Текст книги "Туман на родных берегах"

Глава 10

…Когда они приехали на место событий, вагон командующего был отогнан в тупик Рязанского вокзала и оцеплен бойцами специального московского отряда Имперской безопасности, вооруженными модернизированными пистолетами-пулеметами Федорова со складным металлическим прикладом.

Солнце еще не село, но расстрелянный вагон уже заливал яркий свет мощных электрических прожекторов.

За первой линией оцепления нервно лаяли собаки.

Судя по характерным визгливо-басовитым ноткам, – черные русские терьеры, краса и гордость бериевского питомника, выведенные для работы исключительно по человеку.

Страшные звери.

Генетически запрограммированы на розыск и задержание бежавших заключенных, с которыми никто не церемонится.

Собаки-убийцы.

Никита с Лаврентием, одновременно поморщившись, отмахнулись от подбежавшего с докладом следователя и быстро прошли в вагон, причем Лаврентий умудрился где-то в тупике сорвать длинный стебелек бледно-зеленой железнодорожной травы и теперь его нервно жевал.

Было страшно.

Новая Россия знала, что такое терроризм.

Особенно в тяжкую годину разрухи, наступившую после победы «белого движения», и наложенных «союзниками» контрибуций: тогда было настоящее раздолье для всех этих недобитых «эсеров», «анархов», «левых большевиков» и прочих «блюмкинцев».

И расстреливали, и взрывали.

Но после победы на выборах двадцать седьмого года Национал-демократической рабочей партии Катаева, поддержанной тогда еще не подавшим в отставку Дедом, порядок удалось навести в течение двух-трех лет.

И сейчас расправа над Туркулом и его ближайшим окружением выглядела неимоверной дикостью.

А главное – с какой целью?!

Непонятно.

Лаврентий прав, милейший Антон Васильевич – человек храбрый, но недалекий, – давно уже наслаждался жизнью в своем замиренном Туркестане, ни на что не претендовал и никому не мешал.

Неужели все-таки месть?

В преддверии пятнадцатой годовщины?

…Берия, словно угадав мысли Никиты, отрицательно покачал головой.

– Нет. Это не месть, Никита Владимирович. Так – не мстят. Это – хуже. Значительно хуже. Это – демонстрация силы…

Демонстрация силы?!

Что ж, похоже.

По крайней мере, для рабочей версии – годится…

Благодарно кивнув посторонившемуся Лаврентию, Никита полез в вагон…

Глава 11

Вечером они снова сидели в «Арагви»: несмотря на гибель героического генерала, шашлык по-карски стоил того, чтобы им угоститься.

Пили, правда, не вино.

Водку.

Шашлык шашлыком – но, как говорится, ситуация обязывала.

У Никиты не шла из памяти молоденькая горничная из штабного вагона: с разваленным револьверным выстрелом виском, стыдливо прикрытым кокетливым и нежным русым локоном.

В ее светлых северных глазах, казалось, навсегда застыло удивление.

Падение бесстыдно задрало подол узкого серого форменного платья, и давно уже привыкшего к мертвым телам Никиту неприятно поразила нежная и пока что еще не мертвая кожа цвета теплого молока на внутренней стороне бесстыдно раскинутых и еще как будто живых узких девичьих бедер.

– Скажите, Лаврентий, – Ворчаков разливал жесткую «смирновскую» по узким лафитничкам, строго до половины, – скажите, та горничная, что лежала сразу у входа в вагон, – она же наверняка ваша сотрудница?

Берия кивнул.

– Там все были мои сотрудники, – вздыхает, задумчиво дожевывая ломтик копченого кавказского сыра. – Хотя это и не отменяет того факта, что некоторые барабанили и на другие ведомства, включая ваше. А так – да, моя…

Инспектор поморщился.

– Не жалко?

Берия хмыкнул.

– Мне всех жалко. И ее тоже. А больше всего – вас и себя. Вы созванивались с администрацией Канцлера? Во сколько нам на доклад?

Ворчаков снова поморщился, задумчиво почесал переносицу.

– Записаны на семнадцать ноль-ноль. К десяти утра будут готовы результаты экспертизы. Меня прежде всего интересует баллистика. Такое ощущение, что стреляли не из одного ствола.

Лаврентий, соглашаясь, промокнул губы салфеткой и приглашающе поднял наполненный Ворчаковым лафитник:

– Разумеется, не из одного. И Туркул, и его люди, не говоря уж о моих сотрудниках – опытные, понюхавшие пороху вояки. Даже эта девочка, которую вы только что так трогательно жалели. В одиночку их так просто не возьмешь. Меня больше интересует, использовался ли нападавшими глушитель. Причем интересует тоже… м-м-м… довольно абстрактно. Если использовался, значит, порученец почти наверняка впустил террористов, предварительно ликвидировав внешнее охранение, а потом вместе с ними ушел. А вот если не использовался – все значительно хуже. Тогда, значит, сначала они исполнили всех вместе, а потом он исполнил одного-двух союзных исполнителей, и они сейчас остывают среди остальных покойных. А сам – ушел, и его наверняка ждали. До Парада Победы нам его теперь не найти, потому как мы не имеем права отвлекаться сейчас ни на что, кроме безопасности Вождя и прочих первых лиц Империи. Вы меня понимаете?! На это и был расчет, готов спорить. Дело, разумеется, засекречено?

Ворчаков скривился, как после мексиканской кактусовой водки с кислым лаймом.

– Разумеется засекречено. Прозит, коллега. Кстати, дозы в следующий раз надо увеличить, что-то не берет, зараза… Еще как засекречено, аллюр три креста. Личным решением Вождя. Чему я, признаться, не рад. И вы меня, надеюсь, понимаете. Валентину Петровичу, конечно, виднее. Но будь моя воля, я бы все эти празднования если не отменил, то хотя бы понизил в ранге. Есть кому и кроме первых лиц Империи парады финтифлюшечные принимать…

Берия отрицательно покачал головой.

Скривился.

– Мы с вами не политики, коллега. Вы сыскарь, я – тюремщик. Политики мыслят другими категориями. Вот, к примеру, в августе в Москве пройдут Олимпийские игры, которые должны всему миру продемонстрировать верность избранного нами пути и устойчивость нашей политической системы. Их что, тоже отменять?! Как вы это себе представляете?! Пусть все идет своим чередом. А наше с вами дело в том и заключается, чтобы все в России происходило на уровне – с точки зрения столь любимой нами безопасности. Работа у нас такая…

Никита пропихнул водку единым обжигающим глотком, зажевал неимоверно острым и соленым и столь же неимоверно вкусным грузинским перцем.

Выдохнул огненно.

И снова принялся разливать.

– Да я понимаю, Лаврентий Павлович. Все понимаю…

На улице, когда они вышли, было бы уже темно, если б не гордость Новой России – повсеместное электрическое освещение.

В принципе, конечно, – тянулись за немцами, да.

Гигантский каскад гидроэлектростанций, построенных большевиками на Рейне, хоть и обошелся тысячами гектаров подтопления древних земель знаменитой и исторической Верхнерейнской низменности и чуть не обернулся новой войной дойчей с французами, потрясал воображение.

И делал немецкую электроэнергию чуть ли не даровой, что и обернулось впечатляющим ростом государственной, как и все, что есть в большевистской державе, германской промышленности.

Но и мы, как выяснилось, не лыком шиты: электрическая лампочка, благодаря неуемной энергии Вождя, дошла уже почти до каждой глухой деревушки в европейской России и на промышленном Урале, а в последние пару лет триумфально шествовала по Сибири.

Что уж тут про столицы-то говорить…

Они решили пройтись до Манежной площади пешком.

«Эмка» Берии не торопясь ехала следом, а наметанный глаз Никиты сразу выделил в шумной вечерней толпе лаврентиевских телохранителей.

Тут двое.

И тут – четверо.

А вот эти двое парнишек – это уже мои.

И вон та милая девушка тоже.

Варенька.

Проверенный боевой товарищ.

Она потом должна будет обязательно зайти в его номер в «Москве».

И не только с докладом…

Берия, не торопясь, раскурил длинную и тонкую, почти дамскую папиросу, и Никита взглянул на него неодобрительно: сам он на ходу не курил никогда, полагая сие занятие профанацией призванного приносить удовольствие процесса.

Лаврентий же знай себе попыхивал дорогим турецким табачком, провожая взглядом чуть ли не каждую симпатичную москвичку.

Большинство из них носили, согласно последней моде, круглые «американские» шляпки, короткие, почти неприличные, платья, чуть ли не обнажавшие у кого круглые, у кого острые коленки, яркий, кричащий макияж и телесного или черного цвета шелковые чулки «в сеточку».

Никита проследил очередной восхищенный взгляд лысоватого и рыхлого грузинского полковника и ехидно усмехнулся.

– Про вас ходят самые незаурядные слухи, Лаврентий Павлович. Говорят, вы известный ловелас и совершенно неприличный «ходок». А в вашей койке якобы уже чуть ли не вся Москва поперебывала…

Берия фыркнул.

– Знаю! – Папироса неожиданно погасла и раскрошилась, и Лаврентию пришлось долго раскуривать новую, закрывая тусклый спичечный огонек большими крестьянскими ладонями. – Знаю, господин имперский директор. Еще как знаю! Уже можно анекдоты рассказывать про страшного грузина-насильника. Про то, как он хватает молоденьких девочек, желательно несовершеннолетних, и таскает к себе в особняк на Малую Никитскую. Сам когда слушаю, удивляюсь: просто маньяк какой-то, как такого земля русская носит… Вот что, господин директор. Как все это безобразие закончится, заходите-ка вы ко мне домой, в тот страшный «особняк». Покушаем настоящего мингрельского лобио. Познакомлю с Нино, сыном Сергеем. Заодно убедитесь, что там и негде «оргии» устраивать. Мелковат особнячок. Плюс – жена, ребенок, слуги, порученцы. А до юбок – да, падок, увы. Кровь. Особенно когда сами себя чуть ли не силой навязывают: тут и мертвый не устоит. А так… Я, видите ли, жену люблю. Очень. И сына. Так уж получилось…

Ворчаков неожиданно с ужасом почувствовал, что начинает испытывать к этому страшному человеку что-то вроде симпатии.

Все, что рассказывал Берия, он, разумеется, и так знал.

Более того: слухи о неприличной бериевской невоздержанности распространялись отчасти сотрудниками его ведомства.

Работа такая…

Хорошо воспитанному петербуржскому интеллигенту и аристократу стало несколько неудобно.

А в свете текущей политической ситуации это было недопустимо.

И следующий вопрос он попросту проглотил.

Только кивнул, соглашаясь…

Они уже почти вышли на Манежную площадь, откуда раздавались звуки полкового оркестра 1-го Гвардейского Ясского офицерского полка 1-й Гвардейской бригады 1-го Особого корпуса.

Чертовы «дрозды», под звуки знаменитого «Марша сибирских стрелков», судя по всему, готовились к ежевечернему обряду развода караульных постов, – любимому зрелищу всех зевак из числа москвичей и гостей древней столицы.

Ворчаков снова прислушался.

Нет.

Все правильно.

Правильно поют.

 
Эх, Сибирь, страна родная
За тебя ль не постоим
Волнам Рейна и Дуная
Твой привет передадим.
 

Хорошо…

Но тут зачем-то вступил Берия, негромко, неплохо поставленным драматическим баритоном.

И – от души.

Хорошо еще, что почти шепотом.

 
Этих дней не смолкнет слава,
Не померкнет никогда.
Офицерские заставы
Занимали города.
 

Никита так растерялся, что не нашелся, что сказать.

За такое «исполнение» можно не только звания и должности лишиться.

Берия рассмеялся.

– Знаю, знаю, что вы думаете, Никита Владимирович. Не бойтесь, я не провокатор. А песня и вправду хорошая, и я не вижу смысла воевать с хорошими песнями. Если серьезно, рассматриваю ее запрет как личный каприз Валентина Петровича. Что ж: Вождь у нас человек творческий, имеет право. Но приоткрою секрет, – мы ее с ним в подпитии и на два голоса исполняли. В наглухо запрещенном варианте. Один раз на его даче в Форосе. А второй – тут, в Кремле. Хорошая песня…

Никита покачал головой.

Господа офицеры пожали друг другу руки, условились встретиться завтра после двенадцати.

И – разошлись каждый по своим делам…

Глава 12

Придя в номер, Никита снова принял душ: все-таки в Москве этим летом чересчур жарко.

И пыльно.

Да еще этот тополиный пух…

Ненавижу…

Ворчаков не спеша переоделся в домашние фланелевые брюки, шелковую серую косоворотку, которую наскоро перетянул на поясе, по дачной петербуржской моде, шелковым же шнуром с большими плетеными кистями.

Обулся в удобнейшие американские мокасины на босу ногу.

Накинул поверх косоворотки легкий халат из плотного китайского шелка, и вышел на большой гостиничный балкон, захватив из номера папиросы, маленькую серебряную коробочку с порошком, массивную хрустальную пепельницу и бутылку французского бренди с двумя тяжелыми коньячными бокалами.

Уселся в удобное плетеное кресло, закурил любимый «Дюшес» и принялся ждать, поглядывая на улицу, где, несмотря на довольно позднее время, продолжала гулять шумная московская молодежь.

Варечкино появление, как, впрочем, и всегда, ему заметить не удалось.

В общем-то не удивительно.

На самом деле этой хрупкой на вид и юной девушке было прилично за тридцать, и она считалась чуть ли не самым матерым оперативным, «полевым» работником во всем 4-м Имперском Управлении Собственной Безопасности, которое подчинялось непосредственно Верховному Канцлеру.

Варечка была необыкновенно умна, красива, наблюдательна, опасна.

И фригидна, как полгода назад выловленная селедка.

Хотя, если это требовалось державе, могла очень достоверно скрыть собственную холодность и изобразить воистину африканскую страсть.

Да так, что ей бы, наверное, и Берию удалось убедить.

Хотя – нет.

Берию-то как раз вряд ли.

Очень опасный противник.

Но это – если требовалось.

В обычной жизни Варенька получала удовольствие только от повседневной «работы в поле»: перестрелок, интриг и убийств. Да еще, пожалуй, от хорошей понюшки кокаина под не менее хороший французский коньяк, непосредственно из самой одноименной провинции.

В коньяках Варенька разбиралась…

…Никите, разумеется, – это не требовалось.

В смысле – африканская страсть.

Он был воспитан на классическом русском театре, и экзальтированность выставляемых напоказ страстей выбешивала его немногим меньше, чем пошлость стремительно набирающего популярность американского синематографа.

А что касается кокаина – он ее и так угостит, как старого боевого товарища.

Очень удобного товарища: даже бериевская наружка, скорее всего, решит, что господин генеральный директор изволит развлекаться с молоденькой и хорошенькой девушкой.

Даже если и сфотографируют, не страшно.

Внешность оперативный сотрудник Улебская умела менять мастерски.

А насчет коньяка – ничего, бренди обойдется.

Чай не графиня, обыкновенная польская шляхтенка…

Ворчаков кивнул Вареньке на второе плетеное кресло, разлил бренди по бокалам, затушил папиросу и полез в карман за табакеркой с порошком.

– Докладывайте, Варенька. Не тяните…

Варенька, не спрашивая разрешения, с удовольствием отхлебнула большой глоток пряного, густого бренди, вытянула красивые длинные ноги и, в свою очередь, не торопясь прикурила тонкую длинную папиросу.

Ворчаков хмыкнул и осуждающе сжал тонковатые и болезненно бледные северные губы.

Варенька в ответ усмехнулась.

– Туркула и его банду уложили минимум из пяти стволов. Операция хорошо подготовлена. Ушедший порученец и, возможно, кто-то из ликвидированных сообщников впустил террористов в Узуново. Поезд там стоит по расписанию двадцать три минуты, меняют паровоз. Спрыгнули на ходу, ближе к Москве. Скорее всего, в Коломенском, там удобный перегон, к тому же есть свидетели. Видели три черных автомобиля, которые кого-то ждали, а потом отправились по направлению к городу. Завтра мы их найдем, но это вряд ли чего даст: успеют залечь на дно. Если они решатся на повторение акции в Москве – может стать кисло, это хорошие профессионалы.

– Блюмкин? – Никита насыпал горку белоснежного, даже слегка серебристого кокаина на извлеченное из табакерки квадратное зеркальце, и теперь старательно растирал его специальной платиновой пластинкой.

Порошок, которым он запасся в закрытом распределителе Кремля, был хорош.

В обычных аптеках такого не купишь.

Говорят, Тельман, по примеру англосаксов, тоже решил полностью запретить кокаин, но натолкнулся на яростное сопротивление троцкистов.

Ничего удивительного.

Всю революцию да гражданскую войну на «порошке» да «балтийском чае» прошли.

Что в России, что в Германии.

Да и вообще – глупость…

Варенька, ревниво наблюдавшая за процессом, сначала слегка задумалась, потом согласно кивнула.

– Думаю – да. Или сам Яшка, или кто-то, кто очень хотел быть на него похожим. Порученца Туркула сейчас просвечивают, как на рентгеновском аппарате. Но, подозреваю, быстро ничего не найдут.

– Хорошо спрятан? – Никита протянул девушке короткую платиновую трубку: толстую, без выгравированного на ней родового вензеля.

Вторую, с вензелем, – оставил себе.

Без вензеля – «гостевая».

Приходилось быть запасливым, иначе, как бандиты из североамериканских штатов, скоро начнешь нюхать через свернутые в трубочку купюры.

А это пошло…

Варенька на секунду задумалась.

– Или хорошо спрятан, или «ложный след».

– ?! – молча выгнул левую бровь господин генеральный директор.

Варенька, втянув кокаин сначала левой, потом правой красивой, породистой ноздрей, коротко и зло рассмеялась.

– С Яшки станется, – закидывает голову вверх, резко вдыхая носом. – Настоящие сообщники нападавших сейчас, возможно, давно уже мерзнут в уголовной «холодной». Вместе с самим командующим и заместителями. И с бериевскими вертухаями. А с собой боевики увезли первого попавшегося недотепу, которого удалось взять живым. Или мертвым. Могли и просто тело прихватить, но это – все-таки риск. Хотя… Поезд-то на перегоне пару минут стоял, мне уже доложили. Мешок на голову – и вперед. Потом, не доезжая до Москвы, прирежут, разденут и бросят. Если живого брали. Если дохлого – и так сойдет. Мало ли где в тех краях трупов каких валяется, товарная станция недалеко, там кто только не крутится. Уголовники, опиумисты, прочая мразь. Я бы, если бы планировала операцию, именно так и сделала. А Яшка Блюмкин – кто угодно, только не дурак. Сволочь, конечно, конченая. Ненавижу…

Никита задумчиво покачал головой и тоже нарезал себе «дорожку».

Ровно в два раза тоньше, чем для Вареньки.

Он не кокаинист, так, любитель побаловаться.

Если бы сегодня еще полночи не изучать наверняка привезенные Варенькой документы, – вообще бы отказался.

А так – спать слишком хочется.

Устал.

– Варя, – вздыхает. – Вы можете оценить, во что любому, Блюмкину в том числе, могла обойтись подобного рода операция?! И – стоит ли оно того?!

Оперативница усмехнулась.

Решительно отхлебнула бренди.

– В том-то и дело, что для любого другого, кроме Яшки, – и близко не стоит. Туркул… Кому он вообще может быть сейчас интересен?! Особенно по дороге в Москву. А для Яшки он – первый враг. Нет, вру. Второй. После Деда…

Никита на секунду задумался.

– Думаешь, месть?

Варенька неожиданно захохотала.

– Вы о чем, шеф?! Какая месть?! Помните расстрел Туркулом Джугашвили в Царицыне? Или, хотите сказать, что не знаете, кто тогда «дроздам» господ мак-си-ма-ли-стов сдал на блюдечке с голубой каемочкой?! Хоть меня-то не смешите…

Никита снова кивнул.

– Сдал Блюмкин. Не напрямую, разумеется. Через «эсеров». И, мне так видится, – по прямому распоряжению то-ва-ри-сча Троцкого. Он этого грузинского Кобу чуть ли не больше самого генерала Дроздовского боялся. Тоже мне, секрет Полишинеля. Ну и что?! Кого это сейчас-то волнует? Дела давно минувших дней…

Варенька, взглядом спросив разрешения, подожгла новую папиросу, и, красиво затянувшись, – так, что стали заметны кокетливые ямочки на чуть припухлых, почти детских щеках, – принялась деловито нарезать очередную порцию кокаина.

– Вы меня иногда удивляете, полковник. Осенью этого года в Берлине пройдет очередной конгресс Четвертого коммунистического интернационала. На котором то-ва-рисч Троцкий собирается полностью забрать под себя власть в этой не самой маловлиятельной организации. А нашему Антону Васильевичу последнее время не давали спать лавры таганрогского тезки, Чехова. Во всех возможных интервью только и рассказывал, что о своем грядущем литературном творчестве. Весь последний месяц. Первым делом собирался написать мемуары. Даже название газетчикам сообщил. «Дроздовцы в огне» – весьма оригинально. Грозился пролить свет на многие «неизвестные исторические факты». Как вы думаете, шеф, читают ли берлинские большевики современные русские газеты?! Вот-то то и оно…

Ворчаков хмыкнул.

– Что ж, возможно. Только учти: наши государства сейчас… мнэ-э-э… находятся в стадии сближения. О каком-либо «союзе» говорить глупо и бессмысленно. Но Великую Польшу, уж прости, что задеваю твою историческую родину, мы с товарищами большевиками все-таки немного поделим. Сама понимаешь…

Варенька поморщилась.

Кажется, еще немного, – могла бы сплюнуть.

– Я, между прочим, православная, – фыркает презрительно. – И новообразование имени пана Пилсудского своей исторической родиной не считаю. Временно утраченные Российской Империей территории, заселенные чванливыми, недалекими людьми, не более того. Свой шанс на «великую Польшу» мы утратили еще тогда, когда так и не смогли создать самостоятельной государственности и построить свою, польскую Империю. После этого поляки могут либо быть союзниками русских, либо англосаксонской подстилкой, либо старательно онемечиваться. Мой род выбрал служение русским государям, и я этим искренне горжусь. Потому что и мы, и русские, знаем, что такое честь, хоть и не всегда одинаково это слово трактуем. А Пилсудский – английская подстилка. Так что я не обижаюсь, и не надейтесь. И вариант этот я, безусловно, «считала», не держите меня за курсистку, пан полковник. Так вот, если это так, то Валентин Петрович немцам Туркула – просто простит, он ему не родной. Это понимаю я, это понимаете вы, и, уж тем более, это понимают господа максималисты. Так что – не проходит…

«Пан полковник» криво улыбнулся.

Посмотрел вниз, на площадь, где несмотря на позднее время суток гуляли беззаботные москвичи.

Безумный все-таки город.

Не европейский.

Чистая Азия…

– Что ж, Варенька. В этом смысле наши размышления предельно схожи. И, если так, боевики, отлежавшись на «московском дне», просто уйдут. И даже если мы их с вами не возьмем, – ничего страшного. Но что-то мне здесь активно не нравится. Давайте думать дальше.

Никита разлил по бокалам остатки бренди и задумчиво закурил.

– Так, Варенька. Ну что, есть еще варианты?

Она отрицательно покачала головой.

– Нет. Если только англосаксы. Покойный генерал крепко прищемил им хвост в Туркестане. Но, сами понимаете, – не их стиль. Их стиль – любовница, яд, наркотики, деньги и компромат в газетах. А тут прекрасно организованная подпольная боевая организация. Нет, шеф. Тут или Блюмкин. Или…

– Или что?!

Варенька задохнулась.

– Или внутренний заговор…

– Вот!

Никита упруго встал и с ненавистью посмотрел в сторону залитых ядовитым электрическим светом древних башен Кремля.

– Вот! Это и есть главное. А пока – пойдемте спать. Постелите себе в гостиной на диване, пусть Лаврентий думает, что я вызвал любовницу или проститутку. И если будете во сне ворочаться так же, как я, подумайте, не говорит ли вам о чем-нибудь следующее название: «Туман на родных берегах». Это американский негритянский джаз. Или спиричуэл, я так и не понял. Верховного название данной композиции отчего-то беспокоит, до дрожи в больной ноге. А его чутью и источникам информации я доверяю. Такие дела…