Текст книги "Туман на родных берегах"

Глава 35

Настя с удовольствием подставила стакан к очередной толстопузой бутылке односолодового «шотландца», брякнула туда целую горсть льдинок из ведерка, взболтала, отхлебнула и, поморщившись, поставила емкость на низкий столик: отстаиваться, дожидаясь, пока подтаявший лед придаст напитку нужную для нее консистенцию.

Ворчаков только вздохнул.

Настя презрительно фыркнула.

– Первый раз в жизни, – смеется низким грудным смехом роскошной женщины, – наблюдаю растерянного и даже испуганного жандарма. Что случилось-то, полковник? Какие-такие ассоциации вызывает в ваших мозгах эта невинная песенка? И кстати, клянусь вам, в ее словах вообще никакого вольтерьянства не содержится. Так что – о чем я…

Никита на самом деле давно взял себя в руки.

Хотя, если честно, спектакль его уже не забавлял.

Слишком экзальтированный постановщик режиссировал.

А это и безвкусно и малоинтересно.

Ворчаков едва сдержался, чтобы не вызвать патруль с целью препровождения вдовой баронессы фон Штормгельштиц в более подходящее для вдумчивой беседы место, о чем, как впоследствии выяснилось, – долго бы после жалел: вдовая баронесса в интересующем его деле была – ну совершенно ни при чем.

Обычное в нашей непростой жизни и в наших тревожных делах – даже в чем-то декадентское – чудовищное совпадение.

К счастью, все быстро разъяснилось.

Он пожал плечами:

– Я слов этой песенки не знаю, если честно. Слышал недавно: так барабанил Верховный. Вот ритм и привязался, избавиться не могу. Знаешь, бывает такое, очень навязчивое, как бредовая идея. Все время жужжит в мозгу. И надо обязательно понять, что это – иначе не отвяжется. Я и у сослуживцев спрашивал. Никто не знает. И тут – ты с видом знатока. Я и вздрогнул…

Ворчаков врал.

Но тем не менее, играя, – был почти искренним.

Декаданс.

Все тот же декаданс, который непременно приведет к чьей-то мучительной смерти. Он это точно знал: тут наслаивались и подсознательные, туманные предчувствия, и железное рацио опытного полевого работника службы Имперской безопасности. Их ждали кровь и смерть, яркие, как сон морфиниста.

Проклятый декаданс…

Глава 36

Неизвестно, поняла ли она его игру, но она ему отчего-то поверила.

Сделала глоток.

Усмехнулась.

Пожала с пониманием вяло лежащую на поручнях кресла ладонь.

– Я ее давно знаю. С детства. Отец ее играл на губной гармошке, когда вернулся с войны. Только гармошку оттуда и привез, представляешь?! Остальные тащили трофеи возами и эшелонами. Он никогда не рассказывал про эту войну. Про немца еще упоминал иногда. А про Гражданскую – молчал. Но иногда напивался, надевал мундир, надраивал сапоги, нацеплял награды и играл на губной гармошке. Чаще всего непонятно что. Но временами наигрывал эту песенку. У него был абсолютный слух. Мне нравилось…

Ворчаков удивился:

– Спиричуэл? На губной гармошке?!

Настя сначала посмотрела на него с удивлением.

Потом рассмеялась:

– Спиричуэл?! – поднимает вверх густые, идеальной формы, фактически не щипанные брови. – Ах, да… Отец приносил домой пластинку для патефона. Было очень забавно слушать, как эту песенку на свой лад перепевают дикие североамериканские негры. Забавно и неожиданно. Но на самом деле это старинная цыганская песня. Или румынская. Древняя, как сами Карпаты. А пели ее, рассказывал отец, цыгане. Когда они стояли в Яссах, там был небольшой румынский ресторанчик, где играл цыганский оркестр. И какое-то время эта песня была чем-то вроде неофициального гимна их полка. Она называлась «Туман на родных берегах», а им очень хотелось домой, в Россию…

Они помолчали, каждый, как водится, о своем.

Настя вспоминала, а Ворчаков, изо всех сил сохранявший невозмутимость, неторопливо пил виски и лихорадочно просчитывал различные варианты самых неожиданных и невероятных логических конструкций.

Значит все-таки Яссы.

А Яссы – это Старик.

Дед.

Катаев правильно опасался: кто-то ищет выход на Старика, кто-то из старинных друзей, сослуживцев даже не по Гражданской, победе в которой мы до сих пор обязаны непримиримым «дроздам».

А по Первой империалистической, где – видимо, вместе с отцом Настеньки – они воевали на румынском фронте.

Канцлер прав: как только закончим с этим дурацким Парадом, надо внимательно пощупать за вымя окружение Старика.

Кто-то явно ищет с ним контакт, кто-то из тех, кто способен напомнить опальному генералу даже не про Деникина. Не про Ростов, Царицын и Первопрестольную, которые легли в пыль перед его батальонами.

Про те времена, когда сформировавшийся для борьбы с большевизмом на румынском фронте корпус распался, и молодой еще и совсем в ту былинную пору не легендарный полководец, – еще даже не генерал: обычный полковник и командир полка выдохнул ставшее историческим:

– Я иду – кто со мной?

Но кто?!

Бежавший в Испанию Месснер?

Артиллерист Невадовский?

Полковник Туцевич?

Конради?

Макаров?

Кто?!

Кто бы это ни был – он очень опасен.

Катаев прав, Старика следует максимально тихо, но незамедлительно устранять.

Или нет?!

Сам по себе он не опасен – слишком романтичен, без прагматизма, и каждый раз сомневается, что-то предпринимая: «Не нанесу ли я этим вреда России?»

Фанатик.

Фанатик и аскет, ни разу за всю свою жизнь и за все свои войны не выпивший ни одного бокала вина и не выкуривший ни одной папиросы.

«Добровольчество – добрая воля к смерти».

Принципиально одинокий.

Выгнавший красавицу-жену еще до Первой мировой только за то, что она хотела быть актрисой, а он посчитал это несовместимым с положением жены офицера Русской императорской армии.

Такие не представляют опасности в политике.

Но в случае гипотетического бегства за границу он может стать знаменем для кочующих по всему свету недобитков из романтического «белого движения».

Будто нам господ большевичков мало.

Надо решать.

И Ворчаков снова с гордостью подумал о том, какой правильный выбор в свое время сделал.

Катаев с его потрясающей интуицией истинный гений.

Гений и Вождь.

Фюрер.

И служить ему – честь, которой он, Никита Владимирович Ворчаков, из всех своих слабых сил будет стараться соответствовать.

Глава 37

Утром, когда он уходил, она еще спала.

Не проснулась даже когда он губами ласково пощекотал ее шею.

Только улыбнулась, не открывая глаз ткнулась носом в его гладко выбритую с утра щеку, втянула запах неизменной «Кельнской воды» – и снова уснула.

А он поправил ее подушку и прикрыл нагое плечо и тяжелую грудь легким льняным покрывалом.

Постоял, вздохнул, посмотрел на себя в зеркало и пошел переодеваться в гражданский костюм, который, глядя на спящую любимую женщину, он сегодня решил предпочесть слишком заметному мундиру.

Сегодня ожидался весьма непростой денек.

Мало ли куда занесет.

Лучше быть готовым ко всему, а в парадном мундире Имперской безопасности «ко всему» не подготовишься.

Канцлер, если увидит, будет ругаться: к ритуалам Катаев всегда относился с удивляющим природного аристократа Ворчакова пиететом.

Видимо, сказывалось плебейское происхождение.

Но Катаева на площади – не будет.

Вождю – для всех! – срочно придется уехать в аэропорт и улететь в Питер.

Но покушение – и в этом Никита был уверен – все равно состоится.

И может, в свете последних событий, – заговорщикам имеет смысл немного помочь.

А то вдруг Валентин Петрович передумает, с ним такое бывает…

Ворчаков хмыкнул и, спустившись в прохладное пустое фойе, заказал у стойки круглосуточного гостиничного бара двойной итальянский кофе и стакан холодной воды, пригласив к своему столику дежурного офицера ОСНАЗа.

Тот выслушал распоряжения, кивнул и поднялся гибким, ленивым движением привычного к чужим смертям человека.

Бригада снайперов ОСНАЗа будет ждать господина генерального директора для получения соответствующих инструкций через два часа на Воробьевых горах, как только закончится его встреча с господином Розенбергом.

Рутина…

Глава 38

На Воробьевых горах лежал плотный туман.

Такой плотный, что его хотелось потрогать.

Лето.

Июль.

Вода неподалеку.

Днем стоит неимоверная жара, а ночи, как и вода в Москве-реке, прохладные.

Но это скоро пройдет…

Ворчаков поморщился.

Он накинул поверх строгого костюма легкий итальянский плащ, но туман все равно ухитрялся залезть и под светлую непромокаемую ткань, пропитывая сорочку и белье влажным холодом стылой московской ночи.

Это было неприятно.

Он снова поморщился, но тут его слух уловил негромкое фырканье неслышно подъехавшего автомобиля.

Где-то на грани видимости негромко хлопнула дверца, послышались тяжелые шаги крупного, уверенного в себе мужчины, и из плотного как дерюга тумана неторопливо выступила осанистая фигура человека, который по ошибке родился в семье остзейского немца-башмачника и французской гугенотки, став самым русским из всех известных Никите Ворчакову русских людей.

Его, Ворчакова, друг и единомышленник, дипломированный инженер-архитектор и идеолог Новой России Альфред Вольдемарович Розенберг.

Мужчины коротко, тепло поздоровались.

Никита снова поморщился: туман скрывал от глаз лица и фигуры, но усиливал звуки и голоса. Получилось несколько заговорщицки и театрально, и Розенберг невольно рассмеялся.

– У меня глухой водитель, Никита, еще из Прибалтики, – говорит, поправляя тонкую шелковую перчатку. – А больше я никого не брал. Твоими молитвами, Москва – достаточно безопасный город, даже для имперских чиновников моего ранга. Ну. Говори, что звал? Что-то случилось?

Проследив жест поправляющего перчатку Розенберга, Никита невольно отвел взгляд.

Альфреда из-за этих вечных перчаток многие считали пустоватым, лелеющим свою эталонную внешность франтом, но Ворчаков знал: его друга мучил псориаз.

Отвратительная болезнь.

Ворчаков сглотнул и помотал головой, отгоняя мерзостные видения.

– Случилось. Верховный Канцлер одобрил наш с тобой план. Приступаем немедленно, сразу после сегодняшнего парада. Сначала я сам ликвидирую потенциальную армейскую оппозицию во главе с Дедом. Не возражай, я знаю, как ты к нему относишься, но это цена, которую назначил Вождь, и я с этой ценой согласен. Потом, в течение двух недель я арестую Берию, а ты должен быть готов немедленно возглавить его ведомство. Прокурором к тому времени уже будет назначен этот бывший шляхтич, Вышинский, у него к жидам и господам максималистам особые счеты, они ему никогда не простят ордер на арест их вожака Ульянова, никогда. И он это прекрасно знает. После мое ведомство займется попами, а ты – погромами. Не мне тебе объяснять, все как договаривались. Через два-три года Россия должна быть монолитной. Настоящим четвертым Римом, истинной арийской Империей. Верховный уверен, что через три года германские большевики подомнут поляков, и начнется новая Большая война, в которой мы обязаны победить, потому что иначе нашу Родину растерзают немцы, жиды и комиссары. Ты знаешь, как это бывает, Альфред. Ты все это видел в Германии. Такова воля Верховного, и таков наш с тобой план, который мы начинаем исполнять сейчас, немедленно. Надеюсь, ты больше не сетуешь, что я разбудил тебя в такую рань и притащил в чертов туман на эти чертовы Воробьевы горы? Не обижаешься?! Нет?!

Альфред добродушно расхохотался.

Полез в грудной карман, достал оттуда плоскую американскую фляжку, отвинтил массивную пробку.

Влажный туман Воробьевых гор мгновенно наполнился запахом тонкого французского коньяка.

Розенберг сделал глоток, поморщился.

Передал фляжку Ворчакову.

Оперся на гранитные поручни Смотровой площадки.

Закурил.

– Значит, говоришь, приступаем? План «Шторм»?

Ворчаков кивнул.

Альфред снова отхлебнул.

– Ну что ж. Пора – значит пора. Но ты понимаешь, что после того, как я выведу людей на улицы, обратной дороги уже не будет?

Ворчаков недоуменно пожал плечами.

– Лично для меня ее никогда и не было…

Розенберг вздохнул, и некоторое время что-то пытался разглядеть сквозь плотную кисею тумана там, внизу, где уже почти вплотную подбиралась к древним Воробьевым горам беспокойная столица этого странного византийского государства, которому они в самое ближайшее время должны будут отдать главное: смысл и цель собственного существования.

– Ну, что ж, тогда можно начинать…

Глава 39

Петляющую дорогу до Переделкина Ворчаков проспал.

Небрежно кивнул взбешенному его опозданием Берии: симпатяга Лаврентий уже выведен за скобки и максимум через пару недель единственное, что ему будет позволено, – жить.

И то вряд ли.

Ворчаков невольно усмехнулся, вспомнив учителей в университете, которые убеждали его, что знать будущее невозможно.

Еще как возможно.

Просто – это не каждому дано, – знать, что это такое на самом деле – управление старушкой-историей.

Потому что только это – и есть она.

Власть.

В чистом, дистиллированном виде.

Когда тебе подчиняется все: предметы, судьбы людей, когда становится пластичным время и податливым само пространство.

И, в принципе, только уже ради одного этого – стоит жить.

Потому что высшая власть – это творчество, осознание того, что ты, именно ты, стоишь в самом средоточии мира, будущее которого зависит только лишь от тебя.

Ворчаков хмыкнул, и, отодвинув сопровождавшего его охранника из ОСНАЗа, прошел в туалетную комнату, сделав вид, будто собирается помыть руки с дороги: организм, изнуренный безумной бессонной ночью, требовал очередную порцию кокаина.

Иначе грозил заснуть.

Что ж – будет небольшая уступка.

Он зашел в туалетную кабинку и всадил пару порций порошка прямо с ногтя, осторожно черпая его мизинцем с самой снежной глубины эстетской платиновой табакерки, потом некоторое время подождал и повторил.

Когда кровь побежала быстрее, он аккуратно вышел из кабинки, помыл руки и сполоснул лицо, отметив тяжелые круги под глазами: со стимуляторами следовало как можно скорее прерваться.

Ворчаков вздохнул.

Ближайшее время ожидалось таким интересным, что о полном отказе от кокаина лучше и не мечтать.

Единственное, что сейчас можно сделать, – не перебарщивать.

Он еще раз посмотрелся в зеркало, еще немного поплескал холодной воды на лицо.

Нужно попробовать не только побеседовать со Стариком, но и внимательно осмотреть дом.

Нет, сам он убивать никого не собирался, для этого существуют профессионалы. Вот только за работу этих профессионалов перед Верховным отвечать придется ему, Никите Владимировичу Ворчакову, генеральному директору Четвертого главного управления Имперской безопасности.

Пока директору.

Пока не облажался.

Учитывая, что называется, важность момента, действовать нужно решительно и при этом крайне осторожно.

Впрочем, – ни в себе, ни в своих людях Ворчаков не сомневался.

Оставалось только исключить фактор случайности.

Ворчаков одернул гражданский костюм движением, каким кадровые военные одергивают мундир, и решительным шагом отправился в сторону гостиной: принимать доклады, планировать будущее и общаться с основным фигурантом, одним из самых секретных узников в пронизанной секретами стране, содержавшимся в самой комфортной из имеющихся в стране тюрем.

Впрочем, для всей остальной России он просто вышел в отставку, стал нелюдим и мизантропичен, никого не хотел видеть. Слухи-то, разумеется, по державе ходили, но официальная версия была именно такова.

Отставка.

Пенсия.

Подмосковная дача.

Газеты его так порой и называли – «переделкинский затворник».

Предпочитавший называть вещи своими именами Ворчаков именовал его несколько иначе.

Объект № 4.

Оперативный псевдоним «Старик» или «Дед».

Да какая в принципе разница – он уже фактически покойник.

Возможно, что сегодня: снайперы, прибывшие на Воробьевы сразу после отъезда Розенберга, уже получили на руки пакет с секретным приказом, который следовало уничтожить сразу же после прочтения.

Теперь – им решать.

Будет удобная сумятица при попытке теракта на Красной площади – они его исполнят.

Нет – подождут.

Тут спешить особенно некуда.

Тут главное – чистота…

Глава 40

Дед в окружении свиты ожидал его в большой, идеально прибранной гостиной.

Крупный.

Костлявый.

Непомерно прямой, в мятом черном мундире с полевыми генеральскими погонами и в знаменитых дешевых, чуть ли не солдатских стальных очках с небольшими чистыми линзами. За ними прятались выцветшие стальные же глаза человека, не раз и не два встречавшегося со смертью, давно ничего в этой жизни не боящегося и ничего от нее не ожидающего.

Убийца и палач.

Герой и легенда.

Победителей в гражданских войнах не бывает – ненависть побежденных всегда сильнее гордости победителей, а после окончания войны им все равно приходится жить вместе: земля-то одна…

Вот и живут.

Ворчаков, хоть и был в гражданском, с уважением козырнул.

Деда – можно было ненавидеть.

Отец Ворчакова, к примеру, будучи профессором Санкт-Петербургского университета и, естественно, русским либералом, искренне почитал его диктатором и столь же искренне желал его смерти, и Ворчаков, будучи человеком образованным в гуманитарных дисциплинах, прекрасно его понимал.

Но не уважать человека, растоптавшего большевистскую гадину в России и положившего конец Гражданской войне, было невозможно.

К тому же такого человека.

Сильного.

Властного.

Благородного.

Не пожелавшего в свое время расколоть Россию и ушедшего сначала в добровольную отставку, сменившуюся позже отнюдь не добровольным уединением.

А как вы хотели, господа?!

Некоторые деревья слишком велики, чтобы в них не попала молния…

Старик коротко козырнул в ответ и поморщился.

По еще дореволюционной военной привычке он не любил жандармов, и Ворчакова в свое время это болезненно задевало: нет ничего хуже для умного тюремщика, чем ощущать презрение не менее умного арестованного, который к тому же из-за своего высокого ранга не до конца в твоей власти, и ты не можешь ему за это ничем отплатить.

Скоро посчитаемся…

– Доброе утро, генерал, – Никита наклонил голову. – Извините, что заставил себя ждать.

Ему почему-то отчаянно захотелось вытянуться во фрунт и щелкнуть каблуками.

– Не извиню.

Голос генерала был холоден и безличен.

И – он не шутил.

Люди, знающие его еще со времен Гражданской, поговаривали, что у него отсутствует чувство юмора.

Возможно, так и было: по крайней мере, те, кто пытался острить в его присутствии, очень скоро начинали чувствовать себя довольно неловко.

И еще.

Сам Ворчаков ни разу не видел его не то чтобы смеющимся, но даже улыбающимся.

Никиту это пугало.

И судя по нервной реакции Верховного, не его одного.

– Так-таки не извините? – Ворчаков позволил себе одну, пусть и очень холодную улыбку. – Ну и напрасно…

– Не извиню, – вновь подтвердил генерал. – Отсутствие пунктуальности ведет к очень неприятным последствиям. А от них недалеко и до измены.

Брови Ворчакова невольно поползли вверх.

Старому пню удалось его удивить: пень пытался шутить.

Пусть тупо и неудачно.

Но все-таки.

И вообще, по всей видимости, пребывал в отличном расположении духа.

В любой другой ситуации Ворчаков бы решил, что это не к добру, но теперь уже ничто не имело значения, – старый пень проиграл еще до начала партии.

Шифровки перехвачены.

Да, их не удалось расшифровать, но по крайней мере уже понятно, кому они предназначались.

А любая проблема в наш модернистский век, господин генерал, решается просто: путем устранения ее носителя.

Вы безнадежно устарели, мой генерал.

Ворчаков уже понял, как его люди смогут исполнить генерала.

Все остальное было уже не важно.

Отыгранный материал…

Глава 41

Тем временем Ворчаков поздоровался и с остальными.

Их, кроме все еще недовольного Берии, было трое: двое референтов (один работал на Ворчакова, другой – на кого-то еще, скорее всего на Лаврентия) и неизменный Николенька Ларионов. Адъютант и порученец Старика с доотставных времен, гениальный делопроизводитель и бюрократ, которого с удовольствием приняло бы в свои ряды любое имперское ведомство: предложения, насколько Никите было известно, все еще время от времени поступали.

Но Николенька оставался верен Деду.

Странное, на самом деле, качество для гениального крючкотвора, но, имея дело с «объектом № 4», Ворчаков давно уже ничему не удивлялся: преданность ему стала для господина директора обыденна и привычна.

За Дедом в ссылку последовал не только порученец Николенька: прислуга переделкинской дачи, превращенной секретным приказом Верховного в самую комфортабельную тюрьму Империи, тоже не разбежалась.

Ни кухарка, ни горничные, ни садовник, ни старый денщик Феофаныч, который и сейчас молча замер в углу, затянутый в черный ясский мундир и готовый сопровождать хозяина хоть на парад, хоть на смерть, – его верность была воистину беспрекословной, и попытки завербовать старого солдата всеми многочисленными спецслужбами Империи были давно признаны бесперспективными.

У денщика не было никого – ни родных, ни близких, ни друзей.

Только Старик.

В таких случаях не предают.

Перевербовать, кроме кухарки, не удалось никого.

Причем за все те несколько лет, которые обслуга опального генерала была в его, ворчаковском, полном распоряжении.

А это о многом говорит.

Хотя в сложившейся ситуации кухарки, у которой вовремя отыскался горячо любимый племянник в Западной Галиции, – вполне достаточно.

Если, разумеется, сегодня не отработают снайперы.

По идее, Ворчаков это чувствовал, – должны.

Но всякое бывает.

Вот тогда-то кухарке и придется капнуть бесцветной, слабо пахнущей миндалем жидкости в еду или питье.

Всего пару капель, этого вполне достаточно.

А пока – можно и поговорить…

Ворчаков, не спрашивая разрешения, закурил, зная, что тем самым вызовет возмущение у не употреблявшего ни табак, ни алкоголь хозяина.

Старик поморщился.

Но – промолчал.

Промолчал и недовольно скривившийся страшным, обожженным еще в Гражданскую лицом, Николенька Ларионов. Но здесь ничего удивительного: выходец из социальных низов, человек темной и малопонятной судьбы, он был приближен Стариком за писарский талант еще в Мировую. Прошел с ним все фронты Гражданской, что называется, и Крым и Рым, но до сих пор робел в присутствии начальства и по крайней мере при встречах с самим Никитой даже как-то уменьшался в размерах и вообще старался казаться как можно более незаметным.

Надо отдать должное – у него это получалось.

Даже когда Старик еще был в полной силе, все, кому нужно, знали: тенью следовавший за ним порученец – это не человек, это функция, что выполняет за командующим ненавистную канцелярскую работу.

Со стороны это выглядело идеальным прикрытием, и возглавляемое Ворчаковым управление в свое время тщательно рылось, собирая даже самую неинтересную и разрозненную информацию.

Ни-че-го.

Николенька был безукоризненно чист.

У молодого крестьянского паренька сначала обнаружился талант к каллиграфии, а потом и к делопроизводству, и это вовремя заметил тридцатипятилетний полковник Генерального штаба, заменивший парнишке рано ушедших родителей.

А преданность для бесхитростного Ларионова была столь же органичной, как потребность в еде и питье, – в этом, как выяснилось еще задолго до Ворчакова, в конце Гражданской войны, убедилась самая жестокая и эффективная разведслужба тех лет после печально известной ВЧК: легендарная марковская контрразведка.

После марковцев, кстати, – можно было и не проверять.

Те, кто вызывал хоть малейшее подозрение, от них не выходил, это был принцип работы, пусть и безнравственный, но в целом – удивительно эффективный…

Ворчаков хмыкнул.

Напряжение, казалось, сгущалось в гостиной вместе с клубами дыма от его почти докуренной папиросы.

Старик был явно недоволен, и заговаривать никто не рисковал.

Первым не выдержал Берия.

Пробормотал что-то по-грузински, покачал головой, открыл окно в сад, и свежий ветер тут же принялся играть светлыми тюлевыми занавесками.

Директор невольно поморщился: ему хотелось вывести из себя кого-то из окружения Старика.

Слабоват, как выяснилось, Лаврентий.

Ворчаков улыбнулся, поправил легкую летнюю шляпу, которую принципиально не снимал, заходя в переделкинскую гостиную, затушил папиросный окурок в первой попавшейся кадке с фикусом, презрительно пожевал губу.

– Итак, господа, – кривится, – представляться не буду, вы и так меня прекрасно знаете. Сейчас вы меня угостите чашечкой кофе, потом я готов предоставить вам пять минут на сборы, после чего мы едем в Москву. Порядок следования такой: в первой машине едет охрана, во второй мы с господином генералом и двое моих охранников…