Текст книги "Черное знамя"

Да, серьезный был мужчина – Московский, Лейб-Гренадерский, Павловский и Финляндский полки не доверят кому попало.

– Через два дня в «Правительственном вестнике» сообщение о его смерти, и вообще. Вспомнил я про его писулину, и решил посмотреть, что там такое, ну и посмотрел… Так он в деталях описывает заговор осени пятнадцатого года, в результате которого Николай Второй лишился жизни, а трон занял его долговязый тезка.

– Подожди, какой заговор? – вмешался Олег. – Всем известно, что предпоследнего императора укокошили поляки из «Белого орла»… помню, я уже в Питере тогда жил, все газеты об этом трубили…

– Сам знаешь, то о чем трубят, не всегда правда, – Севка многозначительно покачал головой. – Поляков тех использовали, как пешек, а за переворотом стояла «Лига красного орла», тайная организация из аристократов и офицеров: граф Игнатьев, член Госсовета, граф Воронцов-Дашков, наместник на Кавказе, князь Юсупов граф Сумароков-Эльстон, и куча генералов из гвардии, даже жандармы и чины из Ставки… тебя никогда не удивляло, почему Николай Третий так стремительно и легко пришел к власти?

– Ну, я никогда об этом не думал…

Николай Второй погиб второго октября, а уже первого ноября, после скоропостижной смерти цесаревича Алексея и отречения брата убитого императора в Москве прошла коронация нового правителя.

Великий князь Николай Николаевич занял трон, но, как стало ясно вскоре, ненадолго.

– Так вот, подумай, – сказал Севка. – Просто его тащили, подталкивали изо всех сил. Помогали, кто как мог – Михаила заперли и начали уговаривать отречься его собственные командиры полков в Туземной дивизии, столицу быстренько объявили на военном положении, и отведенные на «переформирование» гвардейские части взяли ее под контроль, как и Царское Село, где осталась императрица…

Янушкевич и Данилов, только что смещенные начальник штаба ВГК и генерал-квартирмейстер, командиры лейб-гвардии казачьего, кавалергардского, кирасирского, гусарского, гренадерского, Ее Величества уланского полков, командир и начальник штаба Отдельного корпуса жандармов, градоначальник Петрограда князь Оболенский – список заговорщиков выглядел на удивление длинным, в нем присутствовали фамилии из знатнейших родов.

Хотя учитывая, какую репутацию заработал Николай Второй к пятнадцатому году – недалекий лентяй, трусливый и лицемерный, лишенный воли, оказавшийся в руках истеричной Александры Федоровны, а на самом деле ее «близкого друга» Распутина и трущихся вокруг него германских агентов.

Неудивительно, что против такого императора поднялась его собственная гвардия!

И никто не выступил в поддержку супруги убитого правителя.

Севка называл имена, даты и такие факты, которые просто невозможно выдумать, похоже было, что мемуары старого генерала Теплова, одного из участников заговора, не являлись подделкой.

– Самого Ник Ника убеждали все, кто только имел к нему доступ – жена, брат, Государственный совет в полном составе, депутации от купцов, казачества, ото всех городов… – оживленно шептал Багров, словно пересказывал события, при которых присутствовал лично – Только тот все равно колебался, ведь настоящей решительностью никогда не обладал, и вообще… Только после того как наследник умер «от кровотечения», Михаил Александрович отрекся второй раз, уже прилюдно, в столице, а Александру Федоровну услали в монастырь вместе с дочерями, он согласился.

Все эти вещи Олег знал, но никогда не задумывался, почему все произошло именно так.

Заговор объяснял многие странности тех дней…

Только вот «Лига красного орла», прикрывшаяся для устранения скомпрометировавшего себя самодержца орлом белым, польским, жестоко просчиталась… сменив императора на более «качественного», военная аристократия вовсе не укрепила монархию, а сделала очередной шаг к ее гибели.

Через год и два месяца Николай Третий бежал из страны, которой много лет управляли его предки. За ним последовала большая часть перепуганных до смерти Романовых, а самые смелые или неторопливые были высланы в двадцать втором, после того, как Витте подавил уже открытое выступление гвардии.

– Да, интересно… – протянул Олег. – И что ты сделал с рукописью?

– Подождал пару дней, не явится ли за ней кто из родичей старого генерала, а потом сжег. Ну его. Алексеев в заговоре не участвовал, Лукомский, Русин и Крымов тоже не замешаны.

Севка назвал военного и морского министра, единственных, кто остался в правительстве после ухода Коковцова, и все благодаря протекции президента, а также начальника генерального штаба, находившегося на посту три последних года.

– Правильно сде… – довести фразу до конца Олег не успел, поскольку дверь «гостевого» кабинета открылась.

Из нее вышел Савинков – лицо белое, губы плотно сжаты – и, не глядя по сторонам, прошагал мимо.

– Так, Всеволод, прошу вас, – сказал Ортенберг, выглянув в приемную. – Это недолго.

Последняя фраза и ободряющая улыбка предназначались Олегу.

На облезлом диване, обтянутом красным плюшем, просидел еще минут десять, на этот раз в одиночестве.

– Давай, тебя ждут, – заявил выбравшийся из кабинета Севка, улыбающийся и довольный. – Удачи.

Олег несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и переступил порог.

Он бывал тут единожды, в марте двадцать пятого, когда в числе партийных активистов Петрограда заходил представляться Огневскому, и с тех пор в помещении ничего не изменилось, разве что за массивным столом черного дерева сидел другой человек.

Сутулый и большеголовый, с темными редкими волосами и брезгливой ухмылкой на физиономии.

– Тааак, прошу, – сказал он, небрежным взмахом указывая на стул. – Саааадись.

Вождь пропаганды ПНР тянул гласные, а еще у него был острый, пронизывающий, изучающий взгляд.

– Ну вот, тут запахло тюрьмой, – сказал Штилер, когда Олег сел. – Тебе не кажется?

– Есть немного, – отозвался Ортенберг, расположившийся сбоку от стола начальника, и державший в руках папку с бумагами… интересно, что там, может быть партийное досье на гражданина Одинцова, бывшего редактора газеты «Новая Россия», недавнего узника Шлиссельбурга?

Сам вождь пропаганды пах дорогим одеколоном, костюм его выглядел так, словно вчера был привезен из Парижа, а в запонках и заколке галстука посверкивали не самые маленькие бриллианты.

Если судить по Штилеру, ПНР просто не могла нуждаться в деньгах.

Олега неприятно кольнуло в сердце.

Галстук, кстати, был черным, с желтой каймой, и его украшало множество маленьких белых трезубцев – такой в магазине готового платья не купишь, такой если только шить на заказ.

– Я давно слежу за тобой, за твоей карьерой, – сказал вождь пропаганды. – Пристально.

– Э… польщен, – сказал Олег, пытаясь понять, что все это значит, и зачем он понадобился Штилеру.

О том было известно, что он любитель поволочиться за женщинами, и несмотря на старообразную внешность, имеет у них успех, что прекрасно разбирается в искусстве, знаком со многими художниками, не пропускает ни одной выставки в Москве и даже вроде бы собирает собственную коллекцию.

– Такие люди, как ты, нам ооочень нужны, – продолжал вождь пропаганды, вертя в пальцах остро заточенный карандаш. – Те, кто умеет обращаться со словом, кто обладает талантом влиять на других, используя такую простую вещь, как чееерные буковки на белом фоне… Понимаешь?

Олег пожал плечами – лукавить и показывать, что он все улавливает, не собирался.

– Партия сейчас в непростом положении, – Штилер постучал карандашом по столу. – Приходится начинать фактически с нуля, и мы должны использовать все, что у нас есть, чтобы выыыиграть эту войну! Мы начнем наступление, когда наш вождь покинет стены тюрьмы, а это случится скоро, уже через месяц…

Ого, Огневского выпускают?

– И это бууудет такое наступление, которого наши враги не переживут! – вождь пропаганды наклонился вперед, впился взглядом в лицо Олега.

– Да, конечно, – пробормотал тот.

– Тааак, Давид, – Штилер повернулся к Ортенбергу. – Выйди, проверь, как там идет подготовка, – и продолжил только после того, как дверь закрылась за главой сектора печати: – Позволю себе быть с тобой откровенным, и это большая честь, между прочим, ее удостаиваются немногие.

Глаза его, вопреки сказанному, оставались холодными и непроницаемыми – два черных омута, в которых может прятаться все что угодно, и насмешка, и подлость, и тонкий расчет.

– Наша задача состоит в том, чтобы уничтожить Январскую республику, сокрушить государство. Но сделать это снаружи мы не мооожем, – и вновь карандаш отбивает дробь по столу. – Наш единственный шанс – взорвать его изнутри, самим стать государством, сделать так, чтобы это, – вождь пропаганды дернул себя за галстук, – стало знаменем нашей страны. Понимаешь?

Это Олег понимал, а еще он слышал в голосе Штилера надменную уверенность в собственных силах, готовность пойти до конца. В тщедушном теле, за невзрачным лицом крылась стальная воля, способная подчинять себе других.

Слушая Паука, ты невольно проникался убеждением, что все обстоит именно так, как он говорит, и никак иначе.

– Что вообще такое государство? – вещал воспитанник филологического факультета Петроградского университета, понемногу заводясь и наслаждаясь собственным красноречием. – Бездонная бочка, источник всяких благ, и наша задача – добраться до нее, взять ее в свои руки!

В этот момент вождь пропаганды говорил, похоже, от самого сердца.

Олег почувствовал энтузиазм, желание помочь сидящему перед ним человеку в исполнении колоссальной задачи, которую тот взвалил на сутулые плечи… забыл о том, что прямо сегодня вышел из тюрьмы, скучает по семье, плохо одет и на самом деле проголодался.

И тут Штилер резко опустился с небес на землю:

– Я планирую создать губернские управления отдела пропаганды, независимые от местных лидеров, и во главе петроградского мне хотелось бы видеть тебя, товарищ Одинцов. Ты согласен?

Олег на миг потерял дар речи.

– Э… да, – смог выдавить он после паузы. – Только вот как Борис Викторович… эээ…

Вождь пропаганды презрительно улыбнулся:

– Савинков согласен, деваться ему неееекуда.

– Тогда конечно, только…

– Да, я тебя понимаю, – перебил собеседника Штилер. – Негоже тебе жить так, как сейчас. Получишь квартиру в приличном районе, жалование такое, что не то что с голода не умрешь, а привыкнешь к деликатесам.

Похоже, ошеломление на лице Олега отразилось достаточно явственно, поскольку вождь пропаганды рассмеялся и добавил:

– Все в нашей партии не так плохо, как может поооказаться со стороны. Понимаешь? Наиболее дальновидные наследники Батолиных, Парамоновых и прочих Ярошинских сообразили, кто в состоянии защитить их от угрозы слева, особенно сейчас, накануне возвращения товарища Огневского в большую политику.

Ну, хорошо, работать придется не за гроши, как раньше, в «Новой России»… Анна будет довольна, и он сможет не экономить, покупать сыну нормальную одежду, тому ведь уже одиннадцать лет, как время летит!

– Все готово, Иван Иванович, – сказал заглянувший в кабинет Ортенберг.

– Сейчас идем, – отозвался Штилер. – Ну что, по рукам?

– По рукам, – и Олег пожал ладонь вождя пропаганды, необычайно длинную, с тонкими пальцами пианиста.

– Сейчас состоииится совещание с участием твоих потенциальных коллег, я подобрал кандидатов на места начальников… вкратце обрисую, что вас ждет, ты тоже послушаешь. Идем. Или ты устал, хочешь отдохнуть?

В последних словах прозвучала насмешка.

– Нет, наотдыхался в одиночке, – сказал Олег.

Штилер поднялся из кресла, и они двинулись к двери.

В приемной оказалось куда более людно, чем пятнадцать минут назад – полукругом были выстроены стулья, и на них сидели сплошь мужчины не старше тридцати, кто-то во френче, кто-то даже в форме без знаков отличия, но большинство в костюмах, причем не самых дорогих, откровенно провинциального пошива.

Знакомых лиц Олег не увидел – похоже, людей сюда собрали со всей России.

При появлении вождя пропаганды все повскакали на ноги, раздался грохот отодвигаемых стульев.

– Не нужно, товарищи, – сказал Штилер, хотя по лицу было видно, что ему приятно. – Присаживайтесь.

Олег занял одно из пустующих мест, оказавшись между узкоглазым выходцем откуда-нибудь из Туркестана и могучим бородачом, чье лицо «украшало» несколько старых шрамов.

– Наааачнем же, и начнем с того, чем нам с вами предстоит заниматься, – заговорил вождь пропаганды: манерой речи он ничуть не напоминал Огневского, был куда менее эмоциональным, но все же великолепным оратором, разве что, если можно так сказать, больше «внутреннего пользования», не народный трибун, зажигающий речами массы, а аппаратчик, убеждающий в чем-либо своих. – Вас ждет безжалостная борьба, и каждый из вас станет во главе маленького воинского подразделения…

Дальше стало ясно, что губернское управление будет состоять из секторов: административного, пропаганды, прессы, культуры, что ему будет предоставлен соответствующий бюджет и ресурсы.

От организационных принципов Штилер перешел к основам агитации.

– Народ куда примитивнее, чем мы представляем, так что пропаганда должна быть простой и однообразной. В этой изнуряющей гонке лишь тот способен добиться основных результатов в деле оказания воздействия на общественное мнение, кто в состоянии свести все проблемы к элементарнейшей терминологии, и у кого достанет мужества постоянно повторять их в этой простейшей форме, несмотря на возражения интеллектуалов, – говорил он, прохаживаясь туда-сюда, и головы слушателей поворачивались за ним следом. – Не бууууду скрывать, что враг силен и настроен решительно, победа сама не упадет нам в руки, но на этом пути не нужно бояться учиться даже у тех, кто находится по другую сторону фронта, например, у социал-демократов, особенно большевиков… Они изображают себя не партией, а всенародным движением, и мы будем делать это… они рекламируют презрение к буржуазным традициям и консервативной робости, так это же и наш метод! Наааадо использовать все, что отображает динамизм и активное стремление вперед, к абсолютной цели, и пусть у эсдеков это коммунизм, а у нас – свободная Евразия, так какая разница?

Тут Штилер сделал паузу.

– Необходимо учиться всюду и везде, вспомнить хотя бы, как была построена пропаганда в годы германской войны… не у нас, старая империя в очередной раз доказала свою неэффективность и неповоротливость… Настоящие мастера воздействия на врага – англичане! Вспомнить хотя бы воздушные шары, предназначенные для доставки листовок во вражеские линии обороны или «Окопную газету» на немецком языке, издававшуюся якобы германским командованием, и даже оформленную так, словно ее печатали в Берлине! Какое ковааарство! Достойное романо-германцев! Да, «пропаганда ужасов» была подлым приемом, она превратила империю Гогенцоллернов в настоящее исчадие зла в глазах большей части населения земного шара… якобы отрубленные детские руки, распятые на крестах пленники, переработка трупов на корм для свиней и стеарин…

По спине Олега пробежал холодок.

Да, он слышал обо всех этих вещах, помнил гневные статьи в прессе, направленные ко «всем гуманистическим силам» призывы объединиться, единым фронтом выступить против «варваров двадцатого века».

– Но из всех этих случаев не был доказан ни один, и не будет доказан, – Штилер улыбнулся. – Скорее всего, все эти «факты» – обыкновенная ложь, да вот только кого это сейчас волнует?

Тут вождь пропаганды позволил себе усмехнуться, и многие из слушателей с готовностью поддержали его.

