Текст книги "Холуй и императоры. Вне жанров и без героев"

БОМЖ, свидетель обвинения

Я видел в ту ночь женщину, смахивающую на бабушку Трусьбу. Она тащилась по городскому тротуару, в правой руке у нее – обычная хозяйственная сумка с длинными ручками. Фонарей не было. Я не разглядел в темноте, как бабуля одета. Кругом ни души, поэтому и обратил на неё внимание. Старушки похожи друг на дружку. Не уверен, что то была именно бабушка Трусьба.

Неуклюжая массивная дверь приоткрылась: казалось, кто-то раздумывает, стоит ли входить в зал. Минуту спустя дверь со скрипом затворилась.

Судебное заседание продолжалось.

г. Москва

2010

Китаец

Ей вспомнились побледневшие глаза мужа. От белены взбеленился? Поищи мужика, который нижнее бельё жены исследует. Давала ли она повод? Тысячу раз нет. Вот её подружку с утра одна мысль гложет: с мужем переспать или с любовником. Выпендривается даже. Если, говорит, с любовником пересплю, то с мужем спать не лягу. Она, в отличие от непутевой подружки, спит всегда с мужем и идёт ему навстречу во всём, хотя к вечеру усталость из неё веревки вьёт. Работа такая, что в лес не сбежит. Ради муженька с ней смирилась, чтоб слаще ему жилось. Он, остолоп, не смог приспособиться, переводчиком каким-либо стать. Кандидатскую защитил, а толку-то? Точку на этом поставил, а надо бы запятую. Доктору наук не дали б пропасть. Да видно, выше головы не прыгнешь. Работа тю-тю. Иждивенцем стал. Но это ещё что! А зачем нос в бельё совать? Чистым оно не будет, не на чистоплюйке висело. Не пес гончий, чтоб в исподнее лезть! Но вчера удивил муженек, захочешь – не забудешь. Речь уже не о розовых трусиках с пятнышком. Кто, говорит, тебя за мягкое место ущипнул? Я, помню, глянула на него… ох, сколько всего хотела высказать взглядом. Думаю: с чего он? А потом стала потихоньку вспоминать, и туман какой-то розовый поплыл перед глазами. Вспомнила. Именно ущипнул, именно за мягкое место.

Стою я возле стенда на выходе из метро Китай-город, рекламную злободневку реализую. Будто речка течёт мимо. То тише, то шумней. На тех, кто мимо, я ноль внимания. Так легче работать, когда не отвлекаешься для постороннего. И тут, пока я сдачу женщине отсчитывала, чья-то нахальная конечность и ущипнула меня. Больно. Я аж ойкнула. Оглянулась – это такая же газетно-журнальная волокуша, как я, только с усами. Одной рукой тележку тяжелую тащит, другой… Ущипнул и цветет, зубы гнилые скалит. Поплыл дальше, пузо колышется. Я голодная стою. Злюсь. Из подземки сдобой несет и теплом, только что в близлежащий ларёк завезли снедь всякую. У меня в желудке вакуум – сбегать даже за пончиком нельзя. Стендик не на кого оставить. Пузатый же – как бык. С тележкой спустился, сожрал пончик – другой, с тележкой поднялся. Мог меня попросить, я бы покараулила. Не доверяет. Подумать, так у него там евро размножается… «Работа и зарплата», двадцатка за экземпляр. Кипячусь. На пузатого недовольство так и хлещет из меня, знал бы муженёк об этом – не стал бы ревновать. Да и чего, спрашивается, ревновать? Разве я могу пузатому его наглые конечности к пузу привинтить? Как мой узнал про пузатого? Река туда, река сюда. Никто не глянул. Нет, скорее всего, глянул, да я не заметила. Помню, у меня не нашлось пятидесяти копеек и пришлось гривенниками отсчитывать. Вполне мог благоверный в означенный момент проскользнуть по ступенькам вверх. Или вниз. Лучше б мне пончик принес, чем соглядатайствовать. Продала я тогда рекламный журнальчик с китаянкой на обложке. Улыбается она, белозубая, накрашена от подбородка до корней волос. Я столько в праздник не крашусь. Развернула журнальчик, а там и муж китаянки на развороте. Похож на неё, как луна на луну. Без пудры только, без помады. Конвейер. Похожая на куколку китаянка словно омолодила мою память. К моему однажды приятель из Китая нагрянул. Вылитая фотография с разворота. Не позавидуешь китаянке. Где муж, если все мужики одинаковые? Попробуй, узнай. И кожа жёлтая, и юркие, как дзюдо.

