Текст книги "Холуй и императоры. Вне жанров и без героев"

Холуй и императоры

Глава первая

Инспектор – среднего роста и в темных очках. Предстояло проверить работу Центра воспроизводства террористок (сокращенно ЦВЕТИК). Поговаривали: он был в плену, где изнурительно возились с ним, пытаясь выведать военные секреты. Ничего не добившись, выкололи ему глаз и намеревались добраться до мозга, но подоспел приказ не кончать упрямца. Хотели развязать язык психотропными средствами. Упрямец родился в рубашке: при бомбежке стену узилища разрушили. В суматохе удалось улизнуть.

Всё ещё кровоточащую глазницу в полевом госпитале обработали антисептиками. Кругозор был уполовинен, зато более опасные последствия миновали. Сперва инспектор таскал на голове чёрную повязку. Слово «одноглазый» самим существованием раздражало его. Вскоре повязку заменили тёмные очки. Они ещё более сузили его горизонт, особенно в пасмурные дни. Инспектор боялся оступиться, постоянно пялился под ноги. Почему его не комиссовали? К тому времени он чересчур много знал об организации – это первопричина. А вторая загвоздка в том, что опытные кадры на вес золота. Он телом доказал преданность. Ломали, да так и не смогли сломать. Вспоминал пытки как кошмар, от которого не отмахнёшься, как от комара. Сейчас те мгновения не причиняли физической боли, превосходящей укус комариного хоботка. Инспектору не нравилось вспоминать, ещё меньше он любил рассказывать. Если б не презирал недругов, может, и выложил бы им долю правды. Пытки изощрённые: не раз в бессознательном состоянии ссал и срал, вымазывая пол калом. Очнувшись, хотел сдохнуть, однако его сберегли для новых пыток. То, что сделали с глазом, – это цветочки по сравнению с тем, что они вытворяли с телом. Оно оклемалось. Нынешние условия для того же самого тела иначе как комфортными не назовёшь. Жратвы полно, коньяк лучшего качества… Сыром в масле катайся, час от часу легче. Кто-то растяжки ставит, тротиловым эквивалентом становится, наркотики в заднице перевозит. У него это в прошлом. Отперевозился, отставился. Задача проста – говори юницам: не дрейфь, не думай, взрывай. И он, проверяя их готовность, одновременно учил, как быстрее отправить на тот свет тех, кто этого не желает. Конкретно учил: есть растяжки учебные и автоматы с подствольными гранатомётами тоже учебные. Изловчишься, упокоишь сотню – хорошо, тысячу – ещё лучше. Арифметика прозрачная. Инспектор закурил и посмотрел на свои пальцы, держащие сигарету. Даже ему, полуслепому, и то хорошо видна желтизна кожи. Дым въедался незаметно, хотя сигареты были первоклассные. Курить стал после побега из плена. Начальство посмотрело сквозь пальцы, имея верные данные о том, что ему довелось пережить. А так ЦВЕТИК был колюч, вроде шиповника, к курильщикам, алкоголикам и любителям сала. Даже с одним пороком пробраться в него рискованно, если не невозможно. Что уж говорить про обладателей всех трёх!

Инспектор вёл жизнь кочевника и к ней привык. Прежде рисковал шкурой каждодневно: его могли скрутить живьём или разметелить по кусочкам. Не сомневался в том, что внесён в картотеки с потрохами и фотографиями в профиль-анфас. Отдавая должное противнику, видел слабые места и умел ими пользоваться. Однажды он ценой жизни обязан был взорвать объект. Тот в срок взлетел на воздух. Обошлось это дешевле, чем планировалось. Пославшие уже списали его со счетов. Возвращение оказалось равноценным прибытию из иного мира. Кое-кому из руководства захотелось подкорректировать события, убрав свидетеля. Он к этому подготовился заранее: знал своих. Пуля, выпущенная в спину, не достигла цели, что стало третьим его рождением. Случилось это в горах, он шёл, наклоняясь вперёд под тяжестью рюкзака. За несколько секунд до выстрела камень поехал под левой ногой, и он упал чуть раньше, чем оказалась на воле пуля. Больно стукнулся лбом о выступ скалы. Боль – ничто по сравнению с радостью: и на сей раз остался жив. Тот, кто подчищает тылы, ни за что не станет стрелять во второй раз. Таков их неписаный закон. Попробуй кто-либо его нарушь! Он, видать, здорово засветился, и противник взъерепенился, открыв свою охоту. Что поделаешь, имел право мстить хотя бы за взорванный объект, напичканный человеческим мясом. И пытать имел право садистски и расчётливо, потому что позарез требовалась информация. Ей располагал только он. В конце концов пришлось бы что-то выложить. Сразу дали понять, насколько хрупкий сосуд его тело. Чувствовалось, что они и раньше сталкивались с упрямцами. Судьба не позволила им раскрыть мастерство в полной мере. Возвращением руководство осталось довольно. Если бы предал, то не вернулся бы. Из боевика и кочевника он превратился в кочевника и боевика. Ему приходилось больше ездить по тренировочным центрам и лагерям, смотреть и оценивать, а не самому таскать взрывчатку. Оставался боевиком лишь в одном смысле: случись серия неудач у тех, кого он инспектировал, его самого могли отправить на дело. Он шкурно заинтересован в выполнении подопечными приказов. Отсюда строгость и придирчивость. С некоторых пор уже не хотелось лично взрывать. Вокруг пупка нарастал жирок, что означало: организму требуется спокойствие, а не пытки. К тому же инспектор решил завести семью и подыскивал невесту.

ЦВЕТИК принадлежал к самым беспокойным в его ведомстве центрам. Здесь случались убийства из-за наркотического опьянения. Как наркотики попадали в лагерь, даже спецслужбе докопаться не удалось. Нельзя исключать, что её представители не проявили рвения. Молодых особей женского пола готовят к смерти – много ли можно с них потребовать? Так и остался ЦВЕТИК рассадником бесшабашности. Для того чтобы развеять этот образ, начальник центра решил угостить инспектора вечерним представлением. На сцене – драма под названием «Холуй и императоры». Шеф по званию выше гостя, однако, считая его представителем руководства, готов ему угождать. Густая, круглая борода придавала начальнику воинственный вид. Драматическое произведение он сам накатал. Оно тешило авторское самолюбие, много раз репетировалось. Премьера же откладывалась до подходящего случая. И вот он, этот случай, нагрянул. ЦВЕТИК посетил уважаемый боевик, познакомившийся с ежовыми рукавицами, изувеченный, никого не предавший.

