекраснодушным отрокам. Он никого и ничего не спасёт. Если повезёт – попросту исполнит то, что следует. Не более.

Если, конечно, его выслушают и услышат, на что он не слишком-то рассчитывал. В войске могли оказаться те, кто помнит его лицо. Тогда с ним вовсе не станут говорить – и это самое меньшее. В худшем случае – по обстоятельствам.

Таких, как он, ценят. Некоторые могут даже уважать. Но веры им нет и не будет.

– К вечеру до Москвы доберемся, – сказал Тимошка.

К удивлению воина, сказитель весь путь легко поспевал за конем и вовсе не собирался отставать. Двужильный он, что ли?

Впрочем, не его, Саввы, беда.

Еще солнце не зашло за край земли, когда они оказались вблизи от великокняжеской столицы.

– Так уж устроен мир, что всякая страна иногда берет в руки меч не для защиты, – вещал Тимошка. – Мол, мы-то сделаем все правильнее всех, если все вокруг станут наши. Иногда это даже получается. От желания народа и даже правителей исход зависит мало. Куда важнее то, как поведут себя завоеванные. Двести лет хороший срок. За него становится понятно, забыли они себя или нет. Если память осталась у них, и смогут себя отстоять – на карте появится еще одна страна. Если не смогут или забыли – одним народом станет меньше. Вот, например, сейчас. Татары… Всё пытаются нас убедить, что никаких русских нет и не было никогда. К счастью…

– Погоди трепаться, – бросил Рыбник, привставая в стременах и прикладывая руку ко лбу. – Дымы. Москва горит. И пыли над дорогой с избытком. Давай-ка на обочину… Не войско ли, часом, на нас идёт?

…Это оказалось не войско. Беженцы, которым не хватило места в кремле и которых государь отправил на север. Возмущение, страх и горе мешались в их глазах.

– Перепугался! Правильно епископ Вассиан говорит – прибежал к жене под юбку прятаться, государюшка, – голосили возмущенные погорельцы. – Как дань царю зажимать – первый, а как отвечать за дела оружно…

– Посад пожег! Каширу пожег! Да еще сына Ивана от войска отозвать, бают, пытался. Ну да тот ему уж ответил. Тогда воеводе Холмскому велел сына силой приволочь, так тот взял – и тоже ослушался. На них, родимых, Ивана Молодого да боярина Холмского, вся надежда, они войском на Угре командуют. Не пропустят супостата!

– А что князь? – попытался добиться толка Рыбник. – Быть не может, чтобы сдался.

– Да что князь!.. – начал было беженец, но тут подъехал один из сопровождавших толпу воинов, и погорелец предпочел скрыться в людской гуще.

– Тьфу ты, напасть. Нашли, кого слушать. Хуже баб, – сокрушенно поделился ратник. – Князь советы ведёт да пути отхода для войска готовит. Не удержать нам их на Угре, на своей землице встречать придется. Ну, да ничего, удержим. Так думаю.

– Это если Литва в спину не ударит, – буркнул под нос Савва. – Или братья государевы, тоже те еще друзья…

Продолжил в голос:

– Спасибо, добрые люди!

Отошел в сторону, оттащив за собой Тимошку.

– Время поджимает. Боюсь, придется загонять моего одра. Ты сейчас куда?

– Как и собирался, в Москву.

– Сожгли же.

– То, зачем шел, не сжечь, – сказал твердо гусляр.

– Хорошо. Значит, спаси тебя Бог, добрый сказитель. Время настало мне в дорогу.

– И тебя, воин. Помни – даже сталь дряхлеет. И всякая земля может начать ковать меч. Не её в том вина.

С тем и разошлись. Впереди была скачка – наперегонки со временем, в надежде на чудо.

…Лишь позже уловил Савва странность – попрощался сказитель словами из того его сна.

Впрочем, он тут же выкинул это из головы.

Он и в самом деле не был врагом Москвы. Скорее, наоборот.

За восемь лет до Угры

Даже сталь дряхлеет. Но здесь, на Руси, от веку грабленой и битой от поганых, не давали пропадать даже древней стали, очищая и вновь пуская в дело всякий найденный кусочек.

Купец Дмитрий Олегович Городчанин знал это лучше многих. Ладьи его скупали лом доброго металла по всей Руси и везли в новгородские мастерские, откуда выходили тесаки и кинжалы, мечи и наконечники копий; и, конечно же, кольчуги, драгоценные новгородские панцири, ценимые по всей Европе наипаче тех, что выходили некогда из кузниц разоренного ныне Царьграда.

Из двух обломков древнего, невесть на каком поле откопанного клинка смастерил купец самолично два ножа-подсаадачника, два полумесяца узких, и отдал сыновьям Сашке да Коле.

Подсаадачный нож – не оружие: таким и в бою колоть несподручно, и из ножен быстро не достанешь. Так, тетиву подправить, стрелу смастерить, упряжь подрезать, камешек из копыта достать.

И все же – инструмент воина. Какой подарок лучше для мальчишки придумаешь?

Да еще и со значением – держаться вам, братцы, вместе.

А братцы носились по всей Торговой стороне, от набережной Волхова до Плотницкого конца, проводя время в мальчишеских играх.

Были они погодки. Старшего, Колю, прозвали за серьезный нрав и постную мину Рыбой, младшего, Сашку, Занозой – за качества прямо противоположного свойства. Грезили мальчишки стезей воинской, однако и отцовскую науку купеческую впитывали легко.

Времена стояли темные, так что отец не рушил их мечтаний, да еще и нанял мальцам в науку старого воина Семёна Дубину, большого умельца и на кулаках, и на мечах, и из лука.

Купец до мозга костей, Дмитрий Олегович знал: иногда самое безопасное место – в самом сердце бури.

Давно ставшая настоящим воинским лагерем в обличье княжества, Москва волком смотрела на купеческую новгородскую вольность.

Марфа-посадница сотоварищи начинали искать союзников в Литве.

Тут меж подросшими братьями и пробежала кошка:

– Права Москва. Нечего, – веско говорил старший, – отчины-дедины чужакам отдавать.

– А то лучше, – горячился Заноза, – чужакам волю свою и самость сдать?

– То не чужаки, то русские, свои! С правами!

– Чем они нам свои, ежели воюем с ними от века к веку и права те с боя взяты? Или мало они нас били?

– Веру православную забыть?

– Магдебургское право веру нашу нам сбережет!

– А правят у них все равно латиняне!..

…Разругались братья. Когда выдвинулась Москва на землю Новгородскую, встал младший среди защитников. Старший вроде бы тоже, да только сгинул в походе. Не было боев еще – а уж сгинул.

Бывает. Всякое случается. Не первый, не последний.

– Тихо идите, след в след, там ловушки, – велел Рыба, дурея от собственной наглости. Не каждый день отрок ведет отряд воинов – и те слушаются.

Московские воины если и хмыкали в бороды, то неслышно.

Поход шел удачно. Пока вече судило и решало, пока все подряд спорили с Марфой-посадницей, и она со всеми, Москва перешла границы и развернула лесную войну.

Неуловимые конные лучники на низкорослых лошадках будто возникали из-под земли, жгли, убивали, били по обозам – и исчезали, будто и не было их никогда.

Новгород последний из русских земель держался европейской науки в войне – и тяжелая его конница ничего не могла поделать с таким противником; разве что ударить тяжко в решительном сражении, а навязать его мешали бесконечные проволочки.

Что поделаешь? Москва в сути своей была военным лагерем, русской Спартой. Новгород же – вечевым братством со всеми его преимуществами и недостатками, какие есть.

…Наконец основная часть московского воинства вошла в новгородские пределы. Ратники великого князя собирались дать новгородцам бой там, где те не могли нанести таранный удар своей латной конницей.

Так вышло, что на пути одного из московских отрядов оказался узкий проход меж двумя холмами, чьи почти отвесные склоны прекрасно простреливались.

В холмах засела новгородская сотня, готовая умереть, но с места не сойти.

Еще одни неизвестные никому Фермопилы – сколько таких было в каждой войне от Сотворения мира?

Вышло и так, что обходить стороной у москвичей времени не оставалось: следовало гнать к реке Шелони и там сразиться с кованой ратью новгородцев. Повезло – при отряде отирался некий новгородский перебежчик. Было их в те дни немало, большей частью из пленников, но этот пришел сам.

У москвичей иуд в чести не держали, однако полезность их вполне сознавали. Паренек вызвался показать незаметную тропку, что позволит зайти заставе в бок и сбить её.

Заодно и проверка выйдет – действительно ли на службу хочет или прознатчик хитрый.

Так и решили.

…Пятеро пеших замерли по мановению руки шедшего впереди перебежчика, углядевшего что-то в ночной мгле. Присели на колено, держа луки готовыми к стрельбе.

Старшой подобрался ближе к проводнику, глянул сквозь густую листву малинника вперед.

Караульный, один.

Пихнул перебежчика в бок, указав на сторожа: мол, снимай.

Рыба, чуть поколебавшись, достал заранее вычерненный в золе кинжал и двинулся сквозь заросли, рассчитывая сделать дело чисто.

…Чисто – не вышло. Часовой чуть повернулся, чиркнул кинжал по кольчужному воротнику, взметнулась вверх рука.

Летит кинжал в сторону, кричит караульный. Откуда-то снизу ответный крик – услышали.

Вцепился Рыба во врага, потянулся за подсаадачником, остолбенел вдруг.

Как не остолбенеешь, когда враг на тебя знакомыми глазами смотрит и спрашивает удивленно:

– Брат, ты? Живой?..

– Чего возишься, кончай! – каркнул откуда-то сзади старшой. – Сейчас подоспеют!

И впрямь, чего возиться? Времени нет, а все давно для себя решил.

Извернулся Рыба, достал из тугих ножен подсаадачник да и вонзил забывшему сопротивляться брату под ребро.

Взглянув в остекленевшие глаза, доставать не решился. Вместо этого снял с пояса убитого такой же клинок, до боли знакомый.

– Что так долго? – буркнет старшой недовольно. – Знакомого встретил?

– Брата, – честно ответит Рыба.

Командир не поймет его сначала, а потом, когда придет понимание, выматерится в голос.

На Руси не любят иуд. Окаинившихся – тем более.

Угра. Здесь и сейчас

Савва вынырнул из кошмара. Потянулся, ничего толком не соображая, к меху, жадно напился.

Кровавый туман потихоньку отступал, переставал застилать взор. Стало легче.

…С тех пор как расстался он с гусляром Тимошкой, привычный кошмар посещал его каждую ночь, и каждый раз был он все ярче и подробнее, будто обретал плоть. Раньше, бывало, по году не снился, а теперь….

Рыбник резко выдохнул. Уселся на поваленное дерево у едва тлеющего костерка. Внимательно посмотрел на ладони, сжал-разжал кулаки. Зацепил ногтем подсаадачник, вытащил из глубоких ножен. Воззрился тупо на тонкий полумесяц лезвия.

Потом потер под ребром, куда – во сне – пришлось лезвие часовому.

Там болело, словно в отместку за увиденное. Не стоит проживать заново память, раз уж Господь уготовил ей место в прошлом. Если даже имя твое уже иное.

…Примораживало. Скоро встанет лёд на реках.

Он так и не рискнул объясниться со своими напрямую. Со времен новгородского похода отношения его с московскими ратниками вовсе не улучшились, скорее, напротив.

Странно – многие новгородцы после того, как вечевым вольностям пришел конец, отправились служить московскому государю. Не только перебежчики и предатели, но и те, кто стоял за Новгород, тоже шли служить великому князю Ивану.

В числе новгородцев на московской службе оказался и он. Долго это не продлилось, да и продлиться не могло.

Дерганый он стал после памятного боя меж холмами. И, конечно, сорвался.

Стал как-то командир спьяну куражиться, Новгород предателями и нерусью обхаивая, – тут-то он и не выдержал.

И ладно бы кулаком врезал, так ведь нет, ножом насмерть заколол. Это он потом узнал, что насмерть – тогда только и было забот, что ноги унести.

В итоге пробавлялся, торгуя ратным умением. Сначала на русских окраинах, а потом и вовсе на чужбину перебрался. Там бы и остался, да нагнало письмо от одного из немногих оставшихся на родине друзей.

Оказалось – есть у него на Руси дело. Недоделанное. Некоего человека, весьма опасного, якобы видели в Орде, а после – в Москве. В намерениях этой личности он не сомневался.

…В любом случае, разговаривать со своими толку не было.

Убийца командира, наёмник, не говоря уж о совсем далеком прошлом, – с такими не ведут бесед.

Вдоль берега приходилось перемещаться где тишком, а где наглостью, выдавая себя за московского воина. Слава Богу – в царящей вокруг неразберихе это удавалось достаточно легко.

И все же дело буксовало. Вот уже две недели он находился на Угре – и ничего не обнаружил.

Время от времени ему удавалось подсесть к одному из лагерных костров и расспросить, что слышно.

Слышно было мало. Здесь, на границе Руси и Степи, правдой были чуть не ежедневные вылазки татар в попытках перейти реку, означавшие бесконечную череду боев.

Глухо рявкали несколько пушечек, удерживающих самое опасное место неподалеку от ставки – это тоже было правдой.

Правдой являлось и то, что государя будто подменили. Стряхнув с себя нерешительность и сонное оцепенение, тот покинул Москву и переместился ближе к позициям, развернул кипучую деятельность – то обмениваясь с ордынцами посольскими людьми, то готовя отступление на второй рубеж обороны, то уговаривая братьев своих, с которыми по семейной традиции вовсе не ладил, присоединиться к делу, а то и отправляя храбрецов на вражеский берег с заданиями.

Литва медлила, полков своих не присылала. Сковал ее дерзким набегом крымский хан, немыслимыми усилиями московских послов превращенный в союзника.

Скоро, со дня на день, должен был стать лёд, и тогда татары хлынут и сомнут тонкий строй русских, возжелавших в своей наглости жить собственным умом.

Ни слова о предателе. Может, и не было его никогда.

…Лёд.

Савва встал и отошел от огня. Прищурился. Там, где должна была быть ровная, густая цепь огней, осталось их лишь несколько.

Москва начала отводить войска вчера. Удержать покрытую льдом реку не представлялось возможным, и войско отходило на подготовленный князем рубеж, вдоль которого протянулись рвы и засеки.

На берегу оставались одни только дозорные заставы.

«Заставы…» – думал он. А что если та из них, что прикрывает главный брод, падёт в одну из первых ночей? Или даже не падёт, а просто не сумеет предупредить своих?

Татары перейдут реку тихо, ударят в спину не успевшему закрепиться воинству. Оборона будет прорвана до того, как её установят…

Задержаться. Проверить.

…Час предрассветный. Застава. Человек в тегиляе – почти незаметная тень – тащит мешок к одинокой пушечке.

– Тяжело? – интересуется сочувственно выступивший из тьмы некто высокий, в черном. – Не помочь?

Шуршит, покидая ножны, сабля. Человек роняет мешок, отшатывается, попадает в пятно света от факела.

Пришелец сочувственно щелкает языком.

– Что же ты так с порохом? Промокнет… – Делает шаг вперед. Отблески света ложатся на лицо, струятся тени.

Человек, что нес мешок, пронзительно кричит. Пытается креститься – и снова кричит.

Так истошно не вопят даже под пыткой у лучших палачей.

Это не страх. Это не боль.

Это ужас и еще всего по чуть-чуть.

…Почему на крик не бегут часовые? Где все? Отчего не ржут в тревоге кони?

