Текст книги "Мятеж"

– Где Шигабудин, Шигабудин нада скарея.

– В чем дело?

– Шигабудин нада – очинь скора, очинь нада.

Оказалось тревожное: по приказу Петрова, всех мусульман-красноармейцев в крепости разоружили.

Когда они спрашивали – зачем это делается, им лишь одно отвечали:

– Петров приказал!

А Петрова нигде не могут найти.

Обстоятельство чрезвычайно подозрительное – попусту разоружать не станут. Мы насторожились, хотели поехать, узнать все на месте, а тут как раз из крепости прискакали: Караваев, Дублицкий, человек десяток с ними конных:

– Получен ли ответ из Ташкента?

– Нет, не получен…

– Значит, что же это за власть такая – то ее выбирали, а то и утверждать не хотят. Кто же так согласится, а? Вы что думаете – мы терпеть, ждать, што ли, станем?.. Да там, в крепости, хоть сейчас… Ежели ответа нет, мы… мы и знать тогда ничего не хотим… Мы ждать больше не станем… Хватит! Д-да!

Пока мы убеждали Караваева, что надо повременить, что в центр мы уж послали телеграмму, чтобы там поторопились с ответом, что ждем этого ответа с минуты на минуту, пока мы об этом обо всем толковали – Дублицкий во дворе терся около ящиков и корзин с тлевшими бумагами особого отдела. И кое-что, по-видимому, оттуда выхватил – такое, что не успело вовсе сгореть.

Кроме того, выяснилось позже, он где-то раздобыл шифрованные телеграммы штадива. Эти бумажки в его руках чуть не сыграли потом для нас роковую роль.

Крепостники уехали. Ни от них, ни от кого вообще нам так и не удалось ничего разузнать о разоруженье красноармейцев-мусульман. За первой делегацией – вторая, за второй – третья: через каждые полчаса справляются про ответ из центра, заявляют, что крепость волнуется, терпеть больше не хочет, готова выступить, потому что с ней-де не считаются, ей не дают работать и т. д., и т. д.

Стало известно, что Александр Щукин особо рьяно будоражит крепость:

– Мое слово – сейчас же выступать! Мое слово – не ждать никаких ответов: ну, к черту эти ответы. Власть наша, и наступать надо немедля, а то – какая мы есть сила?!!

Крепость гулко откликается ему активным сочувствием. Охота выступать нарастает минутами. Скоро она назреет до предела – и тогда…

Мы торопим центр с ответом. Мы сообщаем о том, как взволнована мятежная масса, как ее провоцируют на этом долго не присылаемом ответе, мы настойчиво просим торопиться…

Здесь обнаружилась разница масштабов, которыми Ташкент и мы измеряли события: если там измеряли их часами, то мы считали каждую минуту, – нам вовсе не безразлично было, в одиннадцать или в двенадцать получим мы ответ. Дорога была буквально каждая минута. Из-за этого «ответа» у нас с Ташкентом даже произошла небольшая перепалка. Когда терпенье истощилось, а крепость участила справки про «ответ», дав нам всего один час сроку, когда совершенно стало очевидным, что «промедление краху подобно», – я дал центру ультимативную телеграмму:

Реввоенсовет Туркфронта. Вне очереди.

Сообщите, будет ли получен от вас через час приказ, утверждающий власть Семиречья. Если не будет получен положительный ответ – мы вынуждены будем до вашего утверждения создать временную власть, ибо влияние гарнизона и общая нервность могут разрешиться нежелательным образом.

Предвоенсовета Фурманов.

На эту телеграмму получил я подзатыльник:

Верный. Предвоенсовета дивизии – Фурманову.

Ваш запрос с постановкой срока для ответов Реввоенсовет считает возмутительным. Ответ Реввоенсовета последует в срок по усмотрению и в течение сегодняшнего дня.

Секретарь Реввоенсовета Савин.

Заострять отношения в такой момент – беда. Надо вывести все на чистую воду, все сделать понятным. Я дал ответ, правда, суровый и соленый, зато откровенный до конца[23]23
  Этот ответ был несколько позже, когда мы с крепостниками устроили «заседание». Об этом заседании – речь впереди.