Тогда ещё учёные людьми считались. Не Бог весть какими, но людьми. Жили получше, чем сегодня. У нас, например, гараж ещё не продан был и жигуленок. Встретили гостя радушно. Я сама торт приготовила со сгущёнкой, сырников и блинчиков с протёртой смородиной напекла. Специально для заграничного гостя банку джема облепихового из домашних заготовок открыли.

После третьей стопки зубровки он прочёл по-китайски стихи. Для меня это были не слова, а вроде как цыплёнок пищит. Жёлтенький такой, смешной. А мой в китайской грамоте силён. Переводом ответил:

Вновь нагнал восточный ветер облака.

Я с тобой была всем сердцем заодно.

Нет, не можешь ты сердиться на меня,

И, по-моему, известно всем давно:

Репа спелая особенно сладка.

Я творила только добрые дела.

За собой не знаю никакого зла,

И с тобою вместе я бы умерла.

Мой сказал, что перевод принадлежит его незабвенному учителю. А я сперва подумала: эти слова обо мне, настроение для стиха словно у меня украдено. Уж эти мне поэты! Им, видать, ничего не стоит от бабы написать. Я только с виду жутко чёрствая, а изнутри – вата, тем более после зубровки. Щёки загорелись пунцовым огнём. Мужчины за столом – я у плиты. Слежу за чайником. Бурчит недовольно, вот-вот закипит. Он у нас старый, зато объёмный. Сама то про чайник, то про стихотворение думаю. Задело внутри струну, не знаю какую. Грустно стало. Китаец улучшился на моих глазах, потому что… Не знаю почему, но это правда. Потом зубровку сменила 53-градусная рисовая водка, что гость с собой принёс. По-ихнему маотай называется. В интересной такой бутылочке, а на донышке какой-то корешок лежит зеленоватый. Я только утром, уже в порожней таре разглядела, что вовсе и не корешок, а маленький высушенный лягушонок.

Выпила я рисовой водки и совсем захмелела. Китаец о чем-то спрашивает. Я ни бельмеса. Муж не успевает переводить. Наконец допетрила, что гостя интересует, могу ли я водить машину. Рассмеялась, потому что в тогдашнем состоянии на паровозике в детском парке не смогла бы проехать. Забористой оказалась маотай!

А тут ещё прими-подай. Китаец особо винегрет похвалил. Как будто угадал, что я люблю его готовить. Но тарелки принимать из-под винегрета… Фи! Красные, жирные от растительного масла. Попробуй отмой. Я отмою позже. Теперь чай и торт. Испытание моих кулинарных способностей. Торт ухитрилась сварганить в виде красного знамени с серпом и молотом, – белый крем с земляничным вареньем. Не помню, что меня заставило готовить именно такой. Все само собой получилось. Загляденье, а не торт. Безукоризненно аппетитный.

У нас уже тогда для заварки имелся чайник из пластика. Прозрачный насквозь и внутри как бы стаканчик с дырочками. Ситечко такое. Я давно заметила, что заварка получается в нем душистой и крепкой, если залить крутым кипятком и выдержать нужное время. Тютелька в тютельку.

В башке хмель колобродит. Думаю, тогда я ни за что не смогла бы. Чего не смогла? Да ничего. Обязательно сбилась бы. Муженёк крепко поддал и шутил при этом остроумно и кстати. А китаец смеялся. Через десять лет, говорит, у них одни старики останутся из-за сокращения рождаемости.

Зашептал что-то невнятное дождик. Я зонт не прихватила с собой, не захотела таскать лишнюю тяжесть. Волокуша-то волокуша, да сверхволокушей стать не получается. А главное, пообещали синоптики погоду-благодать. Между тем дождик на моих глазах стал дождём. Лужи распузырились вовсю. Прохожие – в переход. Я успела накрыть газеты и журналы целлофаном. Переживаю за них. Отсыреют – не продашь. А сама тоже отсыреваю. Потом решилась—таки и под ливнем, прикрывшись пакетом, сложила всё в сумку на колёсиках. Вниз с ней легче спускаться. Справа две колеи специальные. По ним сумка и съехала, придерживаемая мной. Стендик наверху остался. Пустой он никому не нужен. Отряхнулась я внизу, городская мокрая курица.

