Текст книги "Мятеж"

Так прошло часа два… Вдруг за дверью, в коридоре какая-то возня. Слышно, как быстро подошли к нашей каморке несколько человек и о чем-то заговорили со стражей, – нас оберегали двое с винтовками, стоявшие за дверью. Не то спрашивали, не то уговаривали, не то бранились, – не разберешь. И тут же завизжала, растворилась тяжелая дверь. Чужой голос зычно рявкнул во тьму каморки:

– Здесь Фурманов?

Мы замерли. Насторожили уши. Сразу у меня словно оторвалось сердце и упало. Во рту будто полили холодными мятными каплями, дрогнула и задергалась нижняя губа судорогой, как электрическим током, дернуло ноги и руки, взгляд застыл и впился в дверь, откуда рявкнул голос, – все тело напряглось, застыло, окаменело.

Мы промолчали. А зычный голос снова:

– Фурманов здесь?

– Здесь, – отвечаю ему из темного угла и голосу стараюсь придать здоровую, крепкую бодрость.

– Выходи…

– Куда?

– Выходи.

– Я босой.

– Все равно – выходи босой…

И вдруг нам всем стало ясно:

«Уводят расстреливать!»

Я на прощанье друзьям:

– Ведут кончать… Прощайте, ребята.

– Ну, что ты… это, верно, на допрос… – успокоил было Мамелюк. И Бочаров и Кравчук что-то шепнули утешительное, а слабонервный Пацынко дрожал и в смертельном ужасе ни слова не мог выговорить, только прижался к стене и как-то странно, страшно глядел оттуда прямо мне в лицо, будто говорил: «Кончено… А за тобой и меня поведут…»

Но что же делать, что делать?

Я сжал руку первому Мамелюку:

– Прощай…

А в голове молнией мысль:

«Умереть надо хорошо… Надо умереть не трусом… Но как не хочется, о, как не хочется умирать…»

– Я не пойду, – вдруг заявил я им неожиданно для себя самого. – Приведите кого-нибудь из членов боеревкома – с ним пойду, а с вами без него не пойду…

Но в эту минуту произошло что-то странное. Мы видим, как эти пришедшие, что столпились в просвете дверей, занервничали, заторопились, не стоят на месте… И вдруг они опрометью кинулись из каземата… Мы ничего не понимали… А к дверям уж кто-то торопился, мы слышали чьи-то новые шаги…

– Ба, Муратов…

Он мигом сорвал с носа пенсне, быстро проговорил:

– Товарищи, мы вас сейчас освободим.

– Как?.. Муратов… Как освободим?

– Так вот, сейчас выпустим…

Мы слушаем и не верим тому, что слышим.

– Каким образом, Муратов? Скажи!

– Потом, потом…

И он заторопился, ушел за дверь, а через минуту вернулся снова. Под стражей нас вывели из каморки и повели в помещение боесовета. Боесовет заседал в полном составе.

– Пожалуйте с нами на заседанье, – нагло улыбаясь, заявил Чеусов.

Мы все еще путем ничего не понимали. Но решили держаться с достоинством:

– Какое заседанье? О чем нам совещаться?

– А, видите ли, это просто недоразумение… Вы извините, что так с вами вышло… Боесовет совершенно этого не знал и сразу не мог приостановить, но вот… видите… как только он обсудил – он тотчас же вас и выпустил… Вы извините, это просто недоразумение…

Мы ему ни слова в ответ. Мы еще в те минуты ничего не знали толком, как и почему нас освободили, мы это узнали только позже, у себя, в штадиве.

– Посовещаться надо относительно того, какой теперь власти оставаться в области.

– Отлично…

И мы уселись все за широкий стол. Они всю левую заняли часть, мы – правую, а посередине – «представители комитета партии».

Открылось заседание.

