Текст книги "История России. Московско-царский период. XVI век"

Так как борьба с татарами-мусульманами издавна приобрела не только национальный, но и православно-религиозный характер, то покорение Казани являлось в глазах современников прежде всего подвигом благочестия, победой православия. Оттого, подобно Куликовской битве, и это событие дошло до нас в летописях, украшенное легендами, по которым падение Казани заранее предвещалось разными знамениями и явлениями, как бы сами небесные силы принимали участие в победе над неверными.

Той же зимой Иоанн окрестил обоих пленных казанских царей; маленький Утемиш-Гирей получил имя Александр, а Едигер-Махмет назван Симеоном. Последнему государь подарил двор в Москве, приставив к нему особого боярина и целый штат чиновников для почетной службы³⁴.

Зимой 1553 года Иоанн жестоко заболел горячкой, или «огневою болезнию», как называет ее летопись. Состояние больного было настолько опасно, что царский дьяк Иван Михайлов Висковатый напомнил ему о духовном завещании. Немедленно написали духовную, по которой государь назначал себе преемником своего сына – младенца Димитрия. Для большей крепости этого распоряжения решено было привести бояр и других ближних людей к присяге на верность царевичу Димитрию. Но тут вдруг возникла сильная распря: часть бояр присягнула, а именно князья Иван Федорович Мстиславский, Владимир Воротынский и Димитрий Палецкий, Иван Шереметев, Михаил Морозов, Даниил Романович и Василий Михайлович Захарьины-Юрьевы, Алексей Адашев и некоторые другие; большинство же бояр, имея во главе князей Ивана Михайловича Шуйского, Петра Щенятева, Ивана Турунтая-Пронского и Семена Ростовского, отказывалось присягать на службу «пеленичному» царевичу. К этой противной стороне пристал и окольничий Петр Адашев, отец Алексея, который высказал прямо и причину отказа: «Тебе государю и сыну твоему царевичу Дмитрию крест целуем, а Захарьиным нам Данилу с братьею не служити; сын твой, государь наш, еще в пелёницах, а владети нами Захарьиным Данилу с братией; а мы уж от бояр до твоего возрасту беды видали многие».

Следовательно, новое малолетство царя, повторение боярщины и правление Захарьиных – вот что страшило большинство самих же бояр. Напрасно больной царь увещевал ослушников, говоря, что они будут служить сыну его, а не Захарьиным, и укоряя их в том, что они, вопреки присяге, ищут себе другого государя. Действительно, ослушники, выражавшие желание служить взрослому государю, а не младенцу, имели в виду двоюродного царского брата Владимира Андреевича (о родном брате царском Юрии не было и речи по его малоумию). Сам князь Владимир Андреевич также отказывался от присяги и, очевидно, питал честолюбивый замысел. Мало того: в это именно время он и мать его Ефросинья (урожденная Хованская) собирали у себя своих детей боярских и раздавали им деньги. Вследствие того верные бояре начали беречься князя Владимира и перестали пускать его к государю. Тут выступил вперед известный благовещенский священник Сильвестр, издавна находившийся у князя Владимира и его матери в особой любви и приязни; он начал упрекать бояр за то, что они не допускают князя до государя, уверяя в его доброхотстве. Целые два дня во дворце происходили шумные споры и перебранка между той и другой стороной. Больной царь призвал верных бояр и через силу говорил им, увещевая стоять крепко за своего сына, не дать его извести неверным боярам и в случае нужды бежать с ними в чужую землю.

«А вы, Захарьины, – прибавил он, обращаясь к шурьям, – чего испугались? Али чаете, бояре вас пощадят? Вы от бояр первые мертвецы будете, и вы бы за сына моего да за матерь его умерли, а жены моей на поругание боярам не дали».

Услыхав такие «жестокие слова» государя, все бояре «поустра-шилися», перестали наконец прекословить и пошли в переднюю избу для принесения присяги. А прежде они не шли туда и отговаривались тем, что их заставляют целовать крест не в присутствии государя.