Глава вторая

Пикантность ситуации в том, что его подчинённые – смертницы. Они знали о грядущей судьбе и не пытались её изменить. Руководство готово было многое простить им за эту жертвенность. Шахидка, начинённая взрывчаткой, могла проникнуть туда, куда дороги мужчине заказаны. Конечно, он, начальник, по глазам видел их суть: они не живые ко всему, а остановившиеся, замедленные, отягощённые чем-то жёстким, неподвижным. У одной шахидки – неизлечимая болезнь. У другой – гибель близких, у третьей – изнасилование в извращённой форме, у некоторых – идея. Разные причины действовали одинаково: гасили, будто брандспойт водой, огонь интереса к жизни. Шеф не раз замечал, что его подчиненных интересует лишь свидание с Аллахом и то, что будет после него. Они словно не понимали, что обязаны увести за собой как можно больше людей, которые дорожат жизнью, и в этом их главная ценность для руководства, транжирившего на содержание центра кучу бабла. Большую часть поглощало техническое оснащение. У них завелись последние новинки, усиливающие поражение при взрыве. А собственно ЦВЕТИКУ при этом перепадало немногое. Питание наладили неплохое, но и то благодаря одной смертнице, кухонной энтузиастке. Она наловчилась готовить традиционные блюда из продуктов, которые удавалось достать. В дополнение к ним шли консервы: банок с ними вполне хватало. Центр воспроизводства, в общем-то, был небольшой: двенадцать шахидок, включая привратницу, древнюю старуху в парандже, оберегающую железные ворота, до половины врытые в землю. Они автоматически открывались не в стороны, как обычно, а вверх. Закрываясь, падали, как нож гильотины. Лагерь полностью, за исключением ворот, опутан колючей проволокой из нержавейки. Стоит коснуться проволоки на верху – в тело вонзится та, что находится посередине. Если притронуться ногами к нижней проволоке, в голову и шею впивается находящаяся вверху. И хотя над головами обитателей колючей проволоки не было, ЦВЕТИК производил впечатление кокона, где вызревает бабочка. Что это за мамзель, знал хорошо только бородатый начальник да временно находящийся здесь инспектор. Оба они обладали сотовой связью и нужными номерами телефонов. Из остальных исключение сделали для седовласой привратницы с невыцветшими черными глазами. Но даже женщина в парандже не знала о том, что в кабинете начальника находится ноутбук и куча дисков к нему. Диски по вечерам уводили шефа в большой мир, и он не очень скучал, прожигая оставшиеся дни. По возрасту не шёл ни в какое сравнение с привратницей, хотя давно переступил рубеж, когда самцы интересуются самками. Оттого выбор руководства несколько лет назад остановился на нём. Удачные теракты выпускниц ЦВЕТИКа упрочили положение начальника, и в непосредственное управление лагерем не вмешивались. Мнение инспектора почти тотчас становилось точкой зрения вышестоящих, а оно в основе содержало мнение начальника лагеря. Он работал с шахидками, лишь ему известными методами преодолевал их своеволие и капризы. Своевольничать было от чего. Семеро ещё не вышли из детородного возраста – пятеро только входили в него. Критические дни случались то у одной, то у другой, порой в наиболее неподходящие минуты. Осуществляешь марш-бросок при полном снаряжении, вдруг – плохо ей. Приходилось отпускать в лагерь одну. А вдруг драпанёт? Что тогда будет ему, шеф знал, стремясь об этом не думать.

В туалет вечером зайдёшь (он у них один на всех и без удобств), а в ведре для туалетной бумаги – прокладки, пропитанные кровью, с едким, только им присущим запахом. Мутит от него, закурить бы, как инспектор это делает, да нельзя. Не положено. Чистить туалет время от времени приходилось ему же. Вёдра тяжелые с испражнениями и личинками мух таскать, выливать в яму и закапывать. Привратница, старая хрычовка, нужником заниматься не стала. Скорее, в дерьме утонет, чем в руки лопату возьмёт. Если б не выдраил он туалет перед приездом инспектора, вонючая жижа уже как раз через край ямы пошла. Руководству доложили бы. Кто посмеется, а кто и выводы сделает. Какие же это смертницы, если боятся замарать ручки собственным говном?

Глава третья

Затею с инсценировкой начальник считал удачной находкой. Когда нет никаких проверок, когда его тёлки заняты своими делами, он счёл лучшим времяпрепровождением сочинительство. Тут весьма кстати оказался ноутбук, оснащенный новейшими программами, и он впервые в жизни начал писать. Скоро почувствовал, насколько это хлопотное занятие. Вознамерился было прекратить бесплодные потуги, но получил по электронной почте зашифрованное сообщение. Скоро в лагерь явится гость, надо встретить как полагается. «Зачем именно сейчас? – подумал шеф. – Обложили нас крепко – не рыпнуться». Впрочем, он втайне радовался визитеру: это хоть какое-то разнообразие. Жить в горах для него означало существование на необитаемом острове. И вот – пусть инспектор, но кунак. Служили одному делу, хотя представлялось оно неотчётливо. Ну и что из того? Центр воспроизводства процветал, платили щедро. Впереди маячила обеспеченная старость. А инспектировали его не первый раз. Он знал, как угодить проверяльщикам. Одноглазый изувечен, поговаривают, что его оскопили. Боялись воспроизводства боевиков в их земном обличье. Но он выбрался из передряги, и это вызывало уважение. Начальник надеялся: его пьеска, высмеивающая неверных, придётся инспектору по душе.

– На международном уровне наша поддержка куцая, – сказал одноглазый в личной беседе. – Бывшие друзья воротят рыло.