Уж кстати надо сказать и о том, почему нас так скоро освободили. Не все члены боесовета были настроены так буйственно, как Вуйчич, Букин, Караваев, Петров, не все желали и добивались нашего расстрела. Между ними, главарями, не было полного ладу, не существовало единого мнения. И вот, чтобы решить нашу судьбу, они решили созвать представителей от всех тридцати с лишком крепостных рот, опросить их, и что скажут эти представители, то и делать. И, как потом мы узнали, масса красноармейская значительно поколеблена и разволнована была нашим выступлением на митинге, на некоторое время была сагитирована и перестала видеть в нас «злейших врагов», а увидела людей, с которыми может говорить и даже… договориться! Словом, когда собрались эти тридцать – сорок пять представителей от рот, они все голосовали за немедленное наше освобождение («против» или «воздержалось» что-то двое или трое всего), за освобождение и возобновление переговоров… «Активисты» боесовета, – так называли себя те, что были настроены к нам непримиримо и добивались расстрела, – активисты были озадачены, обозлены и раздавлены этим постановлением собравшихся. Так мы и решили, что это именно они, активисты, в ту критическую минуту ворвались в каземат и хотели нас сгоряча расстрелять, пока не успели освободить – а там разбирайся, когда дело будет сделано! И как мы ни стремились узнать, кто же именно ворвался в каморку, – узнать не могли. Поспешность, с которой они подбежали к двери, торопливость, с которой требовали от меня выходить и следовать куда-то за ними, даже… босого, затем их неожиданное, внезапное бегство, когда заслышали шаги Муратова и других с ним, шедших нас освобождать, – все это говорит за правильность общего мнения о предполагавшейся расправе с заключенными.

Но так или иначе – беда пока миновала.

Мы очутились на заседании боесовета.

Вновь и вновь стоит этот роковой вопрос – о власти.

Крепостники говорят:

– Мы вам предлагаем влиться… Теперь только мы настоящая власть… и даже мы приказ об этом издали… Мы вам предлагаем… влить в наш боевой совет ваш военсовет…

– Вы предлагаете нелепость, – заявляем мы им. – Подумайте только, что из этого выйдет: высшей властью считается власть крепости. Затем…

– Нет, не крепости одной, – отражают они удар, – тут и вы будете… Военсовет…

– От этого дело не меняется; вы же предлагаете нам «влиться», а это значит вот что: существует главная власть – это власть крепостная, и есть власть второстепенная – это та самая, что до сих пор была… И эта вторая растворилась в первой… Но ведь эта вторая, «старая»-то власть, – вы понимаете ли и помните ли это, товарищи, – она ведь и есть утвержденная центром…

– А что нам до того? – огрызаются крепостники.

– Как что? Да вы же республику семиреченскую создавать не будете? Так создавать, чтобы она вовсе не связана была с Ташкентом, то есть с центром вообще?

– Конечно, нет…

– Так неужели вы думаете, что центр так-таки совершенно спокойно и отнесется к тому, что здесь свергнута старая, им утвержденная власть, а образовалась новая, ему незнакомая…

– Да мы же будем вместе…

– Э… нет, это не совсем вместе, когда вы предлагаете влиться… И он, Ташкент, знаете, что может нам всем вместе пищик тогда поприжать – пошлет к черту, да и все тут… не признает… а подчиняться не будем – и пристукнет, да…

Этакая логика, видимо, озадачила мятежников. Они не находили, что нам возразить. А мы ловили момент – ловили, но помнили, что зарываться сразу не надо, и пока что были готовы ограничиться на малом.

– Давайте вот так, – предложили мы им. – Военсовет – власть государственная, не так ли? С военсоветом и Ташкент станет говорить, как со своей организацией, – так давайте не его вольем, а в него вольем ваш боесовет: тогда с нами и считаться в центре станут, и в то же время ваш орган фактически будет у власти…

– Зачем же нам вливаться, коли сила за нами… Пусть наоборот…

Но мы скоро их уломали, сбили азарт. И все уж было слажено, договорено, кончались споры, хотели решать так, как мы им предложили.

В эту ответственную минуту посредине стола поднялась, подобно греческой пифии, сухопарая Штекер, партийная представительница.

– Не влиться, а слиться надо на равных правах, по равному числу членов, – вдруг брякнула она неожиданно.

