Текст книги "Мятеж"

Таинственная рука отметила угрозой и это действие: «чепухой, дескать, занимаетесь: все равно возьмем под огонь, куда ни прячься». Словом, каждый шаг, каждая мера наша кем-то прослеживалась, взвешивалась, расценивалась, бралась на заметку.

В особом отделе собралась кучка ответственных работников обсудить общее положение и всю груду разных показательных мелочей, всевозможных документов, скопившихся и по учреждениям и у отдельных лиц.

Было понятно каждому, что назревают события. Но что поделать? Что можно поделать в этих исключительных условиях?

Ведь было бы совсем иное, даже вовсе простое дело, если б задача наша заключалась только в распределении и рациональном использовании своих сил. Но силы-то, силы где? Чем сопротивляться, чем обороняться и наступать?

Как в пропасть, провалилась мысль в этот пустой вопрос:

Нет сил!

И думай тут – не думай, гадай – не гадай: живую силу из пальца не высосешь.

Центру говорили не раз. Плакались. Просили. Угрожали возможными опасностями. Настаивали «категорически» – ну, так что? А сам-то он, центр, откуда возьмет? У него что за резервы? Если и было что, так все ушло теперь на борьбу с ферганскими басмачами.

Так что надежды серьезной на подмогу мы не имели. Во всяком случае теперь, в эти вот дни. Правда, из Сибири шла в Семиречье дивизия, но это еще когда-то…

А вдруг уже теперь что случится? Ведь приказ о переброске частей вот-вот надо приводить в исполнение… Но как бы ни было, а дело надо делать.

Пока что – отправить следует два полка кавалерийских и два стрелковых. Отправлять решили побатальонно, чтобы лицом к лицу не столкнуться нам с целыми полками. Панфилычу на этом самом совещании (оно всего было дня за два до восстания) поручили даже выработать общий план обороны Верного – до мельчайших деталей. Не знаю, не помню успел ли он сработать до «мельчайших»-то деталей, но общий план, разумеется, имелся у нас и без того. Да не понадобился он. Обороняться ведь тоже надо силой и силой надежной, а мы ею-то как раз и не располагали вовсе. Нам совсем-совсем не обычное приходилось к близкому бою готовить оружие: не кинжалы, не револьверы, винтовки, орудия или пулеметы. Нет. Слишком неравные были силы у нас и против нас. Пулями тут ничего не поделать. А ведь оружие выбирать всегда надо по противнику. Оружие всегда надо брать по силе противника и по живой обстановке, в которой развертывается борьба.

А ежели все учесть хорошо, – иной раз и с малыми силами можно большие покрыть. Помнится мне – рассказывали в 1915 году в Сарыкамыше, на турецкой границе, как там один русский поручик всего-навсего с ротой попал в турецкое окружение и как раз на то самое место, где находился турецкий генералитет. Ежели бы поручик кинулся врукопашную, это, может быть, была бы и лихая, но неверная сеча: конец можно было предсказать заранее, ибо силы были вовсе несоизмеримые. Но поручик применил иное оружие. Он с ротой своей, как бы с командой, подступил к месту, где собрались генералы, объявил, что они все арестованы, что войска турецкие окружены и должны сдаться, положение их безвыходно и т. д. и т. д. Генералитет он полонил и привел к себе, к своим главным войскам. Пусть даже все это неверно, но так случиться, бесспорно, могло. Это вот находчивость! Это тактика! Это действительно мастерский выбор оружия – по силам своим и по силам противника, по конкретной обстановке.

Нам теперь, в Верном, перед грозой, оружие открытой борьбы – как будто тоже применять не стоит. А впрочем: партшкола… коммунисты, военные и гражданские… рота интернационалистов… силы особого отдела и трибунала… – гадали мы на кофейной гуще, веря и не веря своим итоговым цифрам, не зная, на кого будет можно и на кого нельзя положиться в критический момент.

