Текст книги "История России. Московско-царский период. XVI век"

Статут издан на русском языке, а потом переведен на латинский и польский. Он распадается на 13 «разделов», и каждый раздел на статьи или «артикулы». Почти вся первая половина его посвящена подтверждению прав и привилегий, пожалованных Сигизмундом и его предшественниками шляхетскому сословию, а вместе и закрепощению за ним крестьянского населения. Между прочим, здесь для прочности шляхетского землевладения важно постановление десятилетней земской давности, по истечении которой право иска прекращается, за немногими исключениями. Например, исключение составляет недостижение совершеннолетия. А для сего последнего назначается мужчине 18 лет, девушке 15. Дети и вдовы шляхетские также обеспечены в правах наследования поземельных владений. Вообще мужу позволяется записывать на имя своей жены третью часть из недвижимого имения, под именем вена. Если же она не получила от мужа назначенного вена и осталась вдовой с детьми, то имеет право на равную с ними часть в движимом и недвижимом имуществе. Если у нее нет детей, то она имеет право на третью часть в имении мужа; остальное его родственникам. Если же вторично выйдет замуж, то и эта часть переходит к ним же (ибо они служат господарскую службу с этих имений). Другая половина статута заключает в себе статьи, относящиеся к судопроизводству. Судебная власть в поветах находится в руках воевод, старост, державцев, маршалков земских и дворных; они обязаны судить по писаному статуту; если на какой случай нет статьи в статуте, то должны руководствоваться «старым обычаем», а потом на общем сейме эту статью необходимо написать и прибавить к статуту. Каждый воевода, староста и державца должен выбрать в своем повете двух земян или шляхтичей, «людей добрых и веры годных», которые помогают ему творить суд. На случай жалобы шляхтичей на неправый суд королевских урядников устанавливается высшее или апелляционное судилище в Вильне в великокняжьем дворце, на которое съезжаются паны радные по два раза в год. Пересуд (пошлины) в тяжебных делах назначается судьям: со взыскания суммы или стоимости судебного имущества десятую часть, с земли рубль, с человека копу грошей, с фольварка четыре гроша. Если сам воевода или староста судит, то весь пересуд идет ему, а если судят помянутые выше выборные судьи или земяне с воеводским или старостным наместником, то пересуд делится на три части: одна воеводе, другая судьям, а остальная «третина» наместнику. Если судья возьмет пересуд более положенного в законе, то должен воротить его с навязкой (надбавкой) и, кроме того, заплатить 12 рублей штрафа в казну господарскую. При денежных взысканиях по суду допускается грабеж: если подсудимый, присужденный к уплате в назначенный срок, не заплатит, то судьи берут вижа из ближайшего господарского двора, в его присутствии производят грабеж в доме подсудимого и отдают награбленное истцу, причем опять назначается срок для взыскания, и только по истечении его истец может полностью воспользоваться награбленным. Между державцами отличаются новые, которые недавно названы державцами, а «прежде именовались тивунами»; они не имеют права судить шляхтичей и господарских бояр, которые подсудны только воеводам, старостам и маршалкам. Затем идут постановления о вызовах в суд посредством децких и вижов, о прокураторах (адвокатах), светках (свидетелях), гвалтах (насилиях), годовщинах (убийствах), звадах (драках), тяжбах, относящихся к земле, охотничьим пущам, бортным деревьям, бобровым гонам, к долгам, закладам, к кражам скота, хлеба, домашней птицы и прочему. Вора, у которого найдут поличное, разрешается мучить (пытать) три раза в день, но без членовредительства. Если же не допытаются сознания, то кто его дал на муку, платит ему надбавки по полтине грошей за каждую муку, исключая того случая, когда истязаемый, зная чары, муки не ощущал. Если же кто умрет под пыткой, то истец платит за него годовщину, смотря по человеку. Относительно смертоубийства статут находится еще отчасти на почве Русской правды, то есть платежа виры или годовщины. Так, если шляхтич убьет шляхтича в драке, то платит его близким сто коп грошей, а другую сотню грошей в скарб господарский. За убийство путного человека полагается годовщина 12 рублей грошей, за бортника восемь; за ремесленников столько же, сколько за путных людей, тоже за тивунов и приставов; но за «тяглого мужика» только 10 копеек грошей, а за «невольного паробка» половину того. Статут, однако, не скупится и на смертную казнь. Ей подлежат: кто подделывает государственные листы (письма) или печати, кто сделает насилие или ранит государственного урядника при исполнении его обязанностей; кто на войне покинет сторожевой пост или в назначенный срок не явится на оборону крепости, а тем воспользуется неприятель; кто сделает наезд на другого и учинит насилие (гвалт), кто изнасилует женщину. За воровство с поличным большей частью назначается виселица. Вору, укравшему что-либо с господарского двора, ценностью меньше полукопья, обрезались уши.