Мятежники уцепились за это спасительное предложение. В самом деле: и у власти они, и центром будут, верно, признаны, и престиж не уронят своего боесовета…

Снова жарко вспыхнули прения. Теперь уже никак уговорить было невозможно. Надо было мириться нам, что будем не «вливать», а «сливать».

С горькой досадой пришлось нам идти на уступку. Столковались. Определили число. Не помню, там же или после наметились выборные лица. Вопрос был исчерпан. Постановили теперь же, ночью, – а была уж глубокая ночь, совещались несколько часов, – ехать нам в штадив к прямому проводу и поставить в известность обо всем центральную власть, требовать у нее утверждения этого нашего решенья.

Оставили душную комнатку боесовета. Вышли на свежий прохладный воздух ночи. Вскочили на поседланных тут же коней. Поскакали в штадив. С нами было трое-четверо из членов боесовета.

А штадив за эти часы – часы нашего отсутствия, – пережил драму. Когда мы уехали в крепость, там, в штадиве, оставался всего десяток работников. Было у нас условлено, что они установят с крепостью связь и все время будут следить за ходом и результатами нашей работы. Они наметили несколько человек из верных ребят, связались с Агидуллиным, который в этих делах показал себя большим мастером и решил не выпускать нас из виду.

Первый разведчик сообщил неопределенное.

– Пришли в крепость и чего-то там ждут…

Второй – точнее. И нечто утешительное:

– Открылся митинг… Наши говорят, а крепость вся молчит и слушает…

Было около шести вечера. Связь вдруг оборвалась, никто не приходил из крепости, ничего не сообщал… В чем дело?

– Алло, алло, – звонят по телефону.

– Это что, из крепости?

– Да, что еще?

– Скажите, как идет митинг?

– Как надо…

– Ну, а где Фурманов, Мамелюк и другие, – нельзя ли кого позвать к телефону?

Молчание.

– Алло, алло… Вы слушаете?

Молчание. Трубка брошена, крепость не хочет отвечать.

И раз, и два, и три, и опять звонили в крепость. Там кто-то берет трубку, начинает разговор, но лишь попросят кого к телефону – в ответ гробовое молчание.

Наконец примчался из крепости вестник:

– Наших арестовали, посадили в тюрьму…

– Как, за что?

– Ничего не знаю, только собрание спешно оборвали… сказали, что киргизы на крепость идут… а их всех посадили зараз…

В штадиве вверх ногами полетела жизнь. Сейчас же все – под ружье. А всех – ничтожная горстка. Уставили пулемет, приготовились встретить. В первые же минуты ждали, что налетят:

– Раз арестовали наших, – решили они, – раз посадили в тюрьму – значит, сейчас ударят на штаб!

Тут были: Позднышев, Ная, жена Кравчука, Масарский, Альтшуллер, Колосов Алеша, Лидочка, Аксман, Горячев, Рубанчик, Никитчеико, – кто-то еще, несколько человек. Они решили умереть, но не даваться живыми в руки.

– Товарищ Белов, – крикнул на бегу Масарский, – все равно не удержимся… У меня тут секретные бумаги особотдела… Сожгу?

– Жги! – согласился машинально Панфилыч.

Через минуту на дворе заполыхали языки пламени, – Масарский запалил ящики и корзины, доверху набитые «секретами».

В ранних сумерках ненастного дня только искры заметались по двору, и над крышами домов только дым повалил густой и черный, а зарева не было. В отблесках жаркого костра шмыгали здесь и там человеческие фигуры, кто-то зарывал в землю лишний «кольт» – чтоб не достался врагу, кто-то под навесом надворного сарая прятал связки казенных денег. Мелькали хаковые гимнастерки, под гулкий шепот и треск бумажного костра в диком танце метались люди – мимо окон штадива, по двору, по крыше, с крыши долой и мимо изгороди – в штаб. Пугливо, недоуменно озираются кони, фыркают на костер, вертят нервно сытыми крупами, дергают уздечками шаткую изгородь. Бомбы наготове, револьвер за поясом, другой в кармане про запас, винтовка рядом в углу заряженная, а там высунулась гладкая, злая шейка пулемета: ждет…

Штаб переживал агонию…

Позднышев у провода. Он сообщает Ташкенту, что представители военсовета арестованы в крепости, что каждую минуту можно ожидать налета мятежников. Ташкент просит к проводу Белова. Подбежал Панфилыч; оттуда говорили:

– Я – Новицкий. Комфронта приказал спросить вас, как дела… У аппарата Куйбышев и товарищ Фрунзе (они, видимо, внезапно подошли. – Д. Ф.).

