Текст книги "1916. Война и Мир"

Глава XXXI. Санкт-Петербург. Ночь бродячих псов

На ходу Бурлюк беспрерывно что-то рассказывал – о Петербурге, о здешних и нездешних поэтах, о богемной столичной жизни… Маяковский слушал, гонял из угла в угол рта папиросу и шагал рядом, сунув руки в карманы.

Из Коломны они около полуночи прошли до Невского по Морской и возле самого модного столичного ресторана «Кюба» увидели, как садится в красавец-лимузин Rolls-Royce Silver Ghost Double Pullman молодая пара: высокий стройный мужчина с военной выправкой и ярко накрашенная, сверкающая блёстками платья женщина, за которой тянулось боа из перьев. Наверное, то были очень важные гости – провожать их вышел сам ресторатор в сопровождении ливрейных швейцаров с огромными, расчёсанными надвое бакенбардами.

По Невскому футуристы миновали Мойку и, немного не доходя Казанского собора, свернули влево на Большую Конюшенную. Там к «Медведю» съезжались весёлые компании. Великолепное заведение, как и знаменитейший московский «Яр», принадлежало Алексею Акимовичу Судакову – бывшему буфетному мальчику родом из Ярославля. Столичная ночная жизнь бурлила: в полночь у «Медведя» гульба достигала апогея – и не утихала часов до трёх.

Улица оканчивалась Конюшенной площадью, куда в стойло Российского Таксомоторного Общества возвращались на ночь белые французские автомобили. Дальше путь лежал к многоглавому Спасу-на-Крови: храм отмечал то самое место, где террористы взорвали освободителя крестьян императора Александра Второго. Друзья полюбовались на причудливую архитектуру Спаса, такую знакомую по Москве и такую необычную для Петербурга, и двинулись вдоль Екатерининского канала обратно к Невскому. Но на полдороге Давид вдруг свернул налево и не спеша повёл Маяковского по благообразной Итальянской улице.

– Как вы думаете, Владим Владимыч, – спросил он, – куда бегут собаки?

– Понятия не имею, – сквозь зубы, сжимавшие папиросу, ответил Маяковский. – Куда надо, туда и бегут. По делам своим собачьим.

– Наверное, вы правы, – согласился Бурлюк. – Был такой поэт французский, Бодлер. Занятный тип – кутила, наркоман… У него есть стихотворение в прозе, называется «Славные псы». Про то, как они каждый день отправляются искать еду и удовольствия. Шныряют всюду – в жару, в дождь, в снег, потому что их гонят блохи, страсть, нужда или долг… Ничего не напоминает?

– На нас намекаете?

– Только на нас с вами – это было бы слишком. На футуристов, на людей искусства, на богему вообще! Мы же с вами богема, Владим Владимыч, разве нет? – Бурлюк добавил наигранной патетики в голосе. – Ненавидим и презираем золотые клетки и раскормленных домашних собачек с коготками в маникюре – зато глубоко уважаем себе подобных озорных тощих голодных псов, которых кормят ноги и собственная башка.

– Насчёт тощих я бы поспорил. – Маяковский искоса окинул взглядом его плотную фигуру. – С блохами вы тоже не по адресу, а вот насчёт нужды и страсти – как не согласиться? Они нас гонят, и мы шныряем.

– Отлично! – весело заключил Бурлюк и так резко нырнул в подворотню, что его спутник по инерции прошёл ещё несколько шагов в одиночку.

– Давид Давидыч, вы что это задумали, на ночь глядя? – спросил Маяковский, рысцой догнав приятеля, но вместо ответа Бурлюк продекламировал:

 
Во втором дворе подвал,
В нём – приют собачий.
Каждый, кто сюда попал,
Просто бес бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!
Гав!
 

Рокот его голоса и особенно внезапное гав! гулко отдались под сводами арки. Пройдя подворотню, футуристы пересекли чёрный двор-колодец, за ним ещё одну подворотню и, поморщившись от вони помойной ямы, подошли к неоштукатуренной кирпичной стене – вдоль которой уходила в землю, вниз, в подвал узкая каменная лестница.

Бурлюк начал спускаться первым, в потёмках осторожно нащупывая путь.

– Чёрт, каждый раз забываю ступеньки посчитать, – посетовал он через плечо. – Вам не трудно?..

– Четырнадцать, – сообщил Маяковский, когда они спустились.

Бурлюк несколько раз стукнул в доску деревянным молотком, висевшим у тяжёлой обшарпанной двери, и молвил:

– Странно. Я думал, ступенек у них тоже тринадцать. Надо попенять Борису.

Дверь отворилась, и на пороге возник невзрачный мужичок, похожий на татарина-дворника. Не меняясь в лице, он скользнул взглядом по Бурлюку, на мгновение задержался на Маяковском – и отступил в сторону, приглашая войти.

– Кто такой Борис? – спросил раздражённый тайнами Маяковский.

Бурлюк ткнул пальцем в рукописное объявление «Все между собой считаются знакомы», что белело на фоне кирпичной стены, шагнул в слабо освещённый тамбур и уверенно прошёл в следующую комнатку вроде гардеробной. Там перед мутным зеркалом подталкивали друг друга, хихикали и вглядывались в свои отражения две всклокоченные, не вполне трезвые девицы. Бурлюк походя стукнул ещё одним молотком по ещё одной доске, скорее для порядка, – и распахнул толстую, обитую клеёнкой дверь.

Тотчас навстречу футуристам хлынули пение и наигрыш пианино, гомон голосов, звон стаканов… Лопасти электрического вентилятора – размерами и тяжким гулом под стать пропеллеру аэроплана – разгоняли по душной подвальной зале ароматы табачного дыма, затопленного камина, вина, колбасы и человеческих тел.

Под сводчатым потолком сияла большая люстра – деревянный обод, висящий на толстых цепях, утыканный электрическими лампами наподобие свечей и увитый бутафорской виноградной лозой. С обода свисали длинная белая дамская перчатка и чёрная бархатная полумаска.

Все столы были заняты, между ними почти не оставалось места, а стены от пола и до самого свода покрывали причудливые фрески – странно изогнувшиеся люди, переплетённые со сказочными птицами и фантастическими цветами. Буйство фантазии художника поражало; палитра, в которой лихорадочно-красный соседствовал с ядовито-зелёным, болезненно бередила глаз.

– Вот он, рай для таких псов, как мы! – пробасил Бурлюк на ухо молодому товарищу, перекрывая шум. – Общество Интимного Театра! Добро пожаловать в «Бродячую собаку»!

Маяковский озирался, разглядывая панно при входе: облезлый пёс на фоне геральдического щита, положивший лапу на улыбающуюся античную маску. А к Бурлюку уже бросился маленький человечек с розовым личиком в обрамлении растрёпанных кудрявых волос. Его мятый пиджак табачного цвета дополнялся большим бантом пронзительно-лазоревого галстука под острым подбородком.

– Давидавидыч! – тараторил человечек, обнимая Бурлюка. – Тыщу лет! Какими судьбами? Вишь, как тут славно всё навернулось!.. Привет! – Носитель банта хлопнул Маяковского по плечу, как старого знакомого. – А тебя чего давно не видно? Как дела? Заходи, заходи, наши уже собрались!

С этими словами человечек сделал широкий жест в сторону залы. Видя замешательство приятеля, Бурлюк рассмеялся.

– Это и есть Борис, – сообщил он. – С целым миром на ты, прожектёр, фантазёр и неуёмной энергии человек. Кабы не он, здесь никогда и ничего бы не залаяло! Раньше у Станиславского работал, потом у Комиссаржевской, а теперь – местный бог и царь!

Бурлюк вручил хозяину рубль, а тот, не глядя, сунул Маяковскому визитную карточку, на которой значилось: «Борис Константинович Пронин, доктор эстетики honoris causa», – и с криком Ага, вот вы где! отбежал к столу, за которым сидела компания дорого одетых людей: там ему немедленно налили шампанского.

– Для своих здесь вход по полтиннику, – пояснил Бурлюк и повлёк приятеля в глубину залы. – Зато с фармацевтов не меньше трёшки берут, а то и по пятёрке.

– Почему именно с фармацевтов? – не понял Маяковский.

– Да не с фармацевтов, а с фар-ма-цев-тов! С тех, кто не артист, не художник, не поэт… В общем, кто не бродячий пёс, а домашний. Чужаков здесь так называют. Меценатов приглашённых – вроде тех, к которым Боря пошёл. По уставу «Собаки» на благо общества полагается работать бесплатно. В уставе сказано: Ни один член общества не имеет права получать ни одной копейки за свою работу из средств общества. Но как-то всё же надо деньги зарабатывать!

Многочисленные гости «Бродячей собаки» – и свои, и меценаты-фармацевты – располагались за столами, уставив дешёвые бумажные скатерти нехитрой снедью, бутылками и рюмками. Маяковский вслед за Бурлюком пролавировал меж столов. Они добрались до буфета – маленького отгороженного угла, где буфетчик едва поворачивался рядом с самоваром, ящиками вина и тарелками с нарезанной колбасой для бутербродов.

Место могло найтись и дальше – во второй зале, расписанной кубистическими орнаментами. Но друзья устроились прямо возле буфетной стойки за небольшим столом, который оказался свободен.

– Обратите внимание на тот круглый белый стол посередине, – сказал Бурлюк. – За ним обычно заседают члены правления. Табуреты белые вокруг – тоже для них. Тринадцать штук. Опять же, лампочек на люстре – тринадцать…

– …а ступеней четырнадцать, – вспомнил Маяковский.

– Вот-вот. Непорядок, надо Борису сказать. Он вообще человек фантастический! – Продолжая говорить, Бурлюк разливал по гранёным рюмкам сухое красное вино из бутылки. – Вы сделайте нам пока по бутерброду… и колбасы не жалейте… Когда под Новый год открывали «Собаку» – никто не верил, что получится. Борис просто обошёл тучу знакомых, собрал с кого десятку, с кого четвертной, и нанял этот подвал. Обычно подвалы сырые, Питер же на болотах стоит, но здесь раньше вино хранилось, поэтому сухо… Будем здоровы!

Они чокнулись и выпили.

– Может, лучше водки взять? – с сомнением сказал Маяковский, ёрзая на неудобном соломенном сиденье.

Бурлюк возмутился:

– Ну что вы, голубчик! Водку пьют только чеховские чиновники! А вы в приличном месте, среди своих… Не ведите себя, как фармацевт, и не заставляйте меня за вас краснеть! Посмотрите лучше вокруг, вон каминище какой – просто фаустовский! Стены Серёжа Судейкин расписывал – наше училище кончал, между прочим. И ещё Кульбин руку приложил – тоже художник и вообще интереснейшая личность. Здесь часто спектакли устраивают, представления, поэтические турниры… Жизнь кипит! А что за люди!

Они выпили снова.

В углу мажорным крещендо напомнило о себе недолго молчавшее пианино. На табурет перед ним боком взгромоздился сутулый человек. Он бросил пальцы по клавишам и принялся импровизировать. Прогремев несколько музыкальных фраз, остановился, залпом выпил рюмку, поднесённую очень полной пышноволосой дамой, и тут же заиграл тихую, печальную мелодию. Из бессмысленных глаз на запрокинутом красном лице вдруг ручьями потекли слёзы и закапали на липкие от ликёра клавиши.

На стол, у которого сидели фармацевты – трое мужчин, по виду чиновников, и дама, наверняка жена одного из них, – обеими руками опёрся молодой человек с длинной бородой. Он обвёл всех нехорошим взглядом и объявил:

– Стихи прочту. Хотите?

– Извольте… конечно, – без энтузиазма ответили ему.

Бородач нагло придвинул к себе рюмку, из которой пила женщина, взял со стола бутылку, налил вина, пролив на скатерть, и залпом выпил.

– Богемные нравы, – неуверенно сказал один из мужчин.

– Да, даже интересно, – поддержал другой.

– Поэты, известное дело, – согласился третий.

Выпив ещё рюмку и икнув, бородатый поэт выпрямился, покачнулся и начал с некоторым надрывом:

 
Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке грязной мчаться,
То к окурку, то к пушинке
Скользким боком прижиматься.
Пусть с печалью или с гневом
Человеком был я плюнут,
Небо ясно, ветры свежи,
Ветры радость в меня вдунут!
 

Бурлюк с интересом следил за Маяковским, который прислушался к вещателю и покачал головой:

– Ветры радость в меня вдунут – с ума сойти можно! Что сделают ветры? Вменявдунут…

– Это ещё ерунда, – рассмеялся Бурлюк. – Вы не застали одну барышню, Марию Папер. Такое писклявое существо, зимой и летом в галошах. Сочиняла в день штук по двадцать стихов о любви. Аккуратно записывала в тетрадки и при каждом удобном случае читала. Ересь ужасная, но это запомнилось на всю жизнь:

 
Я великого, нежданного,
Невозможного прошу,
И одной струёй желанного
Вечный мрамор орошу.
 

– Колоссально… – только и смог сказать Маяковский.

– Ещё бы! – кивнул Бурлюк. – А у этого, с бородой – запамятовал, как бишь его? – такое было:

 
Я – как паук за паучихой –
За проституткой поползу
И – свирепея, ночью тихой
Её в постели загрызу.
 

Маяковский закурил очередную папиросу и пустил дым колечками.

– Тут хотя бы всё понятно. Но, по-моему, паучихи едят пауков, а не наоборот. Разве нет?

– Браво! Когда проблемы с поэзией, не худо знать хотя бы правду жизни… О, смотрите, смотрите!

От входа, едва пожав руку подскочившему Борису, к стойке буфета очень целеустремлённо двигался носатый молодой человек с одухотворённым лицом и растрёпанными волосами. Он крикнул: Пустите! – во рту его блеснули золотые коронки, и гости раздались в стороны, давая дорогу. Не глядя по сторонам, человек достиг стойки и начал что-то горячо втолковывать буфетчику…

…а бородатый декламатор на пафосной ноте заканчивал стих.

 
В голубом речном просторе
С волей жажду я обняться,
А пока мне любо – быстро
По канавке грязной мчаться!
 

– Нравится? – грозно спросил у фармацевтов автор, в которого свежие ветры должны были вдунуть радость, и налил себе ещё рюмку из их бутылки.

– Ну, – замялись слушатели, – интересно… конечно, нравится…

– Нравится – значит, поняли. А что вы поняли? Ну-ка, своими словами!

Мужчины за столом переглянулись.

– Вы говорите, – сказал тот, что посмелее, – что вы – плевок…

Бородач грохнул кулаком по столу. Рюмки попадали, бутылка прыгнула на пол и разбилась. Обрызганная красным вином женщина вскочила и взвизгнула.

– То есть я – плевок? Я?! Плевок?!

Пианист на мгновение затих, обернулся, поморгал пустыми заплаканными глазами – и заиграл снова.

– Саня, Саня, – приговаривал Борис, который тут же вырос рядом и тянул теперь задиру за рукав прочь, к выходу, – ты же обещал!.. Извините его, господа! Сей же миг вам снова принесут… Идём, идём!

– Я-то плевок, – ещё огрызался бородач в сторону фармацевтов, – а ты… а вы все…

Двое гостей помогли Борису вывести скандалиста.

– И часто у них такое? – спросил Маяковский.

– Уж не знаю, обычно здесь очень спокойно, – ответил Бурлюк, но смотрел он не на Володю, а на золотозубого молодого человека около стойки.

Тот обернулся на шум ссоры и уже собирался продолжить препираться с буфетчиком, но заметил Бурлюка и, раскинув руки, шагнул к столику футуристов:

– Бог мой, – сказал он, – Додичка!

– Ося, – ласково отозвался Бурлюк.

Они обнялись.

– Представь, он утверждает, что мой кредит закончился, и не желает разменять золотой червонец! – возмущённо пожаловался Ося на буфетчика.

– А в чём проблема?

– В том, что этот червонец я уже истратил! Ну и что? Подумаешь! – Он кивнул на Маяковского. – Это твой знакомый? У него деньги есть?

– Деньги есть у меня, – сказал Бурлюк, – садись и угощайся. И познакомьтесь. Владимир Маяковский, футурист, гениальный поэт. Мы учимся вместе. А это…

– Мандельштам, – сказал молодой человек, в улыбке снова блеснув коронкой, и пожал руку Маяковскому. – Осип Мандельштам, очень приятно.

Глава XXXII. Лондон. От пирата до победы

Тройная белокаменная арка Адмиралтейства – так же, как и пронзающий её широкий, не по-лондонски прямой и длинный бульвар – появилась лишь в прошлом году, когда создавали мемориал королевы Виктории перед Букингемским дворцом. Ради этого поступились крайней аллеей парка Сент-Джеймс, которая последние триста лет была самым модным столичным променадом. На её месте проложили Мэлл – парадный проезд ко дворцу.

Выйдя из Адмиралтейства в этот поздний час, можно было пройти под аркой к Трафальгарской площади, оттуда через авеню Нортумберлэнд или через Скотланд-Ярд вывернуть на набережную Темзы и развеяться прогулкой по ней вправо, до Вестминстерского моста, или влево, мимо вокзала Черинг-Кросс до моста Ватерлоо.

Но Уинстон Черчилль и Вернон Келл предпочли суматохе популярных мест Лондона – безлюдный и благочинный королевский квартал.

Часовые у выхода взяли карабины на караул. Капитан Келл чётко вскинул руку к козырьку военно-морской фуражки. Первый лорд Адмиралтейства коснулся пальцами полей светлого цилиндра. Уинстон Черчилль, командующий британскими адмиралами и эскадрами боевых кораблей, ходил в цивильном, но в душе оставался майором Оксфордширского полка королевских гусар.

Вместо того чтобы свернуть направо, к арке, они двинулись влево, мимо статуи знаменитого пирата Фрэнсиса Дрейка, которого возвели в рыцарское достоинство то ли за умение делиться награбленным с королевской казной, то ли за кругосветное путешествие. Черчилль попыхивал сигарой и бок о бок с Келлом неторопливо шёл по широкому тротуару, под шелестящими в темноте деревьями бульвара Мэлл.

– Ваше заявление о том, что для нас военно-морской флот необходим, а для Германии он в некотором роде роскошь, наделало у немцев много шума, – сказал Вернон.

– Ничего, пускай позлятся. – Уинстон выпустил густой клуб дыма. – Это стоило дешевле выстрела по какому-нибудь германскому эсминцу, зато какой эффект! Боюсь только, мои слова скоро останутся нашим единственным оружием. Чёрт возьми, рейхстаг принял военную программу, которая ставит под угрозу превосходство Британии на морях, а правительство этого упорно не понимает!

– Но вы же добились денег на перевод флота с угля на мазут…

– И горжусь этим! Корабли теперь маневрируют много лучше, работают надёжнее и к тому же ходят быстрее: цистерны с мазутом легче угольных трюмов.

– Пришла пора перебросить средиземноморскую эскадру в Северное море?

– Как в воду глядите! Мне всегда импонировало ваше умение осмысливать информацию в глобальном масштабе… Переброска эскадры несколько сдержит развитие германского флота.

Если внимание полиции обращено внутрь страны, на подданных, то разведка интересуется тем, что на уме у соседей. Без хорошо поставленной разведки любое государство чувствует себя неуютно.

Когда-то в Британии работали несколько разведывательных служб. Первую создало Министерство иностранных дел, а вслед за ним – Министерство по делам колоний и Министерство по делам Индии. Координации между службами не было, но несколько лет назад активность немецких шпионов стала настолько заметной, что премьер-министр настоятельно рекомендовал Комитету обороны это многообразие реформировать, создав при своём Иностранном департаменте Имперскую службу разведки и безопасности. Что и было сделано в октябре девятьсот девятого года.

К этому времени у британских союзников во Франции и России разведка считалась делом малопочтенным. Тамошние дворяне полагали недостойным себя – связываться с подкупом, шантажом, слежкой, кражами, вероломством… Капитан Вернон Келл, организатор и глава Бюро новой секретной службы, напротив, набирал себе в сотрудники исключительно джентльменов: создавал флёр благопристойности, шарма и работы в белых перчатках.

Помимо контрразведки в самой Британии, Имперская служба посредничала между Адмиралтейством, военным министерством и агентами за рубежом. Этим и объяснялась широчайшая осведомлённость Келла. С этим – помимо личных взаимоотношений – и было связано его особенно доверительное общение с первым лордом Адмиралтейства Уинстоном Черчиллем.

На поздней прогулке, покинув душный кабинет, они продолжали негромко обсуждать противников и союзников в близящейся войне. Слева тянулся уютный парк Сент-Джеймс; особняки по правую руку скрывали за неприметными фасадами роскошь самых знаменитых фамилий Соединённого Королевства – герцогов Мальборо, Кларенс, Ланкастеров…

– Несомненно, с началом войны в России произойдёт всплеск национализма, – сказал Вернон. – Немцы максимально используют его, чтобы выбить инородцев из русской армии и вообще отовсюду, где они играют заметную роль.

– Увы, да, – согласился Уинстон. – В этом смысле мы тоже не останемся в стороне. Скажем, отставки принца Баттенберга мне придётся добиваться любой ценой. И не потому, что он плохой адмирал – как раз адмирал он прекрасный, – а потому, что немец. Другое дело, что в России за немцев сошли бы и вы, и я.

– Всё это совсем некстати, – продолжал рассуждать Вернон. – Многие нужные нам в России люди неминуемо пострадают, так что у моего Бюро появятся сложности.

– Однако русские ослабят себя, и это хорошо. Нам ведь не нужен слишком сильный союзник, верно? – заметил Уинстон. – Главное, чтобы они оттянули на свой фронт как можно бóльшие силы Австрии и Германии, а потом держались как можно дольше. Пускай у них в Думе думают не о том, как поднять русский флаг над Константинополем и Босфором, а о том, как сохранить его над Киевом и Балтикой!

– Мы просчитываем сейчас способы влияния на Думу. В условиях пещерной демократии это не так сложно. Тем более, нам неожиданным образом помогают губернаторы.

– Каким же образом, интересно?

– Подробности лучше посмотреть в моих меморандумах для премьер-министра и Комитета обороны. А если коротко – например, губернатор Нижнего Новгорода Хвостов настойчиво предлагает коллегам проводить на выборах в Думу исключительно тех, кого они желают. Уверяет, что уже устранил в своей губернии всех оппозиционных кандидатов и наметил на их места людей, совершенно надёжных в политическом отношении. Теперь он просит у Коковцова финансирования, а у министра внутренних дел – разрешения использовать возможности губернского жандармского управления…

Манифестом семнадцатого октября тысяча девятьсот пятого года император даровал россиянам права и свободы. Он объявил о созыве Думы – и тут же появилась оппозиционная пресса, которая стала влиять на результаты думских выборов. Стало очевидным, что власти должны вкладывать деньги в прессу консервативную, провинциальную, чтобы как-то бороться с оппозицией в глубинке. Но применять для этой борьбы полицейский аппарат?!

Уинстон глянул на Вернона и пощёлкал пальцами по лацкану сюртука, стряхивая пепел, упавший с кончика сигары.

– Довольно грубый механизм и довольно грязный, вы не находите? – заметил он.

– Я не политик, я разведчик, – ответил капитан. – Моё дело не выставлять оценки, а собирать и анализировать информацию. Что же касается механизма – он будет работать, если поставить цель и не колебаться в выборе средств. То есть не обращать внимания на истерики газетчиков и не бояться скандальных результатов голосования.

– А что говорит ваш анализ? Возможно такое развитие событий?

– У нас – нет, – улыбнулся Вернон. – В России – вполне. Вы же знаете, там есть три основные политические силы: кадеты во главе с Милюковым, октябристы Гучкова и националисты. Кадеты и октябристы хотя бы делают вид, что играют по-честному. А националисты Марков и Пуришкевич недавно просто потребовали, чтобы Коковцов заплатил – мол, тогда они обеспечат на выборах желаемые результаты.

– Интересно! То есть эти господа хотят использовать деньги из казны для создания сильной и гарантированно сговорчивой фракции? Законодательная власть откровенно продаётся и предлагает исполнительной власти себя купить… Чудесно! Такой статьи бюджета нет – значит, расходы негласные. И в какую сумму националисты оценили свой успех?

– Девятьсот шестьдесят тысяч рублей. Мой источник сообщает, что Коковцов поинтересовался, почему не миллион. И Пуришкевич ответил, что знает любовь министра к точным цифрам, а потому в расчётах обошёлся без излишеств.

– Девятьсот шестьдесят? – переспросил Уинстон. – То есть сто тысяч фунтов… Чёрт возьми! Сто тысяч – совсем не дорого за влиятельную фракцию российских законодателей. Надо подумать!

Черчилль засопел, раскуривая гаснущую сигару. Он был потомком герцогов Мальборо: его семья действительно могла позволить себе многое – притом не за государственный, а за свой счёт…

– Особенно накануне войны в таком деле скупиться не стоит, – добавил Вернон. – А меня больше заботят попытки императора Николая укрепить позиции фамилии. Он готов выдать старшую дочь замуж за своего русского кузена, великого князя Дмитрия Павловича, и при этом согласен, чтобы его племянница вышла за богатейшего наследника России, князя Юсупова-младшего. Я свёл знакомство с обоими джентльменами…

– Любите воевать на передовой? Это мне в вас тоже ужасно нравится, – перебил его Уинстон. – Я и сам иногда подумываю бросить политику и вернуться в свой гусарский полк!

Похвала пришлась Вернону по душе.

– Бывают операции, которые просто невозможно поручить другим, – сказал он. – Так вот, я пообщался и с Дмитрием, и с Феликсом. Великий князь – весьма бесхитростный молодой человек. Получил домашнее образование и закончил только кавалерийскую школу…

– Между прочим, – снова перебил Черчилль, – у меня тоже, кроме кавалерийской школы, другого образования нет!

– Я не имел в виду ничего обидного, – спокойно продолжил Вернон, – а только хотел сказать, что Дмитрий Павлович совсем ещё молод, простоват, уступает в подготовке другим великим князьям и тем более не готов занять трон.

– Это практически нереально!

– Но всё же вероятность есть, и я обязан её учитывать. К тому же он может в какой-то момент оказаться регентом при малолетнем императоре. Такая вероятность уже выше. А вот Феликс Юсупов много хитрее и расчётливее великого князя. Положим, он кровно породнится с императором. Слишком прочный альянс верховной власти и капитала может нежелательно усилить Россию. Мне представляется, что Николай устал в одиночку противостоять Государственной думе и великим князьям, с которыми у него есть принципиальные разногласия. Возможно, он решил создать себе стратегическую опору из молодых аристократов. Словом, я начал разработку фигуры, которая позволит влиять на происходящее.

– Вы уверены, что такая фигура существует? После ухода Витте и убийства Столыпина в Кабинете министров – чехарда. Коковцов не слишком интересен, остальные ещё меньше. Депутаты? Гучков, конечно, заметная личность и не лишён харизмы, но его уровень – это скандал в интеллигентской среде, не более того. К тому же, если власть и вправду влияет на результаты голосования, следующие выборы Гучков проиграет. Националисты – не та сила, о которой стоит говорить. Окружение Николая? Тоже нет. Он мало кого подпускает близко к себе…

Вернон кивал на каждый довод собеседника и закончил мысль:

– Именно поэтому Распутин представляет особенный интерес.

– Распутин?! Вы шутите! – от неожиданности Черчилль уронил сигару на тротуар и расхохотался. – Это же опереточный персонаж! Карикатура. Ярмарочный Панч…

– Petrushka.

– Что?

– Наш Панч у русских называется – Петрушка.

– Какая разница?! Доморощенный мистик из крестьян, о котором газеты сочиняют пошлые анекдоты. Малограмотный прорицатель, лекарство от скуки для императорской семьи… И это – фигура влияния при дворе?! Скажите, что вы пошутили!

– И не думал, – сказал Вернон настолько серьёзно, что усмешка сбежала с широкого лица Уинстона. – Я готов согласиться с вашими эпитетами, но не с выводами. Попробуйте взглянуть на Распутина иначе. Каким-то образом он просочился во дворец и существует при царе шестой год – намного дольше, чем кто-либо из ему подобных. Государственная дума не имеет права напрямую критиковать императора, но бьёт именно по Распутину. Причём не раз, не два! Бьёт регулярно и всё более зло, а ведь в Думе знают российские реалии никак не хуже нас с вами. То есть Распутин – это серьёзная мишень. Настолько серьёзная, что в некотором смысле олицетворяет самого Николая. Притом в ненависти к Распутину депутаты удивительно единодушны с аристократией и членами императорской фамилии. Императрица почти перестала общаться со своими лучшими подругами – княгиней Зинаидой Юсуповой и с черногорскими княжнами Милицей и Анастасией. Она конфликтует из-за Распутина со вдовствующей императрицей, поэтому Николаю постоянно приходится лавировать между матерью и женой.

Черчилль сосредоточенно слушал, не перебивая, а разведчик продолжал:

– Царь продолжает выставлять себя и свою семью на посмешище. Он предпочитает противостоять великим князьям и светской публике, но не удаляет Распутина. Всё это вызывает предположение, что Petrushka – не просто лекарство от скуки. Его роль гораздо серьёзнее. Да, вот ещё что: кем бы ни был Распутин – он общается с Николаем напрямую и может без искажений донести до царя любую информацию, любую мысль, ничего не прибавляя и не убавляя. Свою мысль – или удачно подсказанную чужую… Здесь его малограмотность и отсутствие фантазии особенно ценны: вряд ли Распутин способен на придворную интригу. Простите за длинный монолог, но я всё больше склоняюсь к тому, что он действительно является исключительной фигурой, значение которой необходимо выяснить подробнее – и тогда уже решать, как лучше использовать Распутина во благо Британии.

С этими словами капитан Вернон Келл указал первому лорду Адмиралтейства Уинстону Черчиллю на огромную, высотой в пятнадцать футов, статую королевы Виктории. Они как раз прошли весь бульвар Мэлл и оказались перед величественным мемориалом в окружении аллегорических скульптур, осенённым золотыми крыльями богини победы.