Вообще Литовский статут во многом отражает на себе грубость современных нравов и является смесью древнерусских юридических понятий и обычаев (наиболее сохранившихся при посредстве копных судов) с новыми влияниями, преимущественно польскими; а через последние, особенно через Магдебургское право, прошло сюда и влияние римского права; это влияние отразилось в довольно систематическом изложении разнообразных нескладных и плохо согласованных между собой статей самого свода²¹.

По всем признакам, в этом первоначальном своем виде Литовский статут имел многие пробелы и недостатки, которые давали широкий простор разным злоупотреблениям и произволу, особенно в деле правосудия. На сеймах не раз раздавались жалобы на такие пробелы и недостатки, слышались требования пересмотра и дополнения. От половины XVI века мы имеем любопытное латинское сочинение одного образованного литвина, по имени Михалона: «О нравах татар, литовцев и москвитян» (De moribus Tartarorum, Lituanorum et Moscorum). Оно дошло до нас, впрочем, не вполне, а в отрывках. Этот Михалон (или Михайло) вообще не доволен современным ему порядком вещей в своем отечестве, скорбит об утрате старой простоты нравов; сравнивая литвинов (и западноруссов) с татарами и москвитянами, нередко отдает предпочтение этим обоим соседям и темными красками рисует разные стороны отечественного строя и быта. Между прочим, вот какими чертами изображает он состояние судопроизводства, основанного на Судебнике Казимира IV и первом Литовском статуте.

У татар, по мнению Михалона, правосудие лучше. «На обязанность судьи эти варвары смотрят не как на средство к наживе, а как на службу ближнему. Они тотчас отдают всякому то, что ему принадлежит; а у нас судья берет десятую часть цены спорной вещи с невинного истца. Это вознаграждение судье называется пересуд и должно быть немедленно уплачено в суд. Если же тяжба идет о небольшом клочке земли, то взимается не десятая часть, а сто грошей, хотя бы предмет иска не стоил этой цены. В делах личной обиды и оскорбления судья берет с виновного, в качестве штрафа, столько же, сколько присуждает истцу». «За убийство определяется наказание не по закону Божественному, чтобы кровь омывалась кровью, а денежное, с судейскими десятинами. Поэтому и убийства бывают часто». «Если обе стороны помирятся, судья все-таки берет деньги, с виновного штрафные, а с истца десятинные». «За скрепу грамот и договорных записей судья также получает десятину. А в делах уголовных получает все, что найдется воровского у хищника, и этот его доход называется лицо (то есть поличное)». Вообще «отыскивающему украденную вещь приходится потратить на суды более, чем она стоит, и поэтому многие не решаются заводить тяжбы». «Кроме пени за преступление, председатель суда берет 12 грошей с уведенной лошади. Слуга судьи, исполнитель приговора берет также десятую часть цены вещи. Нотариус тоже берет десятую часть за окончательное решение. За одно приложение печати к делу, стоящему грош, он берет четыре. Другой подчиненный судьи, так называемый виж, который назначает день суда, если он воеводский, берет 50 грошей, если его помощника, 30, а если считает себя королевским, то 100. Столько же берет другой пристав, называемый детским, который вызывает подсудимого и приводит с позывной грамотой. Столько же берет и третий низший чиновник, который вызывает свидетелей или осматривает на месте убытки потерпевшего истца. Если у подсудимого нет денег, то у него отбирают скот. В то же время бедняк, желающий вызвать в суд магната, ни за какие деньги не может найти пристава. Всякий может быть свидетелем во всяком деле, кроме межевой тяжбы; отчего многие сделали себе промысел из лжесвидетельства. Явный похититель чужой собственности не прежде обязан явиться в суд, как по истечении месяца после позыва. Если у кого отнимут лошадь в 50 или 100 грошей в самую рабочую пору, чтобы позвать в суд грабителя, он должен прежде всего заплатить за позыв цену похищенной лошади и целый месяц ждать, пока виновного притянут к суду». Далее идут сетования на корыстолюбие вельмож, которые все эти обычаи ввели ради своих выгод; на то, что литовские воеводы сами мало занимаются судом, а предоставляют его своим наместникам, которые небрежно ведут дела, мало знакомы с законами, но исправно взимают свой пересуд, и так далее. Автор сего сочинения обращается иногда к царствующему государю (Сигизмунду II) и просит его обратить внимание на указанные недостатки правосудия.

Из этих жалоб, которые по тому предмету раздавались на литовских сеймах, приведем в пример просьбы литовских чинов великому князю Сигизмунду II Августу на Виленском сейме 1547 года. На этом первом вальном (общем) сейме при новом государе своем литовские князья, паны и рыцарство прежде всего просят, конечно, о подтверждении всех своих прав и вольностей, дарованных его предками. Затем напоминают, что на прошлом Берестейском сейме (1544 г.) король-отец (Сигизмунд I) и паны радные постановили сделать исправление Статута и для того выбрать комиссию из 10 особ, пять римского закону и пять греческого (которая, действительно, и сделала некоторые дополнения). Теперь чины просят вновь выбрать такую комиссию, а потом исправленный и утвержденный на следующем сейме Статут предать тиснению («не писаным письмом, але выбиваным»). Просят, чтобы не воеводы назначали судей в каждом повете, а выбирала бы их сама шляхта из своей среды на известные сроки. Жалуются, что старосты, державцы и их наместники назначают вижами людей простых, ненадежных, то есть мещан, тяглых мужиков и даже «холопью невольную», которые берут по 12 грошей за вижованье и притом склонны к подкупам; поэтому просят, чтобы при поветовых судьях были выбраны «присяжными» вижами несколько человек из бояр, «людей добрых и веры годных», и чтобы они за вижованье брали по грошу на одну милю. Просят, чтобы шляхте всегда свободно было вместо апелляционного суда панов радных обращаться к суду самого господаря, чтобы духовные в судах светских и земских не присутствовали, чтобы тяжущиеся сами защищали свое дело и были бы отменены наемные прокураторы, которые своими «непотребными речами и широкими вымыслами» только затягивают процессы. Великий князь большей частью соизволил на эти просьбы; на некоторые, однако, отвечал уклончиво.

Согласно с подобными представлениями, повторявшимися и на последующих сеймах, действительно производились разные изменения и дополнения в первом Статуте. Новая исправленная его редакция окончательно была утверждена на Виленском сейме 1556 года и сделалась известна под именем второго Литовского статута.

Надобно отдать справедливость сему второму Статуту в том отношении, что упорядочение судопроизводства в нем сделало значительный шаг вперед. Теперь в каждом повете для отправления суда установлены должности земского судьи, подсудка и писаря; поветовая шляхта, собравшись под председательством воеводы, или каштеляна, выбирала кандидатами на каждую таковую должность четырех человек из своей среды (но не тех, которые уже занимали какие-либо урядовые должности); а из этих 12 человек король уже назначал настоящего судью, подсудка и писаря. Последний обязан был вести свое дело на русском языке и русским письмом; он мог брать себе помощников или «подписков». Вознаграждение писарю назначено от разных дел по одному грошу, редко по два. Судье за пересуд два гроша, подсудку третий. Вообще судебные поборы значительно уменьшены и точнее определены. Пристав, называвшийся прежде древнерусским словом «децкий», теперь переименован по польскому образцу возным. Ему определено за поездку с позывными листами брать «по грошу с мили в одну сторону, а что назад поедет, за то ничего не братии». Земские книги должны храниться в надежной скрыне за тремя замками, от которых ключи должны быть один у судьи, другой у подсудка, третий у писаря. Это собственно суд земский. Рядом с ним продолжал существовать суд замковый или градский, то есть суд воеводы, старосты или державца. Сей последний суд ведал самые важные уголовные дела, а именно: наезд на шляхетские дома, поджоги, разбои по дорогам, изнасилование шляхетских девиц и женщин, воровство, убийство и тому подобное. Помощником себе для суда воевода, староста или замковый державца должен был выбирать доброго шляхтича, оседлого в том повете. Кроме означенных двух судов, во втором Статуте является еще третий суд, подкоморский. В каждом повете установлен подкормий, который ведает преимущественно тяжебные дела пограничные или межевые и наблюдает за постановкой межевых знаков или насыпкой пограничных курганов между разными владениями. Для помощи себе в каждом повете подкормий выбирает одного или двух коморников из оседлой поветовой шляхты. Важное нововведение сравнительно с первым представляет второй Статут относительно шляхетских сеймиков, которые, по образцу польских, установлены теперь в каждом повете и которые выбирают не только земских судей, но также и земских послов или шляхетских представителей для главного (вального) сейма, числом по два²².

Второй отдел Литовского статута посвящен «Земской обороне». Этот устав подтверждает обязанность всех сословий отправлять военную службу в случае внешней войны. Но созывать земское ополчение и назначать денежные сборы на военные издержки (сербщину) имеет право только великий или «вальный» сейм, составленный из светских и духовных панов-рады, земских урядников, панов «хоруговных» и земских поветовых послов. Только в случае неприятельского вторжения или крайней опасности великий князь Литовский может без сейма разослать листы, созывавшие ополчение; а в отсутствие великого князя то же могут сделать паны-рады и великий гетман. Основанием для военной повинности служило количество владеемой населенной земли, равно наследной, лично выслуженной и купленной.

Сейм каждый раз определял, сколько «пахолков» с известного количества следовало выставить на добром коне, ценностью не менее восьми коп грошей литовских, в цветном кафтане («сукня»), панцире, шлеме, при мече или сабле, щите и копье со значком («прапорцем»). Всякий шляхтич, имеющий землю, обязан лично идти на войну со своими людьми; духовные лица, вдовы и малолетние сироты выставляли со своих имений ратных людей под начальством какого-либо шляхтича, заступавшего их место. Менее имущие, особенно мещане, несли пешую службу, вооруженные ручницей (ружье) или рогатиной. Ополчение собиралось по поветам в хоругви. Для сего в каждом повете были назначены хорунжий. Собравши свои хоругви, они делали им подробную опись, переписывали коней с обозначением их клейма (тавра) в реестре; после чего отводили свои отряды к каштелянам, которые начальствовали ополчением всего повета, или к заменявшим их маршалкам; затем поветовые ополчения собирались по воеводствам. Наконец, все ополчение двигалось к назначенным заранее пунктам и поступало под начальство великого гетмана, который производил ему смотр, делал ему опись посредством своих писарей и распределял его по своему усмотрению. Только за болезнью позволяется шляхтичу не ехать самому на войну, а послать вместо себя совершеннолетнего сына. Уклонение от военной службы по незаконной причине обыкновенно наказывается отобранием имения. Гетманским писарям при описи рати дозволяется брать за труды по полугрошу с коня. Хорунжим запрещено утаивать людей, не явившихся в ополчение, или без ведома гетманского отпускать их домой после общего смотра и описи, под страхом потерять свой уряд и имение. Строго запрещается во время похода производить грабежи и насилия жителям. Проступки ратных людей подлежат гетманской юрисдикции или прямо суду государя, если он сам находится при войске.

Очевидно, отказываясь в пользу сейма от непосредственного и абсолютного распоряжения всеми военными средствами Великого княжества Литовского, по образцу Польши, Ягеллоны наносили неисправимый вред внешней государственной безопасности. Сила государственной обороны зависела главным образом от исправности крупных земледельцев или магнатов, которые выставляли, конечно, самые большие военные отряды (или «почти», как они называются в Статуте) и которые имели в своем распоряжении еще многих мелких шляхтичей, сидевших на их землях или находившихся в числе их дворовой челяди. Следовательно, в то время, когда в Европе заводились постоянные армии и крепла верховная государственная власть, в Литве и Польше, наоборот, продолжались и развивались порядки отживших феодальных ополчений и упадала сила верховной власти. Постоянное войско составляли только наемные солдаты («жолнеры» и «драбы», упоминаемые в Статуте). Оно распределялось преимущественно в пограничных пунктах, но было далеко не достаточно, чтобы обезопасить пределы государства, особенно с той стороны, откуда грозила опасность частых и внезапных вторжений, то есть со стороны южных степей.

До какой степени Юго-Западная Русь страдала в те времена от набегов крымских или перекопских татар, какое огромное количество пленных выводили они и какова была судьба этих пленников, о том яркими красками свидетельствуют помянутые выше записки Михалона.

«Хотя перекопцы, – говорит он, – имеют обильно плодящиеся стада, а рабов только из пленных, однако последними они богаче, так что снабжают ими и другие земли. Корабли, часто приходящие к ним с другой стороны моря и из Азии, привозят им оружие, одежды и лошадей, а отходят от них нагруженные рабами. Все их рынки знамениты только этим товаром, который у них всегда под руками и для продажи, и для залога, и для подарка, и всякий из них, хотя бы не имеющий раба, но владеющий конем, обещает кредиторам своим по контракту заплатить в известный срок за платье, оружие и живых коней живыми же, но не конями, а людьми, и притом нашей крови. И эти обещания верно исполняются, как будто наши люди находятся у них всегда на задворьях в загоне. Один еврей-меняла, сидя у ворот Тавриды (под крепостью Перекопом) и видя бесчисленное множество привозимых туда пленников наших, спрашивал у нас, остаются ли еще люди в наших странах или нет и откуда такое их множество. Так всегда имеют они в запасе рабов не только для торговли с другими народами, но и для потехи своей дома и для удовлетворения своей злости. Наиболее сильные из сих несчастных часто, если не делаются кастратами, лишаются ушей и ноздрей, клеймятся на лбу и на щеках, и, связанные или скованные, мучаются днем на работе, ночью в заключении; жизнь их поддерживается небольшим количеством пищи из гнилой падали, покрытой червями, отвратительной даже для собак. Только женщины, которые понежнее и покрасивее, содержатся иначе; которые из них умеют петь и играть, те должны увеселять на пирах. Для продажи выводят рабов на площадь гуськом, как будто журавли в полете, целыми десятками и прикованных друг к другу около шеи, и продают такими десятками с аукциона; при чем громко кричат, что это рабы самые новые, простые, нехитрые, только что привезенные из народа королевского, а не московского. (Московское племя полагается у них более дешевым, как коварное и обманчивое.) Этот товар ценится в Тавриде с большим знанием и покупается дорого иностранными купцами для продажи еще высшей ценою более отдаленным и более темным народам, каковы сарацины, персы, индийцы, арабы, сирийцы и ассирийцы. Несмотря на чрезвычайную осторожность покупателей, тщательно осматривающих все физические качества рабов, ловкие продавцы нередко их обманывают. Мальчиков и девушек они сначала откармливают, одевают в шелк, белят и румянят, чтобы продавать их подороже. Красивые девушки нашей крови покупаются на вес золота и иногда тут же на месте перепродаются с барышом. Это бывает во всех городах полуострова, особенно в Кафе. Там целые толпы сих несчастных невольников отводятся с рынка прямо на корабли. Она лежит на месте, удобном для морской торговли; это не город, а ненасытная и беззаконная пучина, поглощающая нашу кровь».

Древние литовцы, по замечанию того же Михалона, отличались мужеством и воинской деятельностью; а теперь предаются роскоши и праздности. Вместо того чтобы самим идти в неприятельские земли, или оберегать свои пределы, или упражняться в воинском искусстве, обязанные военной службой молодые шляхтичи литовские сидят в корчмах, пьянствуют и, весьма склонные к взаимным ссорам, убивают друг друга; а военное дело и защиту отечества предоставляют татарам (поселенным при Витовте), беглым людям из Московии и вообще наемным отрядам. Перекопскому хану государство платит ежегодную дань, но тем не избавляется от татарских набегов. То, что Михалон говорит здесь собственно о литовской шляхте, относится отчасти и к шляхте западнорусской, которая сообща с литвинами подпала в те времена влиянию польских обычаев, при посредстве ополячившейся династии Ягеллонов.

Что оборонительные силы государства, воинская доблесть и прежняя простота нравов там действительно и глубоко упали в эпоху ленивого, изнеженного Сигизмунда Августа, о том совершенно согласно с Михалоном свидетельствует современник его, известный московский беглец в Литве князь Андрей Курбский.

Рассказывая о страшном падеже скота и лютом море, опустошивших и обессиливших Крымскую орду в пятидесятых годах XVI века, Курбский сожалеет, что этим обстоятельством не воспользовались для нанесения решительного удара орде ни московский царь Иван, ни ближайший к орде король Польши и Литвы. «Не к тому обращалось умом его королевское величество, – говорит Курбский, – а более к различным плясаниям и пестрым машкарам. Также и властели той земли, наполняя гортань изысканными пирогами, а чрево марципанами (сладким тестом), безмерно вливая в себя как бы в пустые бочки дорогие вина и вместе с печенегами (обжоры-паразиты) высоко скача и бия по воздуху, пьяные так прехвально и прегордо восхваляют друг друга, что не только Москву или Константинополь, но если бы турок был на небе, то и оттоле обещают достать его с другими своими неприятелями. Когда же возлягут на своих одрах между толстыми перинами, тогда едва пополудни проснутся и встанут едва живые с тяжелыми от похмелья головами». Привыкши проводить время в такой гнусной лени, они не только не радят о своем отечестве и о тех несчастных, которые давно уже мучаются в татарском плену, но не обороняют и тех сельчан, жен и детей, которых ежелетно пред их очами варвары уводят в рабство. «Хотя ради великого срама и слезного нарекания от народу они как бы ополчатся и выедут в поле, но следуют издали за бусурманскими полками, боясь ударить на врагов креста Христова. Пройдя за ними дня два или три, возвращаются восвояси; а что осталось от татар, сохраненное убогими крестьянами в лесах из имущества их или скота, то все поедят и последнее разграбят». Курбский также замечает, что такие нравы завелись недавно, а что прежде там обретались мужи храбрые и любящие отечество. Такую перемену он объясняет упадком доброй веры и обращением вельмож в ересь люторскую и в другие секты. Эти сладострастные вельможи сделались так изнеженны, женоподобны и робки, что как услышат о варварском нашествии, «так и забьются в претвердые города. Воистину смеху достойно: вооружаясь в брони, сядут за столом за кубками да бают басни со своими пьяными бабами; а из врат городских не хотят выйти, хотя бы под самым их городом басурмане истребляли христиан». Далее автор рассказывает случай, которого был очевидцем. В одном городе было пятеро вельмож со своей вооруженной челядью, да еще два ротмистра со своими полками в то время, как толпа татар шла мимо, возвращаясь домой с полоном. Несколько добрых воинов и простонародья неоднократно вступали в битву с басурманами и не могли их одолеть; но ни единый из вышеозначенных властелей не вышел на помощь христианам. Последние были бы все избиты, если бы не приспел гнавшийся за погаными Волынский полк. Увидя его, басурманы посекли большую часть пленных, а других бросили и обратились в бегство. Курбский хвалит мужество волынцев и их гетмана славного Константина Константиновича Острожского и подвиги их объясняет тем, что они пребывали верны православной церкви.

Кроме Михалона и Курбского, некоторые польские и западнорусские писатели, поэты и сеймовые ораторы того времени также горько упрекают шляхту за утрату старорыцарской доблести, наклонность к сутяжничеству и ее излишнее пристрастие к сельскому хозяйству, вообще к наживе.

Любопытны, хотя страдают односторонностью и преувеличениями, дальнейшие свидетельства помянутого Михалона о нравах и привычках современного ему общества.

Сравнивая своих соотечественников с москвитянами и татарами, он обыкновенно выставляет преимущества соседей. Так хвалит бережливость последних и порицает роскошь своих, которые любят щеголять различной и дорогой одеждой. Москвитяне изобилуют мехами, но дорогих соболей запросто не носят, а сбывают их в Литву, получая за них золото. Носят же они, по образцу татар, войлочные остроконечные шапки, украшая их золотыми пластинками и драгоценными камнями, которых не портят ни солнце, ни дождь, ни моль, как соболей. Москвитяне не употребляют дорогих привозных пряностей; у них не только простолюдины, но и вельможи довольствуются грубой солью, горчицей, чесноком, луком и плодами своей земли; а литовцы любят роскошные привозные яства и пьют разные вина, отчего у них разные болезни. Особенно автор записок нападает на их пьянство: «В городах литовских нет более частых заводов, как те, на которых варятся из жита водка и пиво. Эти напитки берут с собой и на войну; а если случится пить только воду, то по непривычке к ней гибнут от судорог и поноса. Крестьяне дни и ночи проводят в шинках, заставляя ученых медведей увеселять себя пляской под волынку и забыв о своем поле. Посему, растратив имущество, они нередко доходят до голода и принимаются за воровство и разбой; таким образом, в любой литовской провинции в один месяц больше людей казнят смертью за эти преступления, нежели во всех землях татарских и московских в течение ста или двухсот лет (!). Попойки часто сопровождаются ссорами. День начинается у нас питьем водки; еще в постели кричат: „Вина, вина!“ И пьют этот яд мужчины, женщины и юноши на улицах, на площадях и, напившись, ничего не могут делать, как только спать». Между тем в Московии великий князь Иван (III) «обратил свой народ к трезвости, запретив везде кабаки». Посему там нет шинков, и если у какого-нибудь домохозяина найдут хотя каплю вина, то весь его дом разоряется, имение конфискуется, прислуга и соседи, живущие в той же улице, наказываются, а сам навсегда сажается в тюрьму. Вследствие трезвости «города московские изобилуют разного рода мастерами, которые, посылая нам деревянные чаши и палки для опоры слабым, старым и пьяным, седла, копья, украшения и различное оружие, грабят у нас золото». Не замечая ослабления верховной власти в своем отечестве, Михалон только распространением роскоши и пьянства объясняет утрату городов и областей, завоеванных московскими государями, у которых народ трезв и всегда в оружии, а крепости снабжены постоянными гарнизонами, которые не позволяют никому сидеть все дома, но по очереди посылают на пограничную стражу.

«В Литве один чиновник занимает десять должностей, а прочие удалены от правительственных дел. Москвитяне же соблюдают равенство между своими и не дают одному многих должностей; управление одним городом на год или много на два поручают они двум начальникам вместе и двум нотариям (дьякам). От этого придворные, надеясь получить начальство, ревностнее служат своему государю, и начальники лучше обращаются с подчиненными, зная, что они должны отдать отчет и подвергнуться суду, ибо обвиненный во взятках бывает принужден выходить на поединок (поле) с обиженным, даже если сей последний принадлежит к низшему сословию». «Князь их бережливо распоряжается домашним хозяйством, не пренебрегая ничем, так что продает даже солому. На пирах его подаются большие кубки золотые и серебряные, называемые соломенными, то есть приобретенные на проданную солому. От расчетливого распределения должностей он имеет еще и ту выгоду, что те, которых посылает защищать пределы своей земли, исправлять различные общественные дела и даже в самые далекие посольства, исполняют все это на свой счет. За хорошее исполнение они награждаются не деньгами, а местами начальников. У нас же, напротив, если кто посылается куда-либо, даже не заслужив того, получает обыкновенно в излишестве деньги из казначейства, хотя многие возвращаются, ничего не сделав. На пути люди эти бывают в тягость тем, чрез владения которых едут, истощая их подводами. В Московии же никто не имеет права брать подвод, кроме гонцов по государственным делам; благодаря быстрой езде и часто меняя усталых лошадей (ибо везде стоят для этого в готовности свежие и здоровые лошади), они чрезвычайно скоро доставляют известия. У нас же придворные употребляют подводы на перевозку своих вещей, отчего происходит недостаток в подводах и мы неготовые терпим нападение врагов, предупреждающих вести об их приходе. Недавно у нас от подводной повинности изъяты и те, которые когда-то получили свои земли именно с обязанностью исправлять ее по всем дорогам, ведущим к столице нашей Вильне от стран московских, татарских и турецких». Вообще в своих записках Михалон ярко выставляет государственные преимущества Москвы над Литвой, хотя, как католик и литовский патриот, он не любит восточных соседей и называет московский народ хитрым, вероломным, неискренним.