– Здравствуйте. Я – Белов. Положение таково: с вашим приказом в крепостной гарнизон пошел в полном составе военный совет дивизии. Сведений от них официально никаких не имели. Получили первое сведение, что конфликт улаживается, потом – что все наши делегаты арестованы, и третье – что крепость, то есть крепостной гарнизон, идет, – сейчас слышно по улицам пение воинских частей. Посланная разведка сейчас донесла, что происходит движение по городу. Со всеми мерами охранения стараемся выяснить: послан специальный человек. Но вообще все в панике и стараются не исполнять официальных указаний. Если через час мы не сумеем подойти к аппарату, то наверняка будем все в западне. Особым отделом сожжены все дела. На всякий случай принимайте меры, какие угодно. Если конфликт не уладится, то впредь… исполнения своего приказа… (тут что-то пропущено. – Д. Ф.). Пока больше сообщить не могу. Нам верными остались человек двадцать ответственных работников… Предатели рассыпались по городу. Город оцеплен, из него выбраться трудно. Я постараюсь пробраться навстречу к полку.

– Говорит Фрунзе. Как только выяснится положение в сторону окончательного неповиновения гарнизона, вы должны выбраться из города и направиться в сторону Джаркентско-Копальского тракта, с задачей удержать в наших руках все части, расположенные там. Туда же вы должны дать приказ направиться и вашим ответственным сотрудникам. Захватите с собой телеграфный аппарат и связывайтесь с Семипалатинском с первого возможного пункта. Северной дивизии мною отдан приказ спешно двигаться на Верный. Думаю, что выбраться из него вполне возможно и что это сделать необходимо. Помните, что если сумеете выбраться, то этим, может быть, удастся удержать от выступления остальные части. Пишпекский район беру на себя. Отдайте приказ по всем частям области о неподчинении их распоряжениям самозваного крепостного совета. Прикажите всем частям севера от Верного перейти в подчинение комгруппы семипалатинской, от коего и получать приказания. Частям Пржевальского и Пишпекского уездов перейти непосредственно в мое подчинение. Эти приказания, особенно на север, должны быть отданы во что бы то ни стало. Как только выяснится положение… (Видимо, пропуск. – Д. Ф.). Имейте в виду, что детальные директивы мы давать вам не можем. Обязательным остается приказание выбраться из Верного и создать военно-гражданский центр в другом пункте области, по вашему выбору. Фрунзе… Там ли Белов?

– Да, здесь. Сделаем все, что сумеем. Постараюсь во что бы то ни стало выбраться из Верного. С вашего разрешения, нельзя ли сделать следующее: пока выясняем – окружат, и выбраться будет безусловно нелегко. В данный момент больше имеется шансов на то, что я выйду из города. Не найдете ли возможным передать командование дивизией, например, облвоенкому Шегабутдинову, а самому выехать из Верного на Копальский тракт?

– Вообще ваш выезд непосредственно к частям дивизии я считаю очень желательным. Передачу командования Шегабутдинову теперь же, пока положение неясно, считаю недопустимой. Может, в крайнем случае командование передать наштадиву, а сами выезжайте, согласно моим прежним приказаниям. Наштадив должен выполнить все ваши распоряжения, вообще же решение вопроса предоставляю вам, сообразуясь с обстановкой. Кто у вас наштадив? Фрунзе.

– Наштадив у меня Янушев. Передавать командование ему нежелательно в том отношении, что – при каком угодно исходе – снова будут провоцировать, что командовать будет неизвестный для них человек, да (к тому же. – Д. Ф.) офицер. В крайнем случае полагаю сделать так: войска Джаркентского и Пишпекского районов передам вам, непосредственно в ваше распоряжение…

– Войска каких районов? Войска Джаркентского – не может быть?