[Закрыть].

Вот он, ответ Ташкенту:

Реввоенсовет Туркфронта. Ташкент.

Вне всякой очереди. Военная.

Реввоенсоветом фронта совершенно неправильно понято предложение о сроке, в который должен быть дан ответ о конструировании власти в Семиречье. Я, Фурманов, этого вопроса не ставил и не мог ставить в силу дисциплинированности. Вопрос поставлен большинством членов объединенного заседания членов Военсовета и Боеревкома крепости. Следует уяснить конкретную обстановку, в которой выносятся всякие постановления: все войска под ружьем; по городу разъезжают вооруженные группы; обстановка до крайности наэлектризована и может разрядиться тяжким образом из-за чьей бы то ни было медлительности. Заключение центра и его возмущение считаю ошибочным, поспешным и основанным на недоразумении. Все будет позже освещено, объяснено подробно, если это вообще когда-либо придется сделать. Рекомендую не упускать из виду того, что в данное время пятнадцать центральных работников отчаянно борются за предотвращение висящего в воздухе кровопролития, за оставление, хотя бы в несовершенном виде, государственного аппарата, и эта борьба идет против вооруженной многотысячной красноармейской массы во имя революции. Отвечайте впредь более осторожно и не дискредитируйте нас своими ответами, ибо вы можете окончательно подорвать своей неосторожностью налаживающееся соглашение и потопить Верный, а может быть, и все Семиречье в огне безумного, кровавого столкновения. Об осторожности и фактическом понимании наших сообщений вас предупреждали неоднократно, и я полагаю, что ваша ошибка с поспешным заключением ясна теперь и вам самим. Положение начало значительно проясняться после того, как (мы. – Д. Ф.) были выпущены из крепости из-под ареста. Требуется максимальная вдумчивость и осторожность даже в мельчайших вопросах, что усвоить следует как нам, так и вам.

Фурманов.

На это послание дипломатичный Ташкент ответил коротко:

Предвоенсовета Фурманову.

По поручению Реввоенсовета сообщаю, что замечание его о недопустимости назначать срок ответа не относилось лично к вам.

Секретарь Савин.

Этот ответ был получен на следующий день. Мы дружно посмеялись над ловкостью, с которой он был составлен.

Теперь о деле: дав телеграмму в Ташкент с просьбой торопиться с ответом, мы, разумеется, не могли сидеть сложа руки и пробавляться ожиданьем. Так, пожалуй, дождались бы чего-нибудь существенного.

Надо было что-то делать – но что же?

Идти в крепость и уговаривать ее? Пустое, не выйдет ничего, не станут слушать, только больше обозлятся.

И у нас блеснула верная мысль: известить вождей крепости, что немедленно надо в штадиве открыть срочное, важное, неотложное – какое хотите – заседанье для разрешения крупнейших вопросов: созвать и на нем точить балясы, сколько хватит сил. Да, иного выхода нет. Надо взять их «на пушку»; водить на этом заседанье несколько часов, задержать около себя, не отпускать до тех пор, пока не получим ташкентского ответа. Повестка дня нас ничуть не смущала. Мы уверены были заранее, что только затей разговор про власть, про особый отдел или трибунал, про оружие – они, как волки на падаль, кинутся на эту приманку, клещами не оторвешь. Пойдут ли только, вот сомненье?

Настрочили бумагу. Отослали в крепость. Часть представителей крепости была здесь же, в штадиве. И вместе с ними, не дожидаясь остальных, подошедших позже, мы открыли свое никчемное заседанье.

Набросали повестку дня – все те же самые вопросы про власть, про разверстку, трибунал и прочее, прочее.

Расселись чинно вокруг стола. Мне поручили председательствовать; секретарем сидел Мутаров.

Что мы теряем? Ровно ничего.

