Текст книги "Дневник. 1873–1882. Том 1"

В особенности возмутительны лицемерные речи тех ораторов, которые стараются мнимыми экономическими и финансовыми соображениями маскировать закулисные побуждения, частные корыстные интересы. Удастся ли кому-либо из влиятельных лиц выхлопотать, чтобы выдали концессию на постройку железнодорожной линии, проходящей через его имение или его заводы, и вот эта линия провозглашается крайне необходимой для процветания целого края, для развития промышленности и т. д. Если при этом напомнишь о другой, соседней линии, более необходимой не для местных только интересов, а для целей общегосударственных, то возражают, что речь о той линии еще впереди; а когда через несколько времени напомнишь снова, без зазрения совести объявляют, что она сделалась уже невозможной за проведением той, на которую только что перед тем выдана концессия. Такова в общих чертах история всей нашей железнодорожной сети. Досадно и прискорбно. Я вышел сегодня из заседания в шестом часу, усталый и озлобленный.

8 апреля. Вторник. В Комитете министров обсуждались два представления министра государственных имуществ о продаже в частные руки двух казенных горных заводов – Богословского и Луганского. Последний из них чуть было не подал повода к новому скандалу, которого мы избегли только благодаря случайности. Когда Комитет уже пришел к окончательному заключению и председатель готов был прекратить заседание, неожиданно приехал великий князь Константин Николаевич. Председатель вышел к нему навстречу. Великий князь был крайне озадачен, узнав, что опоздал: он намеревался настаивать, чтобы в этом же заседании Комитет прямо решил продажу Луганского завода адъютанту великого князя Семечкину, без всякой конкуренции.

[К счастью, дело уже было решено в противном смысле. В городе давно уже говорили, что под именем Семечкина желает приобрести завод сам великий князь Константин Николаевич, что он же намерен приобрести и постройку Каменноугольной железной дороги, поскольку будто бы выгоднее, чтобы эта железная дорога была в одних и тех же руках с Луганским заводом, тогда железная дорога будет подвозить к заводу топливо от каменноугольных копей и руду от Кривого Рога. Говорят, что Семечкин и Киреев, другой адъютант великого князя, уже имели наглость предлагать на бирже акции этой железной дороги и приискивать капитал на приобретение Луганского завода.]

Не поспев к рассмотрению дела о Луганском заводе, великий князь все-таки желал, чтобы приезд его не был напрасным: он занялся другим делом, которое также затрагивает интересы некоторых высокопоставленных лиц, – вопросом о кавказских железных дорогах. Недовольный результатом последнего нашего совещания у государственного канцлера, великий князь домогался изменения составленного Стремоуховым протокола. Подстрекаемый князем Мирским и телеграммами из Тифлиса, Константин Николаевич настаивает, чтобы государю был поднесен на утверждение полный трактат о кавказских железных дорогах, разумеется, в том смысле, в каком желает кавказское начальство.

Князь Горчаков, оскорбленный резкими и бесцеремонными приемами великого князя, подстрекаемый, в свою очередь, Стремоуховым, объявил наотрез, что поднесет государю краткий протокол заседания в той форме, в какой он был составлен, – то есть как простой перечень действительно высказанного в совещании каждым из членов. [Не знаю, чем кончится это препирательство, но настойчивость и назойливость, выказываемые в этом деле великим князем Константином Николаевичем, и отчасти поддержка, оказываемая наследником цесаревичем в пользу протежируемой Михаилом Николаевичем и князем Мирским Бакинской дороги, подтверждают слухи, прежде уже ходившие, о том, что в этом деле, к прискорбию, также есть своя корыстная подкладка: уверяют, что акции Бакинской дороги уже вперед разобраны и в числе акционеров – члены царской семьи. Говорят, великий князь Михаил Николаевич бомбардирует великих князей Константина Николаевича и наследника цесаревича телеграммами, в которых убедительно упрашивает их во имя дружбы отстоять Бакинскую дорогу.

Крайне прискорбно и грустно, что дух спекуляции и жажда наживы до такой степени обуяли всех не только государственных людей, но даже членов царской фамилии. Об этом говорят громко в публике, так же как об их любовных проделках, которые всем известны. Скандальные эти сплетни колеблют прежнее благоговение к царскому дому и то обаяние, которым он был окружен в представлении народном.]

13 апреля. Светлое воскресенье. Последние дни Страстной недели были отчасти заняты обрядами говенья, отчасти обычными делами. Из-за дела о кавказских дорогах чуть было не разыгралась открытая ссора между великим князем Константином Николаевичем и государственным канцлером. У них, говорят, произошла горячая стычка из-за журнала нашего совещания; однако же кончилось тем, что журнал дополнен аргументацией обеих сторон и в таком виде представлен вчера государю.

Эту ночь, по заведенному порядку, я был во дворце; после церковной службы и христосования разговлялся за царским столом в так называемой Золотой гостиной императрицы, которая по слабости здоровья не присутствовала в Большой дворцовой церкви, но вышла разговляться.

14 апреля. Понедельник. Полковой праздник лейб-гренадерского полка справлялся обычным порядком; обед во дворце.

15 апреля. Вторник. Обед у французского посла Ле Фло.

17 апреля. Четверг. Выход во дворце и крестины великой княжны Ксении Александровны.

18 апреля. Пятница. Сегодня утром государь собрал под личным своим председательством всех лиц, участвовавших в совещаниях у государственного канцлера по вопросу о закавказских железных дорогах. К сожалению, Чевкин отсутствовал по болезни. Государь предложил каждому из нас высказать, что нужно в дополнение к изложенному в журнале совещания.

Первым начал говорить князь Горчаков о политической стороне вопроса; после него я объяснил сравнительное значение обеих линий, насколько это было важно для суждения о том, которую из них следует строить прежде. Государь перебивал меня несколько раз; однако ж нельзя было еще заметить, на которую сторону он клонит, ибо, когда после меня заговорил министр финансов, государь также перебивал и его аргументы.

Затем говорили граф Шувалов и Посьет, несколько слов сказали князь Мирский и великий князь Константин Николаевич. Видно было, что государь колебался и затруднялся, на которую сторону склониться. К счастью, Посьет, говоривший, как всегда, очень нескладно[48]48
  можно сказать, даже вздорно.


[Закрыть] попал случайно на мысль, которую я поспешил поддержать: зачем спорить о том, которая из двух дорог важнее, нужнее и выгоднее, почему не решить теперь же строить обе дороги? Таким образом, политические наши цели относительно Персии и Англии будут достигнуты одним этим заявлением; для успокоения же министра финансов можем условиться, что приступим теперь к постройке Бакинской линии, а Джульфинскую будем изучать и подготовлять, чтобы персидское правительство видело, что мы не оставляем дела и не уклоняемся от обещания идти навстречу будущим персидским дорогам.

Такая мысль, видимо, понравилась всем, она давала выход из трудного положения. Государь поспешил одобрить предложенный способ решения и тем прекратил прения. Министрам финансов, путей сообщения и иностранных дел поручено сформулировать заключение: будет дана общая концессия на обе дороги, но капитал на первый раз будет определен по размеру одной Бакинской линии, а приступить к постройке Джульфинской условятся, когда правительство признает это возможным после надлежащих изысканий.

Постановленное решение успокоило и князя Мирского, и обоих великих князей, которые по окончании заседания очень любезно выразили мне свое удовольствие. [Засим останется следить за самым исполнением постановленного ныне решения, а именно: настаивать, чтобы Джульфинская линия не оставалась надолго величиной «мнимой», утвержденной только в теории, на бумаге.]

После совещания осматривал я в Соляном городке, в Педагогическом музее, выставку учебных пособий по части географии. Бóльшая часть выставленных предметов предназначается для отправления на Парижскую географическую выставку. В последние годы у нас вообще сделано много по части педагогии и учебных пособий, в особенности же по предмету географии. Можно сказать, что теперь в учебных пособиях по этой части у нас почти роскошь.

19 апреля. Суббота. При докладе моем государь с удовольствием показывал мне ответную телеграмму великого князя Михаила Николаевича по поводу вчерашнего решения вопроса о закавказских железных дорогах. Кавказское начальство в восторге. Но оказывается, решение сформулировано министром финансов совсем не в том смысле, в каком вчера, по моему предложению, было постановлено в Совете министров. О Джульфинской дороге сказано только, что будет приступлено к изысканиям, тогда как вчера говорилось, что на обе дороги разом будет дана концессия. Таким образом, наша сторона, сделав вчера уступку, дала себя провести. Князь Горчаков сегодня повторил мне, что недоволен решением.

В час пополудни происходила в Георгиевском зале Зимнего дворца церемония прибивки нового штандарта, данного лейб-гвардейскому Казачьему полку по случаю завтрашнего торжества – 100-летнего его юбилея. После того я высидел до 5 часов в Соединенных департаментах Государственного совета по делу об изменении областного правления Донского войска, а затем был на дипломатическом обеде у германского посла принца Рейсса.

Прямо с обеда ездил на станцию Варшавской железной дороги встречать жену, которая возвратилась из-за границы, оставив больную дочь Ольгу в Висбадене на попечении старшей сестры ее.

20 апреля. Воскресенье. Бóльшая часть дня прошла на торжестве казачьего юбилея: утром парад на площадке перед дворцом, позже обед во дворце, в Гербовом зале. Казаки осыпаны милостями.

21 апреля. Понедельник. После общего собрания Государственного совета было продолжительное заседание Соединенных департаментов с Польским комитетом для обсуждения предложения Набокова о введении в Царстве Польском судебной реформы. Спорили много, потому что реформе этой, видимо, не сочувствует Министерство юстиции. С тех пор как тянется это дело, граф Пален всё время старается тормозить его, предвидя, вероятно, что всякая мера, отождествляющая судебную часть в Царстве Польском с устройством ее в империи, будет шагом к такому же отожествлению и в прибалтийских губерниях. [Не видя возможности сопротивляться реформе, он начал уклоняться от личного участия в деле и вместо себя прислал сегодня своего товарища Эссена, такого же, как он сам, остзейца.] Однако ж дело пошло благодаря настойчивости и твердому направлению председательствовавшего в заседании Чевкина; решено ввести новый устав в Царстве Польском не позже, чем через год [и без малейшего поползновения к поддержанию сепаратизма].

После заседания я должен был ехать на большой обед, данный казаками атаману своему, наследнику цесаревичу, в доме графини Елизаветы Алексеевны Орловой-Денисовой. Обед был такой, как все обеды в подобных случаях: с музыкой, тостами [приторными выражениями поддельных чувств] и проч.

22 апреля. Вторник. Продолжительный доклад у государя. Утверждено предположение о переформировании кавалерии. Вновь возбужденный генерал-адъютантом Баранцовым вопрос о переформировании Конной артиллерии остался пока нерешенным.

В заседании Комитета министров читались выборки из доклада комиссии, рассматривавшей отчет министра народного просвещения за 1873 год. В среде самой комиссии возникла ожесточенная полемика по поводу отдельного мнения, поданного одним из членов, князем Оболенским. По своему обычаю, граф Толстой написал толстую тетрадь в опровержение замечаний князя Оболенского по поводу образ действий Министерства народного просвещения и, как всегда, наполнил свою записку искаженными фактами и неверными цифрами, чтобы оправдать себя и обвинить своего противника. И на этот раз он достиг своей цели: в резолюциях, положенных государем на обеих записках, обвинен князь Оболенский, а граф Толстой вышел с похвалой. Обе эти записки с резолюциями выслушали мы среди глубокого молчания; по окончании чтения безмолвно встали и только пожали плечами.

24 апреля. Четверг. Сегодня доклад мой был продолжителен и выходил из ряда обыкновенных. Между прочим, представлен был мною на высочайшее решение спорный вопрос о допущенных в практике Военного министерства долгосрочных подрядах провианта, против которых государственный контролер ежегодно восстает в своих всеподданнейших отчетах. Я прямо высказал, что не могу признать генерал-адъютанта Грейга или товарища его Островского более компетентными судьями в деле военного хозяйства, чем Военный совет в полном составе и лица, специально заведующие интендантской частью. Ныне, по случаю близкого окончания срока такого долгосрочного контракта, заключенного на петербургскую провиантскую поставку, предполагается опять внести в Военный совет предположение об устройстве подобной же долгосрочной поставки, открыв для того надлежащую конкуренцию между благонадежными торговцами или известными коммерческими фирмами. Но, прибавил я, прежде чем подвергнуть это предположение обсуждению Военного совета, считаю необходимым заранее удостовериться, не противна ли личному мнению его величества означенная система долгосрочных договоров.

После моих объяснений государь сказал, что хотя ему и кажется, что я прав, однако ж он не считает себя довольно близко знакомым с делом, чтобы сказать решительное слово, и потому желал бы для устранения всякого сомнения, чтобы вопрос был рассмотрен в финансовом комитете, с приглашением главного интенданта. Я должен был подчиниться такому решению, сказав только, что рассмотрение в финансовом комитете не должно иметь гласности и формальности, дабы не подать повода к нарушению прав и компетенции Военного совета.

Я доложил государю также о ложных слухах, распущенных в городе по поводу найденного при аресте купца Овсянникова списка интендантских чиновников, которые будто бы брали взятки от его приказчика[49]49
  Купец Овсянников, известный хлеботорговец и миллионер, подрядчик военного ведомства, был осужден за поджог паровой мельницы: он хотел таким образом сохранить за собой поставки ржаной муки. – Прим. ред.


[Закрыть]. Действительно, в этом списке оказались почти все смотрители магазинов и даже три чиновника окружного интендантства; им уже предложено подать в отставку; но сплетники и злые языки выдумали, будто в этом списке оказались имена «высокопоставленных лиц», называли окружного интенданта Скворцова и генерал-адъютанта Мордвинова. Наглая эта ложь и клевета, разумеется, произвели сильное волнение в интендантской сфере и в канцелярии Военного министерства. Для прекращения этих слухов просили меня выхлопотать теперь же, в неурочное время, награды как Мордвинову, так и Скворцову, однако ж государь не согласился на это, а разрешил только напечатать в «Правительственном Вестнике» краткую заметку в опровержение распущенных ложных толков.

Кстати о толках: вчера, после разговора с туркестанским генерал-губернатором Кауфманом 1-м, государь приказал Потапову призвать к себе генерал-майора Черняева и намылить ему голову за неприличные генеральскому званию выходки в печати против всего управления генерала Кауфмана. Сомневаюсь, чтоб это объяснение Потапова с Черняевым имело какой-нибудь практический результат; думаю, Потапов разыграет роль повара в басне «Повар и кот».

Во время доклада государь говорил о странном слухе, будто Пруссия намеревается снова разгромить Францию и только ищет предлога к нападению. Князь Орлов сообщает, что Дерби предварил об этом Деказа (французского министра иностранных дел); в среде же французского правительства ходит слух, будто Пруссия намерена напасть на Австрию. Государь смущен этими слухами и, говоря об образе действий Бисмарка, сравнил его с Наполеоном I, который по окончании каждой войны сейчас же искал предлога к началу новой. Странно слышать такое мнение из уст государя – друга и верного союзника императора Вильгельма.

Цесаревич вмешался в разговор и заметил, что всё дело заключается в католическом вопросе. Я воспользовался случаем и сказал, что за несколько дней перед этим генерал Обручев подал мне записку, в которой развивает ту же мысль – что затруднения, в которые Пруссия ныне поставлена борьбой с папизмом, должны повести к общей европейский войне, которая, по мнению Обручева, может оказаться ближе, чем мы думаем. Сначала я положил эту записку под спуд, думая, что Обручев фантазирует, но теперь решаюсь представить записку для прочтения государю.

После доклада моего было у государя совещание, в которое приглашены были министры внутренних дел и юстиции и шеф жандармов. Речь шла о том, военным или гражданским судом судить пойманных на днях в казармах лейб-гвардии Московского полка нескольких молодых людей, покушавшихся устроить пропаганду между нижними чинами. Уже несколькими днями ранее я объяснял государю, что при теперешнем устройстве судов гражданских и военных нет никакой цели отступать от общего порядка подсудности. То же самое объяснил и граф Пален. Решено вести дело законным порядком, но при этом были снова высказаны некоторые мысли относительно вредной пропаганды, производимой нашими нигилистами, о мерах к ограничению зла и т. д. Государь указал на необходимость скорейшего разрешения вопроса о том, как избегнуть рассеяния по всей России людей, высылаемых за вредный образ мыслей и противозаконные стремления. Поручено подлежащим министрам обсудить, нельзя ли образовать нечто вроде пенитенциарных колоний.

В час пополудни – большой парад на Царицыном лугу (Марсовом поле); погода прекрасная, и всё обошлось вполне удачно.

Вечером мой сын уехал на Дон.

25 апреля. Пятница. Был на экзамене в Артиллерийском училище, потом на смотру молодых солдат последнего призыва.

26 апреля. Суббота. При докладе государь опять заговорил о слухах, будто Пруссия ищет предлога к новой войне с Францией, и опять заметил, что Бисмарк, подобно Наполеону I, придирается ко всякому пустому предлогу, чтобы только затеять войну. Государь приводил слова Мольтке, который находил, что для Пруссии выгоднейший операционный путь во Францию – через Бельгию. Не совсем понятно, почему германской армии нужно искать какого-нибудь нового пути через нейтральную страну, когда у нее теперь такой превосходный базис, как Рейн от самого Базеля до Кобленца, с несколькими первоклассными крепостями и, кроме того, с передовым сильным пунктом – Мецом. Государь закончил этот разговор, сказав: «Вот узнаем завтра в Берлине».

Вечером ездил я на станцию Варшавской железной дороги проводить государя. Он едет в Эмс и полагает возвратиться 23 июня.

5 мая. Понедельник. С отъезда государя не заглядывал в свой дневник. Дни текли в обычных занятиях, которые прерывались только хлопотами домашними. Остававшаяся еще в Петербурге часть моей семьи выехала по Николаевской железной дороге в прошлую среду, 30-го числа. Вчера же утром проводил я за границу сестру Мордвинову. Оставшись в совершенном одиночестве среди обширного пустого дома, не успеваю скучать за множеством разнообразных занятий. По утрам почти ежедневно бываю на экзаменах в учебных заведениях, затем в разных заседаниях и т. д.

Политические известия в последнее время успокоительнее; опасения войны, кажется, рассеялись. В значительной степени приписывают этот оборот свиданию нашего императора с германским. Посол наш в Париже, князь Орлов, в одной из последних своих депеш в Министерство иностранных дел пишет, что во Франции серьезно озабочены войной, а маршал Мак-Магон в разговоре с ним, князем Орловым, выражал надежду на заступничество нашего государя. «Je placela France sous la protection de l’Empereur»[50]50
  «Я отдаю Францию под протекцию императора». – Прим. ред.


[Закрыть]. Такая фраза со стороны президента Французской республики выказывает вполне, в какое жалкое положение поставлено это государство, так недавно еще кичившееся своим первенством между всеми европейскими державами.

В газетах французских, так же как в немецких и английских, прославляют Россию и императора Александра, выставляют его миротворцем Европы; даже враждебные России органы печати сделались до приторности любезны к нам. Давно Россия не была в такой выгодной роли. Воспользуется ли ею наша дипломатия и поддержит ли такое положение? Невольно родится сомнение, когда видишь, что государственный канцлер, доехав с государем до Берлина, оттуда отправился в Баден и Швейцарию на всё лето, наслаждаться беззаботным far niente[51]51
  Бездельем (итал.). – Прим. ред.


[Закрыть]; что при государе в Эмсе нет никого, кроме добродушного Амбургера, вся служебная деятельность которого состоит только в писании под диктовку князя Горчакова; здесь же во главе Министерства иностранных дел остается барон Жомини, не выучившийся даже говорить по-русски.

6 мая. Вторник. Сегодня в Комитете министров были продолжительные и горячие прения о направлении Северной железной дороги. Под этим названием разумелась предлагаемая Министерством путей сообщения линия от Ярославля через Вятку и Пермь на Тюмень, в отличие от южного направления через Казань или через Самару. В совещаниях участвовали и члены прежнего железнодорожного комитета, в том числе четыре инженера путей сообщения: генерал Мельников, Герстфельд, тайный советник Кербетц и Шернваль. И, несмотря на это, представление министра путей сообщения, ратовавшего за северное направление, провалилось перед атакой почти всего комитета. Посьет выказался и тут крайне слабым[52]52
  чуть не до идиотизма.


[Закрыть]; за его представление подали голоса только Мельников (который один, собственно, и говорил в пользу северного направления), Герстфельд и Шернваль. Даже Кербетц подал голос против. Абаза в длинной и превосходной речи совершенно уничтожил эту странную линию, так что прочим членам мало оставалось прибавить к его аргументам. Великий князь Константин Николаевич, принявший участие в заседании, также высказался весьма решительно за южное направление.

Сегодня же были еще два непродолжительных заседания: Польского комитета – в квартире Чевкина (который серьезно болен), и Кавказского.

Обедал я у Александра Аггеевича Абазы.

7 мая. Среда. По официальным сведениям Министерства иностранных дел, император Вильгельм в разговоре с нашим государем положительно отрекся от всякого намерения начать снова войну с Францией. Бисмарк в беседе с князем Горчаковым разразился негодованием на клеветы и сплетни, распускаемые газетами и самим правительством французским. «Он решительно заявил, что приписывать ему агрессивные действия против Франции означает обвинять его в идиотизме, в отсутствии ума»[53]53
  Здесь и далее французские документы приведены в переводе. – Прим. ред.


[Закрыть]. «Маршал же Мольтке (по выражению Бисмарка) компетентен в вопросе будущей борьбы с Францией с точки зрения военного, но в политике он – просто молодой человек, лишенный всякого влияния».

В официальной депеше наших дипломатов говорится далее: «Из всех этих деклараций, заявленных в самых решительных выражениях, следует, что наш августейший монарх полностью достиг цели своего приезда в Берлин и его присутствие и тон утвердили основы, на которых зиждется мир. Среди правительств, озабоченных угрозой нападения Германии на Францию, более всего обеспокоен С. – Джеймский кабинет. В противоположность своим выступлениям, обычно сдержанным и даже несколько неясным, на этот раз лорд Дерби дал приказание лорду Одо Русселю до последнего поддерживать усилия императора в отношении мира и представить в распоряжение его величества всю военную мощь Англии, если бы мы потребовали этого у английского посла. Дело нашего августейшего монарха было таким образом завершено, и у них не оставалось оснований предаваться тщеславию».

8 мая. Четверг. Утром был на экзаменах в Медико-хирургической академии и на Женских курсах. Нашел более порядка, чем бывало прежде.

Потом председательствовал в совещании, составленном из делегатов разных министерств и нескольких военных лиц для обсуждения основных начал военно-конской повинности[54]54
  Конская повинность состояла в поставке населением лошадей при приведении армии в полный состав и во время войны. – Прим. ред.


[Закрыть]. Самое деятельное участие в прениях приняли сотрудники Министерства внутренних дел Беклемишев, Барыков и Семенов (Петр Петрович, статистик). Спорили почти до 6 часов; к счастью, совещание не осталось без результата.

Обедал у Елизаветы Павловны Эйлер с Грейгом и Гротом. Из рассказов Грейга о комиссии, обсуждающей под его председательством вопрос о передаче Медико-хирургической академии в Министерство народного просвещения, можно догадываться, что он клонит в пользу оставления Академии в военном ведомстве и что сам граф Толстой уже охладел к этому делу, которое прежде так горячо принимал к сердцу.

20 мая. Вторник. С высочайшего разрешения собираясь в продолжительную поездку по некоторым округам для осмотра военных учреждений, предполагал выехать еще 14-го числа, но с 9-го занемог бронхитом и рожистым воспалением на лице, так что не мог и думать о выезде в назначенный день. Врачи приговорили меня к заточению, ежедневно утром и вечером навещали меня профессора Боткин и Тарновский.

Выдержав 10-дневный карантин и не совсем еще оправившись, я решился, однако же, выехать вчера, чтобы воспользоваться приездом в город великого князя Константина Николаевича и откланяться ему здесь, взамен поездки в Павловск. К тому же на нынешний день назначено было в Комитете министров обсуждение злополучного дела о Медико-хирургической академии. Дело это тянулось так долго, что, казалось, не было уже и повода торопиться c решением его. Но сейчас многие из членов Комитета министров, не исключая и самого Грейга, а также председателя, генерал-адъютанта Игнатьева, готовятся покинуть столицу на всё летнее время; да и я только ожидаю выздоровления, чтобы также уехать. Приходилось или отложить дело до осени, или немедленно же разрешить его в нынешнем заседании Комитета.

Генерал Игнатьев и Грейг приезжали ко мне под предлогом визита к больному, но в действительности – чтобы предварить меня о предстоявшем заседании и получить мое согласие на немедленное внесение дела на обсуждение Комитета. Я изъявил согласие, хотя здоровье мое далеко еще не поправилось; но для меня слишком тягостна продолжительная неопределенность судьбы Академии, так же как и для нее самой.

Давно уже известно моим коллегам, что вопрос этот я считаю своим личным вопросом и в случае передачи Академии в Министерство народного просвещения не останусь военным министром. Поэтому сегодняшнее заседание имело исключительное значение. Посетившие меня еще вчера Игнатьев и Грейг предупредили, что в заседании примет участие великий князь Константин Николаевич.

Это крайне удивило меня, тем более что при вчерашнем моем свидании с его высочеством была речь о назначенном на сегодня заседании и ни малейшего с его стороны намека на намерение участвовать в заседании. Да и какой для него интерес могло представлять дело о Медико-хирургической академии? Теперь припоминаю, что уже гораздо ранее доходили до меня слухи, будто великий князь поддался влиянию одного врача из академических профессоров, горячо ратовавшего за передачу Академии. Умалчиваю о том случайном поводе, которому сплетни приписывают это влияние ученого врача на великого князя. [История несколько скандалезная: у любовницы Константина Николаевича (актрисы Кузнецовой) заболел ребенок; великий князь встревожился, рассылал ночью за докторами; двое отказались приехать, но третий, Флоринский, приехал, и хотя ребенок все-таки умер, однако же случай этот сблизил Флоринского с великим князем, и раз, находясь с ним в среде незаконной его семьи, доктор занялся внушением великому князю необходимости отделения Академии от Военного министерства. Константин Николаевич, легко увлекающийся посторонними влияниями и действующий всегда порывами, без сдержанности, исполнил обещание, данное Флоринскому, и совершенно неуместно явился в заседание Комитета министров.]

Как бы то ни было, появление в Комитете его высочества было невыгодным для меня предзнаменованием. Министр финансов Рейтерн, на которого я мог рассчитывать более, чем на других, не приехал в заседание, а прислал за себя Гирса. Также и представителями министерств внутренних дел и юстиции явились в заседание товарищи министров – князь Лобанов-Ростовский и Эссен. Напротив, Абаза приехал, несмотря на болезнь.

Перед открытием заседания я заявил коллегам, что постараюсь воздержаться от всякого участия в прениях и ограничиться представлением Комитету тех объяснений или справок, какие могут понадобиться. Граф Толстой, к удивлению моему, заявил то же самое в начале заседания. Комитет как будто готовился к сражению. Первым начал говорить Грейг как председатель комиссии, на которую было возложено предварительное разъяснение обстоятельств спорного дела; он являлся в качестве следователя, которого голос имел особенное значение; он один из всего Комитета изучил дело, выслушав в течение почти целого года бесконечные толки, показания и справки обеих сторон. Можно было думать, что он будет клонить на сторону графа Толстого, давнишнего своего приятеля и товарища по морскому министерству. Каково же было общее удивление [и, не скрою, мое удовольствие], когда Грейг начал положительно вести речь в пользу оставления Академии в военном ведомстве.

Длинная и дельная речь такого компетентного судьи дала вопросу решительный оборот; прочие члены Комитета – Валуев, Абаза, даже князь Сергей Николаевич Урусов – заговорили в том же смысле; даже сам граф Толстой и союзник его – представитель Министерства внутренних дел князь Лобанов-Ростовский – сделались уступчивыми и, казалось, готовы уже были отступиться от своего домогательства, как напоследок поднял голос великий князь Константин Николаевич в смысле диаметрально противоположном всему, что говорилось до него.

Тогда и Грейг, и я были вынуждены выйти из нашей сдержанной роли. Грейг выказал при этом много достоинства, вступив в живое, даже несколько резкое препирательство с великим князем, несмотря на свои близкие с ним отношения. Тем не менее граф Толстой и князь Лобанов-Ростовский снова оперились и заявили, что не видят причины отказываться от своего прежнего мнения. Председатель пустил вопрос на голоса; на сторону графа Толстого и князя Лобанова-Ростовского стали только трое: великий князь, адмирал Лесовский (тут же откровенно объявивший, что считает себя обязанным подать голос заодно со своим начальством) и Эссен; на моей же стороне оказались все прочие 20 голосов. Такой результат был для меня совершенно неожидан.

После заседания многие из коллег подходили ко мне с выражением своего удовольствия. Подошел и великий князь с вопросом, не сержусь ли я на него. «Сердиться не смею, – отвечал я, – но удивляюсь». «Почему же? Разве я мог говорить противно моему убеждению?» – «Этого никто не может требовать; но для чего нужно было вашему высочеству внести в это дело ваши убеждения?