Тут много народу, некоторые промокли больше моего. Я, чтоб времени не терять, выгадала уголок и разложила газеты на тележке. Передо мной ступени мокрые. Тонким слоем воды, как лаком, покрыты. Не прекращается дождь. Скучно людям толпиться. Стали газеты рассматривать, а некоторые и покупать. Я даже несколько пёстрых журнальчиков достала из сумки. И они пошли в ход. Надоели молодежи мобилы да планшеты.

Поток воды сверху истончился. Посветлело. Вижу себя как бы со стороны. Люди стали подниматься из перехода; я прижалась к холодной стене, чтоб им не мешать. Тележка рядом. Какой-то очкарик споткнулся о колёсико, носом ткнулся в чужую спину, но не упал. Двинулась я следом за ним, тележку за собой тащу. Скрип-скрип. Сумка ещё тяжёлая. Только газеты распродала. Журналов осталось порядком. Хоть бы до вечера успеть. Тащусь наверх, колёсики в канавках, и чувствую: измени упор хотя бы одной ноги – сумка сорвётся в преисподнюю, увлекая меня. Шандарахнет кого-либо – мне отвечать. Такая-сякая, куда смотрела?

Дотащилась-таки до площадки, стреляная воробьиха. Это половина пути. Хотела отдохнуть. Глянула вниз: старик какой-то с сумкой, похожей на яйцо, ползёт в гору. Чтоб не создавать затор, пришлось мне дальше идти. Должно, я представляла собой жалкое зрелище. Мокрые джинсы свисали с ног трубами. Краска с ресниц почти смыта, глянуть некогда в зеркальце. От идущего вверх потока меня отделяли железные перильца. Вдруг от него отлепился мужчина в олимпийке. Не высок, да ладно скроен, крепко сшит. Я его рассмотрела, когда еще газету покупал, в кошельке своем чёрном копался. Вот какую газету – «Твой день» или «толстушку» – не помню, а внешность, что называется, прилипла к зрачкам.

Так этот крепыш протянул через перила руку к моей тележке, и она сразу почти невесомой стала. Вот что значит мужская рука! Помню радость, во мне воскресшую. Лицо его гладковыбритое, которое я видела в профиль. Возле моей руки кулак, покрытый тёмными волосами. Нас отделяли перила, хотя я не могла не чувствовать какую-то связь с ним, возникшую, наверно, от благодарности. Он один не прошёл мимо и уважил женщину. Всего несколько ступенек прошли мы вместе, но для меня это был подъём на Эверест.

«Глаз с тебя не спущу!» – сказал мой благоверный. Я уверена, не будь в его словах угрозы, я бы даже не обратила внимания на человека, помогающего мне. Пожалел бабу, ну и что? Он и должен пожалеть, физкультурник накачанный. Представляю, как мои усилия со стороны смотрятся. А мордочка моя в белилах вся? Камень слезу выдавит. Хотела я ему наверху спасибо сказать – его уже и след простыл. Мелькнули перед глазами разноцветные кроссовки. И другие люди спешат куда-то.

Непогода протёрла небо до блеска. Если б не лужи, ни за что не поверила, что дождь тут шалил. Раскорячилась я, устанавливая тележку так, чтоб удобно было из нее доставать прессу. И тут на шее моей мобильник голос подал. Мелодию из «Крёстного отца» заиграл, она мужу нравится. Спокойная мелодия, сновеющая, а видел бы кто, как я вздрогнула. Сразу догадалась: муж. Как стояла, раскорячившись, так и сигнал приняла, прервала мелодию. Думаю, может, стряслось чего. А он как попер! Ты, кричит, шлюха стервозная. Я испугалась. Мне показалось, что крик его два людских потока слышат. Прижимаю мобильник покрепче к уху и говорю негромко: «Ты белену не ел?» Нет, говорит, твоего легкомыслия объелся. Кто это тебе, орёт, вверх тележку тащил? Я чуть в лужу ближайшую не шлепнулась. Так ты, шепчу ему громко, хочешь, чтоб я грыжу или геморрой нажила? Его рука, орёт, рядом с твоей была и его мизинчик твой большой палец поглаживал. Что ты будешь делать с таким человеком? Отключила я мобильник, стыдно глаза поднять на людей. Пока газеты и журналы раскладывала, малость успокоилась. Но и то чисто внешне, а в душе свистопляска цыганская. Эх да ох. Будто кто-то жирный плевок растёр там. Вот тебе и муж, вот тебе и благоверный. Я работаю, сбываю газеты, от дождя берегу пуще глаз. А он… Постой-ка. Как узнал, что спортсмен мне помог? Опять шпионил, делать ему больше нечего. Как разглядел то, чего я сама не заметила? Палец погладил… Да, наверное, коснулся пальца, ну и что с того? Суматоха вокруг, чего угодно можно коснуться и не заметишь. Ну и муженек мне достался, не приведи Господи. Позвонить, что ли, ему? Нет, не буду, опять станет кричать, прохожих распугает. Не сидится ему дома, и ливень не помеха. Пошел бы вместо меня работать, я бы дома хозяйничала. Поесть ему приготовила, помыла, почистила всё. А то приди – стряпай, мой, чисти. Букет забот, он – барин. Ну не рыпался б хоть. Может, он такой, что у них детей нет? Десять лет вместе прожили. Врачиха говорит, что я здоровая. Он и к врачу-то не хочет сходить, никчемник. С чем-то у него нелады? Иногда мне кажется, что он знает, да не говорит. Ну не говори – всё лучше, чем ревновать попусту и кричать. Набери в рот воды. Рыбы ведь молчат.

Тут биотуалет рядом, я на минуту отлучилась и опять стою возле своих газет как привязанная. Асфальт посветлел: вода с него испарилась. Вытерла я лицо насухо, достала косметичку и вернула себе прежний блеск. Чего нюниться? Мне еще тридцати нету. Нос припудрила – и не видно веснушек. Я их сосчитала даже как-то – восемь всего. Муж уверяет, что они мне идут. Но я не какая – то замухрышка. Я знаю: их лучше спрятать. И тогда я – краля. Глаза синевеют, волосы платиновые. От природы такие. Прямые, густые, мягкие. Раз – другой ещё в девках покрасила. А потом – шалишь. Никакой краски, только вымываю тщательно и расчёсываю по утрам. Подрезаю косу. Длинная мне ни к чему. А короткая стрижка вовсе не идёт. Так муж сказал, и сама вижу. Рост у меня небольшой, плюс волосы, как у мужика, – и я сама как мужик. Короткая стрижка мне не нужна, и курить я никогда не стану. Может, придётся рожать. Я своё здоровье не намерена прокуривать.

Покупателей становилось все больше, моя сумка заметно отощала. Надо подкрепиться. Я сбегала к ларьку, когда возле него пусто. Купила два пирожка с мясом и тут же слопала, вытерев руки бумажной салфеткой. Ох уж эта салфетка! Насквозь промаслилась. После неё нужна тряпка. Не говорю – полотенце: из дому всё нужное с собой не захватишь. Хорошо, что у меня газеты-журналы уже разложены. Им жирные пальцы не грозят. Подойдёт покупатель. Посмотрит, полистает, деньги отдаст. Я ещё жирными пальцами сдачу отсчитаю. Мужчин, покупающих прессу, я запоминаю легко. Одну-две приметы – и достаточно, запомнила. Кто мимо проходит, на тех ноль внимания. Эти мне более чужды, чем инопланетяне..

