Текст книги "Великое наследие"

Вот почему летопись до краев наполнена звоном военной славы. Эта военная слава отражена в летописи по преимуществу на основании народного эпоса – возможно, тех самых «прославлений», которые пелись князьями при их возвращении из победоносного похода (как Александру Невскому, Даниилу Галицкому и др.), при поставлении на стол (как Всеславу Полоцкому в 1068 году) или на пирах.

Важно при этом отметить, что «ареал» этой славы не мыслится замкнутым только в пределах Русской земли. Слава князя не только его личная слава, но также и слава всей Русской земли, если деятельность князя направлена на пользу Русской земле. Эта патриотическая точка зрения, с которой рассматриваются героические подвиги князей, свидетельствует и о высоком историческом сознании.

О славе русских князей говорит митрополит Иларион в своем «Слове о Законе и Благодати»: «не в худе бо и не в неведоме земли владычьствоваша, – обращается Иларион к Владимиру, – но в Руське, яже ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли»[30]30
  Памятники древнерусской церковно-учительной литературы / Под ред. А. И. Пономарева. Вып. I. СПб., 1894. С. 69. (В дальнейшем цитируется: Памятники).


[Закрыть].

О той же всесветной славе говорят и летописцы под разными годами. Под 1111 годом в Ипатьевской летописи говорится о возвращении Владимира Мономаха из победоносного похода на Дон: «възъвратишася русьстии князи в свояси с славою великою к своим людем; и ко всим странам, далним, рекуше к Греком и Угром (венграм), и Ляхом (полякам), и Чехом, дондеже и до Рима проиде на славу Богу, всегда и ныня и присно во веки, аминь».

Эта же всесветная слава Мономаха вспоминается и в некрологической характеристике, помещенной в Лаврентьевской летописи под 1125 годом. Умер Мономах, говорится там, «прослувый в победах, его имене трепетаху все страны и по всем землям изыде слух его».

О той же мировой славе русских побед говорит и «Житие Александра Невского»: «И оттоле прослыся имя святаго во всех странах Латынских и до моря Хупужьскаго и гор Араратских и обону страну моря Варяжскаго, даж и до самого того великаго Рима»[31]31
  Мансикка В. Житие Александра Невского. СПб., 1913. С. 42.


[Закрыть].

Нельзя думать, что перед нами бессознательный трафарет исторической литературы (в «Слове» Илариона, в летописи, в «Житии Александра Невского»). Об этой всесветной русской чести и славе говорят князья дружине и князья между собой. Это понятие было не только в литературе – оно было в самой жизни и именно из жизни, из действительности проникло и в летопись, и в «Слово» Илариона, и в «Житие Александра Невского», и в «Слово о погибели», и многие другие произведения русской литературы.

В 1152 году Изяслав Мстиславич говорил своей дружине: «Братья и дружино! Бог всегда Рускы земле и руских сынов в безчестьи не положил есть; на всих местех честь свою взимали суть. Ныне же, братье, ревнуимы тому вси, у сих землях и перед чюжими языкы (народами. – Д. Л.) дай ны Бог честь свою взяти» (Ипатьевская летопись). Под 1170 годом Мстиславу Изяславичу говорили его братья: «Тако буди, то есть нам на честь и всее Рускей земли». Эти слова не придуманы летописцем. Летописцы относительно точно передавали в своих летописях действительно произнесенные речи. Следовательно, в самой жизни было отчетливое представление о славе и чести Русской земли среди других стран мира. Именно поэтому в народной памяти сильнее закрепились походы русских на столицу тогдашнего культурного мира – Константинополь, чем походы на емь или на хазар.

«Повесть временных лет» с ее всемирно-историческим введением, с ее широким стремлением обосновать место русского народа среди других народов мира, с ее особым вниманием к героическому, к военным подвигам, к славе русского оружия вводит нас в атмосферу эпического народно-песенного отношения к русской истории. Перед нами в «Повести временных лет» в значительной мере эпическое, поэтическое отношение к родной истории. Вот почему «Повесть временных лет» – это не только произведение русской исторической мысли, но и русской исторической поэзии. Поэзия и история находятся в ней в неразрывном единстве. Перед нами произведение литературное и памятник исторической мысли.

Однако, как мы увидим в дальнейшем, летописец выходит за пределы эпического сознания. Наряду с военной славой он отмечает мудрое управление князей, расширение ими границ Русской земли, широко оценивает всю государственную деятельность князей – вплоть до насаждения книжности и строительства зданий, – в песнях не закреплявшуюся. С другой стороны, летопись поднимается до критического отношения к деятельности князей.

Летописец взял лучшие стороны народно-поэтического отношения к русской истории, но присоединил к нему, как увидим ниже, и первые проблески критического отношения к своим источникам, первые проблески восприятия истории как связного причинно-следственного ряда, оценивал события с сословных позиций.

* * *

Тем же устным источникам «Повесть временных лет» обязана и своим великолепным, сжатым и выразительным языком.

Быстрый рост русской литературы XI–XII веков находится прежде всего в связи с тем высоким уровнем русского устного языка, на котором застает его появление и широкое распространение русской письменности. Русский язык оказался способным выразить все тонкости отвлеченной богословской мысли, воплотить в себе изощренное ораторское искусство церковных проповедников, передать сложное историческое содержание всемирной и русской истории, воспринять в переводах лучшие произведения общеевропейской средневековой литературы. И это произошло потому, что созданию письменного литературного языка предшествовал устный литературный язык, язык «устной литературы», содержание которой не покрывалось одним только фольклором.

В основе большинства лучших произведений русской литературы XI–XII веков лежат произведения литературы устной. Легенды Киево-Печерского патерика рассказывались десятки лет, передавались из поколения в поколение, прежде чем были собраны в письменный свод – патерик. «Житие Бориса и Глеба» составлено на основании устных рассказов об их гибели. Следы высокой культуры именно устной речи явственно ощутимы и в «Слове о полку Игореве». Так же точно и в «Повести временных лет», прежде чем быть записанными, сказания о Вещем Олеге, о походах русских на Константинополь, северночерноморские легенды, сказания о премудрой Ольге и т. п. рассказывались или пелись. Почти всякое известие летописи, прежде чем быть записанным летописцем, было им услышано, отложилось в устной речи прежде, чем в письменной.

Но особенное значение для развития языка летописи имела устная речь, выдержанная в традициях самобытного русского ораторского искусства: речи, произносившиеся князьями перед битвами, речи, передававшиеся устно через послов, речи, произносившиеся на вечевых собраниях, на судах, на пиршествах, на княжеских снемах и т. д. Не подлежит сомнению, что общественные формы древнерусской жизни XI–XII веков давали возможности развития этого ораторского искусства даже в большей степени, чем в XIV–XVII веках, когда ряд форм этого ораторского искусства отпал совершенно.

В самом деле, те великолепные по своему лаконизму, образности, энергии и свободе выражения речи, которыми русские князья перед битвами «подавали дерзость» своим воинам, не выдуманы летописцами: они отражают общую высокую культуру воинских речей, существовавшую на Руси независимо от всякой письменности. Вот, например, известные речи князя Святослава Игоревича к своим дружинникам: «Уже нам сде пасти; потягнем мужьски, братья и дружино!» («Повесть временных лет», 971 г.); «Уже нам некамо ся дети, волею и неволею стати противу; да не посрамим земле Руские, но ляжем костьми, мертвыи бо срама не имам…» и т. д. (там же). Эти речи Святослава в известной мере связаны со всей традицией русского воинского ораторского искусства. «Аще жив буду, то с ними, аще погыну, то с дружиною», – говорит Вышата своей дружине («Повесть временных лет», 1043 г.). «Потягнете, уже нам не лзе камо ся дети», – говорит Святослав Ярославич перед битвой с половцами («Повесть временных лет», 1068 г.). «Да любо налезу собе славу, а любо голову свою сложю за Рускую землю», – говорит Василько Теребовльский («Повесть временных лет», 1097 г.). С такими же речами обращался впоследствии к своей дружине и герой «Слова о полку Игореве» Игорь Святославич Новгород-Северский перед битвой с половцами: «Братья! Сего есмы искале, а потягнем» (Ипатьевская летопись, 1185 г.), или: «Оже побегнемь, утечемь сами, а черныя люди оставим, то от Бога ны будеть грех сих выдавше поидемь; но или умрем, или живи будем на едином месте» (там же).

Все эти речи свидетельствуют о высокой культуре устной воинской речи. В них чувствуется и княжеская ласка к дружинникам в назывании их «братьями», и отчетливое представление о воинской чести и чести родины, и мудрость воина. Поражают они и стройностью и исключительным лаконизмом выражения.

Особым лаконизмом, выработанностью формул, отчетливостью и образностью отличались и речи, произносившиеся на вечевых собраниях. Несомненно, что вече выработало свои формы обращения к массе, умение сжато и энергично выразить политическую программу в легкодоступной и легко запоминавшейся формуле. Образность и пословичность отличает эти вечевые обращения. В ответ на зов Мстислава Мстиславича пойти на Киев против Всеволода Чермного новгородское вече отвечало ему: «Камо, княже, очима позриши ты, тамо мы главами своими вьржем» (Новгородская первая, Синодальный список, 1214 г.). Так же энергична и речь посадника Твердислава на новгородском вече: «Даже буду виноват, да буду мертв; буду ли прав, а ты мя оправи, Господи» (Новгородская первая, Синодальный список, 1218 г.).

Летопись донесла до нас много речей, произносившихся послами. По самому своему содержанию эти речи послов были гораздо более разнообразны и сложны, чем речи воинские и даже вечевые. В них меньше традиционных формул, шаблонных оборотов. Вместе с тем они легко заимствуют отдельные формулы из практики иной устной речи – вечевой, воинской, даже разговорной. Однако чем сложнее были задачи, ставившиеся дипломатическому языку, тем более блестяще они разрешались.

По-видимому, яркой выразительностью отличались и речи, произносившиеся на пирах и тризнах. Пиры были широко распространены в быту княжеском, церковном, купеческом и крестьянском. О погребальных тризнах упоминают Ибн-Фадлан и русская летопись в рассказе о третьей мести княгини Ольги древлянам. О полуязыческих трапезах роду и рожаницам упоминают списки тех исповедальных вопросов, которые священники обязаны были задавать на исповеди. Сохранилось немало свидетельств и о мирских братчинах городских и сельских общин. Наконец, летопись донесла до нас многочисленные свидетельства о пирах князей с их широким гостеприимством. Они устраивались и по поводу вокняжения нового князя, и по поводу построения новой церкви или монастырской стены, и по поводу военных побед, и при дипломатических свиданиях русских князей. На пирах этих произносились похвальные речи, провозглашались здравицы, произносились поучения «духовным отцом» за четвертой чашей. «Слово о богатом и убогом» говорит, что на пирах этих выступали «ласковьци, шьпилеве, праздньнословьцы, смехословьцы». Следов этого пиршественного ораторства до нас почти не дошло, но о наличии его выразительно свидетельствует надпись на «круговой» серебряной чаре Владимира Давыдовича (1139–1151 гг.): «А се чара кня(зя) Володимирова Давыдовича, кто из нее пь(ет), тому на здоровья, а хваля бога своего и осподаря великого кня(зя)». Отзвуком такой хвалы князьям, может быть, является заключительная здравица в «Слове о полку Игореве»: «Солнце свѣтится на небесѣ, Игорь князь въ Руской земли. Дѣвици поютъ на Дунаи, вьются голоси чрезъ море до Киева. Игорь ѣдетъ по Боричеву къ святѣй Богородици Пирогощей. Страны ради, гради весели. Пѣвше пѣснь старымъ княземъ, а потомъ молодымъ пѣти: Слава Игорю Святъславличю, буй туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу. Здрави князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки! Княземъ слава а дружинѣ».

Слава князьям провозглашалась не только на пирах. Ее пели победителю на улице или избранному князю на княжóм дворе. Так было в 1068 году, когда киевляне, освободив Всеслава из поруба, «прославиша и_́ (его) среде двора къняжа» («Повесть временных лет»).

Культура устной речи отчетливо дает себя чувствовать и в тех речах, которые произносились при погребении князей. Можно привести много других случаев, в которых сама действительность настойчиво требовала высокой культуры устной речи. Вспомним речи, произносившиеся при клятвенных заверениях на кресте (например, крестоцеловальные речи на Любечском съезде 1097 года), речи на княжеских снемах, в заседаниях совета господ в Новгороде, при судопроизводстве и т. п.

Вся эта высокая культура «устной литературной речи» («литературной» – так как приподнятое ораторское слово нельзя признать речью просто «разговорной») отразилась в «Повести временных лет» прямо и косвенно: прямо – когда летописец, занося в свою летопись действительно произнесенные слова, сохранял в своем изложении выражения подлинные, косвенно – когда летописец для описания явлений исторической действительности прибегал к тем выработанным формулам, терминам, художественным образам, которые он усвоил себе в большей мере слухом, чем глазом.

Широкое отражение получила в летописи и специальная терминология: военная, феодальная, юридическая, охотничья (особенно в «Поучении» Мономаха) и т. д. В основе многих терминов лежала яркая образность, выработанная народом: «взять град копьем» – взять город приступом («Повесть временных лет», 971 г.), «всесть на конь» – выступить в поход («Повесть временных лет», 968 г.), «утереть пот» – вернуться домой с победою («Повесть временных лет», 1019 г.), «взломить полк» – разбить боевой порядок полка («Повесть временных лет», 1093 г.), «есть хлеб деден» – княжить в своей отчине и дедине, «показать путь» – прогнать от себя кого-либо («Повесть временных лет», 1073 г.) и т. д. и т. п. Пользуется летописец и поговорками: «погибоша аки обре» («Повесть временных лет», введение), «аще ся въвадить волк в овце, то выносить все стадо, аще не убьють его» («Повесть временных лет», 945 г.), «беда аки в Родне» («Повесть временных лет», 980 г.) и др.

Итак, язык летописи и, в частности, «Повести временных лет» в значительной степени зависит от языка устного. Отражая действительность, летопись отражает и язык этой действительности, передает речи, которые были на самом деле произнесены. В первую очередь это влияние устного языка сказывается в прямой речи летописей, но и речь косвенная, повествование, ведущееся от лица самого летописца, в немалой степени зависит от живого устного языка своего времени, прежде всего в терминологии – военной, охотничьей, феодальной, юридической и т. д.

Таковы были те устные основы, на которых зиждилось своеобразие «Повести временных лет» как памятника русской исторической мысли, русской литературы и русского языка.

* * *

Теперь нам надлежит рассмотреть письменные основы «Повести временных лет» – ее корни в русской письменности XI – начала XII века.

«Повесть временных лет» стоит на грани двух общественных укладов – уже ушедшего патриархально-общинного и нового, феодального, двух исторических сознаний – эпического и летописного; она же стоит на грани двух литератур – устной и письменной, будучи по существу произведением письменным, отражая в основном сознание начально-историческое и принадлежа эпохе феодализма. Из прошлого «Повесть временных лет» сохраняет лишь лучшее, творчески перерабатывая его в произведение нового времени. На основе устной традиции своего времени «Повесть временных лет» создает письменный литературный язык, письменную историю Руси.

Устные истоки давали главным образом материал, содержание и идеи для построения русской истории, отчасти ее стилистическое оформление, язык. Традиции же письменности вводили весь этот материал в привычные для средневековой книжности композиционные рамки. Летописцы работали обычными приемами средневековых книжников. В «Повести временных лет» сказались навыки обращения с материалом, типичные для средневековых писателей и совсем непохожие на писательские навыки нового времени.

Средневековая русская книга внешне, своим составом резко отличалась от книг нового времени XVIII–XX веков. В средневековой письменности редко можно было найти произведение одного автора или одно произведение, переплетенное в отдельный переплет, выделенное в отдельную самостоятельную книгу. Нельзя представить себе, что на книжной полке средневекового любителя чтения стояли рядом в отдельных переплетах «Слово о полку Игореве», «Моление Даниила Заточника», «Поучение Мономаха» и т. д. Средневековая русская книга – пергаменная первоначально, а с конца XIV века бумажная, крытая деревянными крышками, обтянутыми кожей, застегивавшаяся на медные застежки, многолистная и тяжелая – была чаще всего сборником.

Конечно, книги церковные, богослужебные, богословско-переводные не были сборниками. В сборники по преимуществу собирались произведения, предназначавшиеся для личного чтения. В своем составе сборники отражали вкусы читателей, их выбор, их интересы. Читатель и переписчик (а эти две категории книголюбцев Древней Руси были гораздо более едины, чем в новое время), предоставленные своим собственным интересам, как только они чувствовали себя более или менее свободными от опеки церкви, переписывали, переделывали и соединяли в сборники особенно понравившиеся им произведения. Читатель становился соавтором, соавтор же был и «делателем книги» – ее переписчиком. Средневековье не знало «авторского права», авторской собственности в нашем смысле этого слова. Над автором господствовал читатель – он же подчас и переписчик книги. Читательские требования этого переписчика книги были сильнее всякого авторского права. Если только автор не был церковным авторитетом, «отцом церкви», – с его правами не считались, его имя часто не упоминалось, его произведение переделывалось в переписке. Читатель превращался в соредактора, а подчас и в соавтора. Отсюда постоянные добавления, наращения вставками и переделки произведений; отсюда множественность редакций и изводов одного и того же сочинения.

Вот почему исторические произведения Древней Руси в большинстве случаев дошли до нас отнюдь не в едином и цельном авторском тексте: одна и та же летопись или один и тот же хронограф сохранились в различных редакциях и различных изводах. Больше того, очень часто «автор» в современном смысле этого слова в средневековых исторических сочинениях отсутствует. И в летописи, и в хронографах, а нередко и в повестях, житиях, патериках перед нами предстает своеобразный «коллективный автор», многоразличный, социально неоднородный, принадлежащий сразу нескольким столетиям, а иногда даже и нескольким национальностям (если мы имеем дело с русскими переделками переводных произведений). Было бы недопустимой модернизацией рассматривать тексты летописей (в том числе и «Повести временных лет») как тексты единые, принадлежащие единому автору. Попытки восстановить первоначальный «авторский» текст «Повести временных лет» (А. Шлецер) или найти единого автора для летописи Киевской XII века (Татищев, Шлецер, Миллер) и Новгородской XI века (Татищев, Миллер) давно оставлены наукой.

В самом деле, еще П. М. Строев обратил внимание на то, что летописи представляют собой своеобразные сборники разновременных и разнородных произведений – «своды» предшествующего материала и нового текста[32]32
  Взгляд этот высказан П. М. Строевым в предисловии к изданию «Софийского временника». СПб., 1820.


[Закрыть]. Это понятие «свода» было впоследствии конкретизировано и уточнено в применении к летописи в работах М. П. Погодина[33]33
  Главным образом в его «Исследованиях, замечаниях и лекциях по русской истории» (М., 1846–1856).


[Закрыть], И. И. Срезневского[34]34
  Срезневский И. И. Исследования о летописях новгородских // Известия 2-го отд. Академии наук. Т. II. СПб., 1853; и др.


[Закрыть], И. Д. Беляева[35]35
  Беляев И. Д. 1) Русские летописи по Лаврентьевскому списку с 1111 по 1169 г. // Временник Общества истории и древностей российских. 1849. Кн. 2. Отд. 1. 2) О разных видах русских летописей // Там же. 1850. Кн. 5.


[Закрыть], К. Н. Бестужева-Рюмина[36]36
  Бестужев-Рюмин К. Н. О составе русских летописей до конца XIV в. СПб., 1868.


[Закрыть] и в особенности в многочисленных работах А. А. Шахматова, обратившего внимание на то, что создание этих сводов отнюдь не может рассматриваться как дело случая, что в основе их создания лежит не механический подбор случайного материала, а сознательная воля их составителя.

Действительно, внимательное и тщательное изучение многочисленных текстов русских летописей, то схожих, то различных между собой в отдельных частях и в целом, варьирующих известия, сокращающих друг друга или расширяющих известие других, показывает, что все эти сложные взаимоотношения летописей получались в результате того, что летописцы составляли свои летописи как сборники – «своды» предшествующих летописных материалов с присоединением своих записей за последние годы. Именно в результате такого рода соединений в летописях предшествующих летописных материалов получается так, что та или иная летопись дважды, а иногда и трижды говорит об одном и том же событии: соединяя несколько предшествующих летописей в одну, летописец мог не заметить, что он повторил свой рассказ, «дублировал» известие на основании нескольких источников.

«Сводный» характер русских летописей не только выясняется путем внимательного и кропотливого сличения списков, позволяющих выяснить, из каких источников составилась та или иная летопись, но иногда прямо заявлен и самим летописцем. В Новгородской пятой летописи под 1405 годом летописец перешел к другому источнику, отметив заимствование словами: «А се с другого стараго»[37]37
  Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. IV. С. 145, прим. а.


[Закрыть]. Составитель Синодального списка Псковской летописи в первых же строках ссылается на какую-то «книгу сию»[38]38
  Насонов А. Из истории псковского летописания // Исторические записки. 1946. Т. 18. С. 281.


[Закрыть]. Ссылка на «старые летописцы» имеется в летописи Авраамки под 1421 годом[39]39
  ПСРЛ. Т. XVI. С. 173.


[Закрыть]. В Софийской первой летописи имеются на полях отсылки к «киевскому летописцу»[40]40
  Там же. Т. V. Вып. I. Л., 1925. С. 147–149.


[Закрыть]. Свои источники указывает и составитель свода тверского князя Бориса Александровича.

Этим характером «сводов» обладают не одни только русские летописи, но и другие исторические произведения Древней Руси. Такими же сводами, как и летопись, являются и хронографы (еллинские летописцы всех видов, русские хронографы всех редакций), палеи – хронографическая, толковая, историческая, патерики, жития. В своды же иногда группируются по местному, локальному, признаку и многие русские повести исторического характера. Цикл рязанских сказаний об иконе Николы Заразского объединяет в своем составе воинскую повесть о разорении Рязани Батыем, переработку былины о Евпатии Коловрате, церковную легенду о перенесении иконы Николы из Корсуни, ряд вставных эпизодов XIV–XVI веков, рассказ о чуде от иконы в Коломне, генеалогию «служителей» этой иконы и др. Отдельные местные своды составляют также муромские повести, новгородские повести, китежные предания и т. д.

Характер сводов, который имеют древнерусские исторические произведения, – особенность не только их формы. Самая форма сводов, в которые облекались древнерусские исторические произведения, была тесно связана с особым историческим сознанием их авторов. Средневековые своды предшествующего исторического материала составлялись прежде всего ради сохранения первоначального их текста как своего рода документа в произведении новом. Средневековый читатель ценил в исторических произведениях прежде всего их документальность. Древнерусский читатель в литературных произведениях искал того, что было «на самом деле», его интересовал не реализм изображения, а сама реальность, не фабула, а сами события, хотя в оценке и понимании исторических событий он нередко был чужд реализма, принимая за реально бывшее рассказы о чудесах, знамениях, явлениях и т. п. В связи с этим древнерусский историк давал свой новый авторский текст преимущественно о современных ему событиях, о тех, которым он мог быть свидетелем или о которых он мог знать от свидетелей. Мы редко можем указать в древней русской литературе историческое произведение, первоначальный текст которого был бы написан спустя столетие или более после описываемых событий. О более или менее далеком прошлом средневековые авторы не писали новых произведений, предпочитали соединять и перерабатывать старые произведения, составлять своды, сохранять всю старую фактическую основу, ценя в старых произведениях документ, подлинность.

Сколько бы труда ни положил летописец на составление своего летописного свода, личный, авторский текст летописца будет охватывать лишь последнюю часть этого свода. Летописные труды постоянно дополнялись, разрастались новыми записями. История вплоть до XVI века не имела для русских людей законченных периодов, а всегда продолжалась современностью. Каждый летописец всегда стремился довести летописные записи «до князя нынешнего», до своего времени. И в этих конечных записях летописцев заключен обычно особенно ценный исторический материал: здесь летописец пишет не выдержками из чужих произведений, а своими собственными словами. Вот почему летопись фактически не имеет конца; ее конец – в постоянно ускользающем и продолжающемся настоящем. Настоящее как продолжение истории, как живой и вечно продолжающийся итог, – это своеобразное историческое восприятие сказалось также и в самой форме сводов, соединяющих старый, документально ценный материал и продолжающих его новыми записями до современных летописцу событий.

Итак, летопись – это свод. Составляя свой свод, летописец прежде всего заботился о том, чтобы получить в свои руки труды своих предшественников, таких же летописцев, затем исторические документы – договоры, послания, завещания князей, исторические повести, жития русских святых и т. д. и т. п. Собрав весь доступный ему материал, иногда многочисленный и разнообразный, иногда всего два-три произведения, летописец соединял его в погодном изложении. Летописи он соединял год с годом, стремясь избегнуть повторений, документ помещал под годом, к которому он относился, житие святого – под годом смерти этого святого, историческую повесть, если она охватывала несколько лет, разбивал по годам и каждую часть помещал под своим годом и т. д. Построение летописного изложения по годам давало ему удобную сеть для разнесения в нее все новых и новых произведений. Работа эта не была механической: летописцу приходилось иногда устранять противоречия, иногда производить сложные хронологические изыскания, чтобы поместить каждое событие под своим годом. Исходя из своих политических представлений, летописец иногда пропускал то или иное известие, делал тенденциозную подборку этих известий, изредка сопровождал их собственным кратким политическим комментарием, но при этом не сочинял новых известий. Закончив свою работу «сводчика», летописец дополнял этот материал собственными записями о событиях последних лет.

Составленная из разновременных кусков, из произведений разных жанров, летопись внешне кажется пестрой, сложной, неоднородной. Однако пестрота и сложность дошедших до нас памятников летописания объясняется не только тем, что они представляют собою своды. В научной литературе неоднократно указывалось на стилистические трафареты в русской средневековой письменности («воинские формулы» – акад. А. С. Орлов[41]41
  Орлов А. С. 1) Об особенностях формы русских воинских повестей (кончая XVII в.): Чтения в Обществе истории и древностей российских. М., 1902. Кн. 4. Отд. 3. С. 1–50; 2) О некоторых особенностях стиля великорусской исторической беллетристики XVI–XVII вв. // Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук (ОРЯС АН). 1908. Т. XIII. Кн. 4. С. 344–379; Хронограф и «Повесть о Казанском царстве» // Сборник статей в честь акад. А. И. Соболевского. (Сборник ОРЯС АН. Т. 101. № 3). Л., 1928.


[Закрыть], житийные шаблоны – В. О. Ключевский [42]42
  Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871, особенно с. 358–438.


[Закрыть]). Эти стилистические трафареты являются проявлениями своеобразного средневекового писательского этикета. О каждом роде фактов приверженный этикету феодального общества средневековый писатель стремится писать в своей, только для этой группы фактов предназначенной манере: о святом – только в житийных штампах (в трафаретных выражениях описываются детство святого, подвиги в пустыне, кончина, предсмертные слова и т. п.); о военных действиях – только в воинских формулах (враг наступает «в силе тяжце», стрелы летят, «как дождь», кровь течет «по удолиям»); умершему князю преподносится шаблонная некрологическая похвала и т. д. Не следует думать, что воинские трафареты применяются только в воинских повестях, житийные шаблоны только в житиях святых и т. д. Здесь дело не в шаблонах жанров, как думали некоторые исследователи древнерусской литературы (А. С. Орлов, В. О. Ключевский), а именно в этикете: каждый род фактов следует описывать в только ему принадлежащей манере, в выражениях, для него предназначенных. Вот почему в житиях святых военные действия изображаются не в житийных выражениях, а в воинских, в воинских же повестях изображение святого подчинено житийным шаблонам. Вот отчего и в летописях применяются все манеры изложения – в зависимости от того, о чем идет речь. И дело здесь заключается опять-таки не только в форме изложения, но и в существе изложения, поскольку все эти стилистические трафареты, весь этот «этикет» писательского ремесла был связан и с идейными представлениями Средневековья о святом, о злодее, об идеальном типе князя, о мотивах, по которым враги нападают на Русскую землю, о причинах стихийных бедствий (моровой язвы, засухи и т. д.), также изображаемых в своих этикетных выражениях. Как и сводный характер летописей, это «нанизывание» различных типов стилистических трафаретов в одной и той же летописи ведет нас к иному, глубоко отличному от современного представлению и об авторском тексте (единство которого вовсе не было обязательным), и об авторской точке зрения на события.

Летописи – это своды, при этом не только своды предшествующих произведений, не только своды различных трафаретов писательского «этикета», но и своды идей. В них получают свое отражение различные идеологии.

В самом деле, уже давно и бесспорно установлено, что «рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы»[43]43
  Шахматов А. А. «Повесть временных лет». Т. I. Пг., 1916. С. XVI.


[Закрыть]. Сами летописцы неоднократно заявляют о политической целенаправленности своих летописей. В 1241 году галицкий князь Даниил приказал своему печатнику Кириллу «исписати грабительство нечестивых бояр», и этот отчет Кирилла составил основную часть княжеской летописи Даниила[44]44
  Черепнин Л. В. Летописец Даниила Галицкого // Исторические записки. 1941. Т. 12. С. 251 и сл.


[Закрыть]. В другом случае (1289 г.) князь Мстислав Данилович приказал занести в летопись крамолу жителей Берестья. В сгоревшей в 1812 году Троицкой летописи начала XV века под 1392 годом, по свидетельству Н. М. Карамзина, читались горькие упреки новгородцам по поводу их непокорности великим князьям московским: «Беша бо человеци суровы, непокориви, упрямчиви, непоставны… кого от князь не прогневаша или кто от князь угоди им? Аще и великий Александр Ярославичь (Невский) не уноровил им»[45]45
  Карамзин Н. М. История Государства Российского. Т. V, прим. 148.


[Закрыть]. В качестве доказательства летописец ссылается на московскую летопись: «И аще хощеши распытовати, разгни книгу: Летописец Великий Русьский – и прочти от Великого Ярослава и до сего князя нынешнего»[46]46
  Там же.


[Закрыть]. Действительно, московская летопись полна политическими выпадами против новгородцев, тверичей, суздальцев, рязанцев, так же как и рязанская, тверская, новгородская, нижегородская летописи – против москвичей. В летописи мы встретим гневные обличения боярства (в галицкой, владимирской, московской), многословные выступления против демократических низов (в новгородской), защиту «черных людей» от «житьих людей» и боярства (в некоторых псковских), антикняжеские выпады боярства (в летописи новгородской XII в.), защиту основ великокняжеского «единодержавия» (в летописи владимирской XII в., в летописи тверской середины XV в. и в московской конца XV–XVI в.) и т. д. О чисто «мирских» – политических – задачах, которые ставили перед собой летописцы, говорят и предисловия к летописям. Составитель «Летописца княжения тферского благоверных великых князей тферьскых» (свод тверского князя Бориса Александровича) пишет в предисловии к своему труду, что он выполнил его по повелению «благочестия дръжателя» князя Бориса Александровича, что труд свой он посвящает прославлению «чести премудрого Михаила, боголюбиваго князя», то есть Михаила Александровича Тверского.