Он дал ему прочитать статью из газеты, написанную доктором наук: «Не существует определенного социального портрета террориста. Но если вы спрашиваете о России, то это преимущественно вдовы и матери, потерявшие своих детей. Вообще смертника нельзя оценивать с точки зрения обыденной психологии. Там действует психология мести. Есть два никогда не насыщаемых чувства: это потребность в любви и потребность в мести. Большинство чеченских смертниц пережили тяжелое психологическое потрясение: потерю родителей или родственников при депортации, затем в процессе ужасных событий, которые там происходили десять лет назад, потерю братьев, мужей, детей… Их иногда называют ещё «чёрными вдовами». Вот из таких обездоленных людей и выбирают террористов-смертников. Для них фактически не существует мир. Существует только желание мести. Выбирают из тех, кто много чего потерял в процессе своей предшествующей жизни. Людей, для которых жизнь уже не так существенна. Можно попытаться себя поставить на место матери, у которой отняли ребенка, которая потеряла мужа или брата. Её жизнь для неё не имеет смысла. Таких вот и вербуют преимущественно.

Мы с вами оцениваем это с точки зрения европейской психологии, а на Кавказе другая психология и другие представления об отмщении, другая реакция на горе. Поэтому их толкает традиция, обычаи, боль утраты. А кроме того, они проходят обычно специальную подготовку, где кроме религиозной составляющей ещё делается хорошая промывка мозгов и в том числе обработка психотропными препаратами.

Промывка мозгов чаще всего делается под действием психотропных препаратов. Это соответствующее внушение, которое ориентирует на достижение поставленной цели, на выполнение конкретного задания, на преданности своему тренеру и внушает смертнице уверенность в своей правоте. Безусловно, она понимает, что мишени терактов ни в чём не виноваты. Но они об этом практически не думают, особенно после соответствующей психологической обработки. Они понимают, что есть цель – отомстить, и что это должно быть услышано и увидено. С одной стороны, теракт – это ужасное событие. С другой стороны – это послание мести. С третьей – это потребность быть выслушанным. Но большинство стран реагируют на террор ответными действиями устрашающего характера. Если брать гуманитарную стратегию антитеррора, то задача любой антитеррористической деятельности – это максимально сокращать масштабы терроризма, но использовать при этом не насильственные, не репрессивные методы. Нужно разобраться, в чем проблема и почему целое поколение людей поступает именно таким образом. Есть такое понятие в современной психологии «историческая психическая травма». При этом эти травмы наносятся, как правило, целому народу. И вот в таких травмированных обществах действуют несколько иные психологические механизмы консолидации.

Распознать смертницу практически невозможно. Во-первых, даже если у вас есть специальные инструкции – к примеру, они есть у всех специалистов ФСБ, служб аэропортов, вокзалов – смертницу специально тренируют на умение скрывать эмоции, растворяться в толпе и не привлекать к себе внимание».

– Умеют твои растворяться в толпе?

– Да где я её, толпу эту, возьму?

– Нет толпы – все равно учи растворяться. Пусть в воздухе растворяются.

Помолчали.

– Пойдем твою ханум спросим, почему она не убила Сталина.

Привратница в парандже, будто приросшей к её плечам, сидела в домике и читала Коран. Домик чистый, уютный, из единственного окна падал яркий свет. Морщинистая женщина давно утратила национальность. Груди отвисли, как будто слились с телом.

– Скажи, почему ты не убила Сталина? Ведь он принес твоей семье столько горя! Ты обязана была отомстить.

– Нельзя так говорить. Сталин кавказец. На любую месть он ответил бы новой местью. Нельзя так говорить!

– Ну а как девочки? Не рвутся на волю?

– Куда рваться? У них никого нет. А если где и есть родственник, так отрёкся трижды.

– Ты не приходи на спектакль. Карауль. А то я боюсь, как бы чего не стряслось в это время.

Черная молния пронзила единственный глаз инспектора.

– Будь спокоен, падишах, я не подведу.

Падишахом она называла и своего непосредственного начальника. Гости ушли, старуха опять уткнулась в страницы толстой книги в коричневом переплёте.