Крест держал дьяк Иван Висковатый, а у креста стоял князь Владимир Воротынский.

«Твой отец, да и ты после великого князя Василия первый изменник, а приводишь ко кресту», – сказал князю Воротынскому князь Турунтай-Пронский.

«Я изменник, – отвечал Воротынский, – а тебя привожу к крестному целованию, чтобы ты служил государю нашему и сыну его; ты прямой человек, а креста не целуешь и служить им не хочешь».

Князь Пронский смутился от этих слов и поспешил присягнуть. Заставили также присягнуть и князя Владимира Андреевича, грозя иначе не выпустить его из дворца.

Потрясение, испытанное Иоанном в эти два дня, может быть, дало благодетельный толчок его нервному организму. Как бы то ни было, он вскоре оправился и встал с одра болезни. По всей вероятности, радость, причиненная выздоровлением, превысила скорбное чувство, возбужденное упомянутой распрей и ослушанием многих бояр: царь на первое время никого из них не подверг опале. Но нет сомнения, что у него осталось горькое воспоминание об этом случае, и в его впечатлительной душе зародилось чувство подозрительности к окружавшим его. В сущности, опасения бояр ввиду преемника-младенца были естественны после того, что государство претерпело в малолетство самого Иоанна; а между тем наследование престола в прямой линии помимо старшего в роде еще не успело сделаться настолько исконным государственным обычаем, чтобы о нем не могло возникнуть и вопроса в подобном исключительном случае. Иоанн, может быть, и сам отчасти сознавал эти смягчающие обстоятельства. Тем не менее первая тень на его отношения к главным своим советникам и любимцам была наброшена. Хотя Алексей Адашев сам присягнул без спора, но отец его очутился в числе явных противников присяги. Сильвестр также ничего не говорил против присяги, но он слишком неосторожно вступился за Владимира Андреевича, явившегося в эту минуту претендентом на престол. По всей вероятности, наиболее вредное влияние этот случай оказал на расположение супруги царя, Анастасии, к его советникам; так как означенная боярская распря направлена была против ее сына, ее самой и ее родни, то весьма естественно, что после того между нею и царскими советниками возникли холодные отношения, которые, в свою очередь, конечно, подействовали на самого государя.

Едва ли не первым поводом к разногласию между Иоанном и его советниками послужила поездка по монастырям, которую он предпринял вскоре после своего выздоровления, вследствие данного им обета. В то время некоторые дела государственные, особенно мятежи в Казанской земле, требовали усиленного внимания и деятельности со стороны государя, и советники его очевидно не одобряли этой поездки; но Иоанн, едва сам оправившийся от болезни, поехал и взял с собой не только супругу, но и маленького сына Димитрия (в мае 1553 г.). Прежде всего, он направился в Троицкую лавру. Здесь в то время пребывал знаменитый старец Максим Грек. Он претерпел долгое и тяжкое заключение в тверском Отроче монастыре; но после кончины Василия III его участь была облегчена, и его перевели на покой в Троицкую лавру (где он потом и скончался в 1556 г.). Иоанн беседовал с Максимом о своем обращении к заступничеству св. Кирилла Белозерского во время болезни и о своем обете ехать в его монастырь в случае выздоровления. Старец, согласно с советниками царскими, говорил, что было бы лучше и угоднее Богу, если бы государь, вместо дальней поездки, своими попечениями и помощью отер слезы матерей, вдов и сирот тех многочисленных воинов, которые пали под Казанью за православную веру. Но Иоанн стоял на поездке в Кириллов и по другим монастырям, поощряемый к тому сребролюбивыми монахами, которые ожидали от него богатых вкладов и имений (по свидетельству князя Курбского). Тогда, если верить тому же свидетельству, Максим посредством некоторых спутников царя (духовника его Андрея, князя Ивана Мстиславского, Алексея Адашева и князя Курбского) предсказал ему, что сын его не воротится из сей поездки.

Из Троицкой лавры Иоанн направился к городу Дмитрову, или собственно в Песношский монастырь, расположенный на реках Яхроме и Песноше. В сем монастыре проживал другой старец, Вассиан Топорков, бывший епископ Коломенский, лишенный архиерейской кафедры во время боярщины. Он принадлежал к иосифлянам, то есть к постриженикам Иосифова Волоколамского монастыря, и был другого образа мыслей с Максимом Греком. Тот же современник передает следующую тайную беседу царя со старцем Вассианом.

«Како бы мог добре царствовати и великих и сильных своих в послушестве имети?» – спросил Иоанн.

«Аще хощеши самодержцем быти, – шепотом отвечал ему Вассиан, – не держи себе советника ни единого мудрейшаго себя, понеже сам еси всех лучше; тако будеши тверд на царстве и все имети будеши в руках своих. Аще будеши имети мудрейших близу себя, по нужде будеши послушен им».

«О, аще и отец был бы ми жив, таковаго глагола полезного не поведал бы ми!» – воскликнул Иоанн, целуя руку недоброго старца.

Происходила ли в действительности таковая беседа, трудно сказать; но нет ничего невероятного, что Вассиан говорил в подобном роде и что его коварный совет пал на восприимчивую почву.

Отсюда Иоанн отправился на судах Яхромой и Дубной в Волгу, посетил монастыри Калязинский, Покровский; потом Шексной поднялся в Белое озеро и прибыл в Кириллов монастырь. Оставив тут царицу, он еще ездил в Ферапонтову обитель и по соседним пустыням. На обратном пути из Кириллова он посетил святыни в Ярославле, Ростове и Переславле. В Москву царская чета воротилась в горе: младенец Димитрий действительно не выдержал такого долгого пути и умер на дороге в столицу. Но в следующем году царь и царица были утешены рождением другого сына, названного отцовским именем Иван³⁵.

Около этого времени из Казанской земли начали приходить тревожные вести. В состав Казанского царства, как известно, входило несколько финских и тюркских народцев, именно: черемисы, чуваши, мордва, вотяки и башкиры. После взятия главного города они большей частью присягнули на русское подданство и обязались платить Москве такой же ясак, какой платили прежде Казани. Но давние связи с казанскими татарами и привычка к подчинению последним не могли быть порваны вдруг; а татары не скоро могли помириться с прекращением своего господства и с водворением креста в их магометанской столице. Часть многочисленной казанской знати рассеялась по окрестным народцам и заодно с их князьками и старшинами стала поднимать их к бунту против Москвы; к сему удобный повод давали сборы ясака, сопровождаемые иногда разными обидами и своеволием со стороны ратных людей. Из этих народцев особенно сильные мятежи производила луговая черемиса; ее примером увлеклись и арские люди, то есть вотяки. Мятежники начали избивать русские отряды, посылаемые для сбора ясака. Часть их укрепилась в лесных засеках, откуда делала набеги на русских. Они поставили для себя даже укрепленный город на реке Мешке (приток Камы) для обороны от русских. Первые действия наших воевод против мятежников были не всегда удачны; силы, оставленные в Казани и Свяжске, оказались недостаточны для укрощения всего края. В Москве на первое время не обратили должного внимания на его трудное положение, и летописец обвиняет в этом небрежении тех бояр, которым государь во время своей поездки по монастырям поручил «о Казанском деле промышляли да и о кормлениях сидети». Бояре эти «начаша о кормлениях сидети, а Казанское строение поотложиша». Из предводителей мятежной луговой черемисы особенно выдался некий «сотник» или сотенный князь Мамич-Бердей. С его согласия луговая черемиса призвала одного князя из Ногайской орды и поставила его у себя царем. Но потом, видя, что от этого царя нет никакой помощи, Мамич-Бердей убил его вместе с его ногайской свитой; отрубленную его голову черемиса воткнула на кол и глумилась над ним такими словами: «Ты с людьми твоими не столько помощи нам сотворил, сколько наших коров и волов поел; пусть голова твоя царствует теперь на высоком колу». Пришлось посылать новые полки на помощь местным воеводам. Мамич-Бердей был захвачен в плен горными черемисами, которых он тщетно пытался поднять к бунту. Его отвезли в Москву. После того усмирение мятежа пошло успешно, в особенности благодаря энергичным распоряжениям казанского наместника князя Петра Шуйского. Воеводы Морозов и Салтыков ходили в Арскую область и страшно ее опустошили; они брали в плен только женщин и детей, а мужчин избивали. Другие отряды с таким же успехом ходили на луговую черемису и разгромили это беспокойное племя. Наконец, в 1557 году, после многого кровопролития и больших опустошений, вся Казанская земля была усмирена.

Еще прежде этого окончательного усмирения Иоанн позаботился о церковном устроении вновь покоренного царства и распространении здесь православия. Для сего в Казани учреждена была особая архиепископская кафедра, и первым архиепископом сюда был поставлен игумен Селижарова монастыря Гурий. Его отправили в новую епархию с архимандритами Варсонофием и Германом, с игумнами и священниками (1555 г.). В наказе, данном Гурию, ему поручено привлекать татар разными мерами, например: избавлять провинившихся от наказания, если они изъявят желание креститься, часто угощать новокрещеных, поить их квасом и медом, вообще действовать не страхом и жестокостью, а любовью и лаской. При сем казанскому наместнику князю Петру Ивановичу Шуйскому вменено в обязанность быть в единодушии с архиепископом и советоваться с ним в делах управления. На содержание архиепископа и духовенства, кроме хлебного и денежного жалованья, назначена была часть сел и земель, бывших прежде во владении казанских царей и вельмож. К Казанской епархии причислены были Свияжск с нагорной стороной Волги, Васильсурск и вся Вятская область. В ряду русских иерархов архиепископ Казанский и Свияжский занял степень ниже новгородского владыки и выше ростовского. Для закрепления новозавоеванного царства за Москвой построено несколько крепостей, заселенных детьми боярскими и стрельцами; таковы в особенности Чебоксары, на нагорной стороне Волги, и Лаишев на правом берегу Камы недалеко от ее устья. Последний должен был служить защитой от «прихода ногайских людей», как выражается летопись.

Ногайские татары занимали тогда своими кочевьями и становищами все огромное пространство между Волгой и морями Аральским и Каспийским. Это собственно так называемая Большая Ногайская орда; средоточием ее был город Сарайчик, лежавший на нижнем течении реки Яика. На юге, между Азовским и Каспийским морем, кочевала Малая Ногайская орда. Главная или Волжско-Яицкая орда, при своей многочисленности, могла бы сделаться очень опасным соседом для Московского государства; но в ней не образовалось единой власти, подобно Крымскому ханству. Ногайские князья (беки или бии) происходили от известного мурзы Эдигея. Достоинство улубия, то есть великого князя, переходило к старшему в Эдигеевом роде и служило нередко предметом междоусобий. По образцу Золотой Орды и Крымской, этот верховный князь был окружен татарской аристократией, носившей титулы мурз, карачиев и уланов, которые стояли во главе своих родов; но власть его не была велика, и сила его зависела от верности или преданности этих знатных людей. Раздорами и разъединением ногаев московская политика ловко пользовалась в своих видах. В данную эпоху улубием в этой орде считал себя Юсуф, отец Суюнбеки, дед маленького Утемиш-Гирея. Он, конечно, с неудовольствием смотрел на плен своей дочери и внука и на падение Казанского царства; но, несмотря на возбуждения со стороны крымцев и турецкого султана, оказал лишь ничтожную помощь Казани, ибо его силы и внимание были заняты борьбой с собственным братом мурзой Измаилом. Последний не признавал старшинства Юсуфа и сам стремился занять место верховного ногайского князя; торговые выгоды связывали его с Москвой. Меж тем как татары Юсуфа торговали главным образом с Бухарой, Измаиловы татары гоняли на продажу в Москву огромные конские табуны и получали большие выгоды от этой торговли. Кроме того, московское правительство посылало Измаилу богатые подарки, а также давало ему на помощь стрельцов и вообще усердно поддерживало его соперничество с Юсуфом, с которым, впрочем, тоже старалось быть в добрых отношениях, и награждало его подарками. После взятия Казани, когда произошли мятежи казанских народцев, Юсуф оказывал им помощь и даже собирался со своими мурзами идти на Москву во главе стотысячного ногайского ополчения; Измаил же не только отказался принять участие в этом походе, но и отговорил других мурз, и таким образом, поход не состоялся. Тот же Измаил помог Москве завоевать царство Астраханское.

Как известно, Астрахань сделалась средоточием небольшого татарского царства, которое возникло на нижней Волге, на месте бывшей Золотой Орды. Этот город приобрел важное торговое значение благодаря тому, что он лежал на водном пути из Каспийского моря в Азовское, то есть из Азии в Южную Европу, а также на пути от Каспийского моря вверх по Волге до Казани. Внутренним своим устройством Астраханское царство походило на Казанское; здесь также верховная власть находилась в руках царя или хана, ограниченного местной аристократией беков, мурз и уланов. Господствующая религия также была магометанская. Но по своей слабости Астраханское царство не могло приобрести полной самостоятельности, и влияние крымских Гиреев здесь соперничало с влиянием соседних князей ногайских и государя Московского, хотя и отдаленного от Астрахани, но опиравшегося на близких к ней донских казаков. Отсюда довольно частая перемена ханов. Изгнанные противной партией из отечества, астраханские царевичи нередко уходили в Россию и вступали в службу московского государя. К таким царевичам, как известно, принадлежал Авлиар, отец Шиг-Алея и Еналея. В 1552 году прибыл в Москву царевич Кайбула, сын прежнего царя Астраханского Аккубека. Иоанн женил его на Шиг-Алеевой племяннице и дал ему в кормление город Юрьев. А в Звенигороде в это время проживал изгнанный из Астрахани царь Дербыш-Алей. Преемник Дербыша, астраханский царь Ямгурчей в 1551 году присылал к Иоанну посольство бить челом о принятии его вместе с юртом в свою службу. Государь отправил своего посла, чтобы привести астраханского царя к присяге на верность России. Но после падения Казани Ямгурчей подчинился влиянию крымского хана и ногайского князя Юсуфа, оскорбил и ограбил Иоаннова посла и вообще заявил себя неприятелем России. Измаил-мурза уже прежде просил Иоанна прислать приходившегося ему родственником Дербыш-Алея и посадить его в Астрахани на место Ямгурчея. Теперь государь исполнил эту просьбу и послал в Астрахань Дербыша с 30 000 войска под начальством князя Пронского-Шемякина и его товарища Вешнякова, с которыми должен был соединиться и Измаил-мурза. Последний, однако, не соединился, занятый в то время своим междоусобием с Юсуфом. Но посланного войска оказалось слишком достаточно для завоевания Астраханского царства. Ямгурчей после небольшого сражения бежал из своей столицы почти со всем ее населением; войско его рассеялось, его семейство попало в плен к русским, пушки и пищали также были взяты. Дербыш посажен на царство, а многие разбежавшиеся жители Астрахани были пойманы, снова водворены в городе и вместе с астраханскими вельможами приведены к присяге на верность новому царю. Сам Дербыш обязался платить дань московскому государю, частью деньгами, а частью рыбой, причем московские рыболовы получили право свободно и беспошлинно ловить рыбу от Казани до моря. Это происходило в 1554 году.