Из-за дождя не удалось в срок управиться. Подхожу к троллейбусной остановке, а там столпотворенье. Места свободного тю-тю. Супруг снова звонил. Я, естественно, не ответила. Не хватало ещё народ посвящать в подробности интимной жизни да на повышенных тонах. Надеялась, заявлюсь домой пораньше, в постельке помиримся. Расскажу ему всё как было, успокою. Опоздавшая «букашка» мои надежды разбила. Я видела: большинство пассажиров – мои попутчики. Кое-кому удалось ускользнуть на маршрутке. И всё равно толпа казалась беспросветной. Мои джинсы просохли, хотя казались тяжелее обычного. Я опасалась, что на них могли остаться пятна в невидимых для меня местах. Это меня изрядно нервировало. Одна девушка покупала журнальчик, так у неё майка грудь почти не скрывала, а на джинсах в промежности – пятно. Может, и модно, да не больно шикарно. А она и не замечает, прессой увлеклась. Сказать же неудобно, я мелочь молча отсчитываю. Может, это дождь, стекающий с бежевой сумочки на плече, напакостил. Я не знаю. Но неприятные ощущения у меня возникли. Дождь дождём, а все-таки… Лучше бдительность не терять, не ровен час – нарвёшься на знакомого. Так с любой мамзелькой может случиться. И со мной тоже, стоит лишь уткнуться мордой в сотовый. Кстати, когда я юбку вместо джинсов надеваю, чувствую себя в своей тарелке. Джинсы ляжки сжимают, кожа потеет. Жарко.

Опять «Крестный отец». Муж, ясное дело. И что ему, драгоценному, надо? Троллейбус я не могу наколдовать. Все-таки приняла сигнал, не дала раскричаться, сказала: «На остановке. Дело труба. Приеду поздно». И отключилась. Может, нужно было по-иному отбрить. «Букашка» куда-то пропала, сказать. А то подумает, что меня в толпе кто-то лапает. Рванётся выручать. Пусть заявляется. Увидит, как со всех сторон обкуривают и локтями обрабатывают. Ах, я сразу не сообразила! Да мне ни за что отсюда не уехать. Ну, подползёт троллейбус под завязочку. Громыхнёт дверьми, выпустит пару человек, столько же возьмёт. А толпа толпой останется. Вокруг да немало. Все спешат. Ни у одной из них нет такого ревнивца. Домашней магнитной аномалии. Впрочем, он мог позвонить и с благой целью. Помириться и больше не ссориться. Ведь он умный у меня. С ним приятно, когда вместе, и тяжело на расстоянии. Ревность тогда разъедает его. А я и до ночи могу не приехать. Вот в маршрутку четверо сели. Похудела толпа? Ничуть. «Глаз с тебя не спущу». Надо ж такое брякнуть! Тут сама себя не вижу. А глаза… Ну и постращал гляделками в тот момент. Я знаю его как облупленного, знаю, что он мухи не обидит. Всё равно жутко стало, будто внутри муженька медведь заворочался.

Эти воспоминания да ещё то, что целый день на ногах проторчала, взбаламутили меня, взъерепенили. Мамзельки с лёгкими сумочками просидели где-то на мягких стульчиках, чайку вовремя попили, поели сладенького. Заработали прилично, мне столько за неделю не заработать. У меня ноги не каменные столбы. Даже икры болят от напряжения. И вот я где стояла, там и упала. Упала так, как можно упасть в толпе. Осела на асфальт: меня со всех сторон подпирали. Зануда на груди вновь запела. Я быстренько отключила телефон. «Женщине плохо», – сказал кто-то. Надо мной наклонились сразу трое. Может, скорую вызвать? Нет, не надо скорую. Попутку остановите. Паренёк оторвался от массы. Кто-то из нас двоих в рубашке родился. BMW стального цвета замедлил ход и, свернув к тротуару, замер. Водитель догадался: что-то стряслось. Меня, согнувшуюся слегка (стыдно притворяться), подвели к передней дверце. Мужчина распахнул её и спросил: «Вам куда?». Я назвала адрес. Он пригласил садиться. Провожатые помогли мне проникнуть в салон, и, так как задние места оставались свободными, попросились также в пассажиры. Нет, – отрезал водитель, и дверь сбоку от меня захлопнулась. Надо спешить, а то супружник помрёт от ревности. Мы поехали. У меня отлегло от сердца: боялась, что обман раскроется. Выглядела я, должно, неважно. «Вам лучше?» – спросил шофёр. «Лучше», – машинально ответила. Ему лет под сорок. Джинсы, из такого же материала сорочка. Голова обрита. Руки загорелые на руле, бицепсы ого-го! Жёлтое лицо показалось знакомым. Оно напомнило мне бывшего у нас в гостях китайца. Неужели не узнал меня? Откуда у него такая мускулатура? Вспомнилась сухопарая фигура гостя. Нет, это не он, тот узнал бы меня. Чёрные стёкла создавали впечатление подвала, и мне стало не по себе.

«Почему он других пассажиров не взял?» – подумала я. «Видел, как я упала, пожалел», – успокаивала себя. Но что-то внутри не хотело успокаиваться, ворочалось, будто клещ под кожей. Мужчина повернулся и посмотрел на меня пристально. Синие озёра. И это в подвале-то. Нет, не китаец. У того глаза вроде бы серые. Гораздо более тёмные, чем мои. При таких хищных руках я ожидала увидеть нечто зелёное. Зоркий чуткий котяра. В озерцах мелькнуло по солнечному блику. А ты ловко притворилась, чтоб уехать. Вот и уехала. Да и притворилась ли? Я в самом деле еле на ногах держалась. Потаскал бы сам и правую, и левую прессу, да ещё центристы при этом и жёлтые журналы.

Узкоглазая синь снова стала плескаться на асфальте. Утрамбованный гигантскими колёсами чернозём. Крупнозернистый песок Сахары ночью. Этот асфальт, этот чернозём, эта Сахара вдруг встали на дыбы. Он затормозил. Я качнулась вперёд, как пламя свечи, и при этом уже поняла, что мы угодили в гигантскую пробку. Бесконечность из серебристых, вишнёвых, чёрных баранов. Кое-где джипы горбатили стадо. Несть числа разноцветью. Где же пастырь? Половинка мучается, должно. Мобильник я отключила. А что оставалось делать? Человек, склонившийся на остановке надо мной, мог невольно сообщить в него: мне плохо, потеряла сознание, нужна скорая… Муж узнал бы адрес и рванул сюда. Впрочем, он в курсе, откуда я домой езжу. Может, и торчал где-либо неподалёку. Любит шпионить. Это у него мания. Неужели мог стоять спокойно, когда я упала? Чужие ко мне подскочили, а он стоял и смотрел? Я не могла поверить в это. Ринулся бы напролом, вызвал скорую и сбрехал, что оказался на остановке случайно.

В салоне стало тёмно. Вечер наступал, тучи сопровождали его. Стекло рядом с моей головой пугало непроницаемостью. Ой, а я не договорилась с ним о цене. Это не троллейбус, сейчас заломит такую – не расплатишься. Я съела два пирожка, осталась сдача. Устроит ли его? Засомневалась, когда припомнила мятые мелкие купюры и медяки. Выручку я сдала, как обычно делаю в конце рабочего дня. Не хотелось опять нырять в неестественно синюю воду. Он подал машину чуть-чуть вперёд. Она была послушной. А со стороны казалось, что хозяин и не требовал от неё повиновения. Момент показался мне удобным. Сколько я должна вам? Почему я не люблю синие глаза у других? Я давно догадалась об этом. Мне нравятся лишь свои очи. В обрамлении светлых волос они – совершенство. А здесь синева и блестящая невесть от какого света макушка. Брит—о! —головый. Бритвой брит, но не брит, не сакс.

Ответил на вопрос молча: поднял вверх один из пальцев правой руки. Я не понимаю, ненавижу сей жест. Я не знаю, откуда это во мне, подозреваю, что материнская пуповина снабдила меня таким ощущением. Синие глаза, и сорочка, и джинсы показались мне в затенённом стекле грязными. Дёрнула спящий возле бедра рычажок – дверь распахнулась. Выскочила из машины, захлопнула дверцу. Нахал. Думает, облагодетельствовал. Всё позволено. Авто словно замерли от удивления перед моим поступком. Удивляйтесь. Я и сама удивляюсь. Сидела тихо-мирно, и вот – отчубучила. Улица широкая. Иду между машинами, боюсь, как бы какая не рванула с места. Расстояние между ними рукой подать, но я хорошо знаю это пестрое стадо. Один баран двинет – другие за ним. Порадовалась я, что сумку было где оставить. Что бы с ней делала в толчее? Узкоглазый хорош, очень мил гусь. Хотел, чтоб я расплатилась натурой. Ничего мне не сказал, а если и произнёс пару слов, то только нечто участливое. Тем не менее так взъерошил меня. Может, задел столь шустрый переход от участия к наглости. Мим. Мимо. Я удрала от него. Я на тротуаре. До дома далёко. Ноги не слушаются. Каждая жилка в них наполнена усталостью, деревянным каким-то перенапряжением. Если б не невесомые тапочки на ногах, я вряд ли смогла передвигаться. Народу поубавилось на остановках. В многоэтажках засветились окна. Неоновая реклама засияла ярче. Вместо спешащих с работы появились никуда не торопящиеся. Школьники с рюкзачками за плечами. Веселье. Мне с ними по пути. Иду и слушаю, как они болтают между собой либо по сотовым. Звонить мужу не буду.

Не нужно его будоражить. Всё уже позади. Вот оно, высокое правительственное здание. Ещё двадцать минут ходьбы. Дом наш старый. Домофон новенький. Лифта нет. Поднимаюсь на третий этаж. Неужели опять будет костерить меня за то, что мой случайный помощник ненароком коснулся моей руки? Открываю дверь – в нашей однокомнатной квартире тишина. Всё проще пареной репы. Мой телефон не отвечал, и муж отправился на поиски. Точнее, не отправился, а ринулся. Рванулся, яко тигр с цепи. Я увидела на журнальном столике его сотовый. Всполошился. Забыл. Это хуже всего, потому что теперь не могла даже позвонить. А найдёшь ли ветер в поле? Да и устала я. Не пошла на кухню, хотя хотелось пить, губы пересохли. Присела на диван. Больше ничего не помню. Не помню, как голова коснулась подушки. Может, я заснула сидя и спустилась вниз по спинке дивана. Не знаю, как положила на диван ноги. Дождь шлёпал по асфальту, силился что-то сказать. Он хранил какую-то тайну. Однако я не воспринимала её. Капли забарабанили в окно – это было понятно мне. Подняв голову, рассмотела за заплаканным стеклом бритую голову. Синева глаз помутнела. Синева бритой башки усилилась. Мой недавний благодетель поднял палец, и я увидела при этом его лицо. В машине увидела только палец, а нынче – лицо. Вернее, морду. «Ты маньяк?» – спросила я. «Маньяк», – признался он и, замахнувшись, ударил кулаком по стеклу. Я вскрикнула и проснулась. На полу возле дивана сидел муж. Перемена декораций свалилась на меня громом небесным. Я вытаращила гляделки. Небритое лицо с кое-где поседевшей щетиной. Серые глаза, спрятавшие в глубине зрачков неизвестно что. Счас начнёт: кто и зачем твою руку поглаживал? Когда познакомились? Почему мне ни гу-гу? Сколько раз и где встречались? «Я с тебя глаз не спущу!». Ну, и не спускал бы. Тогда нечего было бы и спрашивать.

А он улыбался робко, как девственник. Ты не заболела? Вот тебе раз! Заболевшей не будут поглаживать руку. Я здорова, но во мне по сравнению со мной прежней что-то произошло. Я не этрусская надпись, и недобрый волшебник вроде бы переменил какие-то буквы. Обычно я таю от его робкой улыбки. На седьмом небе от неё. Она для меня печать под любовным посланием. А сейчас разозлилась на мужа. Как ты смеешь! Я тяжести таскаю. Грыжу наживаю, геморрой. Хорошо тебе шпионить от безделья. За собственной женой подглядывать.

Но что это? Короткое замыкание? Муж снова улыбнулся так, как не улыбался уже давно с той поры, как отстояли длиннющую очередь в ЗАГС невдалеке от Васильевского спуска.

– Дорогая, Ли Цинь к нам приехал.

Из-за спины мужа улыбался желтолицый китаец.

– А у нас и потчевать гостя нечем, – прошептала я, приподнимаясь с дивана.

– Нисего, – по-русски сказал китаец.

Выучил, паразит! И голова у него не выбрита, и фигура самая обыкновенная.

Помолчав, Ли Цинь прочёл, горделиво выпячивая нижнюю губу:

Жить только настоящим,

Любоваться луной,

Снегом, цветами вишни и осенней листвой,

Наслаждаться вином, женщиной и песней,

Давая увлечь себя потоком жизни так же,

Как пустую тыкву уносят воды

Протекающей реки.

«Выучил, паразит!». Что-то начало набухать в моей груди, словно бутон розы вдруг распустился чистыми слезами.

г. Москва

2009 г.