Тревога – тревога – тревога…

Ох, какая близкая, жуткая, ощутимая тревога… Она накапливалась, пучилась, сгущалась с каждым днем, часом, минутой, мы ею дышали, мы в ней задыхались, словно куда-то все глубже-глубже входили мы в зловонный черный, глухой тоннель, где спирает дыханье, мутит мысли и душит сердце, где без пути и на ощупь в зловещей мгле так трудно идти, вот-вот грохнет по гулкой пустоте последняя катастрофа…

Она будет – она непременно будет, лютая беда: ею густо насыщен душный воздух. Но в который момент и откуда она ударит? Сквозь густую повисшую мглу ничего не увидишь, ничего не узнаешь, только чувствуешь, как вокруг тебя собирается что-то зловещее, враждебное, чужое, – оно дико и глухо рычит, рвет, завывает, смыкает страшное кольцо…

Дивизия была в движении. Первым в Верный пришел из Джаркента батальон 27-го полка. Из стрелковых полков к переброске предназначались 25-й и 26-й, из кавалерийских – 1-й и 2-й. Джаркентский батальон вливался в 26-й полк, которому также задача была идти на Верный. 26-й, по нашим расчетам, должен был к Верному подойти числа 18 июня, когда Джаркентский батальон уже будет далеко в пути на Ташкент. Но 26-й развил такую быстроту, что 11-го был всего в 75 верстах от Верного, в выселке Илийском, – следовательно, к нам мог пожаловать 12 – 13-го. Он торопился сверх меры. Зачем? Откуда такое рвенье? Мы дали приказ: остановиться в Илийском – и ни шагу дальше, впредь до особого распоряжения! А тем временем по этому же пути издалека подводили 4-й кавполк – «на всякий случай». Джаркентский батальон был настроен из ряда вон скандально: не исполнял никаких распоряжений, не признавал никакого начальства, то и дело митинговал, держался вызывающе…

Вчетвером – Белов, Бочаров, Кравчук и я – отправились мы, чтоб на месте выяснить, в чем тут загвоздка и какого плана действий полезнее будет держаться. Приехали в казарму. В казарме по-обычному: грязно, сушатся кругом вонючие портянки, валяются немытые ложки, котелки с присохшим салом, заскорузлые, облепленные грязью сапоги и «ходики-американки», в головах по нарам – свернутые трубками шинели, перемятые фуражки с лаковыми объеденными козырьками, кругом набросаны окурки, цигарки, матовеют по дощатому полу густые солдатские плевки, по углам прислонились неловко винтовки в штыках, словно в черных острых косынках печальные монашки. Красноармейцы по двое, по трое или кучками – вразвалку сопят на нарах. Во всяческих позах. Но видно, что не просто лежат – говорят о чем-то, о нужном, о своем. Сразу, как вошли, встретили нас охмелелые, злые взгляды. Никто не шевельнулся, не встал, не спросил – зачем пришли? Только взорами остро впились и шарили по нас недружелюбно, пытливо с нар следили за каждым движением. Оглянулись мы кругом, – зловещая картина. Прием не сулит ничего хорошего. По взглядам – сердитая глубокая предубежденность. Минутами и даже часами – вряд ли успеешь тут что поделать.

За первыми мгновеньями мертвого, сосредоточенного наблюденья слышим смешки-остроты, – это отмачивают по нашему адресу…

– Уговаривать явились… Речи говорить…

– Господа-начальники… коммунисты…

– Красноречье слушать будем… С… с… с… воллч…

Шипящей, визжащей угрозой – как мимо летящий снаряд – прожужжала эта брань с нар…

Мы сейчас же разыскали батальонное начальство, попросили собрать красноармейцев тут же, в казарме, сообщить, что хотим говорить с батальоном по делу. А все дело в том лишь и состояло, чтоб разузнать: чего тут хотят и как нам быть?

Лениво, медленно, долго собирались.

– Чего там… надоели… без ораторов знаем…

– Лучше бы хлеба гнилого не давали, чем речами заниматься…

Но батальонное начальство приложило все усердие, чтобы митинг состоялся. Слышно было, как уговаривали:

– Начальник все же… дивизии… Военный совет…

– А мне што? С… я на них…

– Ну, все-таки! – извинялся начальник перед кочевряжившимся на нарах красноармейцем.

Кое-как батальон сколотили, – многие остались лежать, слушали издалека.

Первое слово держал начдив.

Как всегда: отчетливо, откровенно, резко.

И тени не было какого-нибудь подыгрыванья, подлаживанья под общее настроение:

– Раз дан приказ о переработке – выполнять его надо, а не болтать над ним: то не хочу, да то успеем. Приказ только вовремя годен, а время ему уйдет – накой он черт сдался? В чем у вас дело: одежи нет, пища плоха, спичек нет, табаку не хватило… А где это есть?! Где, я спрашиваю? Может, в тех полках, что на Врангеля, на польском фронте, а? Хуже, в тысячу раз голоднее там, а приказы, небось, нарушать они не собираются оттого, что табаку не хватило…

Панфилыч, разумеется, отлично понимал, что дело тут не только в махорке, но про главное молчал: пусть зачнут сами и сами выскажутся.

За Беловым я говорил, потом выступали Кравчук с Бочаровым. Нам отвечали ораторы с бочонка. Выходили и крыли злыми и ядовитыми выкриками с нар:

– Зачем нас разоружили в Джаркенте? Рази можит солдат без винтовки?

– Па… адлецы… сук… свол… алл… ч… – свистело злобно со всех концов.

– Смешно говорить, – отвечали мы, – кто ж из вас, из солдат Красной Армии, не знает того, что, вовсе уходя из двадцать седьмого полка, вы, по военным правилам, обязаны оставить ему свое оружие…

– А мы, значит, баранами?

И по углам, словно калоши по грязи, залопотали: мать… мать… мать…

– Зачем баранами? – вас вооружит двадцать шестой, в который вольют весь батальон…

– А, значит, до Ташкента с палками идти. Значит, если кто в пути нападать будет – так тут и пропадай весь батальон?!

Углы соответственно вторили крепкой, ядреной бранью.

– Кому это тут нападать, товарищи, чего вы говорите чепуху: дорога до Ташкента совершенно безопасна, тут круглый день то и дело едут в обе стороны… Ишь, дети малые: обидят… Это уж вовсе чепуха. И кроме того, на всякий случай – именно вот для охраны – у вас же есть девяносто две винтовки… А весь батальон, весь – вооружат на месте…

– Не на месте, а здесь давай.

– Здесь – права мы не имеем…

– Вы не имеете, так мы имеем, – взвизгнуло в задних рядах.

Эти задушенные, видимо, каждому близкие мысли мигом, как искры, сверкнули по хмельным глазам. Толпа передернулась нервно, вдруг торопливо и беспорядочно загалдела, бессвязный крик-гам заполнил сразу все здание – словно чуткий мгновенный ток промчал по казарме и рванул, заставил ее содрогнуться:

– Ага… га… Хо-хо… Правильно… Ясно… Довольно! Больше никаких! К черту! Мать… мать… мать…

– Если бы и хотели – чем мы вас вооружим, товарищи? У нас же нет никакого оружия в запасе…

– Найдем… – отозвалось надменно, уверенно эхо…

– Как найдем? где? – застыли мы в вопросе.

– А так и найдем, сами знаем – где…

Это звучало угрожающе. Оружие у нас хранилось в крепости, – его назначение было совсем иное, во всяком случае не для этого батальона. Затем шел транспорт из Копала – там было оружие плененной белой армии. Отдел снабжения сообщал, что транспорт этот движется медленно и находится пока недалеко от Копала…

– Нам нельзя без оружия, никак нельзя, – выкрикнул резкий голос из толпы.

– Товарищ, выходи сюда говорить, чтобы все слышали, – предлагаем мы.

– Ничего, и здесь постоим, кому надо – услышат…

Окружающие дружно, сочувственно рассмеялись. Это нам как бы пощечина: не на таких, дескать, напали дураков, чтобы ораторов вам тут на вид ставить.

– Все говорили, со всех и ищи потом, ежели што…

– Нам нельзя без оружия, – выкрикнул вновь тот же самый голос, – потому киргиз вы начали вооружать… Войска киргизские равнять, а нас – вон отсюда, из Семиречья-то…

Настроение толпы вдруг вскочило еще выше, отклики-протесты посыпались горохом.

– Гнать из Семиречья? С земли? Одних вооружать, а других – вон? Нет, погоди… постой… не удастся… увидим еще… Нет, брат…

Мы разъяснили – почему и для чего создаем Киргизскую бригаду, но по холодным, суровым лицам слушающих прыгало откровенное недоверие: ладно, мол, болтай, что хочешь, а мы знаем.

Перепалка в казарме длилась часа четыре.

Уж чего-чего только они нам не советовали, о чем не спрашивали, чего не требовали:

Всех киргизов немедленно разоружить или выслать их из области, а дальнейшее формирование – остановить.

Армию на отдых и на работы отпустить по домам на целый месяц.

Всех пленных офицеров, которые где-либо теперь у нас работают, немедленно с работы снять и расправиться с ними «соответственно».

Прекратить грабеж хлеба у крестьян (так на их языке называлась хлебная разверстка) и не посылать больше туда «никаких агентов».

Воспретить трибуналам расстреливать неповинных людей…

Словом, требований было предъявлено нам великое множество. На каждый вопрос, как бы он ни был нелеп и дик, мы просто и серьезно старались ответить, отбросив полемический гнев, то и дело сдерживая себя от готовой сорваться с губ обиды и злости.

Когда же в бешеной пляске проклятий, оскорблений, хулиганских выкриков, метавшихся подобно воронью над головами, вопросы исчерпались и стали без толку повторяться вновь и вновь – мы поторопились окончить эту позорную, отвратительную бутаду.

– Итак, скоро вам по приказу выступать на Ташкент! – говорили мы уходя.

– Никуда не пойдем…

– Как не пойдем, – значит, приказ не признаете?

– Вооружить всех, иначе и месяц и два будем стоять, а из Верного не уйдем… Вооружить немедленно!

– Мы же вам объяснили, товарищи…

– Да нечего и объяснять было – зря старались, – срывали нас на полуслове. – Вот двадцать шестой придет, мы сами тогда объясним все, даже и спрашивать-то вас не будем…

– Двадцать шестой далеко, он за вами пойдет…

– Нет, не за нами… Мы подождем…

Выяснилось, что с быстро катившим сюда 26-м полком у них уже установлена связь, и ждут они его с часу на час.

Чего тут дальше болтать вхолостую, – мы вскочили на коней, медленно отъехали за казармы и пустили карьером, словно хотелось как можно скорей умчаться от этого гиблого, гнилого, зловонного места.

А когда поехали шагом – держали беседу-совет.

Видим: настроен батальонишко пакостно.

Казалось бы, было самое для нас простое и подходящее, – обезоружить скандалистов, вызвать и выловить зачинщиков, махровых хулиганов, а остальных выпихнуть быстро на Ташкент, согласно приказу. Чего тут церемониться с этакой братвой?

Но дело обстояло не так-то просто. Прежде всего – срок выступления батальона на Ташкент еще не пришел, а ежели мы прежде времени разоружим его «за неподчинение»:

«Позвольте, – скажут нам, – мало ли что кто болтал на митинге, это все были пустые разговоры. А батальон в свой срок уйдет. За что же вы оскорбляете: обезоруживаете, наказываете нас?»

И пошла и пошла бы кутерьма: не распутаешь.

Зачем – что значит отнять девяносто две винтовки?

Они же все равно, эти девяносто две, не решают никакого события. Не в них главная угроза.

И, наконец, обезоружив, – ой, как мы накалим атмосферу! А ведь здесь, в Верном, часть 25-го полка, тоже настроенного буйно, здесь караульный батальон, вполне с джаркентцами солидарный… Нет, нет, не стоит и гусей дразнить. Посоветовались мы на ходу и решили пока что батальон не трогать.

Это было 11 июня, часов в пять вечера.

В областной семиреченской «Правде» некий смутный репортер писал:

«Изживая первую стадию революционной борьбы – борьбу разрушительную на кровавом фронте, переходя на бескровный фронт, на борьбу с экономической разрухой и массовой темнотой, сам собою подымается на поверхность вопрос о привлечении в ряды борцов всех трудоспособных слоев общества на эти бескровные фронты труда.

Предыдущий опыт достаточно сильно убедил, что для успешного и скорого проведения в жизнь какого бы то ни было дела или начинания необходимо вначале объединить имеющиеся в стране трудовые силы и пробудить в них сознательное, а следовательно, и воодушевленное отношение к данному начинанию.

Безусловно сознательное и воодушевленное отношение к делу возможно только при наличии известных принципов, положенных в основу дела, характеризующих предшествовавший причинный момент и приблизительно в такой же мере освещающий конечный результат.

Эти принципы хорошо известны членам РКП, и они с огромным воодушевлением и дисциплиной выполняют всякую работу. Что же касается беспартийных масс, до сих пор стоящих в стороне от активного социального строительства и даже во многих случаях не проявивших своего отношения к Советской власти, приходится информировать их о принципах и задачах партийного строительства, чтобы путем обмена мнений на деловом собрании вызвать их к активному участию в создании социального строя.

С целью привлечь беспартийные массы красноармейцев к сознательному активному участию, в связи с переводом армии на трудовое положение, в борьбе с экономической разрухой и к строительству новой жизни на социалистических началах была созвана беспартийная конференция красноармейцев Верненского гарнизона на 10 июня 1920 года.

В назначенное время эта конференция была открыта и начала рассмотрение предстоящих вопросов пением «Интернационала».

На повестке дня стоит семь очень важных по сложности и по содержанию вопросов:

1. Текущий момент.

2. Экономическая политика Советской власти.

3. Национальный вопрос и национальная политика.

4. Военная политика Советской власти (в частности военные специалисты).

5. Задача Советской власти и советское строительство в Туркестане (в частности о среднем крестьянстве).

6. Земельный вопрос.

7. Текущие дела.

На конференцию прибыло 165 делегатов. Безусловно, решения такой многолюдной конференции будут отражать настроения широких масс и будут иметь огромное, авторитетное влияние на населенье Семиреченской области».

Никакого, товарищ репортер! Решительно никакого влияния на население и красноармейцев конференция эта не имела.

Даже наоборот: они на нее оказали маленькое «влияние», вид давления: насильственно придушили.

Открылась конференция 10-го. Счастье председательствовать в этом омуте досталось мне. Первый и второй вопросы интересовали аудиторию мало, – совершенно было очевидно, что вся она пригвождена иными вопросами, иными думами, и нет ей теперь никакого дела ни до Польши, ни до Врангеля, ни до «индустриализации» – тут есть дела и интересы поближе, похлеще, породнее: свои, семиреченские!

По национальному вопросу шебуршили много, а больше всего опять-таки знакомое:

– Зачем киргиз вооружать? Зачем бригаду создавать киргизскую?

С большим трудом удавалось выдерживать вопрос в плоскости принципиального обсуждения, – то и дело выковыривали из него что-нибудь свое, разлюбезное и начинали крыть почем зря.

К четвертому вопросу, под напором общих требований, пришлось делать в повестке дня прибавление: «в частности, военные специалисты».

А вышло так, что одну эту «частность» и прищучивали. Жарко на ней посеклись.

В пятый вопрос добавка вставлена опять-таки под напором. Кричали:

– Какие тут у нас кулаки? Все говорят: «кулаки, кулаки». На всю область один середняк стоит, – вали, записывай на повестку: «о среднем, мол, крестьянстве».

Записали. На этом вопросе горячий скандал был в том месте, где заговорили о продразверстке. Что тут было – только ахнуть!

После митинга в Джаркентском батальоне я поехал открывать вечернее заседание конференции. Открылось в шесть, кончили в половине одиннадцатого. Назавтра ждали мы главного боя: будут обсуждаться наказы, которые получили делегаты от своих выборщиков. Частично нам известны уже были эти наказы – ужас белый: всех долой и разоружить, никаких больше не надо «насилий Советской власти», оставить в силе вооруженного до зубов одного лишь тугого, крепкого мужичка – он и будет хозяином области.

На этих наказах, кто знает, как разгорелись бы страсти. Но не суждено было им огласиться, не суждено было конференции проскочить до резолюции: ночью грохнуло восстание.

После заседания конференции – у всех у нас было тошное, паршивое состояние духа, будто объелись какой-то клейкой терпкой гадостью. В самом деле – эти речи, призывы наши, разъясненья, убежденья, просьбы – к кому они обращены? Кому они в чем помогли, кого образумили? Ухнули они будто в бездонную бочку, и из бочки навстречу им вырвался торжествующий, злорадный хохот. Стоило ли дальше упражняться столь бесплодно, надо ли тратить время на голые разговоры, вслед которым несутся лишь одни, все одни крики и угрозы:

– Не трожь крестьянский хлеб!

– Долой продразверстку, долой, долой!..

– Разоружай немедленно мусульман!

– Не трожь войско из области!

По каждому вопросу – только и слышишь эти протесты и требованья, только хлещет через край жадная забота о шкуре, а пониманья обстановки – нет его, вовсе нет, и никому не хотят, не будут они помогать, кроме самих себя.

Но нет – успокаиваем мы себя – это лишь видимость одна, будто совершенно бесплодно минует конференция, будто втуне останутся все речи, призывы, убежденья. Этого никогда не может быть: нужные, большие слова найдут себе нужное место, и пусть промчатся мимо десяти, двадцати голов – зато в двадцать первой осядут, произведут свою непостижимую, неуловимую работу, как-то по-иному перевернут мозги, и рано или поздно этот мозговой поворот даст себя знать. Ради этих даже десятых-двадцатых надо делать подобное дело: оно окупит себя впоследствии, хотя бы и вовсе неуловимыми и вовсе неприметными фактами!

Так, казалось бы, надобно было рассуждать и насчет нашей конференции. Но под живым впечатлением пережитого в казарме позорного содома, словно заплеванные, мы были во власти тяжелых, смутных настроений.

Сидели грудкой, обсуждали, перебирали подробности дня, взвешивали обстановку. Потом разбрелись по комнатам.

Уже поздний вечер. Дело к одиннадцати. Вдруг торопливым шагом вбегает Муратов, по привычке на ходу срывает запотевшее пенсне, поблескивает осоловелыми, без стеклышек смешными и беспомощными глазами:

– У нас неблагополучно…

– Где?

– В городе нехорошо… Среди красноармейцев брожение. Происходят какие-то таинственные приготовления…

– Откуда все знаешь?

– Масарский говорил, – у них от особого есть там ребята – они и сообщили… Сейчас только прибежали…

Звоню Масарскому в особый:

– Приходи, есть срочный разговор…

Только Муратов ушел, как явился Белов, за ним в дверях показался сотрудник шифровального отделения, – не помню теперь его фамилию, но помню, что парень был верный, в штадиве состоял на хорошем счету.

– Вот, послушай-ка, что расскажет, – скороговоркой выпалил Панфилыч и головой мотнул в сторону шифровальщика, а тот, не дожидаясь вопроса, заторопился:

– Прибегали в комендантскую команду какие-то два неизвестных…

– Когда?

– Да вот только что… недавно… И сообщили, что ночью будет два сигнальных выстрела… По этим выстрелам все красноармейцы должны подыматься…

– Подыматься?

– Да. Подыматься и выступать.

– Куда выступать?

– Не знаю… Ничего никто не знает, но по выстрелам тотчас выступать…

– А что вы не задержали этих двоих?

– Не успел никто… А они, как только объявили, – сейчас же бежать. Да и ночь, видите, темная…

За окном чернела густая тихая ночь.

Мы еще минутку поговорили о самой команде штабной – как отнеслась, каково настроение в данный момент, что можно ждать от нее. Рассказчик мало что мог сказать точно, а в догадках путаться не хотел. Мы его отпустили.

Панфилов тут же сообщил новую неприятность:

– Говорили мне, что транспорт с оружием, шедший из Сарканда, красноармейцы разбили и растащили…

– Надо сейчас же проверить…

– Конечно… Я от тебя побегу к начснабу… потом ворочусь…

– А я жду Масарского – он сейчас все расскажет о казармах…

Масарский подскакал верхом, быстро вбежал и впопыхах обычным частым говорком затараторил:

– В казарме дело дрянь… Я послал сейчас еще новых агентов… Но ясно и без того – собираются что-то делать…

Ная в это время звонила ребятам, чтобы собирались ко мне немедленно, а верный друг, Медведич, поседлал нашего любимого Жучка и обскакивал тех, кого телефоном было трудно нащупать…

Через несколько минут собрались: Позднышев, Кравчук, Шегабутдинов, Рубанчик, Верменичев, Мамелюк, Никитченко, Альтшуллер, Колосов – словом, набралось человек десять – двенадцать[13]13
  Кондурушкин в это время объезжал область и был в Пишпеке; Кушин после джиназаковской истории уехал в Ташкент; туда же уехал в командировку и Полеес.


[Закрыть]. Между прочим, Иона сообщил, что, едучи сюда, слышал со стороны казарм два выстрела… В комнатке за шумом они не были слышны…

По всем этим обрывочным сведениям нельзя еще было вывести ничего определенного, было ясно лишь одно: казармы неспокойны и к чему-то готовы…

Но как же, как и чем предотвратить нам готовую ударить грозу? События заскакали с быстротой невероятной.

– Товарищи, положение таково, что медлить нельзя ни минуты… Мы должны быть готовы ко всему. Надо встретить опасность организованно. Сейчас же распределим свои силы. Прежде всего создадим штаб… человека в три. Одному в такой обстановке нельзя!

Назначили троих: Мамелюк, Фурманов, Муратов… Через несколько минут воротился Белов. Он в боевом нашем штабе занял место Мамелюка. О транспорте с оружием – горькая правда: его разбили, и все оружие теперь разграблено… О, черт дери!

– Штабу надо немедленно подсчитать и мобилизовать все наличные силы… Взять на себя руководство событиями… Сосредоточить в руках у себя часть оперативную[14]14
  Надо сказать, что военный совет хотя и существовал, но пока больше теоретически – в работе он себя еще не проявил. Мы, по старинке, держались за управление уполномоченного, но в данном случае ни уполномоченный, ни начдив не смогли бы единолично выступать от имени всех организаций. Был нужен боевой штаб.


[Закрыть]. Связаться с особым отделом, трибуналом, партийной школой, комитетом партии, ротой интернационалистов. Все и всех поставить на ноги. Прикинуть план действий в зависимости от того, что передадут агенты особотдела, только что отправившиеся в казармы…

В дверь постучали, вошел быстрым ходом Донских – командир Джаркентского батальона. Лицо бледно, глаза горят, дыхание порывисто… Он к нам скороговоркой:

– Батальон у меня весь на ногах. Построился… собрались куда-то выступать – надо быть на крепость. Никто ничего не говорит, меня сторонятся… Хотели арестовать – убежал… Народу у казарм масса, и все вооружены – не знаю, откуда достали оружие… Заметил среди своих много чужих, незнакомых лиц…

Мы его выслушали с затаенным волненьем, внимательно, но недоверчиво:

«А что, как утка? Вряд ли комбат не знает, что у него делается – не подвох ли тут?»

И мы ему в благодарность за рассказ:

– Пока побудь, – говорим, – в соседней комнате, никуда не уходи, у дверей будет охрана. А мы все эти сведения сейчас проверим…

По всем направлениям была у нас уже выставлена связь, пустили несколько разведок из трибунальской и особотдельской команд, наказали захватывать и приводить подозрительных…

– Ты, Шегабутдинов, направляйся живо в караульный батальон, выясни там положение, скажи хоть по телефону, что делается и что там надо делать…

Лиденбаум – в интернациональную роту, Никитченко – к трибуналу! Панфилыч выяснял с командой штадива.

Вдруг прилетела весть:

– Пошли… Выступили…

– Кто, откуда?

– Из казарм… На крепость пошли…

– Много?

– Пока встретилось человек сорок – пятьдесят…

Надо сейчас же перехватить. Кого послать? Отрядили интернационалистов двадцать восемь человек, – наперерез, ближними к крепости путями. Дали задачу;

– В крепость не впускать. Постараться обезоружить. Стрелять лишь в крайнем случае. Сразу же завязать переговоры. Потребовать, чтобы сложили оружие.

Интернационалисты поступили проще всех наших советов и наказов: присоединились к восставшим и вместе с ними очутились в крепости. А крепость – ни выстрела, охрана крепостная не противилась. Там были все те же, семиреченские, «свои»: и ворота открыли и замки посшибали: бери, что хочешь.

Когда мы узнали, что последний отряд перешел к восставшим, – захолонуло сердце…

Эта рота была надежнейшей нашей частью. А теперь на кого положиться? Правда, ушла только ее частичка, но где уверенность, что через час не уйдут и все остальные?

Шегабутдинов звонит из карбатальона:

– Батальон выступил на помощь восставшим, пошел в крепость…

– Весь ушел?

– Нет. Осталось человек пятьдесят мусульман – я сейчас посылаю их к вам.

– Да, немедленно, только не сюда. Мы со своим штабом переходим в штадив… Туда и посылай!

В темноте спускались с крылечка Белоусовских номеров, шли почти ощупью в чуткой, затаившейся, мраком укутанной улице.

Торопились. Ничего по пути не говорили, быстрым шагом, спотыкаясь и бранясь, спешили скорей к штадиву.

– Алеша, – дали Колосову задание, – ты несись в партийную школу и, вооруженную, приводи сюда.

Алеша мигом за дело.

Верменичев тем временем, как член областного комитета партии, с нашего общего согласия дал от имени обкома знать уездно-городскому комитету, что надо экстренно собрать партийцев и в строю, вооруженных, привести к штадиву.

Через несколько минут под командой китайца[15]15
  Некоторые товарищи сообщали, будто Масанчк – дунганин, а не китаец.


[Закрыть] Масанчи из караульного батальона пришел посланный Шегабутдиновым отрядик в пятьдесят четыре человека – мы ввели его во двор штаба.

Во дворе тревога: шмыгают тени взад-вперед, что-то торопливо в разные стороны перетаскивают красноармейцы, кому-то кто-то строго, кратко отдает у крыльца приказание – слышны только чеканные отдельные слова; проволокли к воротам пулемет, у нагороди конь кусанул соседа под гриву, и тот взревел, – стоявший рядом красноармеец вытянул забияку прикладом; на крыльцо и с крыльца штадива то и дело скачут черные силуэты, – двор в тревоге, в возбужденном, беспокойном броженье… Мы все в штадиве сбились в большой, слабо освещенной комнате, за дубовым широким столом, подсчитываем силы. Вот они, наши силы:

Команда трибунала. . . . . . . 60 чел.

" особотдела. . . . . . . 75 "

Рота интернационалистов. . . . 100 "

Партийная школа. . . . . . . . 40 "

Комрота штадива. . . . . . . . 60 "

Остатки караульного батальона. . 54 "

Городская парторганизация. . . 20 " [16]16
  По анкетам, в городской организации вооруженных членов партии было только 20 человек.


[Закрыть]

Это – наличность штыков. Итого – около четырехсот. Сила немалая. Да, немалая, кабы верная да надежная…

– Тш… ш… ш… Это что?

Мы прислушались, – доносилась издалека все явственней и громче боевая походная песня:

 
Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой…
 

Кто может быть? Неужто идут? Но мы ждем ведь удара совсем с другой стороны, от сквера. А там повсюду разведчики наши и дозоры. Кто же это может идти под боевую-походную?

Жена Горячева, жена Кравчука, Ная, Антонина Кондурушкина – эти все время с нами, вместе пришли в штадив, приготовились разделить общую долю. Они были теперь особенно к делу; надежней не найти разведчиц!

– А ну, в разведку…

Они срываются с подоконников, исчезают и скоро сообщают радостное:

– Подходит партийная школа…

Она прошла кругом и близилась переулками, значительно левее того пути, по которому мы ее ждали.

Пришла во двор и пропала, растворилась в суете его и тревоге.

Вооруженные чем только было возможно, мы каждую минуту ждем удара. Уж все готово к встрече: колонками построено во дворе, цепочкой растянуто вокруг штадива, открыли тонкие хищные глотки черно-глянцевые пулеметы, чуть позванивают штыками тяжеловесные винтовки.

Мы зорко, чутко наблюдаем за сквером.

Ударом готовы ответить на удар. Но знаем заранее, что это не выход. Это неизбежное, но так вопроса не разрешить. Быстро советуемся, обдумываем, выщупываем обстановку.

Вот они развертываются, события, – их надо учесть и разом с разных сторон:

Отношения с Китаем… Угроза Анненкова – Щербакова… Угроза новой национальной резни… Шеститысячная белая пленная армия…