Текст книги "Исаак Дунаевский"

А был еще и третий случай – клинический. Это пристрастия партера. С партером враждовала вся «верхушка» – до «корня».

Знаменательный случай произошел в 1918 году при белых. Дело происходило в театре Синельникова. Шла пьеска. Роли были распределены хитро. Одна – у примы Юреневой – маленькая, нехорошая. Другая – у начинающей актрисы Никитович.

Студенты стали шумно поддерживать Юреневу, а лысые перворядники – прехорошенькую Никитович. И вот во время одного действия, когда эта бездарность кокетливо прошепелявила свой монолог, первые ряды шумно зааплодировали. Тогда с галерки послышался густой бас старого студента, который уже лет десять учился на юридическом:

– Тише вы, лунатики.

На галерке – гомерический хохот. Глаза всех невольно устремились вверх, а «лунатики» инстинктивно стали вытирать свои головы носовыми платками. Актрисы испугались, прекратили играть, и спектакль прервали из-за хулиганской выходки.

* * *

…Смутное время «междуцарствия» в 1918–1919 годах было расцветом бандитизма. За столиками кафе торговали из-под полы бриллиантами и кокаином. Музыканты грассировали и предлагали томным барышням последние произведения «общепита» – жалкую кружку чаю с сахарином. Потом они читали стихи. Бандиты их не трогали.

– Мы – артисты! – гордо произносили вчерашние гимназисты, ныне студенты консерватории братья Дунаевские.

Борис и Исаак многое умели, и для них были открыты любые двери. Особенно для Бориса, который раньше Исаака узнал искус театра и был допущен в святая святых – за кулисы.

В 1918 году Исаак познакомился с Верой Юреневой. Случилось это при романтических обстоятельствах. Он впервые увидел ее вне сцены в одном из модных полуподвальных кафе. Актрису-мечту, о которой рассказывали легенды. Юренева приходила в полуночные заведения Харькова, чтобы избавиться от тоски. Она могла не замечать присутствия мужчин, она могла не замечать присутствия женщин. Она видела только саму себя. Это был ее талант.

Может быть, для Исаака она стала олицетворением всех прекрасных дам и вечных возлюбленных. Он как завороженный смотрел на нее.

Неожиданно Юренева повернула голову в его сторону и как будто заметила.

Перед уходом Исаак взял из вазы, стоящей на одном из столиков, букет сирени и пошел через весь зал к актрисе преподнести цветы. Дивная красавица посмотрела на Исаака. Оркестрик резко «снизил» звук. Актриса взяла сирень.

– Вы угадали, молодой человек, – негромко сказал кто-то. – У Веры Леонидовны сегодня день рождения.

– Вера. Вера Леонидовна, – повторил он одними губами.

Это знакомство продолжилось уже после того, как Исаак Дунаевский начал работать в театре Синельникова. Однажды Борис пришел домой и застал там Исаака с Юреневой. Он все понял. Ему было достаточно посмотреть на нее, чтобы понять, кого она любит. Все эти годы они с братом были влюблены в одну и ту же женщину. Борис оказался лишним.

Но зависть к брату проснется позже. Гораздо позже, когда оба будут жить в Москве и оба станут композиторами. Борис одно время даже начнет подписываться другой фамилией, чтобы его не путали с Исааком. По-видимому, он считал себя не менее талантливым. Но судьба распорядилась по-другому. Показательный пример: в своей книге, которую он напишет великолепным языком, Борис ни разу не упомянет своего брата Исаака Дунаевского, будто того просто нет на свете.

Но в 1918 году все было по-другому.

Исааку на момент встречи с Верой Юреневой шел только девятнадцатый год, но выглядит он как 25-летний мужчина. Черные как смоль глаза с искрами смеха, лицо уверенного в себе человека. Женщины старше его сходили с ума по таким мужчинам. Юренева не оказалась исключением.

– А чем вы занимаетесь? – спросила Вера Леонидовна и заметила скрипичный футляр на полу. – Вы скрипач? Я хотела бы сделать программу любовной лирики. Но не вульгарную. Вы поможете подобрать?

– Я могу вам предложить самую лучшую на свете любовную лирику. «Песнь песней». Вы знакомы с еврейской поэзией?

– Нет.

– А вы замужем?

– Уже нет.

Исаак стал видеться с Юреневой. Она манила его своим обещанием исполнить «Песнь песней». Спустя много лет он писал: «Встрече с ней я обязан одним из лучших моих произведений, музыкой к “Песни песней”… “Песнь песней” лежит у меня далеко спрятанной, как нежное и хрупкое воспоминание далекой и печальной моей любви».

А потом Исаак узнал, что у нее роман с Виктором Петипа. Вера Юренева – страстная и увлекающаяся натура, пускавшаяся в любовные приключения без оглядки. Каждый из ее поклонников по-разному относился к той легкости, с какой актриса меняла своих возлюбленных.

Исаак пришел на репетицию. В глубине сцены кто-то стоял. Вера Юренева сказала:

– Это мой муж.

– Это ваш муж? – повторил Исаак.

К нему подошел высокий красивый человек. Поздоровался за руку – пианист-аккомпаниатор Евгений Вильбушевич.

Первый завистник Моцарта из Лохвицы. Ему Дунаевский, сам того не желая, перешел дорогу в работе с мелодекламаторами. Композитор позже напишет, что его работа с героем-любовником Виктором Петипа «продолжала в известном смысле работу Вильбушевича с премьером Александринки г-ном Ходотовым. Только у Вильбушевича музыка была ближе к ритму стихов (романсы без пения), а у меня в сонетах больше симфоничности, широкой, не связанной с ритмом стиха “подтекстовой” музыки».

После всего, что Вера Леонидовна сделала, Исаак ее защищал: «Актерский мир мажет всех своих жрецов одним или почти одним “миром”. Она была другая». Дама с «сумасшедшинкой», «тоже вечно метавшаяся, дерзавшая, замышлявшая целые перевороты» – так трезво определяет ее Дунаевский.

Спустя почти 30 лет в неотправленном письме Щепкиной-Куперник Исаак Осипович писал: «Это была любовь, по силе более неповторимая. Мне и теперь кажется, что она забрала мою жизнь в мои двадцать лет и дала мне другую».

Через 24 года он вновь встретится с ней, уже в столице, у гостиницы «Москва». Юренева будет выходить из троллейбуса. От увиденного Исаак Осипович испытает потрясение. Он увидит старуху, плохо и безвкусно одетую. Он напишет об этом с печальной горечью, напишет также и о том, как он, молодой, прославленный и богатый, подошел к постаревшей актрисе, но разговора не получилось.

Расставаясь с Верой Леонидовной Юреневой навсегда, Исаак надписал ей фотографическую открытку, на которой он изображен сидящим за роялем, с ладонью, распластанной на клавишах, как раненая птица.

«Мое творчество, посвященное тебе, есть творчество постоянного непонимания, неудовлетворенности, душевной пустоты, которая перемежается взлетом фантазии туда, вверх, где на золотом пьедестале покоится моя мечта о счастье душевной светочи. Настанет ли этот миг, когда я смогу взять эту мечту и воплотить ее в творчество – новое, светлое, огромное?

Исаак. 18 год».

Какое пылкое и страстное письмо, написанное под влиянием «Песни песней»! Образ золотого пьедестала взят Исааком из иудейской мистики, каббалы. О многом говорит сама манера обращения к женщине, которая старше его, на «ты». Не свидетельствует ли это фамильярное «ты» о многом, что все же произошло между Исааком и Верой Леонидовной? С другой стороны, письмо хранится в семье Дунаевского. Значит, сам Исаак по каким-то причинам не отослал его Вере Леонидовне.