– Извиняюсь, забита голова: Пржевальского и Пишпекского районов. Остальные части передам в подчинение комбригу девять. Это будет лучший выход.

– Хорошо, но комбриг должен быть подчинен Блажевичу. Кстати, как фамилия комбрига и где его штаб? Фрунзе.

– Фамилия комбрига девять – Скачков, штабриг находится в селении Гавриловке. Все же постараюсь как-нибудь уяснить положение, чтобы своим отъездом не испортить дело. Обо всех изменениях положения, если не будем захвачены, будем извещать регулярно и через короткий промежуток времени. Срок между донесениями полагаю установить час. Больше у меня ничего.

– Если даже положение улучшится, все равно выезжайте на север, сдав командование лицу по вашему выбору. Еще вопрос: какова роль Шегабутдинова? Фрунзе.

– Об этом донесем дополнительно; думаю, что он попал туда по несчастью, и он, по нашему мнению, оказал там большое влияние, сдерживая красноармейцев, как надо, от пьянства и тому подобное. Больше у меня ничего нет, разрешите уйти от аппарата и приступить к выяснению положения. Белов.

– Хорошо, секретное слово вставляйте незаметно, в первых двух фразах один раз, мы будем делать то же самое…

Затем, по-видимому, был обмен примерными секретными фразами. Говорил из Ташкента Куйбышев. И та, и другая сторона поняли условность разговора, взаимно расшифровались. Условились еще раз, что ровно через час Белов уведомит о положении, если только вообще это будет возможно, если их всех не арестуют здесь же, на месте…

Затем сохранился обрывок одного совершенно панического разговора по проводу, но кто вел и когда именно – установить нельзя, нет никаких следов. Кто-то из Верного:

– Позовите к аппарату Новицкого, Куйбышева, Фрунзе, всеобщую власть Ташкента…

– У аппарата остальных нет. Я – Новицкий. Начинайте.

По-видимому, штадив повторил свое требование о «всеобщей власти Ташкента». Новицкий отвечал:

– Отлично. Я понимаю, что нужно к аппарату всю высшую власть. Пока никого нет, вызвали в штаб, а потому ответьте: не желаете ли вы начать предварительный разговор со мной и, кроме того, нужно ли присутствие председателя Турцика… крайкома…

– Да вообще я прошу: позовите к аппарату всю высшую власть…

Тут какая-то заминка. А дальше:

– Какую высшую власть, – спрашивает Новицкий, – военную или гражданскую?

– Ну, да, конечно, военную – зачем нам гражданская. Вот, например, Куйбышева, Новицкого (? – Д. Ф.). Председателя Турцика, всех сюда надо позвать поскорей – поняли или нет теперь-то?

– Председатель Турцика – гражданская власть, а не военная, – урезонил Новицкий, – вы сами себе противоречите…

Из Верного огрызнулись, и, видимо, еще крепче повторено было требование «позвать всех».

– Так вы понимаете, – тщетно, хотя и разумно, убеждал паникера Новицкий, – что в скором времени все прибыть не могут, а потому предлагаю вам начать разговор…

Неизвестно, состоялся ли этот разговор. На этом ленты оборваны. Кто себя вел так панически – черт его знает! И даже точно неизвестно, в какой момент мятежа велся самый этот разговор. Наиболее подходящим, по критичности для штадива, является как будто именно этот – когда ждали с минуты на минуту налета, когда жгли бумаги особотдела.

А впрочем, неизвестно.

Белов обдумывал положение в связи с тем, что ему вот-вот придется исчезнуть из Верного. Советовался с Янушевым, начальником штадива. Советовался с Позднышевым. А в открытые окна штаба доносился с улиц тревожный гул скакавших отрядов. И вдруг прибежал из крепости Медведич – он там все время был около тюрьмы, пока сидели мы – арестованные:

– Освободили всех, повели куда-то на заседание… Надо быть, в ихний совет…

В штадиве радостно все встрепенулись. Блеснула надежда, что минует благополучно. Кинулись снова к телефонной трубке:

– Это крепость?