С руки на руку будем, как мячики, перекидывать разные соображенья, которые уже сотню раз повторяли раньше; поспорим и погорячимся, внесем кучу предложений, наплодим груду бумажных, пустяковых решений – не один черт? Разумеется, главное дело не в этих глупейших заседаньях и обещаньях, – наше дело было в ташкентских броневиках и в 4-м кавполку, которые шли на помощь. Но делать нечего – стали совещаться. Уж водили мы их водили, уж путали, путали. Час прошел, два прошло – из Ташкента ответа все нет. В крепость послали одного из присутствующих крепостных делегатов, чтобы известил о происходящем «секретном и важном» заседанье в штадиве, чтоб попросил не волноваться и ждать результатов.

Крепость ответила неожиданно и дружно:

– Коли так, подождем и до утра, некуда торопиться… свои просят, крепостные.

Мы заседали – целых четыре часа заседали! Не стоит вновь повторять страстные споры о трибунале, особотделе, расстрелах, «грабителях продагентах» и т. д., и т. д. Средь заседанья ворвалась в комнату хмельная ватага – впереди Караваев и Дублицкий. Караваев что-то кричит, будто командует торопливо, боится в чем-то опоздать… Но он на втором плане.

Все внимание на Дублицком.

– Все они… шифрованные… – кричит он с ребяческим вызывающим задором и размахивает в воздухе небольшою пачкою бумаг. – Все ваши шифровочки тут… – он причмокнул, хлопнул по пачке и посмотрел на нас торжествующим победным взглядом:

«Ага, дескать, попались, голубчики. Теперь вы все у меня в руках: хочу – помилую, хочу – прикончу!»

– Как шифровки, какие? – изумляемся мы.

– А такие – все они вот тут у меня, которые с пути взяты, которые здесь…

– Ну, о чем же?

– О чем? – гаркнул Караваев. – А мы затем и приехали… Потребовать от вас немедленного ответа, о чем они…

– Немедленно расшифровать! – выкрикнул и Дублицкий.

– А то поди клевета разная?

– У… у… тогда мы… – рявкнул в тон Караваев и неистово свистнул по голенищу сапога.

Наше дело – дрянь. Да и что же могло быть в шифрованных телеграммах наших Ташкенту? Одно:

«Давайте подмогу… Бандитов-мятежников надо прикончить… План наших действий следующий»… И т. д., и т. д.

Словом, раскрыть шифровки – это все равно, что подписать себе смертный приговор. Там обнаружатся все наши планы, все затеи, все тайные наши надежды. И там – ни одного «приятного» слова о мятежниках, а за «бандитов» нам, пожалуй, не поздоровится. Как выйти из положения?

Главное и первое, конечно, – глазом не моргнуть. И отдаленным намеком не дать понять, что ты опешил, растерялся, что тебя прижали к стене, что нечем тебе оправдаться, опровергнуть, доказать. Надо делать так, как бы ничего и не случилось особенного, как будто все их подозренья и предположенья – одна ошибка, чуточное заблужденье, которое мы им сейчас же, походя, легко раскроем и докажем.

Спокойствие – вот лозунг, который первым сверкнул в уме, под которым надо сражаться.

– Эге, да покажите-ка, – тянемся мы за пачкой бумаг к Дублицкому, – так и есть: одни оперативные… одни оперативные…

– Нет, вы нам… вы нам, – задыхающимся голосом заявляет Дублицкий, – шифр… и сейчас же все открыть… Где шифр?

– Да! Чтобы сейчас раскрыть! – бухнул Караваев. – А то мы в крепость… И оттуда потребуем как следует… Шутить не будем…

– Мы не потерпим, чтобы дальше обманывали, – подкрепил Караваева Дублицкий. – Это что же такое: вчера в ночь и неведомо зачем из Илийска вызывали к проводу Белова… Ну, да я, положим, не разрешил. Я приказал, чтобы не звали… Знаем мы, зачем зовут…

– Предлагаю выйти, – басисто, осанисто вдруг заявил Караваев, – выйти всем представителям крепости… Надобно совещанье… Свое. Тут что-то не так…

И, отбрасывая стулья, верезжа скамейками, они повскакали из-за стола, выбежали в другую комнату. Говорили кратко, вернулись – и сразу вопрос:

– Будете отвечать али нет?

– Что отвечать, товарищи?

– Шифровки, – спрашиваем, – будут аль нет раскрыты?