Спектакль начался вечером. Шеф волновался за него не только как автор. Он хотел показать себя в лучшем свете как воспитателя смертниц. ЦВЕТИК не имел большего помещения, чем столовая. В ней и собрались в назначенное время все, исключая привратницу. Актеров было трое, вернее, актрис, которым предстояло исполнять мужские роли. Поймет ли проверяющий юмор по адресу неприятелей? Должен понять, поскольку давно известно, что смех действует круче гранатомёта.

Императоров было двое – это мальчишки, один высокий, с круглым лицом и наметившимися усиками, другой – низкорослый и вялый. Для них раздобыли кафтаны, расшитые золотом. Их учителя звали холуём – не кличка, а профессия. В Древнем Риме учитель – раб.

Сцена – гулькин нос. Три шага длина, три ширина. Большего и не требовалось. На ней вмещалось два стула, задрапированные под императорские кресла. Над ними к стене гвоздями прибита увеличенная фотография шапки Мономаха. Стол для холуя и ещё один стул.

Мужчины сели поближе к сцене. Позади на двух параллельных скамьях разместились шахидки. Они уже считали себя покойницами и неохотно пришли на спектакль. Зрительницы убеждены, что мулла не разрешил бы им так развлекаться. Круглолицего императора играла высокая малолетка, третья жена погибшего шахида. Она стала жить с его братом, боевиком, но и того настигла пуля снайпера. Родителей успела к тому времени забыть, и ей показалось, что пуповина, соединяющая с миром, обрезана. Шеф указал цель, привратница подтвердила: Коран разрешает убивать неверных. Второго императора играла девица, достигшая детородного возраста, невысокая, худощавая. Роль холуя досталась смертнице, которая по возрасту старше других, а выглядела моложе. Щёки с румянцем, брови как ночь, в глазах смола закипает.

Оба императора сидят в креслах.

Х О Л У Й

Мы собрались – это раз, мы сражались – это два,

Нас бомбили, обосрались, сами выжили едва.

П Е Р В Ы Й И М П Е Р А Т О Р

Мне сказали на Кукуе, что мушкеты устарели,

Как кукушки – откричали, отсвистели коростели.

Растолкуй, холуй толковый (время есть у нас пока),

Как с одним полком стрелковым разметелить два полка?

Х О Л У Й

Два полка всегда сильнее, если с ними Магомет,

Два полка всегда слабее, если Магомета нет.

В Т О Р О Й И М П Е Р А Т О Р

Лев Кириллович давеча говаривал, что Бог един для всех. И в кровавом бою на всё воля Божия. Для нас бомбардиры и пушки, а для Господа всякое убийство – грех тяжкий. Ты, холуй, умнее Льва Кирилловича?

Х О Л У Й

Лев Кириллович учился, он боярин просвещённый и Матвеева умнее. Я – бездарный самоучка и живу слепою верой. Эта вера неуёмна, и меня она покинет после смерти не в постели, так в подвале после пыток.

П Е Р В Ы Й И М П Е Р А Т О Р

А на дыбе подтвердишь ты, в чём твой избранный оплот?

Если из тебя прольется не слеза – кровавый пот?

Дух твой будет ли спокоен, если пострадает плоть?

Ты уверен, что не бросит в этот час тебя Господь?

Х О Л У Й

Раньше не боялся смерти – не боюсь теперь смертей,

И Аллах не забывает преданных ему детей.

В Т О Р О Й И М П Е Р А Т О Р

Иисус сказал однажды, что поднявший меч от меча и погибнет. Много было крепких, умных, с сильной верою различной, почему-то меч подъявших на собрата своего. И никто из этих крепких, ни один из этих умных, с сильной верою различной, горькой доли не избегнул от ответного удара. Ты, холуй, не знаешь, разве: кровь невинных вопиёт?

Х О Л У Й

Если с нечистью водиться, нужно заново родиться,

Кровь неверных – что водица, но напиться не сгодится…

П Е Р В Ы Й И М П Е Р А Т О Р

О другом, холуй, подумай. Если я построю флот,

То найду на суше море иль оно меня найдёт?

Х О Л У Й

А на это я отвечу, ненавистью к вам горя,

Если Магомет к горе не идёт,

То к Магомету прётся гора.