– Да. Что надо?

– Позовите освобожденного из тюрьмы Фурманова…

Я был в это время уже в помещении боеревкома. Окликнули меня, передали трубку,

– Это ты?

– Я.

– Освобожден?

– Да.

– Сюда пустят, в штадив?

– Не знаю. Верно, пустят. Подробности потом. Сейчас начинается заседание…

Обстановка в штадиве переменилась. Не ослабляя зоркости, не выпуская оружия, все, однако ж, стали спокойней. Ждали нас. А мы заседали. И только глубокой ночью прискакали в штадив – измученные, усталые, с лицами серыми от пыли, от нервности, от бессонных ночей…

Обрадованные друзья встречали у входа, до боли сжимали руки:

– Живы… Живы… А мы уж думали…

Так гурьбой прошли в комнату, там открыли экстренное заседанье.

Всего два вопроса:

Первый – успокоить дивизию и область.

Второй – переговоры с Ташкентом.

Тут разговоров было немного: набросали приказ, позаботились, чтоб он срочно и всюду мог попасть.

ПРИКАЗ

Военного Совета 3-й Туркестанской дивизии

Гарнизоном гор. Верного было предложено создать орган власти, которому подчинялись бы все военные и гражданские областные организации. После того как гарнизоном занята была крепость, там организовался Боевой революционный совет. В результате переговоров Военсовета дивизии, Боевого ревкома крепости и других организаций выяснилось, что причиной всего происшедшего был целый ряд недоразумений, окончательно ныне выясненных и ликвидированных. Военный совет дивизии, Боеревком крепости и Облревком пришли к полному и дружному соглашению на следующих основаниях: во главе дивизии, как прежде, стоит Военсовет дивизии, объединившийся с Боеревкомом крепости, а в Об. ревком добавлено от гарнизона 5 представителей.

Все провокационные слухи о бесчинствах, грабежах, кровопролитии и пр. являются подлой выдумкой наших врагов, и всем честным гражданам предлагается всемерно с ними бороться, а виновные будут немедленно предаваться суду по законам военного времени.

Предвоенсовета Фурманов.

Тов. председателя Чеусов.

За секретаря Щукин.

Надо было торопиться бросить этот приказ в массу, только больше волнующуюся от неведенья, надо было известить, что «договорились», что «все благополучно», и т. д. и т. д., ибо уже издалека прилетели слухи, будто в Верном разгром, резня, непрерывные бои… Эти слухи подогревали, подталкивали нерешительных, накаляли атмосферу и без того горячо накаленную.

Дальше – переговоры с Ташкентом. Крепостники заявили, что «новая власть» должна быть сейчас же, немедленно, тут же – по проводу утверждена центром, иначе… иначе она не может и не будет работать.

– Нам надо, – заявил Чеусов, – чтобы не бумажки одни подписывать, а действительно… власть – так власть… чтобы все слушали. Что скажем, то и делать… И пока утвержденья не будет, работать нельзя…

Нам приходилось дорожить только что наладившимся примирением. Оно удлиняло передышку, давало возможность подтягивать горами 4-й полк, поджидать помощь из Ташкента, разлагать тем временем восставших… Малейшая неловкость, неуступчивость, заносчивость наша могли все перевернуть вверх ногами – и тогда… что тогда?

Тогда можно всего сгоряча ждать.

Поэтому и крепостным теперь мы не возражали, только предупредили, что и «тут же – у провода» могут-де власть нашу и не утвердить, что Ташкенту надо же подумать, посоветоваться – словом, с ответом они, видимо, там повременят…

– Немного можно, отчего же, – снисходительно согласились крепостные.