– Вот что, – утешаем мы буянов, – сядьте. Прежде всего – сядьте на пять минут и давайте обсудим спокойно… Дело очень серьезное, – его надо решать не сплеча, вдумчиво. А дело в следующем…

В эту минуту тайком выбрался Мамелюк из зала заседаний к проводу и сообщил Ташкенту:

– В данное время в штабе происходит объединенное заседание с боевым советом… Совещание протекает очень скверно… Есть основания определенно думать, что нас за совещанием же и арестуют…

А мы говорили крепостникам:

– Товарищи, установим сначала главное: дорога ли и вам и нам Советская власть?

– Нечего об этом… Дело надо… о шифровках.

– Это и будет о шифровках… Но сначала скажите… все или не все мы за Советскую власть?

– Конечно, все! – сердито крикнул Караваев.

– А власть Советскую оберегает Красная Армия…

– Ладно рацей разводить – дело говори…

– Красная Армия… – повторяем мы последние свои слова. – Здесь, в Семиречье, мы кончаем последние остатки белых…

Крепостники бурно, недовольно заерзали на местах.

И мы торопимся – сразу к делу.

– Эти шифровки – о том и есть: как добить остатки белых… Товарищи, объяснять вам нечего, вы сами люди военные, сами с боем шли по всему Семиречью целых два года… Ну, скажите откровенно… Положим, вот ты, Караваев, сам, – ну был бы ты командиром бригады… Мог ведь быть, не так ли? (Караваев неопределенно самодовольно искривил губы.) И перед тобой враг. Ты отдаешь боевой приказ: что ты его – с площади в открытую станешь отдавать? Нет, не с площади. Тайком. Вот такими же шифровками, не так ли? Ну, так что тут и удивляться, товарищи, когда начальник дивизии отдает секретно свои боевые приказы. Разве это неправильно? И разве…

Вдруг распахнулись двери, быстро вошли несколько человек.

– Представители партии, – отрекомендовались они собранию. – Нас контролерами прислали на телеграф…

Вся обстановка заседания перевернулась. Надо было не упустить момента.

– Вот видите, товарищи, – подхватываем мы, – в дальнейшем даже ни одного слова не пройдет мимо вашего общего контроля. Чего еще?

И таким образом повернули мы разговор, что присутствующие согласились на необходимости в тайне держать оперативные приказы, на том, что знать их надо только начальнику и комиссару дивизии. Этих телеграмм не должен будет касаться даже и сам новоявленный контроль:

Оперативные!

Шифровки Дублицкого, как «оперативные», тоже были забракованы, и на них больше не задерживались.

Внимание сосредоточили на выработке инструкции для контролеров и на проверке того состава, что прислала партия. Затеял эту проверку Караваев и сразу двоим сделал «отвод».

– Почему, – спрашиваем, – они же от партии?

– Хоть и от партии, – заявил он, – а мусульманы, киргизя оба, лучше уж дать «своих»…

Тут мы открыли дебаты по национальному вопросу… Метали громы-молнии. Жарко протестовали. Поколебали. Настояли на своем. Обоих согласились оставить в контроле.

В этот момент с телеграфа прибежали с желанной вестью:

– Ревсовет телеграмму дает!

Эх, куда тут полетели все наши споры-разговоры. Карьером помчались все к проводу. Ташкент сообщал:

Секретно. Город Верный. Военному Совету 3-й Туркдивизии 14/VI.

Реввоенсовет фронта постановил:

Первое. В интересах скорейшего осуществления всех законных практических пожеланий, высказанных конференцией частей и общим собранием Верненского гарнизона, допустить включение в состав Военного совета дивизии двух представителей от гарнизона, фамилии коих представить Реввоенсовету на утверждение.

Второе. В этих же видах, допустить в Обревком трех представителей, фамилии которых представить на утверждение.

Третье. Реорганизованному Военсовету и Обревкому приступить к исполнению обязанностей, призвав к тому же все части и учреждения.

Четвертое. Все приказы фронта, в том числе и касающиеся переброски войск, подлежат неуклонному исполнению.

Пятое. Ответственность за исполнение данного постановления возлагается персонально на Военный совет дивизии и также гарнизонный совет крепости.