Первый и второй императоры стали мирно играть на персидском ковре, а холуй уселся в развязной позе на кресло первого императора. Раздались пистолетные выстрелы в потолок столовой. Так шахидки приветствовали окончание спектакля.

Москва,

2009 г.

Дневник вездесущей пылинки

1

Пришла толстуха с вонючим вёдром и вылила треть воды на пол. Я еле успела прицепиться к потолку, а она, согнувшись, выставила свои две половинки и давай растирать тряпкой воду.

Дородные половинки ходуном ходят. Смотрю на них сверху и со страхом думаю о том, скольких моих подружек загубила эта фурия. Видать, шеф вздрючил, даже под стол полезла. Думает толстожопая, что она одна тут человек.

2

На этом толстуха не успокоилась. Подтянула трусы, не поднимая платья, и взгромоздилась на стол (ох, тяжела задница!), стала протирать сверху мокрой тряпкой шкаф. От вони я едва не шлёпнулась в обморок, что означало бы для меня сыграть в ящик на ещё не просохшем полу. Пыли много: под тряпкой образовалась чёрная кашица. Фурия, собрав её, вынуждена слезть и отнести свою стряпню в ведро, а я немножко передохнула. Может, думаю, назад не вернётся.

Толстуха шумно прополоскала тряпку в ведре, отжала её, усиливая омерзительный запах. Прижала локти к бокам, опять подтянула трусы (либо муж растянул резинку, либо любовник) и полезла на стол.

Блин, сколько такое может продолжаться? Вонища снова одурманила голову, да ещё мысль наклюнулась: вдруг она вздумает и потолок протереть? Что-то слишком усердствует, даже на пятки приподнимается. Дорожит работёнкой своей. Здорово толстую шею намылили, а потом ещё и ещё… Вот и взмыла туда, о чём раньше не помышляла. Космонавтиха. Говна мешок. Протрёт пол шваброй, да и ладно. Теперь же химиотерапию развела. Как только я держусь, сама не представляю. Верно, к ним начальство нагрянет, высокое-превысокое, вот эти фурии и встали на цыпочки, заварили кашу, развели парашу.

3

Если бы меня раздражала только толстуха с вонючей тряпкой! На стене под потолком блестел глазок видеокамеры, фиолетовый и лукавый; до меня рукой подать. Но я-то знаю: меня ему слабо рассмотреть, а вот как эта фурия воды на линолеум налила и трусы подтягивала, он видел. И не с испугом, как я, – с насмешкой. Сиськи-то вон как колыхнулись. Лифчика, полагаю, нет, не хочет свои бананы в тюрьму засовывать. Я её в этом одобряю: женщина женщину всегда поймёт. Тот, кто станет просматривать запись, заржёт кобелём, именно кобелём. Блин, а мне ведь сейчас не до смеху. Я от страха скукожилась, ещё меньше стала, хотя меня видеокамера и в микроскоп не увидит. А вот эту… Ой, она закончила вытирать шкаф и посмотрела в мою сторону. Неужели засекла? Махнёт тряпкой – и прощай жизнь. Нет, она, может, и подумала о потолке, но задействовать тряпку побоялась. За воздух не схватишься, стоя на столе, а больше не за что. Толстуха с удовлетворением оглядела всё ещё мокрую крышку и слезла на пол.

Я круто решила при первой возможности переселиться на глазок видеонаблюдения. Уж там-то я буду спокойной, как пульс покойника.

4

Блин, да она не собирается выносить вонючую муть, опять полощет в ведре тряпку, где уйма утопленниц. По ширине русская баба, а гляделки еврейкины. Нутром чует, что ещё я есть, но не знает, как меня прищучить. Отжала тряпку в ведре (руки толстые, пальцы жирные), снова подтянула локтями трусы и раскорячилась, выставила свою крупнокалиберную пушку, вытирая почти сухой тряпкой пол. Линолеум снова влажно заблестел, и мне, дурёхе, казалось, что я вижу плачущие глаза подружек, хотя – где там! – фурия почти всех повывела.

Будь фотоаппарат, я сняла б её наглые ляжки, так и прущие из-под халата. Какое тело нажевала, а хлипкие тельца моих дальних и ближних родственниц мочит без зазрения совести!

От тошнотворных испарений вновь стал нарастать страх… Я держалась из последних силёнок. Вес мой – тьфу, что стоит сорваться и упасть на вонючую тряпку? Я уже думала не про толстуху, а о белом бугорке на потолке да маленькой выемке возле, за которую я, затаив дыхание, держалась. Отломится бугорок, и моя жизнь вместе с ним. Крупнокалиберная пушка – рукой подать.

5

Прошлась тряпкой по плинтусам и остановилась. Как пузатый Наполеон Москву, осмотрела поле битвы. Это подвиг её, Бородино, где она добилась победы. Неприятель рассеян и истреблён подчистую. Поправила чёрный локон, прилипший к мокрому лбу. Завязала потуже поясок байкового халата. Обычно прошвырнётся шваброй туда-сюда, и готово. Потому и держалось во мне равновесие духа. Вольготно жилось. Гибли самые старые, которым и так помирать пора. Тогда толстуха даже нравилась, казалась мягкой такой печечкой для мужика. На моих глазах печка отвердела, моргалы утопли в своей непроглядности. Скурвилась бабища с макушки до пят. Скорее, скурвили её: шеф нагоняй устроил. Почему? Да узнаю я, лишь бы выжить, перенести эту тлень, эти жуткие испарения.

Теперь она возле двери… Может, вынесет наконец-то ведро. Куда там! Не зря говорят, что толстожопые неуклюжие. Не так-то просто им развернуться. Намочила тряпку в ведре, скрутила в канат и шагнула к плинтусам. Блин, где просвет, где финиш?

6

Вообще плинтусы, может, и надо бы ещё разок протереть. Сверху мне хорошо видно, сколько там потемневших пылинок осталось. Если пылинка почернела, то никакая реанимация не поможет. Это чернозём на попрание людям. Она лишь раз живёт, после чего никакая обсушка не поможет. Могильщик подружек, дебёлая тёлка,

сделав с тряпкой ходку по периметру, встала опять возле дверей и вновь осмотрелась.

Чего пялишься? Чисто всё, хоть шаром покати; и долгожителей, и малолеток повывела. Ох, и не люблю подхалимаж, а ты самая настоящая подхалимка. И перед кем? В углу на деревянном древке не наше знамя, вот перед ним ты, толстожопка, и выслуживаешься, ему даёшь лоск, ради него столько пылинок похерила.

Я опасалась втайне, что фурия каким-нибудь образом проникнет в святая святых – мои мысли, тогда мне несдобровать. Однако у неё толстая кожа и напомаженные губы. Я для неё не существую (и ныне, и присно, и вовеки веков). Сколько мудохалась враскорячку – помаду на губах сохранила. Не случайно, думаю. Взяла ведро. Ну, с Богом иди. Ушла, а тряпку на полу оставила.

7

Только я вздохнула свободно, тихо-тихо так, может, беззвучно вовсе, и мне самой показалось, что вздохнула. Секунда прошла, да ещё одна – и толстожопка опять на пороге с ведром. Как я не шлёпнулась в тот момент, сама не понимаю. Я ведь тщедушная, да ещё на потолке, на волоске тонкой руки, можно сказать.

А тут по второму кругу… Неужто шишка заявится? К ней на костюм попадёшь – сразу заметут. Впрочем, я попадать не собиралась: мне лишь бы перманентную войну пересидеть, а там найду способ видеонаблюдение оседлать. Туда никакая фурия не дотянется, да и того глазка фиолетового боятся, стараются не зыреть в его сторону. Мне это на руку. Я хоть и женщина, но не желаю, чтоб на меня пялились. Хочу самой на себя посмотреть, понять, что в моей выжженной душе осталась, как я буду тут одна, без подружек, особенно в темноте, которая покажется мне глубоким колодцем, и я не смогу заснуть. Толстухе пофиг мои потолочные страхи, у неё свои, половые. Одно хорошо: на сей раз вода чистая и ведро не воняло.

8

Она прополоскала тряпку в ведре, выкрутила и бросила на пол. По лицу заметно: чертовски устала. Полой халата вытерла пот, а он выступил снова. Следов помады на губах уже не осталось. И когда успела убрать? Али он в мгновение ока слизнул? Блин, да я глазам своим не поверила! Толстуха, где стояла, там и села возле тряпки на пол и стала на карачках протирать линолеум в тот момент, когда я опасалась, что она воспарит к потолку, прекратив мои мелкие радости и глубокие мучения.

Нет, крупнокалиберная пушка целилась в меня, однако не стреляла. Она направлялась к бело-синему знамени, вылизывая вылизанное прежде, не опасаясь протереть пол до дыр. Перед знаменем на коленях перекрестилась наскоро и стала вытирать древко, обернув его тряпкой и двигая правую руку вверх-вниз, от полотнища до линолеума. Что она из кожи лезет, толстожопка, мешок с говном? Я боюсь этого флага, как чёрт ладана, а то и больше. И подружки от него драпают, улепётывают, смываются, прячутся, шарахаются, улетают, разбегаются кто куда… Потому что остаться на знамени значит концы отдать.

Придут лапищи, схватят древко. Ему-то что, а ты пищи-не пищи – никто не услышит. Ты пропадай. То же самое и на полотнище: стряхнут под ноги и раздавят втихаря миролюбивые бородачи.

Напрасно преклонилась, напрасно драишь, толстожопка, – нет там никого. Блин, что это я? Да если не будет ананировать древко, то тогда примется за потолок. Впрочем, она хитра, лиса-чернобурка. Понимает: бородачи пристально взирают на землю и рассеянно – вверх. Потолок – случайная радость, нежданная передышка, её седьмое небо. Не пойдёт она за стремянкой, не полезет искать иголку в стогу сена – меня, еле живую от пережитой нервотрёпки.

9

Думаю: будет ли эта подлиза полотнище вылизывать, и склоняюсь к тому, что нет. Материя вовсе не то, что дерево, которое можно дрочить. Нет. Лапнешь разок-другой, потом не отмоешь ни порошком, ни нано-технологией. Не отскребёшь ногтём. А бородачи к этому внимательные, ух и зоркие бородачи! Не только пятнышко заметят, но и тотчас определят, некошерное что-то ела или переспала недавно с мужиком, а руки не помыла. Состав преступления укажут. Хотя толстуха не из полохливых, но и рисковостью её Бог не наградил. Осторожная в квадрате хитрости.

Вот, к примеру, смоляная чёлочка. Мне неплохо видно, как она слиплась на лбу и превратилась в три жгутика, и опять же жгутики смоляные, ещё более смоляные, чем сама чёлочка, будто три девочки из школы выпорхнули, пощебетали и разошлись в разные стороны. А она уже дважды не школьница, а может, и трижды, а волоска ни одного седого или серого – антрацит, на котором я когда-то жила, посветлей: на нём налёт есть.

Всё потому, что ничего близко к сердцу не принимает, барьер в каком-то клапане либо баррикада целая. Стеной стоят на пути треволнений. А я сколько раз за последний час концы откинула? Вот он откуда, пушок тополиный, на мою мягкую головушку!

10

Мне не удалось предугадать поведение подхалимки; боюсь, и дальше пойдёт наперекосяк. Она вытащила из левого кармана, нашитого спереди на халат, смертельно белую щёточку. Завернула цветастую полу, вытерла об изнанку сначала одну руку, потом другую, приложила ладонь к звезде и стала тереть её щёткой с лицевой стороны. Снова пришлось становиться на цыпочки. Икры ног то выглядывали, то снова прятались под халатом. Шуруй – так всегда междурядья обрабатывают, только там приплод есть, а здесь вхолостую.

Нет, эта фурия не может зря стараться, добавляя поту на лоб, – несколько глупых пылинок упали на пол, резиновые шлёпанцы тут же придавили их. Вскрик был молниеносный, скажу я; только толстухе хоть в глаза ссы. Либо ей бурый медведь на ухо наступил, либо оно не так, как у меня, устроено. Если б крик продлился хотя минуту, я заткнула бы уши руками и, конечно же, полетев вверх тормашками туда, где крокодилились синие шлёпанцы, шлёпнулась бы.