Трясется от ударов изнутри дверь времянки, служившей местом ночлега для заставы. Тщетно. Времянка-то времянка, а из крепких бревен сложена, дверь толстая – и снаружи надежно подперта. Долго провозятся.

Остывают двое караульных – увлеченные беседой и шутками, не заметили они клинка в спину.

Тихо лежат у коновязи некогда изящные животные, а ныне бесформенные туши с кровавой пеной на мордах и лужами крови под перерезанными глотками.

Один конь только и остался цел – приберег для себя предатель.

Увы, Савва поспел слишком поздно.

Человек бросается в бегство. Рыбник рычит сквозь зубы и бежит за ним. Бежать ночью в темноте по буеракам и гололеду – то еще удовольствие. Так и ноги недолго переломать.

Бог миловал.

…Нагнал беглеца на лесной поляне над высоким оврагом. Чуть светлело на востоке, и первые жалкие лучики давали возможность различить очертания предателя.

Беглец встал спиной к оврагу. Достал саблю. Ударил – почти наугад.

Это был странный бой, бой в темноте. Можно было лишь догадываться, с какой стороны отбить чужой клинок, и двигаться – в надежде, что острая сталь пролетит мимо.

Поймать удар, сделать шаг в сторону, почувствовать не ушами, но кожей тихий посвист – и тут же пригнуться, пропуская холодный ветер над головой.

Рубануть самому.

Это длилось долго, очень долго – возможно, несколько мгновений. Потом они ударили одновременно – Савва резко, снизу и справа, а предатель – прямым «плевком». Столкнулись сабли.

Заплелись. С искрами и звоном полетели в сторону – прямо вниз, к реке.

…Они стояли запыхавшись.

– Ты… мертв… Тебя… нет… Сгинь, нечистый, – выдохнул беглец.

– Это ты мертв, – заметил Савва. – Даже если отобьешься – живым не уйдешь. На заставе твою рожу помнят, братец Рыба… или как там тебя сейчас звать-величать? На рыбник пущу.

Потянулся к поясу. Подсаадачными ножами не бьются, но так будет правильно. Достал.

– Одно, – продолжил, – не могу взять в толк. Ты ради Москвы ни родины, ни товарищей, ни брата не пожалел. А сейчас ее на ордынского царя меняешь, который тебе не сват и не кум. Или не по нраву пришлось, иудушка, что службу там тебе находили, а знаться не желали?

Николай Рыба, предатель, братоубийца, молчал. Ощупал пояс. Кинжала не было – вывалился во время бегства.

– Знаешь, Сашка, – сказал, – просто всё. Есть законный царь, которому великий князь присягнул. Но присягу он свою нарушил, потому что сам царём стать пожелал в своей собственной стране. А для того страну общую, улус наш, рушит. Пусть ему хоть сто раз клятвопреступление чернецы дозволяют – мол, силой вынуждали клятвы принести, – это не по чести. Ты должен понять, – вдруг с дикой надеждой произнес он. – Или не ты говорил, что не по закону Новгород воли лишать?

– Тоже мне, знаток чести нашелся, – сплюнул Савва-Сашка.

– Не хуже твоего, Заноза. Или не против законного господина Новгорода встал, пусть и жестокого? Не меньше моего ты предатель. Даже дважды. Ты-то зачем вдруг за Москву воевать стал?

Рыба сделал шаг вперед, глядя внимательно на брата.

– Разница в том, – сообщил Сашка, – что я терпеть не могу птиц в клетках. А еще и в том, что есть разница между своими и чужими. Чужими по крови, вере и обычаю, которые хотят превратить тебя самого в чужака и ради этого убивают и жгут. Есть, наконец, разница, кто воюет. Между Новгородом и Москвой я выбрал бы Новгород, вот только нет его больше. А между Русью и погаными – избираю Русь. Не люблю московского государя, но делает он нужное.

– Понимаю. Но что поделаешь… – Рыба подошел еще ближе.