Шестое. Те части и лица, которые уклоняются от исполнения приказов, являются изменниками и предателями делу революции и трудового народа, и с ними должно быть поступлено по революционному закону.

Седьмое. Реввоенсовет фронта уверен, что Военсовет дивизии и совет крепости обладают достаточным авторитетом для проведения настоящего приказа.

Восьмое. Никаких перерешений по данному вопросу возбуждено быть не может.

Девятое. О времени получения настоящего приказа и мерах, принятых в исполнение его, донести.

Командующий М. Фрунзе-Михайлов.

Реввоенсовет фронта Куйбышев.

Кончено. Это нам последняя грамота из Ташкента:

«Никаких перерешений по данному вопросу возбуждено быть не может».

И он прав, ревсовет: что тут без конца мусолиться?

Его ответ и должен быть таким лаконическим и категоричным:

«Уступаю, дескать, но… твердо приказываю!»

И мы понимаем, что вместе с этой бумажкой настал -

«Наш последний, решительный бой».

На этой телеграмме кончаются словесные разговоры Ташкента. Дальше он станет действовать оружием… И мы его ждем, оружия… Ждем, но ведь – где ж оно?!

А пока дожидаемся – нас, верно, прикончат: долго ли и крепость сама будет нянчиться?

– Товарищи, – ласково говорим делегатам крепости. – Это последняя депеша – сами видите. Ежели вы воистину не хотите кровопролития – помогайте нам. Без вашей помощи – что мы сделаем? Давайте вместе. Сядем сейчас снова за стол и обсудим тщательнейшим образом все, что говорит Ташкент. А потом – доложим в крепости. И как там решат – так и быть. Другого выхода нет, все равно…

И снова мы сидели в той же комнате и за тем же столом, разбирали, прощупывали каждое слово ответа. А в разговоре, чуть заметно, мы им напоминали:

Броневики ташкентские недалеко…

4-й кавполк подходит…

Резолюция 26-го полка и Кара-Булакского гарнизона – против крепости…

Эти наши сообщенья хоть и были вовсе не новы, однако ж заметно смиряли заносчивый тон восставших.

Затем еще дали знать, что в Пишпеке работает наш штаб, и он успел уж подчинить себе войска пишпекские, токмакские, нарынские, Пржевальские, – словом, вы, дескать, крепостники, остались чуть ли не сами только с собой. Кто еще с вами?

Разговоры кончились. Назавтра в десять утра мне поручено было делать в крепости основной доклад.

Вожаки крепостные обещали подмогу, уверяли, что все минует тихо… Обещали… А какая цена этим обещаньям? И затем – не было тут ни Петрова, ни Букина, Вуйчича, Тегнеряднова, Чернова, Щукина Александра. А эти – первостепенные ведь бунтари и есть. Они нейдут, чураются, они что-то думают и готовят про себя. С нами сидели: Чеусов, Караваев, Дублицкий, Вилецкий, Невротов, Фоменко, Петренко, кто-то еще…

Ну, пока по местам! Что будет, то завтра увидим, а уж мы постараемся напоследок, чтоб было оно по-нашему!

Мы тут, в штадиве, заседали, а Петров, крепостной главком, отдавал одно распоряженье за другим, чувствовал себя хозяином положения: назначал на разные должности, приказал «командиру 1-го полка» занять белые казармы, отрядил в исправительный дом своего молодца, Мамонтова, дав ему полномочия «освобождать товарищей красноармейцев, кроме белогвардейцев». В исправдоме на ту пору уголовщиков находилось человек полтораста. Мамонтов под своим председательством снарядил особую комиссию и «исследовал заключенных». В результате – оставил на месте человек пяток, а всех остальных освободил; из них большая часть немедленно вооружилась. Уголовщина вышла на волю! В этот же день Ленинский (чуть ли не комиссар сводного госпиталя) представил Петрову в крепость список человек в восемьдесят – служащих и красноармейцев этого госпиталя. Под списком красовалось обращение, отчеканенное собственной рукой Ленинского:

«Прошу, если только найдете возможным, удовлетворить желание служащих верненского госпиталя, изъявивших горячее желание встать с винтовкой в руках на защиту мирного труда и справедливости…»

Все поднялись на нас: и дома инвалидов, и госпитали, и уголовники.

В полдень Чернов с небольшим отрядом налетел на особый отдел. И учинил мастерский разгром. Двух-трех часовых, что до сих пор сторожили помещение, выгнали во двор. Метались очумело из комнаты в комнату, штыками и шашками протыкали на пробу диваны, мягкие стулья, рассекали обои, – искали там секретного. В момент взломаны были столы, из ящиков выброшено все вон, ящики с визгом били о крепкий пол. Носились с гиканьем по комнатам, отыскивая секретные бумаги и «драгоценности». Но найти ничего не могли, – все важное Масарский увез в штадив. В пустых комнатах особого орал Чернов:

– С…с…волл…чи. Все украли» Все увезли… Наше будет. Все будет наше. Айда, ребята, взламывай полы, где тут расстрелянные?!

Часть кинулась на двор – громила там жилые помещенья, сараи. Другая часть раздобыла топоры и взламывала полы в отделе. Но и в подполье, конечно, не нашли ничего – только разыскали где-то пять пар погон, отнятых у пленных офицеров, отрыли компас да несколько царских серебряных монет: это добро припрятал Чернов на нужный момент. Через два часа не узнать было особотдела: переломала, перебила, весь опустошила его черновская ватага. Хозяйничала позже она и в военном трибунале. Спецом по разгрому и здесь был Федька Чернов.

Когда Чернов громил особый – мы как раз обсуждали ответ, полученный от Фрунзе.

О разгроме узнали позже, когда к нам в штадив прибежал арестованный особист – часовой.

Так разом действовала крепость: с нами говорила милые слова и в то же время выворачивала полы в особом отделе. Нельзя было верить ни единому слову, ни на одно решенье нельзя было полагаться: в один миг в такой обстановке все летело вверх дном.

Когда договаривавшиеся с нами в штадиве представители возвратились в крепость, «активисты» встретили их насмешками и бранью.

– Кого защищаете, сукины дети? Мерзота! Аблакаты, мать вашу мать! Стервяги!!

Поздно вечером экстренно был переизбран боесовет: во главе его встал Букин.

Когда на этом боевом «перевыборном» заседанье разыгрались страсти, когда схватились между собой в буйном галдеже «активисты» и «пассивисты» – Вуйчич вопрос разрешил простым верным способом: ввел на заседанье дюжины архаровцев, арестовал «пассивистов», посадил их в каталажку. Оставшиеся продолжали заседать. Решили:

– Арестовать и расстрелять всех, кто сидит в штадиве!

Дело было к полночи. «Пассивистов» постановили, впрочем, вскоре освободить. Одумались. Боялись внутреннего взрыва. Фоменко, член боесовета, бывший где-то в городе, узнал от верного человека о решении в ночь арестовать штадив. Он помчал на заседание боеревкома, поднял бучу, грозил тяжкими карами, упирая с особой силой на ташкентские броневики. Он сумел поколебать боеревкомщиков: они в эту ночь не привели в исполнение своего решенья.

Присутствовавшие на заседании в штадиве «партийцы» верненские с особенным вниманием прислушивались к сообщениям нашим о близкой подмоге. Читали они и категорический ответ Ташкента. И смекнули, что дело неладно, что время поворачивать оглобли в другую сторону. Вечером созвали экстренное заседание городской организации. И было даже стыдно слушать, как они там рьяно клялись в верности Советской власти, как восторженно отзывались о «принципе централизации», как звали всех идти за собою и беспрекословно подчиняться приказам центра – что бы в них ни говорилось. Это было жалкое и позорное отступление.