Возможно, что «высокое признание» в любви так и не было сделано. И еще одно обстоятельство – признаваясь в любви к женщине, Исаак, по сути, признается в любви только к творчеству. Даже в этот романтический миг его увлекает только музыка, его способность сочинять. Любовный пыл, который был ему необходим, чтобы творить? Вполне возможно. Во всяком случае, анализируя эту надпись, можно понять, что Исаак говорит не столько о любимой женщине, сколько о себе самом. И волнуют его только музыкальные вершины.

Вера Юренева оставила след любви в жизни молодого Исаака Дунаевского. Но «Песнь песней», написанную им, она так и не исполнила. Исааку пришлось отдать музыкальное произведение актрисе Лидии Семеновне Полевой. Она-то и исполнила его со сцены в 1920 году.

* * *

…12 декабря 1919 года Красная армия в очередной раз освободила Харьков от деникинцев. Большевики объявили, что с 1 февраля 1918 года вводится новое, коммунистическое летосчисление.

С приходом красной эры туманная часть биографии Исаака Дунаевского заканчивается.

В анкете Дунаевский пишет, что был отрезан от родителей и вынужден содержать себя сам. Но реально он отказывается от денежной помощи родителей и даже отсылает им деньги обратно. Чем тоньше его кошелек, тем крепче вера в успех. Им движет желание быть до конца и полностью самостоятельным. Это ему достается высокой ценой. Исаак проделывает в ремне все новые и новые дырки.

Знакомый дирижер Вайсенберг устроил его в Харьковский драматический театр концертмейстером оркестра. Боевым испытанием для Дунаевского стал спектакль «Мнимый больной» по Мольеру. Исаак выглядел взрослым и солидным, хотя все еще ходил в гимназической тужурке и фуражке. Дамы обращали на него внимание, мужчины чувствовали в нем соперника. На премьере он исполнял небольшую партию соло на скрипке. После исполнения к нему забежал какой-то малый с наганом на поясе (наган был бутафорский) и довольно развязно потребовал, чтобы Исаак зашел к Синельникову.

Театральной бог провинции вызывал к себе ангела Дунаевского. Исаак надвинул на лоб фуражку, если бы он мог креститься, то перекрестился бы, и пошел к Синельникову по длинному коридору. Старик ждал его в своей ложе. Говорили, что в молодости Синельников был блестящим опереточным артистом, который имел огромный успех в роли простаков, особенно в оперетте Жака Оффенбаха «Перикола» в партии Пикилло, которая считалась просто шедевром.

Синельников курил длиннющую трубку, похожую на кальян. Он молча посмотрел на вошедшего Дунаевского и сказал: «Хочу вас поздравить, молодой человек, вы отлично играли». Дуня снял фуражку, его лоб блестел. Можно представить, как воспринял эти слова Исаак, который наверняка ожидал нечто большее, чем просто похвалу.

Исаак ждал момента, когда на него обратят внимание театральные дельцы. Ведь именно это прочили ему все педагоги. Не случайно же он получал «пятерки» у Иосифа Юльевича Ахрона, у которого занимался по классу скрипки, не случайно он так точно стилизовал свои композиторские опусы под стиль других композиторов, что однажды обманул самого Гречанинова, который, выслушав сочинения Исаака, попросил его: «А сыграйте что-нибудь свое».

Конечно, Исаак был огорчен. Но он тогда еще мало знал Николая Синельникова. Будущий коллега Исаака Дунаевского по работе в различных малых сатирических театриках Борис Борисов писал, что только наивные молодые актеры полагали, что, когда их зовет Синельников, он будет снимать шляпу перед их талантом. Синельников разработал свою систему взаимоотношений с персоналом. Он был очень хитрым и умел выжидать, никогда не раскрывая актеру все свои козыри. Так вот, виды у Синельникова на Исаака были преогромные. Он сразу понял, что юноша может быть ему очень и очень полезен, но до поры до времени скрывал это от дерзкого Дунаевского. Он думал о том, что ему нужен толковый молодой композитор, который умел бы писать шлягеры.

* * *

…И вторая новация. Большевики ввели свои паспорта. У Исаака меняется имя. Исаак Бецалевич становится Исааком Иосифовичем (от второго отцовского имени), а потом и Исааком Осиповичем.

Исаак Дунаевский работает в частном театре антрепренера Синельникова. Молодой человек, только вступивший во взрослую жизнь, мог чувствовать себя Наполеоном – он был назначен заведующим музыкальной частью. Неплохая карьера для девятнадцатилетнего юноши. Впрочем, под стать карьерам других молодых людей того времени – Гайдар командовал полком в 14 лет. Для Синельникова было важно то, что он мог заказывать молодому композитору ту музыку, которую хотел. А именно шлягеры.

Шлягеры Исаак Дунаевский иногда писал за ночь. За три дня он написал мелодию для романса Керубино из «Женитьбы Фигаро». Не подошла. Артист не стал ждать и самостоятельно положил слова Керубино на какой-то популярный мотивчик. Казалось, Исааку утерли нос, показали, что не очень от него зависят. Но это только раззадорило его честолюбие. Он за ночь пишет оригинальную авторскую мелодию, как просил Синельников. Никаких претензий к нему нет. Он всем доказывает, что все может. Блестящее самоощущение победителя, которое берет истоки в беззаветной любви к нему его матери, а также веры дяди Самуила в гениальность племянников.

Работоспособность Дунаевского всех поражает. Композитор сочиняет оригинальную мелодию за два дня. Пусть не спит, пусть глаза красные – зато доволен. Враги посрамлены, в частности Вильбушевич – его всегдашний соперник.

Работоспособность и талантливость Исаака избаловали Синельникова. Он вошел во вкус. Если мэтру казалось, что спектакль скучный, он звал Дунаевского и своим хриплым басом просил через губу что-нибудь «этэка-аэ». Молодой Исаак азартно сочинял музыку за день или за два. Так начинала складываться легенда.

Николай Синельников был человеком громадного обаяния. Он был старше Исаака на 45 лет, но это никак не сказывалось на их отношениях. А «снаружи» молодой жизни все изменяется. Начинают завидовать маститые музыканты Харькова, правда, это не очень беспокоит Исаака Дунаевского. Он никогда не отличался повышенной рефлективностью.

Но у зависти есть оборотная сторона – слава. А она оказывает влияние на дамские сердца. На него уже начинают посматривать молодые красавицы, блиставшие на театральных сценах Харькова. Юренева оставила глубокую сердечную рану, но есть масса способов эту рану залечить.

Спустя 20 лет Дунаевский уже не помнил всего того, что сделал для харьковского театра Синельникова, как и не вспоминал всех девушек, в которых был влюблен. «В те годы, – пишет Исаак, – вероятно, по своей молодости, я не очень интересовался театрально-эстетическими принципами Синельникова».

Здесь сказано гораздо больше того, что думал сказать Исаак Дунаевский. Он даже не отдавал отчета, чем близок Синельникову. А между тем совершенно четко указал, чем именно. Исаак вспоминал: «Синельников по-прежнему ставил спектакли в павильонах. Музыка в его постановках по-прежнему звучала лишь там, где она органически и реально была нужна».

Для других сверстников Исаака Дунаевского все, что делал Синельников, было неприемлемо. Они считали такое искусство пропагандой «театральных задников», провинциальной станиславщиной. Любой спектакль оформлялся по декоративному стандарту: павильон, арочный лес, несколько скамеек. Ну, время от времени напишут новый задник. Подкрасят, перетасуют, расставят мебель: кушеточку, столик, диванчик, повесят занавеску. Дальше дело за актерами.

Остались стенограммы репетиций подобных спектаклей. Например, репетиция «Свадьбы Кречинского» Александра Сухово-Кобылина.

– Нелькин, вы выбегаете из средних дверей. Сквозь зубы: «Скэ-э-тиэна». Вот так повторите.

В этой «Скэ-э-тиэна» и заключалась вся соль представления.

Синельников был весьма почтенным мужчиной. В сознании двадцатилетнего юноши он как бы подменил собой руководящую фигуру отца. Поэтому фраза, что Исаак «не очень интересовался его принципами», говорит о том, что он сам не замечал, насколько на «отца» похож. Повторяю, светлым радостным мелодиям Дунаевского, конечно же, были более близки простые и понятные принципы Синельникова, нежели биомеханика Мейерхольда и его последователей. Больше всего на свете Синельников ценил ясный и простой сюжет, столь же ясную и простую картину места действия. Исаак нашел в нем сторонника своего представления об искусстве.

Почему Синельников произвел на молодого человека столь яркое впечатление? Он был олицетворением успеха на русской провинциальной сцене и отдавал должное таланту Дунаевского. Не значило ли это, что в лице Синельникова Исаак получал то, что так жаждал получить: победу над символическим отцом.

Был и другой момент. Эстетический. Окладистая борода Синельникова могла произвести впечатление на тонко организованного еврейского юношу. Она напоминала бороду иудейских старцев.

Синельников отказывался признавать шумные кубофутуристические опыты Мейерхольда, слышать ничего не хотел о театральных формалистах, о голых людях, которые выходили на сцену театра. В принципе Исаак тоже не воспринимал искусство такого рода.

В театре Синельникова было два молодых режиссера: Владимир Бертольдович Вильнер и Турцевич (позже Исаак Дунаевский даже не сможет вспомнить его имя, впрочем, не только он – вообще все забыли, как его звали). По всей видимости, Турцевич был расстрелян как «враг народа». Оба еврейских юноши грезили формализмом и несвязными звуками. Их богом был Всеволод Эмильевич Мейерхольд. По всей видимости, именно они «загружали» Исаака просьбами о музыке, похожей на ту, которая доходила из Европы.

«Левые» постановки, которые делали Вильнер, Турцевич и многие другие, очень сильно отличались от спектаклей Синельникова.

В первые годы после революции, когда Синельникова, придерживающегося старых традиций, воспринимали чуть ли не как «махровую контру», ему приходилось весьма туго в собственном театре. Например, когда он в 1922 году был вынужден ставить агитпроповское сочинение наркома просвещения Анатолия Луначарского «Канцлер и слесарь». Ему не доверяли и поэтому навязывали в сорежиссеры «левака» Вильнера, чтобы спектакль получился, как надо. Дунаевскому Синельников поручил сочинение музыки, чтобы облегчить восприятие идеологических бредней Вильнера.

Исаак Дунаевский имел возможность еще ближе столкнуться с авангардом в свою бытность музыкальным руководителем в Первом драматическом театре, бывшем театре Синельникова. В 1920 году по предложению Сергея Есенина, приехавшего в Харьков из голодной Москвы, в Первом драматическом театре торжественно чествовали председателя земного шара Велимира Хлебникова.

Анатолий Мариенгоф дал точное описание действа. «Перед тысячеглазым залом совершается ритуал. Хлебников в холщовой рясе, босой и со скрещенными на груди руками выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты посвящения его в Председатели. После каждого четверостишия, как было условлено, он произносит: “Верую”. Говорит “верую” так тихо, что мы только угадываем слово. Есенин толкает его в бок: “Велимир, говорите громче, публика ни черта не слышит”. Хлебников поднимает на него недоумевающие глаза, как бы спрашивая, но при чем же здесь публика? И еще тише, одним движением рта, повторяет: “Верую”. В заключение, как Символ Земного Шара, надеваем ему на палец кольцо, взятое на минуточку у четвертого участника вечера – Бориса Глубоковского».

Дальше все происходящее напоминало фарс, который публика уже не видела. После представления к Велимиру Хлебникову подошел Борис Глубоковский и в грубой форме потребовал, чтобы тот отдал ему его кольцо. Хлебников отвечал, что это кольцо теперь его. Глубоковский резко сдирает его с пальца гения и уходит. Хлебников плачет горькими слезами в кулису, а на улице публика поносит его как шута, говоря, что он потешается над властью.

Исаак Дунаевский мог быть зрителем на этом вечере, сидя где-нибудь в служебной ложе.

Харьков в то время представлялся москвичам чем-то вроде Марса. Анатолий Мариенгоф дает точную цифру, сколько они с Есениным в 1921 году добирались до Харькова – восемь суток. Ровно столько же понадобилось, чтобы совершить полет на Луну и обратно в 1960-х годах. Велимир Хлебников жил в Харькове в одно время с Дунаевским, в очень большой квадратной комнате без мебели. Мариенгоф предельно точно описывает гения: «В углу – железная кровать без матраца и тюфяка, в другом углу – табурет. На нем огрызки кожи, дратва, старая оторванная подметка, сапожная игла и шило. Хлебников сидит в углу на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок гвоздиках. На правой руке у него ботинок».

Поэт Вадим Шершеневич оставил «ценные донесения» о Харькове той поры. В те времена билеты в театр не продавались, а распределялись почти бесплатно. Если вы были «левый», то могли назвать у окошка администратора свое «левое» имя и получали пропуск в ложу. Зачастую бывало, что в дебрях множества организаций «застревала» половина билетов. Половина зала пустовала, но попасть в театр было нельзя. Известен один случай, когда оркестр сыграл увертюру, пошел занавес, дирижер оглянулся на зрительный зал и обнаружил, что в театре аншлаг пустоты. Не было ни одного зрителя. Все билеты «застряли». После коротких дебатов за кулисами спектакль решили отменить.

На постановках «левых» режиссеров харьковский театр был полон. В антракте со сцены выступали главари местного «левого» искусства и смущали зрителей своими лозунгами. Многие из героев подобных безумных революционно-театральных постановок через пару лет сгинули безо всяких следов. Вероятно, их расстреляли после какого-нибудь спектакля, в котором бегали люди в прозодежде и говорили лозунги вместо текста. Слава богу, что Исаака к ним не тянуло.

По непонятным причинам Исаак Дунаевский в конце 1921 года неожиданно уходит из театра. Куда-то исчезла любовь к музыке или на горизонте появилась женщина? Зрелый Исаак Дунаевский хранил на этот счет молчание. Он только сухо напишет в 1938 году, когда в стране началась чистка: «Под влиянием некоторых личных причин бросил театр…»

Что это за личные причины? Неожиданную версию дает все тот же Анатолий Мариенгоф. 21 год – возраст призыва в Красную армию. Исаак уже помнил, как его любимого профессора Ахрона «забрили» в царскую армию. Теперь в Красную армию предстояло идти ему. Его уже пытались заставить служить, но у него оказалось слабое здоровье. В этот раз большевики были настроены серьезно и брали всех подряд.

Вряд ли тихий еврейский юноша, склонный «драться» больше языком и умом, нежели кулаками, стоящий на пороге самых важных перемен в своей жизни, мог хотеть идти в армию. 1921 год для Исаака – год перелома. Женитьба, новые перспективы, а главное – путь сочинителя, тот путь, который требует почтения и полной самоотдачи. Изменить ему? Невозможно, невообразимо. Да и как творческая личность, по масштабу соизмеримая с Исааком Дунаевским, могла относиться к этому? Пример Сергея Есенина показывает, как зрелый художник может отнестись к тому, что его призовут в Красную армию. «Из всей литературы, – писал Анатолий Мариенгоф, – наименее по душе нам была литература военного комиссариата». Вся надежда была только на освободительные, открепительные бумажки. В те времена их давали особые правительственные учреждения.

С 1921 года, как только ввели всеобщую воинскую повинность, военные комиссариаты во всех городах России стали устраивать облавы на тех, кто подлежал призыву. Исаак не был исключением. И была еще одна причина, почему он не хотел идти в армию и о которой он деликатно умолчит в официальной анкете. Его любовь и женитьба, на которую он пошел сгоряча, по пылкости характера, приняв свою страсть за высокое чувство.

Мария Павловна Швецова – официальная, граждански зарегистрированная любовь Исаака из Харькова, – сколько добра ты сделала родине, что забрала у нее двадцатилетнего юношу и лишила его на время силы мысли, дав ему силу любви. Именно так все и было. Есть несколько версий относительно времени заключения этого брака.

По мнению Евгения Дунаевского, этот брак был чрезвычайно непродолжительным. Исаак еще учился в университете, когда женился. О нем точно известно, что избранницу молодого Исаака звали Мария Павловна. У него еще не зажила рана от роковой встречи с Верой Леонидовной Юреневой. Ему казалось, что мир без любви невозможен. И вот тут-то подвернулась, буквально подвернулась, прекрасноокая Мария Швецова, постскриптум любовного ожога после Юреневой. Его новая избранница хотела стать актрисой. У них мог быть ребенок, и его надо было бы чем-то кормить. А в театре денег платили мало.

Вот две версии возможных таинственных личных обстоятельств, которые заставили Исаака уйти от Синельникова. Существовал только один способ избежать армии – стать государственным служащим, и не просто служащим, а важной персоной, служащим народного комиссариата, и Исаак им становится. В те годы в Харькове было несколько комиссариатов, которые могли предоставить такую отсрочку. Наиболее мирным и респектабельным, если так можно выразиться, был Народный комиссариат внешней торговли на Украине. Некоторые из его школьных товарищей там уже служили и могли составить ему протекцию. Исаак, без сомнения, обратился к ним и вскоре устроился на свою первую и последнюю чиновничью службу с рабочим графиком с десяти до девятнадцати часов и перерывом на обед.

Молодой композитор круто меняет профессию и становится секретарем-корреспондентом Наркомвнешторга на Украине. Секретарь-корреспондент – человек, который пишет и получает письма. Молодой Дунаевский работал в экспортном отделе.

Наверное, у секретаря Исаака было одно неоспоримое достоинство – он очень ловко строчил по клавишам пишущей машинки. Со стороны могло показаться, что он исполняет какую-то вдохновенную фортепианную пьесу: польку или фокстрот. Позже преуспевающий Дунаевский назовет этот эпизод «забавным».

Он ходил в сорочке, застегнутой на все пуговицы под горло, под мышкой у него торчал портфель, в голове звучали мелодии, а дома ждала прекрасная Мария Павловна. Сколько грязных конвертов облизал своим языком композитор из Харькова, чтобы наглухо заклеить бумажный пакетик и сделать его непроницаемым для вражеских глаз? Надо сказать, что теснота мелкочиновничьего кабинета сначала поразила, а затем обрадовала молодого Исаака. В ней не было месту роялю. Везде стояли столы, заваленные бумагами, и каждый входящий говорил сдержанно:

– Здрасьте, товарищ!

– Здрасьте, товарищ, – одними глазами отвечал Исаак.

Жизнь в маленьком отделе по отправке писем во все концы республик и областей Советской России бурлила. Еще в диковинку было выводить свой новый титул: секретарь-корреспондент, подписывая бумаги с перечислением мешков с крупой и десятков яиц, посланных в Киев. К тому же Исаак обзавелся скрипящими сапогами. Жизнь со скрипом входила и уходила из маленькой комнаты на Приречной вместе с мешками писем. Исааку приходилось самому дотаскивать их до своего кабинетика, где вместе с ним сидели еще три революционно настроенных молодых человека, которые отсылали груду писем по городам и весям с перечислением посланных гвоздей и шурупов.

Исаак с удивлением обозревал тот мир, в который попал. Для чего он существует? Музыку в нем заменяет шум времени. Хлопанье дверей – ударные. Крики по телефону – тромбоны. Визг машинисток, когда по полу пробежит наглая мышь, – саксофоны, а плавная речь начальника – главную скрипку. Неизвестно, как часто на него кричали и сколько грамматических ошибок он после этого делал в письмах. Скорее всего, очень редко. Потому что Исаак Дунаевский рано почувствовал себя взрослым и ничего тайного никогда не делал. Однажды, забывшись, он начертал в углу делового письма нотный ряд и набросал простенькую музыкальную фразу, родившуюся в его голове, что-то типа «веселится и ликует весь народ», и отправил письмо в Москву. Ответ пришел телеграммой:

«Ответьте, что значит восемь жирных точек и пять параллельных линий в левом углу сообщения. Такой шифр Наркомвнешторга не известен. Сообщите, что вы хотите сказать».

Исаак чувствовал себя настоящим экономистом, как его отец. Сколько торговых сделок с губерниями, уездами и волостями бывшей империи он совершил! А тем временем любимый театр Синельникова прогорал. Старому антрепренеру было не по плечу тягаться со временем и репертуаром. Исаак часто проходил мимо своего бывшего театра, заглядывал на те спектакли, в которых звучала его музыка, и, горько повздыхав над каждой фальшивой нотой, взятой певицей, уходил, надеясь, что его теперешняя работа приносит больше пользы родине.

О том, что Николай Синельников уехал, он узнал только спустя три дня, когда, проходя мимо театра, увидел на нем надпись: «Сдается помещение». Музыка Исаака из Лохвицы перестала звучать для харьковской публики. Единственное помещение, где она звучала всегда, была его голова. Наступили черные дни. Юный муж обнаружил, что распланированная и размеренная жизнь Наркомата внешней торговли молодой красной Украины ему осточертела.

В начале 1922 года в дом, где Исаак снимал комнату, пришел уважаемый антрепренер Аскарин. Его появление напоминало приход неизвестного, заказавшего Моцарту «Реквием». Аскарин был сух и лаконичен, на руках у него сидел котенок, которого он швырнул на пол. Он сообщил, что Синельников никуда не уезжал. Исаак изумился: что значит – не уезжал?

– Я нашел для Николая Николаевича деньги. Мы начнем строить новый театр, – сообщил Аскарин. – Это будет государственный театр, большевики берут его под свое крыло. Я стал его первым директором, а Николай Николаевич первым советским режиссером. И еще. Николай Николаевич снова надеется на вас.

«А как же корреспонденция? – хотел спросить Дунаевский. – Куда деть ежедневные мешки с письмами?» Но этот вопрос остался без ответа.

– Синельников попросил разыскать вас, – сказал Аскарин. – Это было непросто сделать. Чем вы теперь занимаетесь?

Дунаевский смутился. Надо было признаться в том, что он променял музыку на работу секретаря и устойчивый продпаек, а самое главное, штык в руке он обменял на перо меж пальцев.

– Это ерунда, – сказал Аскарин. – Вы музыкант, ваше место в театре.

И он вернул Дунаевского туда, откуда композитор ушел. В новом театре ему обещали миллиарды театральной зарплаты, на которые ничего нельзя купить. И полуголодное существование без солидного продовольственного пайка, который был положен Дунаевскому как секретарю-корреспонденту. Единственное преимущество – идеологическое учреждение, каковым являлся театр, имел свою долю открепительной брони, и Исаак под нее подпадал. Теперь он мог запросто бросить свой опостылевший наркомат и вернуться туда, где жизнь бурлила, а сердце билось сильнее.

Жизнь снова повернулась своей радужной стороной. Его оценили как композитора. Ему предложили что-то написать. Это было заманчиво.

22 года, а у тебя заказов хоть отбавляй… Есть от чего закружиться голове, даже если на время оставила любовь.

Первой работой Дунаевского в новом театре стала музыка к пьесе украинского драматурга Николая Григорьевича Шкляра «Мыльные пузыри». Шкляру, который написал ее в 1922 году, исполнилось 19 лет. Она была насквозь пропитана коммунистическим духом и посвящена грядущей победе мирового пролетариата. При этом она представляла собой поразительную смесь интеллектуальной итальянской комедии масок – дель-арте и драмы плаща и шпаги в духе Александра Дюма. В ней сплошь действовали экзотические для пролетарского слуха лица: Панталоне, Арлекин, Коломбина и при них пузатые священники, агенты короля. Короче, полный набор юношеского драматического бреда, смесь романтизма и классовой ненависти.