Текст книги "1916. Война и Мир"

Глава XXV. Лондон. Бомба для «Титаника»

В служебной переписке его настоящее имя никогда не упоминали. Само появление британской контрразведки до сих пор оставалось строжайшей тайной, поэтому создателя и главу новой службы в документах обозначали литерой «K». Надо сказать, он откликался, когда очень немногочисленные друзья и хорошие знакомые шутливо называли его, как и букву – Кей.

– Представьте себе, – говорил он сейчас, – этот мой парнишка, который на таможне без году неделя, обратил внимание на то, что у неё слишком сильно накрахмалена юбка! Экое диво: оперная певица отправляется на гастроли в юбке не по моде!

Его собеседник, дымя крепкой гаванской сигарой, рассудительно заметил:

– Интересно, что было бы, если бы вместо певицы ехал певец?

– Поверьте, Винни, немодную юбку он заметил бы и на певце!

Широколицый джентльмен, которого Кей дружески назвал Винни, издал довольный смешок.

– И всё же, – сказал он, – стоило бы в число ваших людей включить тех, которые обращают внимание на певцов. Вы меня понимаете.

Кей кивнул. Конечно, они понимали друг друга.

– Не желаете виски? – спросил Винни. – Только не говорите, что вы на службе!

– Мы оба на службе, – сказал Кей. – Виски, пожалуй, нет… Я бы не отказался от хереса.

Винни поднялся из огромного резного кресла. Подойдя к спрятанному в стене бару, он распахнул дубовые дверцы.

– Вам повезло. Мне привезли в подарок несколько бутылок из России. Дивный букет! Вы же читаете по-русски. Что здесь написано?

– Южнобережное крымское вино номер тридцать семь…

– Спасибо, номер я разобрал.

Теперь пришла очередь Кея усмехнуться. Пока Винни наливал херес ему и виски себе, он закончил рассказ:

– А с юбкой всё оказалось просто. Шифровка симпатическими чернилами, закреплённая крахмалом. Мы её проявили и отдали головастикам Холла…

Уильям Реджинальд Холл руководил королевской военно-морской разведкой. В старом адмиралтействе помещалась секретная комната, где трудились его дешифровщики, прозванные мудрыми головастиками. Даже уборщиц в комнату допускали редко и с невероятными мерами предосторожности.

– Любите вы подбрасывать им загадки! – сказал Винни, передавая гостю бокал. – А не получится снова, как с тем аббатом?

Кей поморщился при упоминании о курьёзе. Действительно, как-то контрразведка перехватила письмо священника, адресованное одной актрисе. Белокурая чаровница слыла дамой полусвета и славилась не столько сценическими талантами, сколько бесстыдными оргиями, которые устраивала на своей вилле «Алкивиад». Подозрительным показалось обращение Ваше преосвященство, которым начиналось письмо на имя известной кокотки. И последующий текст уж больно походил на шифровку. Люди Холла потратили уйму времени, но оказалось, что пастырь, таясь от церковных властей, просто очень витиевато благодарил за доставленные удовольствия и выражал желание участвовать в очередном развратном безумстве.

– Бывает и такое. – Кей пригубил рюмку с хересом. – В конце концов, каждый может ошибиться. Всё же мы просматриваем письма почти на тридцати языках. И вероятно, во время войны число это возрастёт раза в два.

Широколицый уселся обратно в своё грандиозное кресло.

– Да, – сказал он, – думаю, ждать осталось недолго. И – чёрт побери, нам надо готовиться к будущей войне! А эти умницы в правительстве готовятся к предыдущей.

– Ну почему же, – возразил Кей, – я слышал, что генерал Вильсон совершает частные вояжи в Бельгию и там, как турист, объезжает на велосипеде германскую границу, осматривает укрепления. Сам ездит, и офицеров своих поощряет… Вы правы, херес чудесный. Запасами не поделитесь?

– Так и быть, уступлю бутылочку… К сожалению, Вильсона недостаточно внимательно слушают. И ездой на велосипеде проблемы армии не решаются… А про трюк Холла с яхтой вы слышали? Он отправился в Германию, чтобы разведать, как там идёт строительство дредноутов и береговых укреплений. Ни в доки, ни тем более на форты, конечно, не попасть – кругом полиция. А в Киле гостил герцог Вестминстерский. Холл на несколько дней выпросил у него моторную яхту, взял ещё пару офицеров, они переоделись механиками и стали кататься. Естественно, когда яхта оказывалась около верфей, двигатель обязательно глохнул. И пока его ремонтировали, Холл делал нужные фотографии. Я видел снимки – там немало интересного, поверьте мне!

– Увы, у немцев слишком много интересного, и не только в гавани Киля. Основные приготовления к войне они закончили. Слава богу, Британия лежит на островах. Будем надеяться, война двинется на восток, и дело с немцами иметь будут в основном союзники.

– Ни русские, ни тем более французы не станут таскать для нас каштаны из огня. Так что нам всё же придётся создавать массовую армию, отправлять её на континент и воевать вместе.

– Тогда не лучше ли заранее проявить о союзниках немного заботы и активнее обмениваться информацией? Русские не против такого сотрудничества. Они тут поделились со мной кое-чем…

Из портфеля, стоявшего около его кресла, Кей вынул увесистый бумажный пакет и выложил оттуда на стол продолговатый серый цилиндр.

– Что это? – спросил Винни.

– Я думал, вы мне скажете. Вы же знаете толк в сигарах!.. Шучу. Это изобретение одного немецкого химика, доктора Шелле.

Кей начал манипулировать с цилиндром под пристальным взглядом Винни.

– Смотрите, вот здесь, посередине, медная пластина. С обеих сторон на неё навинчены свинцовые трубки. В эту наливается пикриновая кислота, в эту – серная. При соединении они воспламеняются. Скорость, с которой кислоты разъедают медь, известна. Значит, можно рассчитать толщину пластины так, чтобы кислоты разъели её и соединились в строго определённое время.

– Бомба с часовым механизмом!

– Именно. Причём во время пожара свинец плавится, и причину возгорания установить невозможно. Вполне вероятно, русские коллеги правы, когда полагают, что немцы опробовали эти сигары на «Титанике»…

В версиях о причинах гибели океанского суперлайнера недостатка не было. Официальная и самая простая гласила, что «Титаник» напоролся на айсберг по вине капитана, который пренебрёг нормами безопасности. Однако вскоре после трагедии в прессе появились заявления, что компания-судовладелец намеренно затопила его, намереваясь получить огромную страховку.

По другому слуху – ещё до выхода корабля в море в его трюмах загорелся уголь. Очаг возгорания показался небольшим, а задержка для тушения могла сорвать первый рейс и обойтись в кругленькую сумму. Владельцы «Титаника» решили оставить уголь тлеть, надеясь, что в пути без доступа воздуха он погаснет сам собой. Но либо расчёты не оправдались, либо воздух всё же поступал, только пожар кончился взрывом угольной пыли. А может, кто-то бездумно пытался залить тонны раскалённого угля забортной водой, и обшивку разворотило паром…

Версия об атаке немецкой подводной лодки вызывала у военных улыбку. Хотя – как знать, если немцы и не торпедировали «Титаник», то вполне могли с ним просто столкнуться…

Винни повертел тяжёлую свинцовую сигару в руках, гулко стукнул ею о дубовый стол и катнул обратно к собеседнику.

– В общем, несложно подкинуть эту штуку в угольный трюм, – согласился он. – И даже следов не останется. Военный флот мы сейчас переводим с угля на мазут, но топливо – на то и топливо, чтобы гореть… Молодцы, хитро придумано! Уж если самый большой пароход в мире удалось пустить ко дну, что говорить о простых грузовых транспортах… Так вы говорите, эту штуку вам подарили русские?

– Не подарили, конечно. – Кей аккуратно завернул бомбу в пакет и убрал обратно в портфель. – Но мы иногда оказываем друг другу необременительные услуги. Например, они сдали мне барона Ростока.

Кей говорил про, быть может, самую успешную операцию британской контрразведки.

Два года назад умер король Эдуард Седьмой, и делегации со всей Европы съехались в Лондон на его похороны. Барон Росток состоял в свите германского кайзера Вильгельма Второго и уже попадался на шпионаже. Русские указали на него британцам, те проследили за бароном – и подтвердили подозрения коллег из Петербурга.

Росток очень живо интересовался арсеналом в Вулидже и лондонскими казармами. А однажды в полночь он вдруг вышел из своего фешенебельного отеля, взял такси и отправился в парикмахерскую на окраине. Странный каприз – побриться ночью, да ещё в таком месте – тоже не ускользнул от внимания филёров, и барон провалил явку.

Владелец парикмахерской торговал оборудованием. Каждый день он получал несколько пакетов от иностранных поставщиков. Контрразведка проверила содержимое пакетов. Оказалось, в них вложены письма, адресованные в разные города Британии, где расквартированы войска и базируются военные корабли. Ночной парикмахер клеил на эти письма английские марки и рассылал как обычную корреспонденцию, снабжая инструкциями немецких шпионов по всей стране.

Ни его, ни барона Ростока трогать не стали: вместо уничтоженной разведывательной сети Германия тут же начала бы строить новую. Кей решил, что правильнее будет следить за вражескими агентами и дожидаться войны, чтобы нанести подготовленный удар и разом лишить немцев источников информации – именно в тот момент, когда они нуждаются в ней больше всего…

– Вы сообщали русским о том, что немцы, похоже, точно так же раскрыли и наблюдают их европейскую сеть? – спросил Винни.

Кей допил херес.

– Не думаю, что с этим надо спешить, – ответил он. – Мы, конечно, сделали Петербургу некоторые намёки, но не более того. Война всё ближе, и чем больше Германия увлечётся действиями на востоке, тем спокойнее будет у нас на западе.

Винни отсалютовал гостю остатками виски.

– Согласен с вами. Обескровленный союзник особенно хорош при дележе военной добычи. Русского орла хорошенько поклюют немецкий орёл и австрийский орёл, а британскому льву тем временем достанется львиная доля!

Они действительно прекрасно понимали друг друга – эти двое, широколицый Винни и подтянутый офицер с фамилией на букву «K»: первый лорд Адмиралтейства Уинстон Леонард Спенсер Черчилль и глава Имперской службы разведки и безопасности Вернон Джордж Вальдгрейв Келл.

Глава XXVI. От любви до ненависти. Шаг третий

Повезло Распутину с Кирочной улицей. Жить здесь – лучше не придумаешь. Кругом только доходные дома приличные, казармы гвардейских полков да божьи храмы. Во все края города добираться одинаково, самый что ни на есть центр.

Вышел на Литейный проспект, повернул направо, мимо арсеналов и Окружного суда – вот тебе Нева. А если налево повернул – Невский и дальше Владимирский проспект, Загородный…

На углу с Литейным – Офицерское собрание, где цвет столичного воинства частенько собирается. Сколько раз любовался Григорий, как подъезжают они, сияя погонами, лощёные, в аксельбантах…

Прямо напротив двенадцатого дома, где издатель Сазонов его приютил, из окон видать – Спасо-Преображенский собор-красавец, обсаженный густыми деревьями и обнесённый оградой из стволов завоёванных орудий турецких. Храм вроде Исаакиевского, только поменьше, конечно. А колокола как важно звонят!

Справа от дома – кирха Анны Лютеранской. Церковь немецкая, значит. Сазонов рассказывал, что её сам Пётр Первый повелел поставить для тех германцев, что в Литейной части работали, пушки отливали. И рядом «Анненшуле» – школа при церкви. Порядок там, чистота, аккуратно всё – залюбуешься.

Немного если влево пройти – будет пятнадцатый номер, глухая стена казармы, где петербургский корпус жандармов квартирует, а дальше по другой стороне, сразу за Воскресенским проспектом, – площадь большая, вся в густых деревьях. Среди площади стоит церковь Космы и Дамиана, похожая на храмы византийские, что Григорию на богомольях в южных краях видать доводилось. Перед церковью – клумба с толстой цепью по кругу, а на клумбе – памятник павшим в боях за Отечество лейб-гвардейским сапёрам: высокий камень, обломок скалы, на котором императорский двуглавый орёл в коронах сидит. Здесь в Кирочную упирается длинная и прямая Знаменская улица, так что церковь и орла перед нею от самого Невского видать.

Ещё чуть дальше, при дворце князя Потёмкина-Таврического, – просторный сад с прудами, островами, мостами и видовыми горками. В пруды, сказывали, стерлядь запущена ещё при Екатерине Великой, а вдоль аллей дубы растут, лиственницы, ясени, клёны… Красиво в Таврическом саду, и дышится легко! А во дворце Таврическом Государственная дума заседает, когда государь ей собраться повелит.

И ещё дальше по улице – против сада, за клиникой великой княгини Елены Павловны – музей Суворова. Специально в честь побед легендарного воителя построен, вроде белого русского кремля с золотым орлом на башне. Внутри – вражеские знамёна, оружие и доспехи посмотреть можно, а снаружи по стенам – мозаичные картины огромные с подвигами суворовскими.

Хорошо на Кирочной! И просто гулять, и идти куда по ней – одно удовольствие. Будь на то его воля – Григорий здесь и квартиру бы себе спроворил. Не всё же по углам у добрых людей ютиться! Самому-то ему и чулана довольно, да только дети подрастают. Дмитрий, на беду, совсем дурачок, умом скорбный, зато Матрёна – умница, и Варька ей под стать. Пора везти в столицу и определять к учёбе. А мамка их Прасковья, жена Григория, тоже ведь в Покровском одна не останется. Значит, всем сюда перебираться надобно…

Два филёра, Свистунов и Терехов, шли следом по обеим сторонам улицы. К этой манере Распутина – говорить на ходу и по временам размахивать руками – они уже привыкли. А у него повелось так с давних пор – с тех ещё, когда в конюшне выкопал себе пещерку. Грамоте учился – Писание вслух разбирал. Молился – тоже в голос. Когда по святым местам шёл, с попутчиками беседовал. Нешто можно, не давши обета, рта не раскрывать на тысячевёрстном пути?! Ежели кто по доброте брался подвезти паломников – тоже не молча ехали, рассуждали о спасении души да о местах, где бывать довелось. А как в мыслях Григория бесы одолеть пытались, или соблазн перед глазами появлялся, или вспомнить случалось врага рода человеческого – одной рукой осенял себя Распутин крестным знамением, а другой – отмахивался кулаком.

Ходил он не быстро: тоже привык за годы паломничества. Когда пути впереди на месяцы – куда спешить? Зато таким неспешным ходом случалось и тридцать вёрст в день одолеть, случалось – и пятьдесят. Шаг за шагом, с утра до ночи…

Никуда не ждали нынче Григория Распутина; немногие знали, что приехал он из Покровского, съездил в Крым к императору с императрицей и вернулся теперь в Петербург. Можно было просто брести по петербургским улицам, обдумывая своё житьё.

Квартиру отдельную нанять в столице и семью, наконец, перевезти – дело хорошее. Только сильно не дешёвое. Где же такую уйму денег взять? Конечно, перепадало ему иной раз немного, когда приглашали к господам. Не оскудеет рука дающего! Только мало давали. Не оставляет человека бес искушением своим и делает всякие наваждения. Говорит: сам по миру пойдешь, не подавай, оскудеешь!

Удивлялся Григорий. Которые сами в скудости живут – всегда норовят отплатить за добро, хоть и последнее от себя оторвать. Что же скаредничают те, которые в сытости и достатке? И ещё: человеку, в средствах стеснённому, самому до святых мест в дальних краях не добраться; одна отрада – рассказы опытного странника послушать. А те, кто могут позволить себе и в Саров, и в Киев, и на Афон, и в Иерусалим, и куда душе угодно – вместо того за границу ездят смотреть разные горы. Да и то смотрят на них, как на роскошь, а не как на божье создание…

С кем молился вместе Распутин – тех всегда после в церковь направлял, чтобы причастились. Так и от церквей денег предлагали: ты людей-то, мол, направляй не абы куда, а к нам! К таким деньгам старался не прикасаться Григорий. Конечно, батюшки разные, их он любил не сильно, да разве же храм виноват?

– Всегда нужно подумать – худой, да батюшка, – говорил он, как заходил о том разговор, – уж ежели у нас искушения, то у него и подавно. Шурин у него кавалер, на балах, тёща кокетничает, жена много денег на платья извела, и гостей-то у него предстоит много к завтраку. А всё же почитать нужно его! Он есть батюшка – перед богом молитвенник. Затем причащайся как можно чаще и ходи в храм, какие бы ни были батюшки. Считай батюшек хорошими, потому что ты как спасающийся – тебя враг искушает, а у него тоже семейство и он тоже человек. Ему бы надо было поступить в исправники, а он пошел в батюшки. Ведь он бы рад спросить, да нет у нас таких живых людей – дать ему благой совет…

Вот покойный протоиерей Иоанн Кронштадтский – истинный батюшка был! За то и получил дар исцеляющей молитвы. Уж сколько народу жизнью ему обязаны – не сосчитаешь. Любого племени, любого звания, без разбору.

То же делал теперь и Григорий Распутин. Молился, спасительные беседы вёл, прорицал иной раз, врачевал словом. Ему пытались целовать руки. Он не возражал, хотя и в том видел беса искушающего. Господа с княгинями-графинями простому крестьянину руки целуют – гордиться впору. Так ведь грех это смертный – гордыня! А откажешься и запретишь – снова гордыня: что же, другим уже и благодарность выказать нельзя, возвыситься через унижение?! Хитёр бес, ох, хитёр…

Отмахнулся Григорий кулаком от врага помянутого, перекрестился широко:

– Рай земной, не отступи от меня, будь во мне!

Пусть уж целуют руки-то, коли нравится. А которые дурное подумают и станут говорить – их печаль. Рассуждал Распутин: золото всем известно и всеми ценимо, а бриллианты хотя и ценны, но не всем понятны. Так и духовная жизнь не всем вместима. И радость – насколько порадуешься, настолько и восплачешь. На сколько примут, на столько и погонят.

Те сёстры-княжны черногорские, что от Феофана о нём услыхали и к себе приглашать стали, сперва-то принимали, подарками задаривали. Чуял Григорий, что нужен им. И знал за собою силу такую: помочь в той надобности. Хорошо с черногорками было; они его кормили-поили и часами слушали, а он к жизни городской привыкал, примечал – что господам понятно, а что – не очень, как лучше сказать, чтобы на сердце легло…

Когда Аннушку Танееву привели – думал сначала: просто ещё одна лань пугливая. И замуж вроде хочет за лейтенанта своего, Вырубова, и место терять жалко: объяснили ему, что женщину замужнюю фрейлиной при императрице не оставят. Смотрел на неё Григорий – сама большая, плотная; копна волос льняных, глазищами голубыми лупает, губы пухлые малиновым колечком… Ни дать ни взять – обычная деревенская деваха на выданье! Он и сказал, что почувствовал: под венец идти надобно, только счастью после свадьбы не бывать. Поговорил с этой Аней хорошо и простился с миром.

Уж потом только понял Григорий, что проверку ему делали. Готовились сёстры Милица с Анастасией государю с государыней показать своё чудо, своё новое открытие – народного целителя и прорицателя Григория Распутина. Потому и одеваться приучали в праздничное, и мыться что ни день с мылом душистым, и к цирюльнику наведываться. Фрейлина-то к чему была? Чтобы рассказать о нём во дворце, чтобы вроде как не сами сёстры встретиться с Григорием предложили.

А уж как увиделся он с царём-батюшкой да с царицей-матушкой – загордился сперва так, что неделю потом постовал, гордыню свою замаливал. Как же, не с кем-нибудь папа с мамой земли российской встретились, а с ним! Стало быть, есть в нём осóбина! А что? Он, Григорий Распутин – крестьянин, сын крестьянина Ефима и внук крестьянина Якова. А крестьянином сам царь живёт, питается от его рук трудящихся… И вся страна, все люди и птицы крестьянином пользуются, и даже мышь!

После опомнился, прогнал беса. А как встречи с папой и мамой чаще стали, так заметил Григорий, что чаще и черногорки на него гневаются. Слово дать потребовали, что без них он во дворец – ни ногой. А как сдержать такое слово? Прислал однажды царь-батюшка офицера на моторе, посадили его в мягкие кожаные кресла и повезли. Нешто Григорий Распутин мог отказать самодержцу? Знамо, не мог – поехал как миленький.

Мало того, за чаем спросил его государь о женитьбе родных братьев на сёстрах. Григорий ответил, как на духу: мол, в сибирских краях, чтобы греха кровосмесительного случаем нежданным не вышло, невесту стараются из другой деревни взять: в своей-то мало ли, как оно по молодости у прежних поколений складывалось. Вон, Распутиных-то сколько в Покровском! Байку старинную припомнил про цветок иван-да-марья, как жили в давние времена брат с сестрой, не знавшие о своём родстве, и полюбили друг друга…

Ох, и бесновались после княжны! Ох, и устроили ему выволочку! И великий князь Николай Николаевич страшно кричал, ногами топал и Распутина называл скотиной неблагодарной. В чём скотство и неблагодарность правды его деревенской – так и не понял Григорий. Ведь разрешил же государь княжне Анастасии с герцогом своим развестись! О том и в газетах писали:

Определением Святейшего Синода, на основании учреждения об Императорской Фамилии, Высочайше утвержденном 15-го ноября сего года, брак князя Георгия Максимилиановича Романовского, герцога Лейхтенбергского, с Ея Императорским Высочеством Анастасией Николаевной Романовской, герцогиней Лейхтенбергской, расторгнут.

После дозволил государь Николаю Николаевичу жениться на Анастасии, хотя её сестра Милица замужем была за его братом Петром.

А что войну Григорий ругал – так чего же в ней хорошего, в войне-то? Она крестьянам рабочие руки-ноги отрывает, деревни опустошает, кормильцев крадёт. Избы-то строить да землю пахать – не бабьи силы нужны, мужицкие!

Говорил это всё Распутин – и чувствовал, что государь так же думает, только от него это хочет услышать. В том и таился один из нехитрых секретов целительных бесед: говорить страждущему то, что внутри него уже сказано, только наружу выйти боится. Давит человека изнутри, мучает. А произнесёт Григорий те же слова вроде как от себя – тяжесть пропадает, и на глазах светлеет человек, спиной разгибается. К чему же молчать перед папой о том, что радость дарит и во что оба они верят?

Черногорки с великим князем страсть как хотели, чтобы Россия за Балканы воевать стала. Доводилось Григорию Распутину в Грецию хаживать, знал он, где Балканские горы. Это ж сколько дней шагать надо! А ежели от Петербурга и Москвы столько же в другую сторону отмерить – всё Россия будет. И ещё столько же. И ещё. Какая же нужда России в балканской земле, когда своей не объять, не вспахать, не засеять?..

– Стрельба в притоне! Стрельба в притоне! Гвардейский офицер покончил с собой!

Размышления Григория оборвал крик уличного продавца газет. Мальчишка размахивал свежим выпуском «Санкт-Петербургских Ведомостей». Там писали об унтер-офицере Исидоре Крожестосике: гвардеец Павловского полка с пьяных глаз поссорился с хозяйкой притона в Свечном переулке. Выхватив «наган», Крожестосик стрелял в неё и проституток, а последнюю пулю пустил себе в сердце.

Григорий вздохнул. Смерти-то разные бывают. Кто гибнет за веру, царя и отечество; кто в бою за чужие края далёкие, а кто вот так, во дни мира, в двух шагах от Невского, пьяной свиньёй среди непотребных девок – даром, что российский офицер…

Распутин огляделся. Идучи задумчиво по Кирочной вдоль Таврического сада, он свернул в Парадную улицу, мимо казарм лейб-гвардии Преображенского полка. Ноги сами несли по знакомым местам, через квартал, по старинке называемый – Пески, в сторону Греческого проспекта, где жил раньше на квартире действительного статского советника Лохтина. Самый центр Петербурга, всё же рядышком… Не доходя Греческого, Распутин снова повернул направо, по Бассейной к Литейному проспекту, и филёры двинулись следом.

Шестое мая – в православном календаре юлианском – день Иова Многострадального, о котором шёл спор у сатаны с господом. Не было несчастья человеческого, которого не перенёс бы богатый и счастливый Иов. Всё разом обрушилось на его плечи: привелось испытать ему голод и бедность, болезни и потерю детей, лишение состояния и коварство жены, нападения от рабов и оскорбления от друзей бывших…

Всё стерпел Иов, оставаясь в вере своей твёрже всякого камня, ибо знал: есть суд, на котором оправдается только тот, кто имеет истинную премудрость – страх господень, и истинный разум – удаление от зла.

Шестого мая, в день Иова Многострадального, тезоименитство у государя императора. Знак тяжкой судьбы. Вроде знали об этом все, но особо не задумывались. И Григорий не задумывался – до той поры, пока не сделался вхож в чертоги царские. Пока не узнал тайну строго хранимую.

За десять супружеских лет родила императрица пятерых детей. Четыре царевны на радость и удивление росли здоровыми и весёлыми. А вот цесаревич долгожданный, младшенький – страшной болезнью страдал.

Так и называли царской болезнь, что досталась маленькому Алексею от прабабки, британской королевы Виктории. Больше шестидесяти лет правила она Британией, четырёх русских императоров видела – и не жаловала. Троим козни строила, а наследнику четвёртого с внучкой своей Алисой Гессенской передала хворь с названием чудны́м: гемофилия. Хворь, от которой спасения нет, которая передаётся по женской линии, а убивает – по мужской.

Кровь не свёртывалась у цесаревича Алексея. И полбеды, когда бы сочилась она из порезанного пальца или разбитой коленки. Как-нибудь, да унять можно. Но большой оказалась беда: сосуды такие слабенькие и тоненькие у наследника, что лопнуть норовили когда и где угодно – под кожей, в почке… И лопались ведь! Шишками кровавыми малыш покрывался, кровью исходил, а родители безутешные смерти его ждали всякий миг.

Тайной о болезни цесаревича, законного наследника российского престола, отгородились государь с государыней ото всего мира. Жить стали в Царском Селе, не в Петербурге. Принимать во дворце Александровском только самых близких. С весны до осени уезжать подальше, к морю. И молиться о явлении того, кто хоть чем-то поможет.

Царица в истериках билась, что ни день, рассудок теряла понемногу. Без вины виноватая, наделила она сыночка болезнью страшной – и смотреть обречена была, как мучается он, как по краю смерти ходит. Царь тоже в себе замкнулся: глядел на муки угасания сына и жены, казня себя за бессилие спасти любимых.

Григорий Распутин посланцем свыше для них стал. Увидал он государя скорбящего и враз припомнил день тезоименитства. Услыхал стенания и ропот государыни – прочёл ей из жития мужнина святого, Иова, как тот говорил жене усомнившейся:

Ты говоришь, как одна из безумных. Неужели доброе мы будем принимать от Бога, злого не будем принимать?

Но не словом утвердился Григорий при дворе, а делом! Знал он травы и отвары целебные, знал рецепты народные, и главное – силой своей таинственной мог кровь цесаревича останавливать. Не разговорами одними о Вере и Любви приблизился он к императору с императрицей, но принёс в государеву семью Надежду.

– Не век злой хвори терзать наследника, – говорил он, – вырастет Алексей из болезни, дайте срок.

В злобе бессильной глядели княжны черногорские с великим князем Николаем Николаевичем на ускользнувшего от них Григория. Пока он вроде как им принадлежал, пока средство чудодейственное от царской болезни в их руках было – любили его, лелеяли и холили, планы строили. А как сделался Распутин вхож во дворец – родилась из любви ненависть.

За стену, что государеву семью от всего мира отделяла, мало кто проникнуть мог. Но уж кто там оказывался – видно, чист был и нужен так, что без него не жизнь. Без Григория-то и вправду не жизнь цесаревичу, и как тигр с тигрицей растерзали бы теперь государь с государыней любого, кто попробует вещуна-целителя отнять!

Так и вышло, что те, кто раньше заставляли императора в мужика поверить, принялись теперь чернить и порочить Григория, интриги плести. Тут и Государственная дума осмелела. Депутаты, которые раньше самодержцу и слова поперёк сказать не могли, – на Распутина бросились, чтобы через мужика до Самогó дотянуться…

Пройдя по Бассейной к Литейному проспекту, около некрасовского дома Григорий снова повернул направо и пошёл в сторону Кирочной – обратно домой. Никуда ему нынче не надобно: к чему без толку Петербург шагами мерить? Знай иди себе неторопливо по Литейному проспекту да размышляй о будущности своей.

Мечта его, с которой в столицу приехал, сбылась: дал царь-батюшка денег на храм в Покровском. Целых пять тысяч дал! За разъезды Григория из столицы в Сибирь и обратно, или вот теперь в Крым – государева канцелярия платила. Чиновники, конечно, забывали о нём порой – они ж всегда больше о кармане своём пекутся. Ну, так мир не без добрых людей: находился кто-нибудь, кто ссужал рублей двадцать пять на дорогу. Дома в Покровском – семья, крестьянская работа, хозяйство отцовское, жить можно. Как выбирался Распутин в Петербург, тоже впроголодь не сидел – снова спасибо добрым людям; от издателя Сазонова его не гнали…

…только пора уже свою квартиру нанимать. Дочерей в Петербург на учёбу везти, жену. Да вот беда: денег откуда взять? Придётся всё же просить государя – больше-то некого. А что до княжон и прочих недругов заодно с теми двоими, которые на прогулках следом за Григорием ходят, – сам господь когда-то не всех убедить смог, вот и заготовил для неподдающихся взамен жизни вечной – ад и тьму.