Мы говорили по проводу:

– У аппарата Фурманов и другие. Говорю я, Фурманов. По получении от вас приказа мы устроили совещание, рассмотрели вами поставленные вопросы. После этого направились в крепость на общее собрание, и мне предоставлено было слово для разъяснения. Но это не удалось: была пущена ложная тревога, митинг сорван… После этого было совещание, на котором мы были арестованы и посажены в заключение, через два часа мы были освобождены и на новом совещании (с боеревкомом. – Д. Ф.) согласились на принятии следующего:

«Объединить оба совета: боесовет и военсовет дивизии в полном составе всех членов. В Облревком (избрать от гарнизона. – Д. Ф.) пять товарищей. Немедленно приступить к работе и объявить приказом по войскам и населению о составе и донести центру». Это постановление считать окончательным, и весь инцидент считать ликвидированным. Я ходатайствую об утверждении этого соглашения, потому что это успокоит окончательно. По дивизии издали приказ об организации власти, где вкратце объясняем все происшедшее. Я кончил. Фурманов.

– Где были арестованы вы и ваши товарищи? И по чьему приказанию?

– Трудно сказать – по чьему, но в присутствии членов боевого ревкома.

– Сообщите новый состав военсовета.

Перечисляю им фамилии двенадцати человек: семь в военсовет, пять в облревком, указываю партийность некоторых крепостников, занимаемую должность. А в заключенье:

– Члены боеревкома гарантируют нам полную неприкосновенность личности. Завтра с утра приступим к работе.

Ташкент чего-то не понял. Спрашивает:

– Откуда взяли двенадцать, когда перечислили пять?

Наш ему ответ:

– Это следует вам разобраться. Во всяком случае, не задерживать из-за этого утверждения, так как всех их выдвинул гарнизон. Содержание приказа перепечатывается и будет вам сообщено…

– Сейчас доложу. Ждите.

Говоривший по проводу представитель реввоенсовета фронта отошел. Мы ждали. Стояли и не разговаривали. Так намучились, что язык во рту не ворочался. Это уж третья бессонная ночь. Ишь, разжижается она, белеют сумерки рассвета. А мы все на ногах – и так вчерашняя, так позавчерашняя ночь, так уж трое суток в нервной ежесекундной горячке, на ногах, без минуты сна. Кто-то сел на окно и захрапел в ту же минуту, другой прислонился к стене и дремлет-качается, будто пьяный. Тихо в штабе. Ташкент отвечал:

– Реввоенсовет сообщает, что ответ на все ваши вопросы будет завтра…

Делегаты крепостные кривят губы, недовольно мычат: они ждали другого.

А нам надо, чтобы слово Ташкента было сохранено во всем авторитете. Крепостные пытаются снова затеять разговор и «поставить на вид» Ташкенту, что «так долго» ждать они не намерены, что не ручаются за массу и т. д., и т. д. Мы с трудом их отговариваем и уговариваем. Прощаемся с Ташкентом. Уходим все от провода.

Крепостники уезжают к себе. А мы в штадиве кучкой – Позднышев, Мамелюк, Панфилыч, я, Бочаров и другие – обсуждаем обстановку. И видим, что вся эта «договоренность» с крепостью – фальшь одна, оттяжка. И больше ничего.

Дело этим во всяком случае не кончится. Развязка должна быть иная. «Утверждением» власти, разумеется, крепость будет отчасти успокоена, будут на время предотвращены эксцессы, но окончательный выход из положения все-таки в другом, не в этом…

Не выдержали усталости, на заре поддались, к столам и окнам притулились, растянулись, спали крепко на них – холодных и грязных…

Тих город. Крепость тиха. В штадиве – беспорядочно валялись человеческие тела, словно на поле брани: полегли все мертвым сном.

Белов сообщил нам свой разговор с Фрунзе. Крепко задумались, взвешивали: бежать ему сейчас или не бежать? Что выгоднее в данной обстановке? И решили, что Панфилычу следует остаться на месте.

Во-первых, создав военно-гражданский центр, где-то за пределами Верного, он тем самым вовсе похерит верненскую власть, хоть и призрачную, хоть и бессильную, но ведь она и такая для крепости кой-что значит, – во всяком случае сдерживает вот уже четвертые сутки крепостников. Тогда же, как убежит, крепости будут развязаны руки, будет как бы подан сигнал к еще более решительному выступлению. Верный будет объявлен как бы вне закона – словом, тогда сами собой откроются военные действия. А наша задача – их не допустить, на них решиться лишь тогда, когда ни одной, ни малейшей возможности не будет обойтись без фронта. Это естественно, что Ташкент так сказал, а не иначе – для него тот момент и был последним, за которым должен неизбежно развернуться фронт. Мы тогда сидели частью в тюрьме. Штадив ждал разгрома. Все висело на волоске. А теперь снова вернулась какая-то надежда и возможность не допустить столкновения. Это во-первых.

Во-вторых, близится ташкентская подмога, приближается к Верному 4-й кавполк. Когда нависнут над мятежниками эти силы – вряд ли примут они бой, мы тогда возьмем их голыми руками. В-третьих, в лице Белова мы потеряем ценнейшего умного советчика, к голосу которого прислушивается и крепость.

И, наконец, поползет провокация, что начдив убежал с деньгами или от трусости, или что-нибудь в этом роде; как материал – крепостникам и это на руку. Зачем давать? Оставшихся, безусловно, поторопятся перехватить, чтобы и они не сбежали, а там – расправа за расправой. И когда нас не станет – крепость начнет осуществлять свою «программу». А эта программа: разгром Советской власти.

Так мы Белова и не пустили.

Он известил Ташкент, что остается с нами. Протеста оттуда не было.

В эту ночь скрылись в горы Масарский и Горячев. Им нельзя было дальше оставаться на виду: все чаще и чаще грозили растерзать. Им коней приготовил Медведич. Где-то спрятал в ущелье. И ночью сам их туда проводил. Ускакали. А жен с подложными документами – айда на Ташкент!

Немало пережили они, пока добрались к своим. Их за Верным встретил неприятельский разъезд, потребовал документы, а документы были заготовлены фальшивые. Сошло. Посмотрели, повертели, поверить не поверили, но и подозрений больших не высказали: двое взялись сопровождать. И вот остановились на ночевку где-то на перепутье, у харчевни. Выпрягли наши друзья лошадей, заправились, улеглись. А сами все подумывали – как бы это ночью тягу дать от своих конвоиров? Антонина Кондурушкина, как только захрапели кругом, уговорила своего возницу запрягать – готовиться к побегу. Тот было поартачился сначала, однако ж тихо запряг, выбрался неприметно на дорогу. Уселись беглянки, покатили дальше, на Курдай. У харчевни, видимо, поздно их хватились – крепко, долго спали конвоиры, прозевали своих спутников. Перепуганные, каждую секунду ожидавшие погони, ехали быстро два-три часа. Вот миновали какой-то полустанок, – не тронули, никто не остановил. Подъезжали к другому – глядь, там целая груда народу. Они было мимо проехать хотели, благо дорога тут саженей на двести от постройки, но в толпе загалдели, замахали руками, приказывали подъезжать. Что тут делать – надо ехать. Не удирать же на крестьянской таратайке, когда там заскакивают на поседланных коней. Повернули оглобли, подъехали:

– Кто такие?

– В Пишпек едем.

– Из Верного?

– Из Верного.

В это время Ия – дочка – шепнула Антонине:

– Мама, глянь-ка: ведь это Козлов.

Антонина глянула – и впрямь Козлов стоит – комендант трибунала.

«Эх, подлец, подлец, и ты с ними», – подумалось скорбно.

Но и виду не показала, что узнала его.

А Козлов сам к ней:

– Вы это каким образом? То-то хорошо – сейчас ему телеграмму дадим.

– Кому телеграмму?

– Да Ивану Семенычу (то есть Кондурушкину), он же в Пишпеке, он как раз и не знает, все беспокоится – живы вы али нет.

– Так вы-то тут?.. – взволнованно глянула она на Козлова.

– А мы самая застава и есть, – пояснил Козлов, – мы из Пишпека…

Радости не было границ: своя своих признаша. Беглянок накормили, дали свежих почтовых лошадей, проводили на Пишпек.

Рано утром прибежал из крепости киргиз-красноармеец из караульного батальона: