Текст книги "Мятеж"

– Ночью в крепости была пастанавленья… восимь человик сиводни ночью будут расстрилять… и тебя расстрилять, и Билов расстрилять. Шигобудин расстрилять, всех расстрилять… Я искал тебя давно… Верный чилавик сказал…

«Верить ли?» – прикинул я. А потом решил: с чего и зачем ему врать? Во всяком случае нет дыму без огня, что-то крадется неладное… (Такое постановление в крепости действительно состоялось, – это подтвердили потом на суде сами мятежники. Масанчи спас нам жизнь.) Живо собрал друзей, стали совещаться. Решили скакать немедленно к 4-му полку и с ним назавтра ворваться в город. Выехать тайком, чтобы никто не знал, никто не хватился. Оставшимся держать ухо востро, на ночь прятаться, а днем вести настойчивую агитацию в гарнизоне, подготовлять к возможному ночью налету. Сказано – сделано. Шегабутдинов отдал Агидуллину распоряжение приготовить пяток лучших коней, поздним вечером привести их в условленное место, там ждать. В Ташкент сейчас же телеграмму:

Ташкент. Реввоенсовет Туркфронта.

Вне всякой очереди.

Сейчас на собрании батальона определили, что он выступать не хочет из Семиречья, требует, чтобы его оставили до прихода других полков, с которыми он хочет о чем-то поговорить. Ясно, что он хочет спровоцировать, поднять бунт, убрать центровиков и остаться в Семиречье. Нас, человек восемь ответственных работников, постановлено сегодня ночью расстрелять и снова занять крепость. Сведения получены секретно. Мы с Панфиловым немедленно выезжаем к 4-му полку, ибо дальнейшими разговорами ничего не сделаешь. Присылка войск Ташкента необходима в срочном порядке, ибо успокоение, как выяснилось теперь, было только поверхностное. Вам, вероятно, была подана резолюция этого батальона по телеграфу.

Фурманов.

Телеграммы давали мы свободно: контроль был «зорок» лишь первые дни, а потом и вовсе оттерся на деле от всякой работы. Впрочем, и в дни его «зоркости» мы успевали сказать центру все, что хотели. Не контроль был, а горе одно для тех, кто ставил.

Темным, поздним вечером нас по Верному вели проводники-киргизы кривыми переулками. Низкие дома, серые, длинные, скучные заборы, выбитая колея дороги – все говорит о том, что мы где-то возле окраины города. Долго шли. Молчали. Перешептывались только по надобности. Остановились у тесовых дряхлых ворот, согнулись, пролезая в низкую калитку: она была не заперта, там кто-то ждал. Ожидавший перешепнулся с Шегабутдиновым и повел по маленькому грязному двору к противоположному забору. Там другая калитка, и в нее влезли мы, пригибаясь. Второй двор был и просторнее и чище, а самое здание новей; выпирали, как здоровенные груди, свежие, недавно сложенные бревна, как светляки, отсвечивали в темноте глянцевитой, остроганной гладью. По крылечку вошли наверх, на подмостки; с подмостков – в темные сени, из сеней – в полутемную, теплую, тихую комнату. Нас встретили, кланяясь и ласково улыбаясь, два татарина, – видимо, отец с сыном. Они что-то приговаривали, хлопотливо и почтительно усаживая всех к столу. Потом исчезли, а через минуту воротились и быстро стали накрывать. Еще через пяток минут мы уж подкреплялись перед ночным походом: гостеприимные хозяева, видимо, Агидуллиным извещены были заранее и успели приготовиться к встрече. Мы совещались. Не только разговоры разговаривали, а достали еще карту и по ней кружились долго вокруг Карасука. Потом, попрощавшись с заботливыми хозяевами, по тому же крылечку спустились во двор, отвязали коней, вскочили и тихо проехали через ворота на противоположной стороне. Выехали в пустынный переулок. Впереди Шегабутдинов. Он указывал дорогу. Ехали ровной, тихой рысью. Я вовсе не узнавал путь, – в этих местах не привелось быть ни разу. Миновали какие-то черные столбики: что это, кладбище? Зелень пошла, кустарники, деревца… Потом – гуще, выше, чаще и чаще: въезжали, видимо, в лес. Перед лесом зигзагами кружили в разные стороны по чуть видной узкой тропке, – видно, что Шегабутдинов отлично знал путь. Лишь только пробрались на ровное место, поехали быстрей. Уж было за полночь. Но далеко еще до зари, – самое темное, глухое это время. От города, видимо, отъехали недалеко: кое-где позади приметно мелькают сквозь деревья редкие ночные огни. И вдруг мы услышали в отдалении мерный стук. Остановили коней, стали вслушиваться. Во влажной ночной тишине четко цокали по грунту копыта коней.

– Разъезд, – шепнул Ерискин.

– Впереди это или сзади?

– Впереди… Надо ехать тихо.

Тут, как на беду, у Юсупова стряслось несчастье: он отстал шагов на триста позади, теперь нас догнал и объявил, что потерял стремя.

– Дальше ехать не могу, – всю ж… отбил!

Смеяться бы надо, да не до смеху: дальше ехать не может, назад нельзя, а оставаться на месте, – да тут каждую минуту на новый разъезд напорешься – в крепости охочи до ночных разъездов. Соскочили мы вдвоем-втроем с коней, стали шарить по земле. Огня зажечь нельзя, а где тут разыщешь во тьме? Вдруг находчивый Ерискин сорвал с себя ремень, скрутил его вдвое, перевязал веревкой и примастерил ловко вместо стремени.

– Поезжай… да не теряй больше, – добавил он с едкой иронией. – Вы постойте-ка тут, – предложил он нам. – Не уезжайте никуда, а я отсюда, – он показал на узкую тропку, что отсвечивала по опушке леса, – проберусь вперед да посмотрю: сколько их.

И быстро пропал в темноту. Минут через пятнадцать воротился, сообщил:

– Пять человек. Едут тихо. На Карасук. Ну, там все равно Лопатину[29]29
  Л о п а т и н – командир 4-го кавполка.


[Закрыть] попадут. (Они действительно наткнулись позже на встречный разъезд 4-го полка и были арестованы.)

Мы ехали тихо, и весь путь слышали, как цокали впереди конские копыта, – перестали их слышать лишь перед самым Карасуком.

Надо сказать, что за час или полтора до выезда нашего из Верного, – с секретными бумагами, с деньгами, с бомбами, – выпроводили тайно из города Елизавету Васильевну, жену Белова. Пользуясь глухой тьмой, она незамеченная выехала на шоссе, а верст за семь свернула в болото, поросшее кустарником, где нас и дожидалась. Она тоже слышала и видела неприятельский разъезд, – он проехал поблизости, по шоссе, не заметив, что в болотине, в кустах прячется повозка. У болотины все мы соединились и дальше ехали вместе.

Мы были в пути что-то слишком долго: больше двух часов. Измученные, подъехали, наконец, к штабу полка.

Последние месяцы, оторванный другою, военно-политической работой, я отвык от фронтовой, полковой обстановки. А теперь, когда вошел в штаб, вдруг ударило этим особенным, что знал так близко, что недавно заполняло всю жизнь.

Вот она, комнатка штаба полка, густо закуренная черной, вонючей махрой, закиданная окурками, огрызками, засоренная так, что ноги скользят по всякой мерзости. Тут же, вповалку, спят одетые в шинели красноармейцы, – раздеваются ли они когда? На столах полевые телефоны; от времени до времени они жалобно гудят, словно кого-то о чем-то безнадежно умоляют. По штабу – матерый, отважный храп. За столом придремывает дежурный, в дверях маячит часовой. В небольшую грудку собраны на столе бумаги, – разные отметки, телефонограммы, распоряженья. Пахнуло родным духом Чапаевской дивизии.

Знать, везде она одна, наша Красная Армия!

Пришел комполка Лопатин. Он из тех, которые с первого слова, с первого взгляда приковывают к себе лучшими чувствами; с простыми, нужными словами, спокойный, уверенный, подошел он к нам и поздоровался запросто. Чувствовался человек, знающий себе цену. Это было – не гордость, не самомнение, – это органическое, естественное уважение к себе – к себе и к другим. Так же, как с нами, через минуту разговаривал и держался он с дежурным по штабу, а еще через минуту – будил и шутливо выпроваживал красноармейцев-храпунов. И движенья и речь его как-то естественно, тесно слиты были с тем, что он делал, – иначе, верно, делать было бы и нельзя. Радовало то, что с рядовым красноармейцем он держался так же, как и с нами, представителями военной власти. Это к нему располагало чрезвычайно, сразу поднимало его в наших глазах, заставило с сугубой внимательностью и интересом вслушиваться в то, что он говорил. Лопатин показался мне живым, лучшим типом того нового, подлинного командира, который является лишь старшим товарищем, более знающим и более опытным среди равных, таких же, как он, красноармейцев. Вкруг стола сели беседовать.

– Что у вас, в Верном? Расскажите-ка, пожалуйста, – обратился к нам Лопатин. – Мы тут кой-что хоть и знаем, да, видно, мало…

Коротко мы ему перебрали главные факты последних дней, рассказали и про последний тревожный митинг в казармах.

– О… от, подлецы! – усмехнулся он. – Надо будет штыком испробовать, слово тут ни к чему.

И эти слова его были простые, обычные, такие слова, за которыми, – чувствуешь это, – немедленно последует у него и действие.

– А как полк у тебя, Лопатин, – надежный? Сам-то ты веришь или нет?

– Да как сказать, – пожал он плечами, – и так и этак может выйти. Главное то надежно, что с разных мест: мадьяры, немцы, киргизы, французы, татары… это хорошо… А вот которые здешние, семиреченские, – заодно, подлецы, говорят, что и у вас там, в крепости…

– Ну, этих ведь мало?

– Мало. Да вредный они народ, – заключил Лопатин. – Сразу их пускать в дело не надо. Лучше пустим других.

– А ты, значит, думаешь, что «дело» будет? – усмехнулись и мы на его уверенность.

– Так как же, – словно испугался он, – а то разве не будет?

– Давайте все обдумаем…

– Обдумаем, – тихо согласился он. – Только дело мне ясное. Идти надо… на Верный.

Стали мы прикидывать разные планы.

Первое: послать в крепость наших делегатов и, судя по ответу, действовать.

Второе: вызвать сразу их представителей сюда для совместных разговоров.

Третье: идти походом на Верный, не завязывая ни с кем никаких переговоров.

Четвертое: попытаться в самом Верном поднять небольшое «восстание» против крепости, а нам лишь подоспеть на подмогу.

Разное предполагали. Многое предполагали. И все забраковали, – не годилось. Остановились, наконец, на таком плане.

Утром проводим общее собрание полка, точно выясняем его настроение, обрисовываем ему создавшуюся обстановку и устанавливаем: можно с такою силой идти в поход или нельзя? Если можно – выступаем в полдень. До Верного не доходим, останавливаемся за несколько верст и вызываем к себе навстречу всех, кто с нами: часть караульного батальона, одумавшиеся команды особого отдела и ревтрибунала, партшколу, – разумеется, тайком послав заранее в Верный свою связь. Посылаем на Верный разведку. А дальше, если это потребуется обстановкой, открываем непосредственно действия.

На этом плане сошлись. Часа два-три решили соснуть. Приткнулись тут же, в штабе: на лавках, на окнах, у стола, на полу, – где кому любо. В окна широкой мутной волной вплывали предрассветные сумерки. Было холодно. Мы ежились в куртках и шинелях. Жадно курили, согреваясь махорочным дымом. Усталость брала свое, переборола стужу, и скоро один за другим все позасыпали.

Полк расположился тут же, у Карасука, на зеленой поляне, на берегу старинного, глухого, в тину затянутого пруда. Зеленью-зеленью, сочными травами, садами и густыми аллеями рано поутру пробирались мы к нему из промахоренного неприютного штаба полка. Бойцы давно на ногах, – они подымаются вместе с солнцем. Одни крутятся вокруг коней: чистят, моют, скребут скребницами, охорашивают любовно, подравнивают бережно хвосты, расчесывают с ухмылкой густоволосые гривы, другие чинят седла, подшивают и заматывают всякие дыры, перетягивают и увязывают расползшиеся концы, продергивают разные ремешки, постукивают, прихлопывают, рвут зубами, сосут и мусолят, причмокивают, смачно и густо сплевывают опачканную каштановую слюну; иные кучками на лужайке – греют воду, махорят, здоровенно хохочут, балагурят безмятежно.

– Товарищи, всем сюда, на эту луговину – айда скликать! Командир полка требует.

Эх, загудело, заревело, заухало по аллеям, по кустарникам! И бегом, вприпрыжку, как беспокойные жеребята, и тихой развалкой, со всех сторон собирались бойцы. А когда собрались, обступили, – Лопатин сказал:

– Товарищи! К нам приехали начальник дивизии и председатель военного совета – они вам расскажут о том, что в Верном. Слово имеет товарищ… (он назвал мою фамилию).

И вот снова на самодельной трибуне – маленьком деревянном ящике. Снова перед лицом красноармейской массы. Снова речь о мятеже.

Но это уж вовсе, вовсе новая, иная обстановка, иная среда: это свои ребята, и к ним мы – за помощью. Нужна ли и здесь, как в крепости, увлекающая, раздражающая, пронзительная демагогия? Надо ли уговаривать, подбивать и взвинчивать на высокую ноту? Нет. Нужды (пока) в этом нет. Ценнее, надежнее, крепче будет – ежели не к сердцу, не к чувствам у них постучаться, а к разуму, если убедить их, что нельзя иначе поступать, как тронуться на Верный и кончить врага. Вот ежели этот способ – убеждением – не поможет, тогда дело иное: тогда, может быть, и демагогию, в интересах дела, надо будет спустить с цепи.

Выслушали бойцы в глубоком молчании, серьезно и сосредоточенно все, что рассказал я им про Верный. Когда заканчивал и говорил о том, что надо спасать Советскую власть, что надо с взбунтовавшимися говорить языком огня, штыка и сабель – взвыли ребята:

– На Верный… на Верный…

– Идти немедленно, чего ждать…

– Мы им, сволочам, дадим против Советской…

Даже китайцы, киргизы, мадьяры – и те вопили зычно, хотя половину, может, и не поняли из того, что им говорили:

– Саветски… Саветски!.. – кричали они, сверкая зловеще угольками раскосых глаз.

Выступили представители полка; они только что из Верного. Туда их полк услал вчера, наказал передать мятежникам, что крепко стоит за Советскую власть и не потерпит дальше мятежа.

– А они нам, товарищи, и говорят, – передавали делегаты, – убирайтесь вы, сукины дети, прочь; вас никто, поди, и не выбирал, сами наехали, коммунисты наслали… Мы с вами и говорить-то не будем да не хотим, а вот полк придет – со всем с им говорить хотим… Так и уехали…

Пуще прежнего заволновались бойцы.

– Наших делегатов не признавать? Наших делегатов прогонять? Ах ты, стервецы такие… Ну, мы покажем, как с четвертым полком говорить надо…

Здесь много уверять не требовалось. Положение ясное. Настроение полка, – как и надо.

Дальше ни к чему медлить, надо готовиться в поход. Но все построить с таким расчетом, чтобы под Верным очутиться лишь ввечеру.

Бочаров в это время уже был в 26-м полку. Он дал знать, что настроение среди бойцов хоть и не столь надежное, как в 4-м, но временно переломлено в нашу пользу, и поддерживать мятежников там пока что не собираются. Мы дали распоряжение подтягивать 26-й ближе на Верный, за 4-м по пути.

Полк собирается в поход. По улицам Карасука носятся всадники, гикают, свищут, кричат, ищут своих, находят, вновь теряют и снова ищут, свищут и скачут, скачут и свищут. Тот кому-то забыл сказать, тот забыл что-то взять, у каждого нашлось свое последнее срочное дело, – и до тех пор в последние минуты будут бешено метаться, пока не промчится команда командира.

И вот построились эскадроны. Построился полк. Красным облаком поплыло быстро вперед и словно дохнуло, обвеяло всех полковое красное знамя.

Вперед проскакали командиры.

Мы ехали перед полком.

Постановлено было остановиться верст за пять от города и вызвать туда из города всех, кто не против нас. А потом вызвать и самый батальон, – ведь ему ничего неизвестно о том, что мы ночью ускакали из Верного и что идем теперь вместе с полком. Мятежный батальон выйдет доверчиво навстречу к 4-му полку, – он же сам так хотел поговорить с бойцами!

И лишь только подойдет – окружить и потребовать сдачи оружия. А там – гуртом арестовать.

Уж вечерело. Медленно, весь путь ровным шагом, колыхались по просторному шоссе эскадроны. То и дело встречались в пути одиночки-красноармейцы, прятавшиеся по опушке, садами и огородами – нам навстречу уползшие из города.

Этих налаживали сюда наши товарищи, оставшиеся в Верном. Перебежчики сообщали нам последние новости: мятежники, оказывается, что-то заподозрили и к чему-то, видимо, готовятся. Часть красноармейцев из 25-го полка и часть из батальона 27-го снова ушла в крепость. Дозоры неприятельские усилены, из города никого не выпускают, – приходилось от конных разъездов затаиваться по высокой, густой придорожной траве, как червякам, уползать на животах.

Пробрались к нам навстречу представители команд особотдела и трибунала, заявили, что команды теперь снова будут с нами и против Советской власти больше не подымутся. Пробрался и ходок от партийной школы, ежели что, они тоже готовы все помочь. Сообщили, что в караульном батальоне удалось на свою сторону привлечь человек двести, а шестьсот все еще тянутся к мятежникам. Но уж плохо ли и это известие? – значит, раскол пошел вглубь.

За шесть верст от города остановились. Плотно налегали густые июньские сумерки, – скоро будет вовсе темно. За дорогу, наговорившись с перебежчиками из Верного, узнав, как быстро идет там разложение в среде мятежников, мы переменили план действия: с крепостниками не разговаривать, а взять их живьем, внезапным налетом. Хоть они и насторожены, но планов наших не знают.

Выехала вперед полсотня текинцев. Во главе – Ерискин. Дали задачу снимать по пути посты, заставы, караулы. Освобождать полку дорогу. Умчались текинцы. Полк тихо тронулся вслед.

Ерискин выполнил задачу с блеском и треском: не только очистил он путь полку и снял разъезды мятежников, но ворвался и в город, заскочил даже в одну казарму и там у обалдевших от неожиданности мятежников отнял пулеметы и винтовки, а их, обезоруженных, выгнал вон, как баранье, и гнал перед собою за город. Крепость была застигнута врасплох, – ничего подобного уж никак не ожидала, – а потому и вела себя самонадеянно. Правда, кой-где она усилила дозоры и бдительность, зато по городу веселилась беспечно.

Красноармейцы празднично, иные под хмельком, болтались по бульварам, болтались по улицам, ротозеяли в цирке, по казармам беспечно шелушили подсолнухи, наигрывали в гармошки.

Вот почему одну казарму за другой бескровно, без свалок захватывали мы внезапным налетом. Захватывали – и тотчас вон выгоняли мятежников.

По городу паника. Никто не понимает, в чем дело, откуда этот стремительный налет. Кто-то куда-то скачет, слышны крики, гиканье всадников. А стрельбы – нет.

– Белые захватили город! – помчалась среди перепуганных жителей шальная весть.

– Налетели казаки…

– Пленные восстали…

Никто, никто ничего не знал. А мы скакали от казармы к казарме и захватывали там ошалевших, растерявшихся мятежников.

В полуночной горячке, – верно, уголовщики, что выпущены были недавно и сгрудились в крепости, – подожгли город в разных местах.

Заполыхали первыми базарные постройки. Темное небо ярко зарделось в зареве. Сквозь обычный галдеж тушили пожар. А кругом, как привиденья, скакали стаи всадников, ныряя внезапно из глухой полуночной тьмы на озаренные пожаром улицы. Феерическая, жуткая, решающая ночь!

И вот мы снова в штабе.

Центру вне очереди депеша:

Ташкент. Реввоенсовет Туркфронта.

Военная. Вне очереди.

Вчера, 18-го, определив окончательно гнусное настроение батальона 27-го полка, категорически отказавшегося выступать в Ташкент, и узнав, что сегодня ночью постановлено расстрелять ответственных работников, мы выехали ночью к 4-му полку, стоявшему в 25 верстах от Верного, чтобы принять немедленные и решительные меры, так как было ясно, что никакие уговоры и переговоры не помогут. Оставшимся в Верном работникам было приказано вести усиленную работу по разложению гарнизона, разъяснить ему положение и вытекающие из этого последствия. Приехав в 4-й полк, мы выяснили с комполка тов. Лопатимым, что настроение полка спокойное и надежное. Рано утром полк был собран целиком, ему было объяснено положение, требования верненского гарнизона и наши дальнейшие намерения бросить пустые и бесплодные разговоры и приступить к решительным действиям по отношению к бунтовщикам. Дружное согласие полка утвердило нас в мысли действовать немедленно. В три часа дня мы выехали из Карасука в Верный и в то же время отдали приказ 26-му полку передвигаться немедленно из Николаевки, отстоящей от Верного на 46 верст. К этому времени определилось, что часть гарнизона примыкает к нам. Навстречу 4-му полку пришла партийная школа, команда Особотдела, рота интернационалистов и мусульманского гарнизона. Не доходя до Верного 6 верст, кавполк остановился. Был выслан эскадрон, который, проникнув в город, налетом окружил 27-й батальон, разоружил свыше 100 человек, отняв 5 пулеметов, одно орудие и до 300 винтовок. Ближайшее участие во всей этой операции принимал тов. Ерискин, которому снова ходатайствую дать амнистию, покончив дело, которое было за ним. Теперь ходатайствую совершенно искренне, не из тактических соображений, ибо заслуги его неоценимы; кроме того, он человек чапаевского склада и благодаря экспансивности способен на ошибки. Об амнистии Бересневу – снимаю, так как дальнейшее его поведение после митинга было не в его пользу. Сейчас в городе пожар: возможно, что он не случайного характера. Авантюра, видимо, ликвидируется, но отнюдь не отпадает необходимость присылки из Ташкента вооруженной силы, так как при переброске других частей может получиться такая же или подобная история. 4-й кавполк занял город.

Фурманов.

Как только Ерискин ворвался в город и обезоружил казарму – проскакал в штаб, телефонил оттуда Щукину, коменданту крепости:

– Сколько у тебя осталось человек на месте?

А тот, все еще ничего не зная и не понимая:

– Восемьдесят со мной, остальные – по казармам.

– Город и крепость окружены четвертым и двадцать шестым полками, – брякнул ему сразу Ерискин.

Тот переспросил недоуменно:

– В чем дело, о каком толкуешь окруженье?

Ерискин повторил. Пояснил. Сказал.

– Сопротивляться тебе, Щукин, бесполезно. И не затевай. Лучше сдайся. По совести сдайся!

И оборвался вдруг телефонный разговор.

Когда с десятью всадниками подскакал Ерискин к крепости, там было пусто, никого не осталось, лишь по кустам попрятались человек шесть оробевших, растерявшихся мятежников. Поставили живо в крепость нового коменданта. Свою поставили всюду охрану. Штадив занимали текинцы. По городу конница ловила беглецов, представляла к нам в штаб. Была новая бессонная ночь, но уж это последняя бессонная ночь мятежа.

Выбрались из заточения особисты и трибунальцы, рьяно взялись за розыск – поимку мятежников: ловили по садам, огородам, вынюхивали в подвалах, погребах, навозных кучах, на чердаках, в траве, на деревьях, под перинами, в сундуках с бельем, ловили в горах, по дорогам, по селам, деревням. Скоро почти все главари были у нас в руках. Первое время скрылся было Караваев, а с ним и Петров. От них доставили нам «привет» – безграмотную, но сочную прокламацию:

Привет от первых дней революции защитников Советской власти и защитников пролетариата бедного народа П. Караваева и А. Петрова, привет, привет, привет! Партия большевиков и коммунистов, как стоящая высшим органом власти, защитник пролетариата и защитник всех ошибающихся на почве советских работ. Товарищи, партия коммунистов, вы как партия, вы как коммунисты, так вы не должны дать пролетарию ту, которая хотела вырвать с тисков сатаны весь народ. Народ тот, который сейчас обратно думает свергнуть все насилия, все казни, все расстрелы, все грабежи, которые обратно творятся в Семиречье, и приказы те, которые пролетария на них не обращает внимания, давит их и рвет, а сами все делаются злей и злей. Ведь нужно учитывать, что народ, если разозлится, то город Верный будет пожаром охвачен, и окрестность идет всегда на помощь. Так, товарищи партия и коммунисты. От имени восьмисот человек, хорошо вооруженных, говорим вам, что если вы допустите, что указано, то сделаем мы удар врагам Панфилову и Фурманову с ихней армией пух и прах. Нам все равно гибнуть в скалах, снежных горах: где орлы, там и мы. Так подумайте и сделайте, тогда я приведу вам помощь горных орлов дикарей и защитников Советской власти. Да здравствует Советская власть и право народа!

И вместе – второй документ, по грамотности не уступающий первому, а по характеру – нечто вроде воззвания:

ПРИВЕТ ОТ ГОРНЫХ ОРЛОВ

Товарищи!

Партия Коммунистов и Большевиков, вы как контроль за ходом революции, но с виду упустили восстания всего гарнизона и всего народа. Совместно с вами была занята пока лишь одна крепость, где находилось до десятка тысяч народу и что они требовали, вы знаете. Теперь что же: падает вина на некоторых лиц, которые сделали так хорошо, что лучше и не нужно. А главное ни одного комиссара не убили, ни одного не ограбили, никово не сожгли. А вот вам пример, что пришедшие полки и сделали ущерб народного достояния: взяли сожгли базар. Так вот, товарищи коммунисты, т-щи большевики, вы на это смотрите или нет, да и ваша святая обязанность смотреть за этим недоразумением или просто злоумышлением, как повели себя полки, например, взяли, обезоружили товарищей, тех кто и шел всегда за народ, и теперь полили на них такое пятно, которое невыносимо не только для тех, кого обезоружили, но и на всю Семиречью. Да разве было 12-го, 13, 14, а наверно жертвами не десятками, а сотнями. Вы что думаете, это забудитца? Ох, нет, оно никогда не забудитца, теперь каждому гражданину понятно и каждому киргизу понятно, что обезоружить, как стали производить грабежи, реквизиции, насилия женщинам. Вот вам пример они первый показали, стали отбирать оружие и шинели, хорошие вещи, как то: часы, кольца и прочие вещи. Народ весь как вареный стал, жаловатца не ходи: угрожают расстрелами. Да разве сделали это Караваев, Петров, Щукин, Бороздин, Чеусов, Шегабутдинов и прочие, которые руководили крепостью. Нет, они этого не сделали, даже и предлога не было от них такового. Правда, может, тока личность оскорбили чью-нибудь, – так без этого не бывает. Так одумайся, партия, и делай так, как народ просит, а если вы не в силах, то мы как орлы горные налетим и разобьем всю свору Белова, Фурманова, Позднышева и Особый отдел, Трибунал. Так сделаем там, где они засиживают: один пепел. Это будет последний наш удар. Мы никогда этим гадам не простим, и им из Семиречья теперь не уйти. Так разберись, верная партия, досвиданья.

Разумеется, эти бумажки никакого значения, никакого действия не имели. Скоро, впрочем, и сами авторы угодили в тюрьму.

Остался от тех дней еще один документ, – этот составлялся каким-то «истинно русским», горячим патриотом. Документ озаглавлен так:

МЫ БОРЕМСЯ ЗА ИСТИННО СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ

Вот что в нем:

Прежде всего мы хотим вырвать то средство, посредством которого власть ушла от народа, перестала быть народною и ответственной перед народом. Это значит то, что Советская власть должна быть властью – выборною, а не назначаемою. Только потому она и Советская власть, что выбирается народом и ответственна перед ним. А власть назначаемая – есть не Советская, а диктаторская, та самая, которая угнетала нас сотни лет. Та самая, которая делает не то, что нужно, что полезно народу, а то, что выгодно ей.

Та самая власть, которая творит насилия над народом, потому что ей чужд этот народ.

И вот это-то назначение власти и привело к такому печальному концу. Мы живем в Советской России, а у власти стоит кто?

Выходит, товарищи: мы одного врага победили, а другого себе на плечи посадили.

Берегитесь, иностранцы. Если вы не враги русского свободного народа, то не будьте палачами его. Не мешайте ему устраивать свою жизнь. А если вы враги, если вы сеятели раздора в русской семье, – горе вам, сеятели лжи. Если вы истинные социалисты, коммунисты-интернационалисты, то вы видите, что русский народ уже три года борется один, что русский народ изнемогает в этой неравной борьбе, обнищал. Идите в Австрию, Германию и Польшу. Ведите агитацию за коммунизм III Интернационала, за всенародное братство, равенство, свободу. Зовите на помощь ваших и наших братьев Западной Европы. Устраивайте то, что творится у нас. Поляки, идите, остановите Польшу, которая стремится отрезать половину России, которая стремится разрушить русскую свободу, закабалить русский народ. А русский народ сам устроит свою жизнь.

Мы, русские, сказали: отныне все народы, живущие в России, свободны, равны. Мы не сделаем никакого насилия над народностями, но не позволим делать насилие над русским многострадальным народом, над русским крестьянином, рабочим, трудящимся. Мы это насилие видим со стороны шовинистской, не истинно Советской власти. Мы видим, что власть заботится о беженцах-киргизах, устраивает недели сбора, собирает миллионы. А о русских страдальцах, плетущихся обнищалыми с фронта? Мы слышим стоны русских красных разоруженных солдат, наконец мы видим планомерное разоружение русских, вооружение киргизов и иностранцев. Да, тонкие, обдуманные планы проводились, одним словом – хитрая механика. Но все-таки они ничтожны перед народом. Народ очнулся и во время затягивания петли разрушил и разорвал эти планы.

Кто составлял – неизвестно.

Во всяком случае кой-какие попытки нового взрыва мятежники проделывали и после своего разгрома. Но это уже было явно беспомощное трепыханье: главные силы у них были разгромлены в ночь налета.

Мы оповещали область. Издали приказ:

ПРИКАЗ № 6

Военного совета 3-й Туркестанской стрелковой дивизии

20 июня 1920 г., гор. Верный.

Гарнизон города Верного сознал свою ошибку в деле выступления 12 июня сего года, поняв, что никакая власть не может быть создана на местах самочинным порядком и что каждая власть является незаконной, случайной и преступной, если она не утверждена центральными властями и предполагает свои действия проводить вне законов, утвержденных центром.

Ныне город Верный занят полками Красной Армии, твердо стоящими на защите Советской власти. Взбунтовавшаяся часть гарнизона обезоружена, и лица, введшие часть красноармейцев в заблуждение, предаются суду военного времени.

С провокаторами, хулиганами и контрреволюционерами будет поступлено самым беспощадным образом, а обманутой части гарнизона разъясняется их тяжелое заблуждение.

Высшей военной властью в области является утвержденный центром Военный Совет дивизии, а высшей гражданской властью является Областной военно-революционный комитет, которые и приступают немедленно к восстановлению занятий, нарушенных и расстроенных ликвидированным ныне событием.

Военный Совет дивизии объявляет всем о своей беспощадной борьбе с провокацией и хулиганством и еще раз подтверждает свою военную диктатуру.

Председатель Военного совета Дм. Фурманов.

Член Военного совета А. Позднышев.

Этот приказ разослали во все стороны. Долетел этот приказ и до Пишпека. Там находился в это время командовавший вооруженной силой, что шла нам в подмогу из Ташкента: эта подмога подоспела дня через три после ликвидации мятежа силами 4-го кавполка. Получив наш приказ, Быховский отдал и свой. Такой: