Текст книги "1916. Война и Мир"

Глава XXVII. Вена. Убойные места русского кабана

За кутерьмой с разоблачением полковника Редля и пронырливым чешским репортёром-футболистом капитан Ронге ненадолго отвлёкся от своей стратегической затеи. Но в голове держал крепко: что бы ни происходило, война всё ближе, а враг известен и грозен. Россию привыкли сравнивать с медведем – начальнику австрийской контрразведки предстоящая схватка виделась чем-то вроде кабаньей охоты.

Много лет назад Максимилиан Ронге впервые оказался в Москве. Стояла зима. Приятели – русские офицеры – взяли его на псарню к отцу одного из них. Компания полетела в санях по скрипучему снегу до Рогожской заставы.

– Надо бы австрийцу нашему показать меделян в деле, – сказал кто-то.

Молодой Ронге, уже преисполненный впечатлений от знакомства с Россией, заинтересовался: что за меделяны?

– Увидишь, – с усмешкой обещали ему.

Он увидел.

По деревне тут и там тонули в сугробах старинные русские избы под снежными шапками. Из печных труб кисеёй струился душистый дым. На штакетинах забора торчали чёрные головы чугунков, а по снегу расстелены были разноцветные половички. Ронге залюбовался идиллической картиной – и вдруг, неизвестно откуда появившись, к нему подошла собака… Нет, не собака – огромный зверь.

Волчьего окраса, с густой грубой шерстью пёс тяжело глядел на него из-под нависших бровей страшными светло-жёлтыми глазами. Громадная львиная голова с небольшими прилегающими ушами и широким лбом, отвислые брылья на короткой морде, висячий подгрудок, мощные покатые плечи, широченная грудь – монстр отдалённо походил на сенбернаров, которых Макс видел во французских Альпах. Но этот зверь, массивный и коренастый, был вдвое больше самого большого из них.

Ронге похолодел и замер.

– Сейчас в нём уже и семи пудов не будет, наверное, – посетовал пришедший на выручку сын хозяина, – сдаёт Лебедь… Что, старый пёс, пора на покой? А раньше, бывало, в одиночку медведя валил!

Он крепко потрепал за холку зверюгу, головой достававшую ему до пояса. Лебедь флегматично перенёс ласку, языком размером с лопату лизнул офицеру ладонь, неторопливо добрёл до ближайшего сугроба и со вздохом повалился в него – дремать. Чудовище оказалось меделянской собакой, русским мастифом, о котором упоминали дорóгой.

Несмотря на потрясающие размеры и очевидную силу пса, Ронге решил, что упоминание о медведе – это уже слишком. Всё-таки собака – это собака, а медведь… Медведь – это медведь. Но и здесь Максимилиан ошибся.

После сытного обеда офицеры лениво курили в избе за длинным дощатым столом, когда с улицы послышались крики. Вся компания выбежала наружу. Оказалось, разъярённый бык вырвался из соседского загона, распугал народ и двинулся к Владимирскому тракту. Там в это время проходил казённый обоз, который охраняли солдаты, и бык мог натворить бед.

Хозяин дома оценил ситуацию и глянул на сына:

– Пусти Лебедя, – коротко сказал он.

Огромный пёс тяжёлой рысью догнал быка и в мощном прыжке ударил сзади грудью в бедро. Уже потом Максимилиану рассказали, что это меделянский стиль: прежде сшибить зверя, лишить равновесия, и только потом взять.

Удар был такой силы, что взрослый разъярённый бык пал на колени и уткнулся головой в снег. Подняться он уже не смог, потому что Лебедь всем весом навалился ему на затылок и глухо рыкнул.

– Взял! – удовлетворённо сообщил хозяин. – Ай да старый пёс!

Подоспевшим владельцам быка осталось только накинуть ему на рога верёвки и привязать к дереву, чтобы успокоился.

С меделянскими собаками в России ходили и на медведя, и на кабана… Впрочем, посмотреть русского мастифа в деле Ронге в тот раз больше не удалось. А вот позже, уже на юге, он хаживал вместе с сослуживцами на кабанью охоту.

Видит кабан плохо, но обоняние и слух у него отменные. Так что подобраться к пятнадцатипудовой дикой свинье почти невозможно. И ведь ещё надо изловчиться, чтобы стрелять сбоку или в угон! Встречного, идущего на штык, лучше брать не пытаться. Кабан чешется о деревья, на его густую щетину попадает смола, после к ней липнет грязь, лесное крошево – и убойные места оказываются покрыты прочным панцирем. Конечно, пуля может его пробить, но может и срикошетить при неточном выстреле. А разозлённый или раненый кабан страшен и атакует гораздо быстрее, чем человек успеет спрятаться или перезарядить штуцер.

Максимилиану повезло: командир полка оказался заядлым охотником и владел сворой травильных собак – не таких огромных, как меделянские, но крепких и свирепых. Их запускали в заросли, где человеку трудно пробраться и где встреча со зрелым секачом наверняка закончится фатально. Запускали – и спокойно ждали.

Исступлённый лай своры давал знак: зверя нашли и подняли. Иногда кабан сразу принимал бой, иногда пытался удрать. Псы не отставали. Наконец, по лаю поняв, что кабан окружён и никуда не двигается, полковник давал команду: Пора!

Притравленные собаки уверенно брали кабана. Они вцеплялись ему в уши и в горло, оказываясь в недосягаемости для страшных кабаньих клыков, и повисали на туше зверя. Теперь охотник мог подойти совсем близко и прицельно стрелять из-под собак по убойному месту: в голову, в шею, в сердце… Случалось, русские сослуживцы Ронге брали кабана рогатиной, а иногда, проявив особое молодечество, даже запрыгивали ему на спину, чтобы всадить кинжал под лопатку.

Много лет спустя уже опытный капитан-контрразведчик понимал: нет надежды, что у Австрии с Россией пройдёт трюк, показанный Лебедем на быке. Улучив момент, рассчитывать на Blitzkrieg – один прыжок, мощный удар и молниеносную победу – в войне с такой страной может только безумец.

Псы, что хватают кабана за морду, обречены. Так можно поймать разве что поросёнка или, если посчастливится, свинью. А у матёрого зверя торчащие вверх клыки – огромные и острые, как усы германского кайзера, – легко разорвут собачью шкуру на рёбрах, вспорют живот и выпустят сизые внутренности на лесную траву. Хватать огромного русского секача за морду – удел армии.

Но вот хорошо обученная свора может его взять, считал Ронге. Сковать движения, отвлечь внимание на себя – и позволить хозяину добить зверя…

Начальник Австро-Венгерского императорского и королевского Генерального штаба Франц Конрад фон Хётцендорф на кабана не ходил: он предпочитал перепелиную охоту или спокойную стрельбу вальдшнепов на тяге, когда в сумерках птицы летят с места на место привычным путём.

– Это лирика, – сухо прервал он рассуждения Максимилиана. – Кабаны и ваши ностальгические воспоминания о России… Что вы конкретно предлагаете?

В просторном кабинете под тяжёлыми готическими сводами Ронге докладывал лично фон Хётцендорфу, минуя своего непосредственного начальника – полковника Урбански. Мало того, что тот проморгал Редля. При досмотре имущества в доме шпиона Урбански обнаружил фотоаппарат, но внутрь не заглянул. Когда имущество Редля распродавали с молотка – суперсовременная камера досталась какому-то студенту. Он обнаружил внутри плёнку, проявил её – и стал обладателем секретных документов, которые двуличный полковник переснял в штабе, но не успел отправить в Петербург. Дополнительно к скандалу, что разгорелся после публикации в пражской газете, эта оплошность окончательно поставила крест на карьере главы Evidenzbüro полковника Урбански…

…а капитан Ронге излагал теперь начальнику штаба свои соображения. Добыча военных планов противника и разоблачение его шпионов – задача для контрразведки важная, но не единственная. Очень эффективным может быть использование агентов и сил влияния: они нарушат стабильность внутри России и облегчат задачу австрийской армии на фронтах. Отвлекаясь на внутренние проблемы, русские не смогут успешно действовать против внешнего врага.

Долгие годы и во многих войнах Австрия, Пруссия, Германия и Россия выступали союзниками – до недавних пор. Отсюда хорошее знание особенностей друг друга и богатейший материал для анализа, цель которого – поиск слабых мест.

– В этом смысле, – говорил Ронге, – анализировать Россию стоит, начиная с императорской семьи. Конечно, родственные связи между династиями не помеха для войны, особенно с учётом взаимной неприязни между кайзером Вильгельмом и царём Николаем. При этом царь вообще не расположен воевать и не вникает глубоко в дела военного ведомства. Это нам на руку, поскольку косвенно тормозит подготовку России к войне и впрямую сдерживает агрессивность военных. Также в нашу пользу и то, что существенная часть российского общества настроена воинственно, и влиятельные близкие родственники Николая желают войны…

Фон Хётцендорф понимающе кивнул:

– Вы имеете в виду великого князя Николая Николаевича?

– Точно так. Его – в первую очередь. Он пользуется большим авторитетом в армии и выступает ярым сторонником скорейшего начала войны на Балканах.

– Чем же нам выгоден великий князь?

– Тем, что он – противник императора во всём, что касается военных вопросов. Чем раньше Россия вступит в войну, тем сильнее скажется её неподготовленность. Сейчас у русских серьёзные проблемы с перевооружением. Их фронтовые роты насчитывают не более девяноста человек – против двухсот у нас. Недостатки подготовки и управления русские склонны компенсировать массовым героизмом солдат. На деле героизм оборачивается колоссальными людскими потерями. Бесконечно пополнять войска невозможно, и в какой-то момент враг будет обескровлен.

– На это рассчитывать не приходится, – заметил фон Хётцендорф. – Обескровить Россию не удавалось ещё никому.

– Никто и не пытался, – возразил Ронге. – К тому же будущая война обещает стать на порядок более кровопролитной… Я продолжу, если позволите. Великий князь вполне может претендовать на российский престол. Общество и армия возражать не станут, а нынешняя супруга Анастасия разжигает и поощряет претензии Николая Николаевича.

Густые седые усы начальника австрийского штаба встали дыбом.

– Как вы себе это представляете? По русскому закону о престолонаследии трон должен перейти к цесаревичу Алексею. Но даже если император Николай нарушит закон и отречётся за себя и за сына, всё равно следующий в очереди – его брат, великий князь Михаил.

– Михаил сейчас в Вене с дамой сердца, и мы внимательно следим за ним, – с готовностью откликнулся Ронге. – Он отлучён от двора и слишком занят личной жизнью. Что же касается закона… Иногда законы меняются под влиянием обстоятельств.

– Вы считаете, что возможно повторение девятьсот пятого года?

– Вполне.

За время, прошедшее с тех пор, открылась тайна: во время революции император Николай намеревался отречься от престола и сделать великого князя Николая Николаевича диктатором. Даже мудрый председатель комитета министров Сергей Юльевич Витте в тот момент находил для России лишь два выхода: военную диктатуру – или ограничение абсолютной монархии, принятие конституции и созыв выборной Государственной думы.

Императору Николаю Второму конституция виделась наихудшим вариантом – при восшествии на престол он поклялся блюсти самодержавие как главную ценность, завещанную ему отцом. Так у дяди государя, великого князя Николая Николаевича, появился шанс возглавить страну.

Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна утверждала, что Николай Николаевич страдает неизлечимой болезнью: он глуп. Синий кирасир действительно смотрел на Россию, как на казарму, и другого взгляда, кроме армейского, не понимал. Но в тот раз ему всё же хватило ума сообразить, что в такой момент незаконно сменить государя и стать диктатором – идея провальная.

На Дальнем Востоке идёт война с Японией. Европейцы во главе с Англией, которая помогает японцам, караулят любой просчёт России. Тем временем внутри страны гуляет бессмысленный и беспощадный русский бунт. Обезумевший народ-богоносец крушит, убивает, грабит, жжёт – и для его усмирения не хватает сил: военные ориентированы в первую очередь на Дальний Восток. По той же причине гвардия и армейские генералы не могут оказать достойную поддержку своему любимцу Николаю Николаевичу. Как отреагирует общество на замену царя диктатором – прогнозировать трудно, управлять этой реакцией – невозможно…

Обстоятельства складывались явно не в пользу великого князя. Обрастал подробностями слух о том, что в смутные дни Николай Николаевич явился к министру двора Фредериксу, вынул из кобуры «наган» и заявил: если император отречётся от престола, он пустит себе пулю в лоб. Правда это или нет, но царь Николай остался на троне, а Россия осталась без диктатора Николая.

– Ваши доводы взаимно исключают друг друга, – заявил фон Хётцендорф. – Вы говорите, для нас выгоден прежний царь. И при этом выгодно, чтобы царя сменил его дядя?

– Точно так, – подтвердил Ронге. – Мы объективно выигрываем в обоих случаях. Предположим, Николая Второго незаконно меняет Николай Третий. Тут же возникнет путаница, суета и неразбериха. Начнутся конфликты интересов различных групп, близких к трону: династических, олигархических… Мы вклинимся между ними, используем возникшие противоречия и расшатаем ситуацию в России. Николай Николаевич – солдафон, а значит – совсем не политик, и проблемы с союзниками обеспечит сам. Если прибавить сюда его горячее желание скорее начать войну, хотя ни страна, ни армия к ней не готовы, – появление Николая Третьего будет нам явно на руку.

Фон Хётцендорф задумчиво провёл рукой по голове, взъерошив жёсткий бобрик стальных волос.

– Хм… Пожалуй, вы правы.

– Если же на троне остаётся Николай Второй, – продолжал Ронге, – мы можем расшатывать ситуацию, вбивая клин между ним – и дядей с остальными сторонниками войны. Царь неадекватно оценивает не только работу военного министерства, но и обстановку в России в целом. Он не сомневается в безграничной преданности народа, его несокрушимой мощи и колоссальном подъёме благосостояния. Считает, что стране необходим только более широкий отпуск денег на производительные надобности. Николай уверен в том, что Германия просто пугает своими военными приготовлениями и никогда не решится на открытое вооружённое столкновение. Мол, если дать понять, что Россия никого не боится, то все сразу пойдут на уступки.

– Совсем как его отец, – фон Хётцендорф покачал головой. – С той лишь разницей, что Николай мало похож на Александра, и Россия Николая Второго – далеко не Россия Александра Третьего!

– Именно поэтому я и взял на себя смелость утверждать, что перед войной на русском троне нас вполне устраивает именно этот царь, – заключил Ронге.

Глава XXVIII. Санкт-Петербург. Превратности любви

На Морской в ресторане «Кюбá» рыдал скрипками румынский оркестр.

– Отчего Феликс привёз нас именно сюда? – спросила Анна.

Дмитрий Павлович молча показал взглядом из полутёмного зала в сторону подсвеченной сцены, где приятным контральто пела печальную цыганскую песню стройная брюнетка. Фигуру певицы облегало платье из голубого тюля с серебряными блёстками; по плечам струилось пышное боа из голубых страусовых перьев.

Великий князь вынул папиросу из лежащего на столе портсигара, несколько раз стукнул мундштуком о его костяную крышку, – и в тот же миг рядом вырос официант с зажжённой спичкой. Дмитрий Павлович прикурил.

– И поэтому тоже, – добавил он, кивком отпуская официанта. – Такого обслуживания вы не встретите нигде. А ещё здесь лучшая в городе кухня.

– Боюсь, искусство повара я оценить не смогу, – рассмеялась Анна и отщипнула крупную ягоду от кисти винограда в изобильной фруктовой вазе. – Вы же знаете, балетные только святым духом питаются…

– Так давайте закажем порцию святого духа, – весело предложил Дмитрий Павлович. – À la carte его нет, но Кюба обязательно что-нибудь придумает. Уж если выбрались на родину, не отказывайте себе в маленьких радостях!

Анна Павлова была одной из пяти танцовщиц в России, удостоенных титула императорской балерины. Знаменитая прима русского балета уже год жила с тайным мужем в лондонском особняке Ivy House, гастролировала по всему миру и в родном городе почти не бывала. Но с Феликсом Юсуповым её связывали добрые отношения, и встреча в самом дорогом ресторане Петербурга была предопределена.

– Увы, мне скоро тридцать, – притворно вздохнула Анна, немного сбавив возраст, – и за собой приходится следить всё строже. А завтра с утра репетиция и вечером спектакль. Так что надо поменьше есть и побольше спать…

– Это кто здесь собрался спать?

Официант во фраке и белых перчатках услужливо отодвинул кресло, и за стол против Павловой уселся Феликс – в голубом платье с блёстками и накинутом на плечи страусовом боа. Он закончил петь, и теперь румынский оркестр аккомпанировал солисту, выводившему рулады на пан-флейте.

Второй официант налил гостям шампанского.

– Князь, вы были бесподобны, – сказала Анна. – Изумительный костюм, изумительная пластика… Я никогда не слышала этих песен. Где вы их берёте?

– Внимательно слушает в других ресторанах, – предположил Дмитрий Павлович. – Каждый вечер мы исправно объезжаем чуть не весь город.

– Не вижу причин, чтобы сегодня изменить традиции, – заявил Юсупов. – Который теперь час?

Великий князь сдвинул манжету с циферблата новомодных Longines на ремешке крокодиловой кожи и бросил взгляд на стрелки.

– Четверть десятого.

– Прекрасно! Вечер ещё и не начинался. Предлагаю программу: легко ужинаем здесь, а потом перебираемся в «Донон» или «Палкин». Там кофе с джинджером, десерт и дальше – в сады. В «Аркадию», в «Ливадию» или в «Буфф»… Кстати, в «Буффе» сегодня Варя Панина поёт. А можно прокатиться на «Виллу Родэ» – они обещают новое пикантное шоу. – Юсупов буравил взглядом балерину. – Не упустите случай, Анна Матвеевна! Вас пропустят только с нами: одинокой даме в такие заведения показываться неприлично. Но лучшие устрицы всё же здесь, и шабли отменное…

– Что вы за человек, Феликс! – вздохнула Анна, томно глядя в ответ своими удивительными глазами цвета спелой вишни. – Все удовольствия от жизни сразу!

– Почему же нет, если я могу это себе позволить? – Князь похлопал накладными ресницами; его губы в яркой помаде изобразили улыбку. – Разве я делаю кому-то хуже?

– Ещё как хуже! Жаль, что вас не было с нами вчера, – сказал балерине Дмитрий Павлович. – Вы бы меня спасли. А так он затащил меня к Фёдорову…

– К Соловьёву, – строго поправил Юсупов. – Фёдоров на Малой Садовой.

– Ну, к Соловьёву, – согласился великий князь. – Добро бы в «Медведь» или «Аквариум»! «Вену» могу понять и «Малый Ярославец» – там тоже обслуживают по-человечески…

Феликс опять возмущённо перебил:

– А «Квисисана»?! Видели бы вы, Анна Матвеевна, как его императорское высочество на прошлой неделе замечательно сидел в «Квисисане» среди студентов и покорно ел из бесчеловечного буфета-автомата!

– Да, ел! – Дмитрий Павлович был немного сконфужен. – Потому что много выпил и проголодался! Но этот Фёдоров…

– Соловьёв!

– …этот Соловьёв – за гранью. Ресторан, называется! Какой-то занюханный трактир. У входа никто не встречает, посетители прямо в одежде с улицы идут к стойке и сами – сами, руками! – берут себе бутерброды! Кругом толпа мужиков, за стойкой – здоровенный детина одновременно из двух бутылок льёт водку в рюмки. Я спрашиваю: Любезный, сколько нам будет стоить?.. Словом, тамошнее удовольствие. А детина взглянул на нас и говорит: Водка с пивом и закуской – по полтиннику с рыла!

Феликс ждал этой фразы и захохотал в голос, показывая Павловой на сердитого Дмитрия Павловича.

– Представляете?! Великому князю и мне – по полтиннику с рыла! Умора! За водку с пивом…

– А чему вы удивляетесь? – спросила балерина, вскинув свою очаровательную миниатюрную головку на лебединой шее. – Город большой, люди в нём разные. Был бы Феликс одет, как сегодня, ещё и побить могли, чего доброго… Может, вы и в казёнках бывали?

– В казёнках? – Юсупов недоумённо нахмурился. – Это что?

– Значит, не бывали. Если случайно окажетесь в тихой улочке, обратите внимание. Стоит какой-нибудь частный дом, в первом этаже – дверь, и над ней зелёная гербовая вывеска «Казённая винная лавка». Зайдёшь – внутри высокая перегородка, а над ней сетка с окошечком. Там водку продают. Два сорта: очищенная с белой головкой – по шестьдесят копеек за двадцатку, и попроще, с красной – по сорок…

– Что такое двадцатка? – продолжал расспрашивать Феликс.

– Бутылка в двадцатую часть ведра… Не думала, что это вас так заинтересует! Бывают четверти, большие такие бутыли, в щепных корзинах плетёных. Но обычно покупают двадцатку, сороковку или сотку. Есть ещё самые маленькие бутылочки – на глоток, одна двухсотая ведра, их мерзавчиками называют…

– Мерзавчиками?! Какая прелесть, – поиграв бровями, сказал Дмитрий Павлович и снова прикурил от спички возникшего рядом фрачного молодца.

– Конечно, прелесть, – согласилась Анна. – Шесть копеек с посудой. Четыре копейки водка, две – бутылка. И штукатурка на стене возле лавки вся в красных кружкáх…

– А это почему?

– Я же сказала, у дешёвой водки головка красным сургучом запечатана. Мужики из казёнки выходят, тут же стучат легонько печатью об стену – сургуч обкалывается. Потом ладонью пробку вышибают и пьют прямо из горлышка…

– Без закуски? – скривился Юсупов.

– Одни без закуски, другие с собой приносят, третьи тут же у тёток покупают солёные огурцы или картошку горячую… Запах кругом стоит – только слюнки текут! Я девчонкой мимо казёнки бегала, картошку эту с огурцами нюхала, а у самой ком в горле, пелена перед глазами и слёзы по щекам… Росла ведь, есть хотелось всё время, но нельзя – иначе прощай, балет. А зимой бабы надевают юбки толстые и садятся на чугунки с варёной картошкой. Ей остывать не дают и сами греются…

– А полиция? – спросил Дмитрий Павлович. – Полиция куда смотрит?

– Что полиция, – балерина дёрнула плечиком, – полицию у казёнок угощают, так она только следит, чтобы смертоубийства не было и чтобы зимой пьяный кто-нибудь случайно не замёрз.

Великий князь с подозрением взглянул на Юсупова:

– Феликс, я надеюсь, ты не собираешься?.. Мне хватило полтинника с рыла! Когда можно легко потратить пятьдесят рублей на ужин у Кюба – зачем идти туда, где кормят и поят на пятьдесят копеек? Убей, не пойму.

– А я не пойму, почему мы до сих пор не пьём шампанского! – Феликс громко произнёс это голосом капризной женщины; метрдотель метнул взгляд на официанта, и тот немедленно принялся откупоривать новую бутылку, остывавшую в серебряном ведёрке.

– Нет-нет, господа! У меня спектакль завтра и репетиция с утра, – запротестовала Анна, – я и так позволила себе лишнего…

– Всего один бокал, – нежно пропел Юсупов и молитвенно сложил ладони. – Один-единственный!

– Вы не обращали внимания, как он смотрит? – спросила Анна у Дмитрия Павловича. – У него в одном глазу бог, а в другом чёрт…

– Не увиливайте! Один бокал, – повторил Феликс, – иначе нам не перегнать Москвы! Помните, у Грибоедова? Что за тузы в Москве живут и умирают! Так пусть и о нас напишет кто-нибудь.

Официант снова налил всем троим, а Юсупов пояснил: газетчики по примеру спортивных репортёров стали сравнивать, сколько шампанского пьют в лучших ресторанах двух столиц. Конечно, больше всего выпивали в новогоднюю ночь – несмотря на то, что цены за бутылку взлетали до двадцати рублей.

В одном только петербургском увеселительном саду «Аквариум» на Каменноостровском проспекте в Новый год уходило три тысячи бутылок – столько, сколько в самых модных московских ресторанах «Яр», «Эрмитаж» и «Метрополь», вместе взятых. А ещё по шестьсот-семьсот бутылок хмельной французской шипучки продавали «Кюба», «Медведь» на Большой Конюшенной, «Вилла Родэ» в Новой Деревне, «Контан» на Мойке, «Палкин» на углу Невского и Владимирского, «Донон» на Английской набережной…

…и всё же, отмечая наступивший двенадцатый год, москвичи ухитрились выпить шампанского тысяч на двести, а петербуржцы – только на сто пятьдесят, и в течение года пропорция сохранялась. Похоже, Феликса Юсупова это решительно не устраивало. Однако Анна твёрдо заявила, что в поглощении шампанского она – плохая помощница, и в доказательство ограничилась одним бокалом, после чего отправилась домой на автомобиле князя.

– Гетеры и авлетриды, – задумчиво проговорил Феликс после ухода балерины, поигрывая своим страусиным боа. – Тебе кто больше нравится, гетеры или авлетриды?

Когда они оставались с Дмитрием Павловичем наедине – общались без светских условностей, как и полагается друзьям детства.

– Настоящих гетер я, по правде говоря, ещё не встречал, – сообщил великий князь, разглядывая пузырьки в бокале шампанского. – Только проституток дорогих. Но это ведь не гетеры… А кто такие авлетриды?

Юсупов набросил боа на плечи, и несколько голубых пушинок поплыли в воздухе, медленно опускаясь на ковровый пол.

– Авлетриды, мой юный друг, – назидательным тоном начал он, напоминая о том, что на четыре года старше, – это древнегреческие танцовщицы и флейтистки, которые тайно торговали телом. А в наших северных краях – хоровые цыганки, танцовщицы кафешантанов, актрисы… Милые барышни из мира искусства, которые не прочь оказаться на содержании у состоятельного человека и окружить его романтической атмосферой. Те, кого мы с тобой каждый день имеем счастье наблюдать в изобилии.

– Так что же, мой высокомудрый друг, – в тон Феликсу произнёс Дмитрий Павлович и откинулся в кресле, – уж не хочешь ли ты сказать, что Анна Матвеевна – авлетрида?

– О нет! Сейчас – уже нет. Хотя с этого начинали все, кто чего-то добился… та же Матильда Кшесинская с твоим дядей Ники…

– Давай не будем трогать дядю Ники, – нахмурился великий князь.

Император доводился ему кузеном, но из-за разницы в возрасте и того, что Дмитрий Павлович вырос в доме государя, он по детской привычке иной раз называл Николая Александровича дядей.

– Его величество тогда ещё не был его величеством, а Матильда с кем только из великих князей не… Всё, прости, прости! – примирительно сказал Юсупов. – Что же касается Анны, то она стала содержанкой, как только попала в Мариинский. Ты же знаешь генерала Безобразова…

– Ещё бы, – согласился Дмитрий Павлович, – я всё-таки флигель-адъютант! Владимир Михайлович гвардейским корпусом теперь командует, известный краснобай.

– А главное, первейший балетоман с давних пор! – продолжил Феликс. – Он приметил, что царская ведьма, уж прости, Кшесинская взяла Павлову под покровительство и пытается подсунуть её под великого князя Бориса Владимировича…

– Феликс!

– При этом Безобразов покровительствовал Преображенской, которая конкурировала с Кшесинской. И генерал предложил своему приятелю по Английскому клубу, барону Дандрэ, хорошенько позлить царскую ведьму, а заодно развлечься с малюткой из балета.

– Феликс!

– Ханжество тебе не к лицу, – махнул рукой Юсупов, и ещё несколько пушинок от боа полетели в стороны, – тем более, Виктóр Дандрэ мне сам про это рассказывал. Анна и была тогда всего лишь малюткой из балета. Ей к двадцати, ему под сорок. Она – незаконнорожденная, он – барон и сенатор. Она – длинноногий тощий цыплёнок, в чём только душа держится; он – усатый красавец и светский лев. Девчонка влюбилась без памяти, Виктóр снял ей роскошные апартаменты на Офицерской, танцевальный зал в квартире построил, на туалеты и постановки угрохал уйму денег… Один «Умирающий лебедь» чего стоит!

– Я слышал, что Фокин «Лебедя» за долги поставил.

– А долги откуда? Фокин с Павловой учился вместе, Дандрэ для неё денег не жалел, она Фокину подкидывала… И всё мечтала, что барон вот-вот на ней женится.

Скользящий тенью официант не забывал подливать приятелям шампанское.

– Дандрэ ведь под суд попал, – напомнил Дмитрий Павлович.

– А попал-то почему, знаешь?

– Некрасивая история вышла. Дандрэ финансами заведовал на строительстве моста Петра Великого. Ну, и…

– Ты будто вчера родился! Чиновники все воруют, и Виктóр не больше других. Просто Аня в гору пошла. Она же несколько лет в Мариинке была всего лишь Павлова-вторая! Ты Павлову-первую помнишь?

– Нет.

– И никто теперь не помнит. Разве что Безобразов… Была Павлова-вторая, а потом стала постепенно Матильду теснить. Глядь – раёк-то уже не Кшесинскую на бис вызывает, а Павлову! И партер её всё больше лорнирует, и ложи. И студенты толпой приходят в монтировщики сцены наниматься, чтобы Аню на утренней репетиции вблизи рассмотреть. И после спектакля у актёрского подъезда толпа под ноги цветы бросает ей, а не Кшесинской!

– И ты хочешь сказать?..

– Конечно, у Матильды вырос на Дандрэ здоровенный зуб! Она же знала, кто у неё гениальную девчонку увёл и кому Павлова всем обязана. А в это время как раз Анна очень кстати заявила Виктóру, что больше не желает быть ни содержанкой, ни любовницей. В деньгах баронских она уже не нуждалась: прима в самом расцвете сил, известность – сумасшедшая, Дягилев её в «Русских сезонах» через полмира провёз, теперь всюду нарасхват за любые гонорары, из заграницы не вылезает…

– То есть она хлопнула дверью и ушла от Дандрэ.

– Ещё как хлопнула! А следом Кшесинская хлопнула Виктóра. Пошевелила связями, пришли вдруг на охтинский мост ревизоры, покопались – и присудили бедняге Дандрэ штраф какой-то колоссальный. В общем, светила ему долговая тюрьма до конца дней. Только отомстить у Матильды не получилось, потому что Анна ей снова дорогу перебежала. Заработала в Штатах кучу денег – и смогла выплатить штраф. А Дандрэ по липовым документам увезла в Англию. Там они тайно повенчались…

– Зачем же тайно?

– Затем, дорогой мой, что когда-то нищая худышка из балета мечтала стать женой солидного состоятельного человека и баронессой. Только барону это было не нужно. А теперь она – сама Анна Павлова, единственная и неповторимая! Всё у неё есть, даже особняк в Лондоне, с парком и лебедями в пруду. На кой чёрт ей становиться какой-то там госпожой Дандрэ?! И женой беглого уголовника… Жизнь-то вон как повернулась! Уже не она ему, а он ей оказался по гроб жизни обязан – так пусть унижается и мучается! Теперь Анна об Виктóра ноги вытирает, а он занимается домом, ангажементами, рекламой, балетной школой – долг отрабатывает… Слушай, раз уж мы здесь застряли, давай поужинаем хорошенько, а потом двинем в «Буфф» или ещё куда!

Юсупов чуть повернул голову, и этого оказалось достаточно, чтобы закованный в смокинг метрдотель вырос около их столика с огромным меню в тиснёной кожаной папке и начал сыпать французскими названиями изысканных блюд.