Они заранее били отбой – струсили, почуяли близкую опасность, поняли фальшивость своего положения. Пытался было Чеусов сыграть на шифровках, поразжечь стухающий огонь, но и это не удалось. Собрание приняло единогласно нескладную, зато громкую резолюцию:

Заслушав доклад по текущему моменту о происходящих в Верном событиях, а также о некоторых требованиях со стороны гарнизона, нарушающих существующие положения структуры рабоче-крестьянского правительства, постановили: предложить вновь утвержденной областной власти строго придерживаться законоположения Советской власти и не отступать от полной централизации. Все поступающие приказы и распоряжения центра немедленно приводить в исполнение. Красноармейцам сделать разъяснение о недопустимости изменения структуры власти, ибо это пагубно отражается на общем деле революции и на руку контрреволюции, указав на то, что подобное выступление равносильно тому, что революционному рабочему и крестьянину, декхану и казаку, геройски защищавшему интересы бедноты, вонзить нож в спину. Для такого разъяснения поручается партийным товарищам немедленно приступить к делу в среде красноармейцев. При этом верненская организация предупреждает все органы Советской власти, а также отдельных товарищей, что каждое малейшее неисполнение (распоряжений. – Д. Ф.) центра… будет рассматриваться как противодействие Советскому правительству, и этих лиц будут рассматривать как врагов трудового народа. Ответственность за могущие (возникнуть. – Д. Ф.) какие-либо выступления возлагается на партийных товарищей. Товарищам предлагают стоять в самой тесной связи с партией, чтобы не было той оторванности, которая наблюдалась до сих пор…

Эва, когда за ум взялись. Трое суток бунтовали с крепостью заодно, помогали ей против нас, а тут – на ко!

До того разошлись, что после собрания, – видимо, во искупление грехов своих, – постановили даже идти агитировать в крепость. Но этот рыцарский жест пропал даром: недосмотрели того, что скоро уж полночь, на воле черная темь, и крепость спит наполовину – какая там ночью агитация! Да к тому же, заслышав о партийном решении, из крепости выслали навстречу идущим своих ходоков, которые заявили, что партию в крепость не пустят:

– Утром приходите.

Ничего не поделаешь – отложили до утра. Это был час, когда в крепости готовились переизбрать боесовет. В этот час Петров отдал приказ своему молодцу, Скокову, разоружить штадив. Скоков прискакал, предъявил «мандат»:

Штабу 3-й дивизии

Немедленно сдать все оружие, находящееся как в штабе, так и в Особом отделе и Ревтрибунале, для получки какового командируются от крепости помощник коменданта Скоков и член Вр. В.-Б. Р. совета Шкутин.

Комвойска Петров.

Комендант крепости Щукин.

Верно: Начальник штаба Бороздин.

А какое уж там у нас оружие? Взяли несколько винтовок, взяли поломанный пулемет. Что было поценнее – мы спрятали раньше. Этого не нашли. Револьверов с рук у нас не отобрали. Дело швах – совсем ни к черту. Близится развязка. Ну, что покажет завтрашний митинг?

Поздно вечером Шегабутдинов сообщил:

– Многое может завтра случиться. У меня шестьдесят киргизов наготове: вооружены, как надо… и бомбы на руках. Бомбами, коли пойдет на то, сразу закидают толпу, а в суматохе не бойся, выхватят всех вас, и к воротам… У ворот тоже свои, – эти вовремя «снимут» часовых, а там – на коней: кони будут готовы…

План не плох, только чуть романтичен.

Эту ночь никто из нас дома не ночевал, – кто по глухим чужим квартирам, кто в поле, кто в огороде. Мы с Наей около полуночи воротились из штаба в Белоусовские номера. Тьма на улице – в трех шагах ничего не видать. Живо прибрали все, что при налете-обыске могло бы скомпрометировать, заткнул я за пояс второй револьвер, и ощупью, тихо прокрались на двор, надеясь незаметно шмыгнуть через калитку. Номерами заведовал Куркин – предатель и шпион. Мы пробрались к калитке. Калитка заперта. Заперта, а ключи у Куркина, – что ж поделать? Пошли главным ходом, через крыльцо. Только спустились – в кого-то ткнулись в темноте. Незнакомец вслух произнес мою фамилию. Показались еще двое на углу, маячили силуэтами. А тьма – тьма темная кругом. Идти парком: там в условленном месте будет ждать Мамелюк, он и отведет на тайную квартиру. Чего эти люди стоят: шпионят? А в черном парке такая жуть: из-за каждого куста, того и гляди, выступит кто-то подстораживающий. Револьвер крепко зажат в руке, взведен курок. То и дело оглядываемся назад – нет ли кого по пятам. И идем не тропинкой – вертим то в одну, то в другую сторону, слежку сбиваем с пути: трудно ли спутать в этакой тьме! На перекрестке встретили Мамелюка; он провел из парка в улицу, улицей – к незнакомому дому, остановил нас у ворот, постучал тихо в дверь крыльца. Оттуда глухо кто-то окликнул; Мамелюк назвался, и дверь неприятно и ржаво заскрипела в тишине. Мамелюк вошел один, а мы, притаившись, следили, как проскакал мимо всадник и остановился где-то неподалеку: лязг копыт оборвался враз. Чего ему? И кто этот всадник? На нервах, взвинченных бессонными ночами и бурными тревогами этих дней, сказывалась чутко каждая мелочь. Всадник озадачил всерьез. Теперь мы были уверены, что он нас заметил и лишь затем тут вблизи остановился, чтоб следить. Распластавшись по забору, стояли недвижно. В дверь шепнули, чтобы прекратили разговор. Так прошло две-три минуты. Вдруг зацокали вновь копыта, – шагом всадник уезжал за угол улицы, и тише, все тише, спокойнее стальные поцелуи кованых копыт коня. Мамелюк дохнул в притворенную дверь:

– Входите, только тише – скрипит, окаянная…

Мы протискались в дверную узкую щель, небольшими коридорчиками прошли в комнаты. Окна снаружи крепко захлопнуты были ставнями, однако ж огня сразу не зажигали – только минут через десять водрузили на полу, в углу, чахлый огарок восковой свечи. Человек, к которому привели, мне не был знаком: тип провинциального конторщика. Мы осмотрелись: просторная чистая квартира – тишь, запах ладана и целебных трав, мирный обывательский уют. Все были уверены, что всадник выслеживал нас, что местопребывание наше открыто. Потолковали, как быть, и решили, что хозяину лучше не спать целую ночь (на себя не надеялись: задремлем, уснем, измученные!), целую ночь ему ходить по комнатам и прислушиваться возле окон, возле дверей. Чуть что – он даст нам знать. Во дворе, у ворот станет дежурить верный человек: хозяин сходит, сейчас его там поставит. В случае тревоги бежать черным ходом во двор, возле забора приставили скамейку, чтоб разом с нее перемахнуть. Потихоньку, крадучись, пробрались обратно в комнаты. Спать бы теперь, только и спать бы в этаком душистом тепле да в тишине. А она нет: нервными глотками, словно воздух пьет, дергается тело, а мысли скачут – и не поймешь, не помнишь, о чем думал минуту назад. В тревожной, вздрагивающей дреме провели всю ночь. Ничего не случилось: вся «слежка», верно, была плодом болезненной нервности, прижитой в эти исключительные дни. А может, кто и следил, да с толку был сбит?

Поднялись чуть свет. Напились чаю. Выходить не торопились; куда же тут идти – спозаранок, а до митинга – эге, еще как далеко!

Было около девяти утра, когда пришли мы в пустынные, охолодевшие комнаты штаба дивизии. Всегда такие строгие и деловитые, эти комнаты были теперь проплеваны, унавожены грязными сапожищами, закиданы бумажками, окурками, разным мусором – некому, некогда убирать.

Пришел Позднышев.

– Вместе идем, Никитич? – спрашиваю его.

– Вместе. А скоро?

– Да, чего долго путаться; подождем минут десяток, и айда: чем скорее все выясним, тем лучше, – сегодня ведь ставим последнюю карту!

Никитич угрюмо, серьезно промолчал. Через короткий срок подошли остальные военсоветчики. Условились, что в крепость идем мы вдвоем с Никитичем, а оставшиеся устанавливают с нами связь, следят за развитием переговоров и в случае печального исхода принимают необходимые меры: дают знать Ташкенту, прячут и сжигают, что необходимо, вовремя скрываются сами…

Снова друзья жали руки на прощанье, снова серьезно и значительно глядели нам в глаза, будто спрашивали: