Текст книги "Чувство издалека"

Второй раз мы встретились в Чикаго. Я сидел в недорогом, насквозь сыром номере Harrison Hotel на одноименной улице и разговаривал с двумя парнями из пуэрто-риканской мафии, которые любезно – за небольшие деньги – согласились позабавить меня своими байками и добавить в мою новую статью немного крови и перца. Те, кто бывал в Чикаго, знают, что отель этот находится практически на границе белой и черной части города. Вид из окна был соответствующий – пустая парковка и кирпичная стена с огромным красным крестом, нарисованным пару-тройку десятилетий назад. Немного левее изгибались петлей фермы и рельсы сабвея. Когда зазвонил телефон, я взял трубку и отошел к окну. Но едва я услышал милый голос, как военно-приграничный пейзаж расплылся и даже как бы исчез. Я видел только удивительно синее небо над ним.

Я быстро закончил разговоры с молодыми гангстерами, распрощался с ними, посоветовав не быть столь откровенными в других местах, и выставил их за дверь. Потом сбрил трехдневную щетину и спустился вниз.

Ехать было минут сорок – немного за улицу Девон, заселенную, как я знал, эмигрантами из России. Спокойный и приличный район. Трудности могут возникнуть только в случае, если забыл купить англо-русский разговорник. Но мне было легче – необходимый дом находился напротив церкви, к которой вели указатели прямо с Девон.

Я припарковался между старым огромным бьюиком и новой маленькой хондой, громко хлопнул дверцей и через небольшой ухоженный дворик подошел к двери под железным козырьком. Дверь была не заперта и за ней оказалась узкая деревянная лестница, которая заскрипела на все лады, будто приступающий к репетиции струнный оркестр, едва я ступил на первую ступеньку.

Тут же сверху над перилами показалось круглое старушечье личико, обрамленное пепельными волосами и имеющее тот марципановый розовый, истино американский цвет, какой приобретают в Америке все пенсионеры. Я не знаю, почему так происходит, но как только человек перестает работать, бороться каждый день за себя завтрашнего, он превращается в отражение яблочно-вишневого пирога, который каждое утро готовит вместе с популярным телеведущим.

Старушка встретила меня на верхней площадке. Была она маленького роста и совсем не говорила по-английски. Вместо этого она приветливо и безостановочно улыбалась и кивала головой, приглашая последовательно совершать ряд действий, похожих на некий обряд – я снял ботинки, надел мягкие тапки, затем был препровожден в ванную комнату и вымыл руки, и только после этого, чувствующий себя как будто после причастия, был запущен в комнату.

Элиза была здесь. Она сидела в глубоком кресле качалке, укрытая шерстяным пледом, и читала письмо, когда я вошел. Конверт лежал у нее на коленях, а лист бумаги легонько подрагивал, зажатый тонкими пальцами. Я остановился на пороге. Было жаль шагнуть дальше и разрушить установившуюся в комнате гармонию. Вся комната освещалась только одной лампой с большим матовым плафоном, стоящей на невысоком шкафчике сбоку от Элизы. Это было удобно – свет падал как раз на письмо. И кроме этого, он еще так чудесно переплетался с золотыми ее волосами, что создавалась иллюзия нимба над ее внимательным в чтении лицом.

– Prelestnitza – громко воскликнула старушка, выныривая из-под моего правого локтя. Она шустро просеменила к противоположному углу и щелкнула выключателем. В комнате вспыхнул яркий свет – от люстры, состоящей из сотен стеклянных леденцов и сосулек, подвешенных на бронзовых обручах под самым потолком.

– Джон, мой дорогой Джон – ласково проговорила Элиза, откладывая письмо в сторону и потягиваясь, вытягивая вперед руки.

Я было шагнул к ней, но опять споткнулся о старушку, которая тут же вручила мне поднос с чашками и исчезла в коридоре, ведущем, вероятно, на кухню.

– Поставь его на стол, – сказала Элиза, – тебя приняли как старого знакомого. Так что помогай.

Я исполнил просьбу так тщательно, как только мог. Даже ничего не разбил при этом, хотя руки тряслись от желания обнять любимую женщину. Чашки только зазвенели, столкнувшись при перелете с подноса на стол. И лишь справившись с ними я подошел к Елене и наклонившись поцеловал ее в губы. Золотой нимб уже погас, общее освещение затмевало его, но мистический восторг, который я испытывал, дотрагиваясь до нее, не пропал. За пару проведенных в разлуке недель он стал сильнее. Я почему-то подумал о цепной ядерной реакции. Любовь такое же необратимое явление – она имеет свою чудесную логику, по которой каждое действие приводит к вполне определенному следующему. И в этой цепочке нет обратных ходов, которые нельзя было бы определить как смерть или предательство. Но я-то очень хотел жить.

Снова появилась хозяйка, и я помог ей найти на столе место для большого фаянсового чайника. Через минуту мы опять остались одни.

– Ты соскучился, Джон? – спросила Элиза, откидывая плед и поднимаясь с кресла.

Черт! Соскучился ли я! Как я мог ответить на этот вопрос – на первый взгляд бестолковый, а на самом деле преисполненый женского коварства, лести в адрес мужчины и собственной любви. Конечно, я соскучился. Внешне это проявилось в тигрином прыжке и громком приземлении возле любимых коленей. Кроме того, я чуть не задохнулся. Элиза была в очень коротком, очень открытом и очень облегающем лиловом платье. Маленький бриллиант на золотой цепочке сверкал оттуда, где начиналась впадинка ее груди. Я поцеловал ее в то место, где край платья соприкасался с бархатной кожей бедра. Элиза немного согнула ногу в колене и погладила ею мою щеку. Потом опустила ладони на мою голову и легонько оттолкнула.

– Иди, помоги тетушке.

Так я кое-что узнал о ее происхождении.

Была она русская, но род их, всегда довольно состоятельный, вот уже почти что век как был рассеян по всему свету. Сама Элиза родилась в России, но теперь, покинутая двумя мужьями, одним русским и вторым англичанином, каждый из которых оставил ей довольно средств перед расставанием, имела английский паспорт. Где-то в Челси у нее была квартира. Теперь я уверен, что мужья ее, освободившись от этого дьявольского наслаждения, похожего больше на возмездие свыше – жизни с ней, успокаивались и становились просто хорошими и верными друзьями, оплачивая, вероятно, все ее путешествия. Сама она не работала, по крайне мере, в то время. Чем она занималась? О! Она путешествовала! Если ваше сердце закрыто для впечатлений, если в окружающем мире вы способны заметить только нового диктора в новостях и о войне где-нибудь в Африке думаете так, как о сливочном мороженом для диабетиков, то вы никогда не поймете, что значило путешествовать для Элизы. Она не могла построить яхту и пересечь на ней океан, но она пересекала его на больших пароходах и так, как спортсмен прислушивается к току собственной крови, она прислушивалась к чужой. Она упивалась всем – нефтяными разводами у причалов, белой пеной в кильватере; до боли в собственных глазах вглядывалась в черный глаз с желтой окантовкой пойманной матросом чайки; наблюдая за львами в каком-нибудь национальном парке она инстинктивно повторяла их движения, и ее походка становилась такой же мягкой и неслышной, как у львицы. Восточный базар и котел с пловом были для нее явлениями одного порядка. Везде она находила что-то восхитительное, что-то странное, что-то редкостное. И все было достойно ее памяти. И когда она любила, все это выплескивалось. Она стонала, как птица, гнездо которой разоряют охотники, прижималась, как подкрадывающаяся к добыче львица прижимается к земле, извивалась, как дерущиеся змеи или каталась по кровати, как резвящиеся антилопы по траве. И она одаривала негой, какую дарит только прохладная река истосковавшемуся по воде путешественнику.

Мы продолжали встречаться с перерывами в несколько недель. За Чикаго последовал Париж, затем длинное (четыре дня) португальское путешествие, мы встретились даже на ежегодной регате в Мельбурне и в ходе небольшой заварушки в Уругвае. То она звонила в редакцию и потом оказывалась недалеко от тех мест, куда засылала меня работа, то я, узнав, куда она собирается, находил причину оказаться там же. Тем не менее за весь год мы провели вместе не больше месяца. А я попадал в такие места, к таким красоткам, что мог бы утешить горечь разлуки без труда и хлопот – немного материальных затрат, и только. Да и совесть моя была бы чиста, поскольку журналистский нюх, помноженный на жизненный опыт давал основания подозревать, что верность не была присуща и Элизе. Как можно требовать верности от ветра? Но я уже начал замечать в себе первые зернышки грусти, первые проблески дикой космической тоски, и не позволял себе расслабляться с другими женщинами. Я находил в своей любви что-то жертвенное. Это чертовски завлекало, хотя любой человек сказал бы, что мне надо было просто обратиться к психиатру. А что бы я сказал врачу? Что плохо сплю и не нуждаюсь ни в каких женщинах, кроме одной? А он бы прописал мне снотворное – как врач, и посоветовал бы посетить бордель – как мужчина! Такие лекарства я мог прописать себе и сам, тем более, что для приобретения их рецепт не нужен. Но в том-то и была уникальность моего нового состояния, что я не хотел снотворного и всего прочего. Я понял, точнее, обнаружил в себе некое новое ощущение… Говоря высокопарно, я понял, что любовь – это неосознанная необходимость. Да! Именно так – неосознанная необходимость. Я не знал, что именно я получал от Элизы, но я знал, что не могу жить без того, чтобы не жила она. Я не нуждался в ее присутствии каждый миг, работая, я даже иногда не думал о ней, но сознание, что она где-то есть, что-то делает, кого-то обольщает, идет пешком, едет в автомобиле, пьет кофе, разрезает за обедом мясо в каком-нибудь ресторанчике и так далее… приятно согревало меня изнутри. Я был спокойно и ровно счастлив. Когда мы встречались я мог умереть от наслаждения видеть и касаться ее, я вспыхивал, как спичка под увеличительным стеклом, под ее взглядом. Когда она была далеко, я все равно был уверен, что жизнь прекрасна; ведь мы были двумя полюсами этой планеты и все, что происходило и было на ней, заключалось в сетке соединяющих нас меридианов.

И вот она попросила приехать в Египет. О причине этого приглашения в сообщении было сказано предельно лаконично: ее друзья-археологи раскопали что-то интересное, ей жутко хочется посмотреть, и кроме того, я тоже смогу сделать хороший материал. Безусловно, она не предупредила о солоноватом вкусе, какой бывает от растрескавшихся губ, о нервном напряжении бешеной езды по пустыни и возбуждающем, как запах недавнего пожара, ожидании в тени автомобиля с посеревшим факсом на колене. Это свалилось на меня неожиданно и мне понравилось.

Элиза появилась на невиданно шикарном Land Cruser в сопровождении нескольких рослых мужчин. Где она их находила – веселых, но не безобразничающих; сильных, но не грубых; щедрых, но не всегда богатых – мне неизвестно. Я безропотно сносил все эти ее штучки – озорные взгляды на горы окружающей мускулатуры. Бороться надо было за ее другой взгляд – испепеляющий, иссушающий обращенный на нее взор погибающего влюбленного; взгляд, в котором в момент наивысшего наслаждения вдруг появлялась откуда-то тоска, как вдруг сереет жаркое синее небо перед тем, как с него упадет внезапный, как вдовий плач, дождь.

Элиза махнула мне рукой и Land Cruser помчался дальше, огибая пирамиду, укладывая возле ее подножия белесый пыльный след. Я плюхнулся за руль своего джипа и устремился за ними. Я мог бы и не торопиться. Мы остановились с другой стороны пирамиды возле лагеря археологов, которые, как оказалось, нас ждали.

Меня представили как журналиста. Я был не против. Короткий репортаж, десяток фотографий – все это могло сгодиться на черный день. Из вежливости я попросил пресс-релиз о работе экспедиции.

– Тебе нужна официальная информация? – спросил высоченный бородач в модных очках. Он насмешливо посмотрел на мою камеру и переспросил:

– Так тебе нужна информация, или сенсация?

Бородач был начальником там. И он был уже навеселе. Он махнул рукой, послав в мою сторону волну жаркого воздуха, и отвернулся к Элизе.

– Шлепанцы богине!

Откуда-то принесли плетеные сандалии, и Элиза немедленно скинула свои туфли из Harrods. Если бы эти туфли подарил ей я, я бы взвыл от обиды. Вот почему она не принимала подарков!

Мы вереницей двинулись в сторону пирамиды. Я «пялился» в затылок Элизе, а она бодро выступала впереди всех нас. Бородач широкими шагами шел чуть сбоку, бубня что-то себе под нос. Один раз он наклонился за невзрачным камешком, но, повертев его перед очками, небрежно отбросил в сторону. Спутники Элизы переговаривались сзади. Тема разговоров была чарующая – парни говорили о барбекю.

Подъем к входу во внутренний лабиринт заставил всех замолчать. Подниматься по каменным ступеням почти в полметра высотой оказалось делом утомительным. Платье Элизы оказалось с длинным разрезом – от самого бедра, и это позволяло ей снова быть впереди. Бородач, еще более повеселевший после того, как пару поднятых с песка камешков он положил в карман, держался рядом с нею и указывал более простой путь. Я улучил момент и спросил, указав пальцем на его карман, что это за камни.

– С виду обычные, я их только по блеску отличаю, да и то – на грани интуиции. Отгоняют змей, если при себе держать – ответил он таким обыденным тоном, как будто говорил про мыло Safeguard.

Минут двадцать мы шли по каменным проходам внутри пирамиды. Один из археологов теперь шел впереди и освещал путь фонариком. Каменная кладка была шершавой и прохладной. Иногда в ней поблескивали какие-то вкрапления, но они не привлекали к себе внимания. В общем, эта пирамида ничем не отличалась от любой другой. Только она еще была чистой и – соответственно – без характерного запаха общественного туалета, обычного для подобных сооружений в наше время. Туристы лапают стены, и пот с их ладоней наслаивается на сухой камень. Алкоголь и прочие ингридиенты праздного времяпровождения вырывается из туристических глоток вместе с углекислым газом, образуя неимоверно едкую смесь. И уж наверняка какой-нибудь ребенок вырвется из маминой руки и отбежит в тупичок, чтобы справить нужду на месте, где пару тысяч лет назад древний архитектор проверял угол укладки блоков.

Бородач внезапно попросил всех остановиться перед небольшой полукруглой нишей. Несколько лучей скрестились в ней, но ничего, кроме шершавых серых стен я не видел.

– Давай! – воскликнул Бородач, и сзади из темноты ему передали какой-то предмет. Это оказался колокол величиной с человеческую голову.

Бородач взял его за кольцо и поместил в нишу, удерживая на вытянутых руках. Первые мгновения ничего не происходило, но вот послышалось гудение. Мы замерли. Гудение, доносившееся как будто издалека, набирало мощь.

На самом деле это гудел наш колокол. Он гудел, а язык в нем висел неподвижно и, я бы сказал, безжизненно, как руки пожилого палача, приговоренного к смерти злым гением новой власти. Вот это была сенсация! Я открыл рот, но Бородач предвосхитил все мои вопросы.

– Науке сие непонятно. Поэтому обсуждению с посторонними и в прессе не подлежит.

Я закрыл рот и развел руками в знак смирения. Друзьям Элизы не повиноваться было нельзя.

– Мы нашли его в этой нише, которая была скрыта за тонкой стенкой. Может быть, здесь есть еще такие же.

Бородач вынул колокол из ниши, причем мне показалось, что ему пришлось приложить для этого некоторые дополнительные усилия, и попросил нас развернуться.

– Как будто где-то далеко гудит. И не сейчас… – прошептала мне на ухо Элиза. Это было чертовски точно подмечено. Колокол гудел, как водопад, еще не видимый за поворотом реки. Или уже невидимый.

В стене напротив ниши была устроена дверь из одной каменной плиты. Бородач с силой надавил на нее, и она открылась наполовину, что было достаточно, чтобы засунуть голову и даже пролезть.

– Усыпальница царицы – сказал Бородач.

– Хочу взглянуть – Элиза проскользнула между нами к черной щели.

– Женщине, даже мертвой, нельзя входить туда одной. Таков древний обычай.

Элиза повернула голову, оглядела всех нас и улыбнулась мне.

– Пойдем…

Я, как обычно, точно не понял, чего в этом простом слове было больше: неуверенного вопроса или радостного утверждения своей власти. Но я был готов идти в любом случае.

– Когда царицу хоронили, вошедшего с ней мужчину оставляли одного, дверь запиралась, и через некоторое время он умирал от голода или жажды – Бородач уже много узнал о тех обычаях.

– Так закройте за нами дверь! – приказала Элиза.

Кости древнего любовника лежали у подножия каменного саркофага. Рядом стоял баллончик с яркой наклейкой – кто-то из археологов оставил его здесь.

– Несчастный – сказала Элиза, кивнув в сторону костей, – как ты думаешь, это был раб или свободный человек.

Я подумал, что несчастным в подобной ситуации мог быть только раб. Свободный человек должен быть и безумно любящим. Только сильнейшее чувство могло смирить его перед этой каменной темнотой. Ведь свет исчезал задолго до того, как наступала смерть. Он исчезал вместе с последним факельщиком. И тогда наступало время о многом подумать. Например, о том, как ты здесь оказался. Только сумасшедшая страсть могла затмить подобные горестные размышления и осветить склеп фантастическим светом, льющимсяя из навсегда закрытых глаз. Да, это была сенсация!

– В любом случае он был предан, как собака – сказал я.

– Да – кротко согласилась Элиза.

Она подошла к саркофагу и оперлась на него руками, наклонившись телом вперед. Она обычно так стояла у окна перед тем, как лечь в постель. Я подходил к ней сзади и обнимал.

В этот раз мне нужно было сначала пристроить где-нибудь фонарь, тем более, что дверь за нами действительно закрыли и углы погрузились в жуткий мрак. Только ткань платья Элизы благодаря каким-то особым волокнам мерцала и как бы светилась.

– Богиня! – такая мысль, острая, как пробуждение в лодке, которую течение несет к водопаду, пронзила меня. Я нагнулся, не сводя глаз с обольстительной фигуры возле саркофага, и поставил фонарь в пыль на каменном полу. Несмотря на пробирающий до костей холод, царивший в пирамиде, мне стало жарко. Может быть, таково было воздействие комнаты, конусообразный потолок которой исчезал в нависающей сверху темноте. Странно, но эта темнота не давила, как обычно давит низкая туча. Наоборот, она казалась более разреженной, чем светлый пласт вокруг нас. Я чувствовал себя в освещенной части пылинкой, подвластной случайным колебаниям воздуха. А Элиза была тем центром притяжения, к которому стремится все – не только пылинки, но даже целые планеты.

Мы никогда не принадлежали друг другу так полно, как в этот раз – в глубине древней пирамиды, отделенные от мира толщей камня и бездорожьем за ним. Абсолютная близость с Элизой, абсолютная нераздельность, какой я жил до сих пор, оказалась несовершенной и ограниченной, как простой пример вычитания двух целых чисел по сравнению с многоэтажным и разветвленным вычислением какого-нибудь супер интеграла с последней страницы задачника для старших университетских курсов. А может, наоборот, все прежнее было запутанным и бестолковым, как блуждания ребенка, запертого в комнате, наполненной вещами и мебелью. И только теперь наши отношения стали ясными, как простой пример вычитания. Пример, к которому сводятся все остальные задачи, кажущиеся такими сложными, такими громоздкими. Но почему пример вычитания? Почему не сложения? Бог с этим, это все одно и то же!

Теперь мне нужно упомянуть одну весьма прозаичную бытовую деталь, от которой все и пошло к черту, исчезло, как вода сквозь пальцы, которые к тому же разжимаются от отчаянья, от невозможности и нежелания отвратить неизбежное.

Элиза сняла свои шикарные трусики и бросила их на пол. Я сказал ей, что она зря так сделала, так как не сможет их потом надеть – пыль была чрезвычайно прилипчивой. Она ответила, что обойдется и без них, провела пальчиком по саркофагу и после секундного размышления опрокинула меня на спину – прямо на его поверхность. Элиза была в платье, и ее ноги были ничем не защищены, поэтому, когда мы вышли из усыпальницы и присоединились к остальным, разложившим к этому времени какие-то приборы возле ниши, в которой так странно гудел колокол, ее колени краснели натертыми местами. Бородач сверкнул в мою сторону линзами очков и достал флягу.

– Продезинфицируем ссадины – сказал он и принялся протирать колени Элизы платком, смоченным виски. Из нескольких маленьких царапинок выступили даже капельки крови, но в сравнении с тем блаженством, какое сияло под густыми ресницами Элизы, они были ничтожной потерей. А я своими обезумевшими от любви глазами вообще ничего не видел, тем более там, куда не доставал свет от фонарей.

Вечером археологи устроили пиршество в честь гостьи. Элиза немного опьянела и кружилась в импровизированном танце между кострами. С распущенными волосами, в платье, сквозь которое свет проходил почти беспрепятственно, она была ожившим идолом этих мест. Бородач ползал за ней на коленях и швырял ей под ноги мелкие камешки.

– Возьми их, восполни свою силу! – кричал он и загребал вокруг себя руками, как веслами, собирая новую порцию камней. Потом к нему присоединились несколько египтян из ближайшей деревни, среди которых выделялся один старик. Одетый только в шорты, он своим коричневым сухим телом напоминал ожившую ветвь саксаула и ползал позади всех, смешно расставляя в стороны ступни, из-за чего сзади напоминал морского слона или тюленя. Его руки и бедра были покрыты частыми короткими рубцами от шрамов, а левая ладонь была обмотана свежим бинтом. Присмотревшись к маневрам старика я понял, что он был единственным, в чьем ползании за Элизой угадывалась какая-то высшая цель. Он отставал от других неспроста, он все время пытался угадать, куда повернет Элиза, и стремился попасться ей на пути. Несколько раз ему это удалось, и он замирал, сжимаясь в комок на ее пути, но Элиза, на миг остановившись, всегда сворачивала. Лишь первый раз я заметил, что в ее взгляде, направленном на старика, мелькнул холод. После этого она на него не смотрела, и даже закрывала глаза, когда он неожиданно выскакивал, освещенный красным светом, из-за костра.

Я бродил за танцующе-ползающей процессией, отмечая всякую мелочь, пока в одной из палаток не увидел причину всего этого: молодой египтянин тщательно толок что-то в ступке, потом полоснул ножом себя по бедру, раздвинул края раны, всыпал в нее порошок из ступки, и залепил рану пластырем, который достал из кармана. Через некоторое время он присоединился к своим ползающим за Элизой односельчанам.

Танец быстро надоел Элизе. Вряд ли она устала, хотя сначала я подумал именно так – слишком глубоко она дышала и слишком жадно припала к бутылке с колой, когда села на парусиновый раскладной стул возле самого большого костра. Напившись, она посмотрела на меня, и я снова ощутил себя мотыльком, летящим на огонь.

Я предложил ей немедленно поехать в гостиницу, до которой было часа три езды. Она согласилась. Бородач проводил нас до моего джипа, неся на плече сумку Элизы. Когда же мы огибали пирамиду, в свете фар мелькнула фигура старика. Он неподвижно сидел на одной из ступнек, положив левую ладонь на скругленную временем каменную грань. Бинт с ладони он снял и неаккуратной кучкой положил рядом с собой.

– Чудовищный старик – сказала Элиза.

Я не понял, что она хотела этим сказать, и какое впечатление произвел на нее этот высохший пустынный корень, но промолчал. Только один раз я оглянулся назад. Пирамида, освещенная полной луной, казалась плоской, как лист фольги, и сверкала, из-за чего песок вокруг тоже блестел.

Элиза заснула в машине и не проснулась даже тогда, когда я взял ее на руки и внес в номер. Я заказал две чашечки кофе, надеясь, что его аромат разбудит мою любимую. Но она спала крепким сном в том положении, в какое я ее положил, иногда лишь хмуря брови, а я сидел в кресле напротив, с механическим постоянство поднося ко рту чашечку. Потом я выпил и вторую, принял душ и не осмелившись беспокоить Элизу устроился на ночь прямо в кресле, укрывшись халатом.

В положенный час за стенами отеля наступил рассвет, но я в меру своих человеческих сил отсрочил пробуждение любимой. В слабых полосках света, пробивающихся сквозь жалюзи, я сидел и любовался ее лицом, с которого ночь прогнала все тревоги. И лишь когда она зашевелилась, потягиваясь, но, еще не открывая глаз, я встал и резким рывком оконного шнура опрокинул в комнату солнечную ванну.

Элиза раскрыла глаза и тут же зажмурилась, не в силах вынести яркого света. Только ее волосы обрадовались и вспыхнули костром на пестрой – оранжевой с голубым и зеленым подушке.

Мы позавтракали в номере – молча и лишь поглядывая друг на друга, торопясь закончить с сэндвичами и кофе. Мы чертовски истосковались друг по другу и поднялись из-за столика одновременно, чтобы немедленно взяться за руки и отправиться к покрытой смятым, как ворох осенних листьев, покрывалом кровати.

Но мы уже были в плену. Мы уже стали рабами неизведанного, жертвами вышедшего из глубин песков и времени то ли проклятия, то ли благословения. Мы уже были обречены то ли на бессмысленную гибель, то ли на яркую и недоступную, как полярные звезды, судьбу. Всего лишь через пару месяцев я понял, насколько холодным может быть теплое, и как на самом деле может обжигать холод. Мир с его всего лишь тридцатью шестью и шестью десятыми градусами тепла здорового человеческого тела – это остывший пепел, а холодный звездный лучик приводит к испепеляющему пламени.

Мы не делали ничего нового друг с другом – сначала легкие поглаживания, всего лишь нежная, как покачивание травы от ветра, беготня кончиков пальцев по коже, как вдруг Элиза вздрогнула и резко приподнялась, пристально вглядываясь в собственное бедро.

– Знаешь – как бы в раздумье сказала она, – у меня такое странное ощущение… Точнее, я не всегда чувствую твои прикосновения. Как будто некоторые участки кожи потеряли чувствительность.

Я тоже приподнялся и проследил за ее взглядом. Действительно, мягкий персиковый цвет ее тела кое-где был разбавлен чисто белыми пятнами величиной с десятицентовую монету с редкими розовыми прожилками. Пятна имели неровные края и на ощупь были чуть холоднее, чем окружающая кожа. И даже чуть тверже.

– Может, загар такой странный – высказал я первое же соображение.

Элиза только пожала плечами и мы прекратили говорить на эту тему.

Однако к вечеру ее кожа изменилась настолько, что Элиза встревожилась и попыталась дозвониться до одного из своих многочисленных друзей, имеющего клинику под Брюсселем. Как назло, он отсутствовал, и строгая складка между бровями, омрачившая лицо Элизы в тот вечер, не разгладилась даже тогда, когда мы забрались под одеяло.

Почти все тело Элизы уже было матово-белым. Розовые прожилки, толщиной с волос, отдалились друг от друга и стали так же редки, как долларовые бумажки на мостовой Бродвея. Только на ее груди они собирались вместе, как рукава какой-то загадочной реки. Тело ее стало холоднее и как бы плотнее. Но поведение и реакция на ласку изменилась обратным образом. Каждое мое желание встречалось с готовностью его исполнить и исполнялось, даже если оно выплескивалось неосознанным, бесформенным протуберанцем. Я чувствовал себя скульптором, ваятелем, который погружает пальцы в прохладную глину и испытывает при этом восторг вдохновения, восторг от предвидения изваяния, которое непрерывно рождается в его ладонях.

Но я очень быстро заразился беспокойством Элизы и перестал радоваться своей новой власти над ней. В конце концов мы затихли, вытянувшись друг рядом с другом, как два связанных по рукам и ногам пленника. И черная египетская ночь за широкими окнами номера, прозрачная, как стекло или вода, налегала, наваливалась на нас, как кормилица наклоняется за младенцем.

Так и не сомкнув глаз, в молчании, подобном молчанию берегового песка, с которого при отливе схлынули волны, мы провели ночь. Я напрягал слух, пытаясь уловить дыхание Элизы, но оно было таким тихим, что временами мне начинало казаться, что я один в комнате. Дважды я протягивал руку и дотрагивался до ее обнаженного бедра, но Элиза отводила мою руку своей похолодевшей ладонью.

Трудно понять причину сердечной боли. Внезапной, как мяч в пустых воротах. Я лежал на спине, борясь с горечью, подкатывающейся к горлу. Никакой, даже самой смутной догадки о том, что происходит, не рождалось в моем мозгу. Я был готов на любую муку, лишь бы только освободить от случившейся напасти мою возлюбленную. Я – обычный безбожник, один из тех, кто ставит ногу на ступеньку к храму лишь затем, чтобы завязать шнурок, лежал, уставясь открытыми глазами в темноту, и мысленно твердил, что если есть Бог, то он перенесет все несчастья Элизы на меня, чтобы я – сильный здоровый мужчина, в прошлом солдат, с ними бы покончил. «Сделай так, и я поверю, что ты есть!» – думал я. И сам же усмехался такой детскости своих взрослых мыслей.

Под утро мною овладел какой-то кошмар. Мне приснилась Элиза в облачении египетского фараона, стоящая по колено в песке и качающая на руках, как люльку, саркофаг древней царицы. Я даже услышал удар колокола.

Оказалось, что Элиза уронила на пол чайную ложечку. От этого звука я вздрогнул и открыл глаза. Бессонная ночь давала себя знать – все тело затекло, а в голове колыхалась, толкаясь в череп, как бензин в полупустом баке, тупая боль.

То утро было совсем не таким, к каким я привык, если мы проводили ночь вместе. Проснувшись, я всегда находил голову Элизы на своей груди, вдыхал какие-то сногсшибательные ароматы, стоившие, вероятно, баснословные деньги, затем легкими поглаживаниями будил ее, и она переворачивалась на живот, чтобы поцеловать меня. Ее разгоряченное тело пахло, как тело грудного ребенка, и этот запах делал ее такой родной и близкой, что я не мог не прижать ее к себе, после чего снова начинались ласки и прочее. Но в тот раз все было не так. Когда я разлепил веки, Элиза стояла около столика с телефоном и ждала. Я из постели слышал гудки – так обострился мой слух. Маленькая фарфоровая чашечка стояла рядом с аппаратом, а по керамической плитке вокруг упавшей ложечки растеклась темно-коричневая лужица.

Наконец на другом конце подняли трубку, и Элиза заговорила по-французски. Я этого языка не знал, и она, щадя мое самолюбие, никогда не говорила на нем при мне. Мой сон, вероятно, заставил ее забыть про это правило.

Она говорила довольно долго, и я все время не шевелился, чтобы случайно не помешать. Ее голос и тон напомнили мне нашу первую встречу в Нью-Йорке. Бесстрастная речь, в которой так много значат паузы между словами. Речь, которая заставляет так много значения придавать выражению глаз и легким движениям пальцев.