– Но ложь – страшное оружие, наносящее жуткие раны, и использовать его нужно с большой осторожностью, особенно учитывая, что ее действие не заканчивается после того, как смолкнут пушки… Тысячи, даже миллионы людей до сих пор верят в байки, сочиненные ушлыми англичанами из Дома Крю.

Штилер вновь был серьезен, как сама смерть.

Он говорил, какими свойствами обладает пропаганда, если ее рассматривать как один из видов оружия – успех отдельных агитационных «атак» предсказать и просчитать в принципе невозможно, как нет способа ограничить область их действия в пространстве и во времени…

Потом спросил, понятно ли, почему он сегодня использует столько военной лексики?

– Ну так же, ведь мы борцы, и мы сражаемся, – сказал сидевший рядом с Олегом бородач.

– Это вееерно, но не только! – Штилер замер, вскинув руку в эффектном жесте. – Пример! Пример того, как вы должны оформлять собственные материалы, начиная от плакатов и листовок, и заканчивая статьями, как обставлять выступления агитаторов! Никакой мягкости!

И дальше он свернул на методы пропаганды, принялся рассказывать про «большую ложь», «расчлененную правду», «закрепляющее повторение», и прочее, прочее, прочее…

Им в руки давали инструменты, способные взломать сознание среднего гражданина Январской республики, не особенно интеллектуального, погруженного в обыденные заботы, подверженного эмоциям и стадному чувству…. Вскрыть, чтобы вложить внутрь черепной коробки принципы ПНР, сподвигнуть этого индивидуума на необходимые для партии действия, изменить его так, чтобы он сам этого не заметил.

В груди Олега росло восхищение.

Да, он много лет работал со словом, начиная с первых, неуклюжих попыток в «Козьме Минине», в Нижнем, когда над его заметками втихую посмеивалась вся редакция, но никогда не подозревал, что можно творить подобные вещи, что кончик карандаша может действительно стать оружием!

Не смертоносным, но много более опасным, чем снаряды и удушающие газы.

Это же почти божественное могущество – заставлять людей делать то, что нужно тебе, не прибегая при этом к грубой силе, вообще не входя в непосредственный контакт с объектом твоих усилий, действуя на расстоянии.

Впору счесть, что тебя причислили к сонму небожителей… ну да, вот уж действительно, из грязи, а точнее из сырости, холода и одуряющей скуки тюремной камеры в кипение мысли, круговорот событий и скопище народа.

Штилер вещал, откровенно любуясь собой, и в какой-то момент Олег перестал следить за содержанием его речи, зная, что память все зафиксирует, и затем он сможет прокрутить все в голове еще раз… Он начал пристально наблюдать за вождем пропаганды, пытаясь понять, что движет этим человеком?

Несомненно могучий интеллект, спрятанный в хилом теле…

Цинизм и насмешливость, жажда первенства, желание быть в центре внимания…

Но за всем этим укрыто презрение… да, нет сомнений, Штилер презирает не только народ, который им предстоит покорить и возглавить, но вообще всех вокруг, начиная с товарищей по партии… неприятное открытие.

Эти ухмылки, постоянные насмешки, косые взгляды.

Для этого человека есть только он сам, великий и блистательный, и все остальные, убогие статисты.

Олег задумчиво почесал подбородок, восхищение, только что пылавшее ярким пламенем, несколько поугасло – ну что же, придется работать с таким начальником, если это нужно для торжества евразийской идеи.

– И запомните – пропагаааанда наиболее эффективна, когда она идет не напрямую, в этом ее главный секрет. Проникнуть внутрь человека, над которым требуется установить контроль, так, чтобы он даже не заметил, что в него хотят проникнуть. Скрыть цели воздействия, спрятааать! – последнее слово Штилер произнес драматическим шепотом. – Это всем понятно, я надеюсь?

Несообразительных не нашлось.

– Тогда завтра в это же время жду вас здесь, – сказал вождь пропаганды приказным тоном. – Каждый должен предоставить соображения по работе его отдела, с чего начать, и так даааалее. Вперед, за дело, товарищи!

Под хмурым небом осени
4

28–29 сентября 1938 г.

Казань – Нижний Новгород

Гудок машины за окном прозвучал через пять минут после того, как Олег закончил собирать вещи.

Он окинул взглядом квартиру – так и не успел убраться, всюду лежит пыль, и на ковре, и на шкафах, и на развешенных по стенам фотографиях, вот он сам, стоит, обнимая за плечи жену, это они в Геленджике летом тридцать первого, тогда удалось взять отпуск, чуть ли не единственный раз за все время работы в министерстве, вон сын, маленький, на велосипеде, постарше, в гимназической форме, и совсем уже мужчина, в военной, в парадном мундире Александровского военного училища…

Нет, не смотреть! Не смотреть!

Сердце заныло, Олег отвернулся, мелькнула мысль, что эти фотографии – все, что осталось у него от прежней, более-менее нормальной жизни, которая закончилась… когда же она закончилась?

Он даже не заметил момента, когда это произошло.

Наверное, не в мае этого года, там случился лишь финал, к которому все шло долгие годы… Вместо сына теперь лишь крест на Арском кладбище, а он, отец, даже не смог попасть на похороны, поскольку сам в тот момент находился на грани жизни и смерти, мало отличался от трупа…

Стыд обварил лицо словно кипятком… надо будет, вернувшись из Нижнего, съездить на кладбище.

Вместо жены… только память, хотя Анна живет здесь, в Казани, он даже знает адрес.

Квартира Антона Лисицына, бывшего коллеги по отелу общей пропаганды, бывшего приятеля, ее нового мужа.

Олег всегда считал, что помнить – это хорошо, это полезно, очень помогает в работе, и только недавно осознал, что помнить бывает очень больно, куда больнее, чем даже страдать от ран, что большинство людей наслаждаются анестезией забвения, а вот он подобной возможности лишен.

Идеальная память… подарок судьбы или проклятие?

Но надо идти, а то недолго и на поезд опоздать.

Он выкрутил радио, бодро напевавшее «Как-то раз решили самураи перейти границу у реки!», песню времен войны с японцами, подхватил чемодан – тяжелый, зараза – и зашагал к двери. На лестнице столкнулся с соседкой сверху, женой генерала Николая Кончица, наверняка пребывавшего ныне в «служебной командировке» кивнул ей, но женщина шарахнулась к стене, проскочила мимо, сторонясь Олега, точно зачумленного.

Понятно… черная машина у подъезда.

На улице лило всерьез, капли лупили по лужам, шлепали по не облетевшим еще со старого клена листьям, со стороны сточной трубы доносилось монотонное журчание. Автомобиль, длинный и блестящий, точно лакированный «Рено», замер поодаль, рядом ним истуканом застыл водитель в черном, подпоясанном плаще, перчатках и фуражке.

Падавший из окон свет бликами ложился на черную кожу, играл на погонах и кокарде.

– Позвольте, я помогу, – чемодан оказался буквально вырван из пальцев Олега, хищно клацнул замок багажника. – Присаживайтесь, вот сюда, мигом вас доставлю, не сомневайтесь.

Одинцов взгромоздился на заднее сиденье, глухо взревел мотор, и «Рено» плавно сдвинулся с места.

Они вывернули со двора на проспект Дружбы Народов, набрали скорость, и Олег прикрыл глаза. Мягкое сидение, равномерное покачивание, гул двигателя – от всего этого его потянуло в дремоту, очень захотелось прилечь.

Целый день прошел в суете, с помощью Степанова и коллег по специальному сектору рылись в его архивах, искали хоть что-то, имеющее отношение к российскому Ордену Света или Ордену Розенкрейцеров. Обнаружили на удивление мало, несколько упоминаний в допросах середины двадцатых годов, когда полиция Январской республики расследовала деятельность «монархического центра» в Москве.

Мистики тогда интересовали следователей меньше всего, охота шла на активных деятелей подполья, нацеленного на реставрацию Романовых. Тех, кто казался повернутым на всякого рода оккультных идеях, быстро отпускали, особенно в этом направлении не копали, и неудивительно, что сегодняшняя добыча оказалась скудной.

С полдюжины фамилий, люди неизвестные, кто-то наверняка умер, кто-то переехал.

Но это уже забота Голубова – отыскать тех, кто упомянут в старых протоколах, и побеседовать с каждым.

– Вот мы и прибыли, – сказал водитель. – Позвольте, я помогу вам до вагона дойти.

Олег и вправду, похоже, задремал, выключился на какое-то время, не могли же они доехать за пять минут?

– Да, конечно, – пробормотал он, поднимая воротник плаща.

Дождь усилился, лупил почти как летний ливень, струйки стекали с полей шляпы, под туфлями хлюпало.

Западный вокзал наряду с Восточным построили два года назад на противоположных концах Казани, чтобы разгрузить и ликвидировать старый, расположенный в самом центре новой столицы.

Сейчас он сиял в ночи огнями, точно плывущий через сырой мрак огромный корабль. Горел циферблат огромных часов, показывая одиннадцать часов тридцать три минуты, прятались в темноте украшающие крышу фигуры крестьянина и рабочего, инженера и солдата… евразийских тружеников.

Когда они очутились под крышей, Олег вздохнул с облегчением.

Клацнули, закрывшись, за спиной застекленные двери, под ногами оказались серые прямоугольные плитки. Жандарм из железнодорожных, стоявший у стены, под мозаичным панно, что изображало Огневского на трибуне, с открытым ртом и гневно выброшенным вверх кулаком, глянул в сторону вновь вошедших, но тут же отвернулся.

Увидел, кто тащит чемодан неприметного господина с палочкой.

В самом центре здания вокзала, под куполом, располагалась большая группа парней лет семнадцати-восемнадцати – сваленные в кучу рюкзаки, гитара поверх них, нетерпеливые, радостные взгляды, искренние улыбки, взрывы хохота.

Группа трудовой повинности… на полгода эти юнцы уедут далеко от дома, куда-нибудь, где идет большая стройка, туда, где нужны крепкие руки, скорее всего на восток, где продолжается освоение огромных, почти еще диких земель, тянутся дороги, растут промышленные комбинаты и города.

«Крепить чувство народного товарищества и развивать евразийский дух» – как сказано в соответствующем указе.

Тот был подписан премьер-министром, но тогда еще не вождем народа в двадцать девятом году, после принятия программы «Трех Центров». В ее основу лег план Гриневецкого, одно время заведовавшего сектором экономики в отделе идеологии ПНР – создание новых, мощных промышленных центров на Урале, в Западной Сибири и на Дальнем Востоке, подальше от прогнившей, тлетворной Европы.

Впереди этих парней ждет не только работа, а еще и лекции по политическому просвещению и истории, культурные вечера и все прочее, за что отвечает секция пропаганды «Евразийской молодежи».

Никто не оставит юные сердца и мозги без пригляда…

На мгновение Олега пронзило острое, точно копье, желание стать таким же молодым, беззаботным, искренне верящим в то, что впереди лежит только хорошее и светлое. Уехать куда угодно, работать до кровавых мозолей, спать в сырой палатке или грязном бараке, жрать суп из гнилой картошки и червивого мяса, слушать, засыпая, унылые наставления читающего с бумажки лектора, не понимающего, о чем он ведет речь… но только бы не здесь и не сейчас, не таким, какой он есть.

Он даже задохнулся на мгновение, сбился с шага… но нет, такому не бывать.

Олег отвернулся и пошел быстрее, насколько позволяла палка и боль в начавшей беспокоить ноге. Новые двери, и они выбрались на закрытый козырьком перрон, вдоль которого вытянулась исполинская гусеница состава – сипит и пыхтит паровоз, летят клубы дыма от его трубы, толпится народ у вагонов первого и второго класса.

– Нам туда, – и провожатый указал в сторону головы поезда, туда, куда обычно цепляют два «мягких» вагона.

– Вы к нам будете, ваше превосходительство? – спросил проводник ближнего к ним вагона, огромный и плечистый, с роскошными усищами, по виду – типичный унтер одного из старых гвардейских полков, если судить по рыжим волосам, то преображенец или московец.

– К вам, к вам, – отозвался провожатый Олега, протягивая билет.

– Второе купе, – объявил проводник, и поднес руку к фуражке, на тулье которой красовалась кокарда: герб имперских железных дорог, а под ним крошечный, но очень искусно сделанный флаг – черная подложка, золотая окантовка, и вилочка трезубца, падающий на врага кречет.

«Опричник» с чемоданом полез по ступенькам.

– Давайте, помогу, – проводник протянул громадную ручищу. – Вот, палочку вот сюда… Пострадали в бою, я вижу?

Вопрос он произнес заговорщицким шепотом.

– Да, наверное, – ответил Олег.

Люди, снарядившие и заложившие ту бомбу – враги империи, выходит, что он пострадал от рук противника, того, кто с оружием в руках сражается против евразийского отечества, и можно сказать, что в бою, и неважно, что сам никогда не держал в руках другого оружия, кроме карандаша и блокнота.

– Вот и я тоже, – сказал проводник. – В четырнадцатом году, в октябре у Ивангорода, хех. Потом еще в шестнадцатом под Киевом.

Ну точно, Преображенский полк, и наверняка первая, «царева» рота.

В вагоне оказалось тепло и сухо, ноздри пощекотали запахи свежего белья и тройного одеколона. Провожатый не без лихости откозырял на прощание и зашагал к выходу, так что Олег остался в купе один.

Да, так роскошно он давно не ездил.

Занавески на окне, прикроватный столик, по другую сторону от него глубокое кресло, а на диване можно улечься вдвоем, шкаф для одежды, видны плечики, лежащая на полке щетка, баночка с ваксой… и тут же рядом раковина с закрепленным над ней зеркалом, на полке стакан, кусочек мыла в упаковке.

Олег покачал головой и принялся снимать плащ.

Ровно в двадцать три сорок пять донесся гудок, вагон качнуло, и перрон за окном начал уплывать назад. Поезд выбрался из-под навеса, и по стеклу зазмеились струи воды, сверху донесся дробный рокот лупившего по крыше дождя.

В дверь стукнули, но вместо ожидаемого проводника в купе заглянул некто лысый и высокий, в бордовом халате.

– Олег Николаевич, добрый вечер, – сказал он. – Прошу, пойдемте ко мне, посидим.

Кириченко, тысячник Народной дружины, полковник ОКЖ!

Да, без мундира его и не узнать, разве что по глазам, бледно-голубым, будто светящимся изнутри, да еще по обручальному колечку с фиолетовым камнем, что запомнилось еще в кабинете Голубова.

– Хм, ну я даже не знаю… – протянул Олег.

Участвовать в вагонных посиделках не хотелось, куда с большим удовольствием он бы лег спать. Но стоит ли портить отношения с человеком, с которым придется какое-то время работать, с тем, кто будет тобой командовать и следить за тобой, контролировать каждый твой шаг?

– Не смущайтесь, оно того не стоит, – Кириченко улыбнулся, вроде бы искренне, но глаза его остались серьезными. – С проводником я договорился, чай он ко мне принесет, ну а все остальное у меня с собой, не пожалеете.

– Ну ладно, – сдался Олег.

«Опричник» занимал соседнее купе, точно такое же, как у Одинцова.

– Прошу, прошу, – Кириченко жестом фокусника извлек из стоящего у стола портфеля бутылку коньяка, заграничного, даже на вид дорогого. – Из Парижа привезено в прошлом году, этот сосуд греха мне подарил наш бывший представитель при французской ставке ВГК генерал граф Игнатьев…

Олег опустился в кресло, взял бокал, осторожно понюхал коричневую маслянистую жидкость.

– На брудершафт не будем, по мужицки это, но на «ты» перейти предлагаю… Борис, – объявил Кириченко.