Война между Юсуфом и Измаилом велась с большим ожесточением; в ней с обеих сторон легло такое множество ногаев, что, по словам русской летописи, «как стала орда Ногайская, такого падежа не бывало над ними». В этой войне погиб Юсуф со многими своими родичами. После того Измаил получил титул верховного ногайского князя. Но сыновья Юсуфа вскоре собрались с силами и возобновили войну против Измаила. На их сторону перешел и астраханский царь Дербыш; вскоре последний вступил в союз и с крымским ханом против Москвы. Очевидно, татарину и мусульманину трудно было устоять в верности христианскому государю и во вражде к единоверному, единоплеменному хану. Теперь Измаил обратился к Иоанну уже с просьбой оборонить его от Дербыша и затем или поставить в Астрахани своих людей, так же как в Казани, или посадить там царевича Кайбулу. Этот Измаил, сделавшись главным ногайским князем, до того возгордился, что начал было в грамотах к царю Московскому писать себя его отцом и требовать ежегодной присылки известной суммы денег. В ответе своем Иоанн высказал Измаилу, чтобы он впредь «таких бездельных слов не писал». Тот смирился; но продолжал просить о разных присылках, например ловчих птиц (кречета, сокола и ястреба), олова, шафрану, красок, бумаги и полмильона гвоздей.

Дербыш-Алей открыто выступил против России; он побил вельмож, друживших Москве, и выгнал из Астрахани московского посла Мансурова с его пятисотенной дружиной. Уведомляя о сем царя, Измаил просил поспешить присылкой войска ему на помощь. Действительно, весной 1556 года Иоанн послал требуемое войско, состоявшее из стрельцов, казаков и вятчан. Дербыш получил от крымского хана на помощь 1000 человек, в том числе 300 турецких янычар с пищалями. Но когда стрелецкие головы Черемисинов и Тетерин и начальник вятчан Писемский подошли к Астрахани, они нашли ее опять пустой, и русские на сей раз прочно в ней укрепились. Дербыш еще до прихода главного русского войска был побит казачьим атаманом Ляпуном и бежал из города вместе с жителями. С помощью ногайцев и крымцев он еще несколько времени держался в поле против русских; но, когда Юсуфовы сыновья оставили его и перешли на московскую сторону, он бежал к Алову и более не возвращался. Астраханские жители «черные люди» воротились в город и присягнули русским; а за чернью воротились князья, мурзы и шейхи. Царь на сей раз никого не назначил преемником Дербыша, а стал управлять Астраханским краем чрез своих воевод, из которых первым является помянутый выше стрелецкий голова Черемисинов.

Таким образом, все течение Волги от устья Суры до самого Каспийского моря в течение каких-нибудь шести лет было завоевано и закреплено за Московским государством, и вся эта великая историческая река вскоре окончательно сделалась русской рекой: ибо теперь открылся по ней свободный путь не только для русских ратных людей, но и для русских торговцев, промышленников (особенно рыбных) и колонистов-земледельцев.

Завоевание Казани и Астрахани повлекло за собой непосредственные сношения Москвы с владетелями прикавказских стран. Подобно ногайским князьям эти владетели соперничали и враждовали друг с другом; более слабые из них начали искать покровительства и помощи сильного Московского государства. Так, еще в 1552 году в Москву прибыли двое черкесских князей с просьбой, чтобы государь заступился за них и взял их в свое подданство. Потом приходили другие черкесские и кабардинские князья (в том числе Темрюк); кто просил помощи против крымского хана и турецкого султана, кто против шамхала Тарковского, а шамхал присылал бить челом о помощи против черкесских князей. Некоторые князья при сем принимали крещение. Влияние Москвы на ногайские орды теперь еще более усилилось. Даже хан отдаленных от нее сибирских татар, по имени Едигер, прислал в Москву посольство с предложением покорности и дани. Государь отправил к нему своих послов, чтобы привести его к присяге и переписать у него «черных людей».

С другой стороны, покорение Казани и Астрахани усилило враждебные к нам отношения разбойничьей Крымской орды. Мы видели, как во время Иоаннова похода на Казань Девлет-Гирей пытался внезапным вторжением в Россию отвлечь его силы, но безуспешно. Также и во время измены астраханского царя Дербыша-Алея, чтобы отстранить от него удар, хан повторил внезапное вторжение в русские украйны летом 1555 года. Он объявил, что идет на черкесских князей, поддавшихся Москве; Иоанн немедленно послал воеводу Ивана Васильевича Шереметева с 13-тысячным войском к Перекопу, чтобы отвлечь хана от черкесов. Только дорогой Шереметев узнал, что крымцы идут на рязанские и тульские украйны в числе 60 000 всадников. Он пошел за ними и послал известие о том в Москву. Сам царь выступил в поход к Коломне, а наперед себя послал князя Ивана Федоровича Мстиславского. Узнав о походе самого Иоанна, хан повернул назад. В 150 верстах от Тулы, на Судьбищах, он встретился с Шереметевым. У последнего в это время недоставало третьей части войска, которая была отряжена на задний крымский полк, охранявший запасных татарских коней и верблюдов, и отбила у него огромное их количество. Несмотря на чрезвычайное неравенство сил, Шереметев храбро вступил в битву, в течение почти двух дней богатырски дрался с татарами и одерживал над ними верх. Но когда он был тяжело ранен, малочисленное русское войско пришло в расстройство и потерпело поражение; однако остатки его, с воеводами Басмановым и Сидоровым, засели в лесном овраге и отбили все приступы неприятеля. Опасаясь приближения царской рати, хан не стал более медлить и поспешил назад в Крым, делая по 70 верст в день.

В следующем, 1556 году хан задумал новое вторжение в Россию; но царь, получивший своевременно о том известие, решил не только приготовиться к новой встрече его на русских украйнах, но и произвести отвлечение (диверсию) с другой стороны. С этой целью он отправил дьяка Ржевского с казаками из Северской области к Днепру, а другой отряд послал к Дону. Ржевский, построив суда на реке Пселе, выплыл на Днепр. К нему пристали еще три сотни малороссийских казаков. Этот отряд сделал удачное нападение на турецкие крепости Ислам-Кермен и Очаков; на обратном плавании Ржевский с помощью своих пищалей отбил нападения крымцев и благополучно вернулся назад. Слух о появлении русского войска в низовьях Днепра удержал Девлет-Гирея от вторжения в Московское государство. Мало того, этот удачный поиск возбудил соревнование атамана днепровских казаков, старосты Каневского, удалого князя Дмитрия Вишневецкого. Он укрепился со своими казаками на Хортицком острове и бил челом московскому государю о принятии его в свою службу. Просьба его была исполнена. Вишневецкий напал на Ислам-Кермен, взял его, вывез из него пушки к себе на Хортицу и отбил нападение самого хана на этот остров (1557 г.). В то же время поддавшиеся Москве князья пятигорских черкесов напали на Тамань и взяли там два татарских городка. Когда же Вишневецкий, осажденный турками, волохами и татарами, по недостатку съестных припасов, покинул Хортицу и снова занял свои прежние города на Днепре, Канев и Черкасы, Иоанн велел ему ехать в Москву, а города эти возвратить польскому королю, с которым находился в мире. В Москве Вишневецкий получил от Иоанна город Белев со всеми волостями и селами.

Зима 1557 года отличалась лютыми морозами, от которых погибло множество людей и скота в ногайских улусах, так что ногайские орды, прежде весьма многочисленные, сильно ослабели; а следующее лето сопровождалось чрезвычайной засухой, от которой выгорела в южных степях трава; скот в Крымской орде падал от бескормицы, а на людей напала моровая язва. Говорят, число воинов там до того уменьшилось, что хан едва мог собрать 10 000 исправных наездников. Умные советники Иоанна убеждали его воспользоваться такими благоприятными обстоятельствами для совершенного разорения этого разбойничьего гнезда. Но царь продолжал ограничиваться легкими поисками: в 1558 году он посылал Вишневецкого с 5000 человек на Днепр и к Перекопу; в 1559 году того же Вишневецкого отправил на Крым Доном, а окольничего Даниила Адашева с 8000 посылал туда же Днепром. Поиск Адашева оказался чрезвычайно удачным. Он выплыл Днепром в Черное море, взял два турецких корабля, высадился на западных берегах Крыма, опустошил татарские улусы и освободил много пленников из Московской и Литовской Руси. Прежде нежели хан успел собраться с силами, Адашев, обремененный добычей и пленными, ушел назад и благополучно вернулся. Девлет-Гирей прислал в Москву смиренно просить о мире. Тщетно царские советники уговаривали Иоанна ковать железо, пока горячо, и доконать Крымскую орду: или самому идти, или послать воевод с большим войском и завоевать ее так же, как царство Казанское и Астраханское. Царь находил это предприятие слишком трудным; притом он уже был занят тогда начавшейся войной Ливонской.

Хорошо ли сделал Иоанн, отказавшись от наступательной и решительной войны с Крымской ордой? Об этом историки неодинакового мнения. Некоторые из них склоняются к его оправданию, указывая главным образом на обширные степи, отделявшие тогда Московское государство от крымских татар и затруднявшие продовольствие большого войска, и на вассальную зависимость крымского хана от могущественного турецкого султана, с которым, по всей вероятности, пришлось бы вступить в упорную борьбу. Указывают также на позднейшие походы (князя Голицына и Миниха), не приведшие к покорению Крыма. Все это справедливо; но мы думаем, что и советники Иоанна также были люди умные и понимавшие дело, а главное, хорошо ценившие современные им обстоятельства. Во-первых, много значило овладевшее тогда русскими людьми воодушевление в борьбе с мусульманскими соседями; а затем, хотя поход степной был труден, однако возможен, как доказали те же названные сейчас последующие походы. Кроме главной московской рати к услугам Иоанна были тогда не только казаки донские и днепровские, но отчасти и ногайские татары, а также князья черкесские. Между последними именно в это время проявилось значительное движение к православию и к войне с крымцами, так что Иоанн по их просьбе послал им князя Вишневецкого, как общего предводителя, и многих священников для крещения народа. Не надобно забывать, что раз благоприятные обстоятельства были упущены, и Крымская орда надолго оставлена нами в покое, эта орда вновь оправилась, окрепла и явилась потом еще более сильным хищником, постоянно истощавшим русские области огромными полонами и мешавшим движению русской колонизации в соседние южные степи³⁶.

Начавшийся при Иване III призыв в Москву иноземных архитекторов, литейщиков, лекарей и всякого рода мастеров продолжался и после него. Московское правительство ясно видело отсталость своего народа в искусствах и промышленности от Западной Европы и потому очень желало привлечь в свою службу знающих людей, в особенности для усиления своих военных средств, то есть для постройки не только каменных храмов, но и прочных крепостей, для изготовления пушек, пороху и разного оружия, а также для удовлетворения разнообразных потребностей царского двора. Наши западные соседи со своей стороны также ясно видели, какая грозная сила растет против них в лице Московского государства, объединившего великорусскую народность; они понимали, что, пока эта народность лишена европейских знаний, она не может развить вполне свое могущество, а потому с неудовольствием смотрели на поездки итальянских и немецких мастеров в Москву и доставку туда военных снарядов. Польско-литовские государи, оба Сигизмунда, I и II, прямо старались мешать подобным сношениям и не позволяли европейским купцам возить чрез свои земли в Московскую Русь оружие и военные припасы. Еще с большей подозрительностью относился к таковым сношениям слабый Ливонский орден. Свою враждебность он выказал особенно по следующему поводу.