Текст книги "1916. Война и Мир"

По-русски, эдаким барином, повёл себя Воейков и дальше. Не пожелав путешествовать вместе со всей делегацией, он отправился вслед за пароходом на императорской яхте «Стрела». Балтика встретила суда туманом, в котором они скоро потеряли друг друга, так что снова официальный представитель России объявился перед спутниками уже только в Стокгольме.

Тут оказалось, что многим олимпийцам не успели оформить заграничные паспорта. Потом выяснилось, что «Бирма» ошвартована вдалеке от спортивных баз, и к месту тренировок надо долго добираться. Многие выступления становились неожиданностью для спортсменов, которые не знали: где, в какой день и час им выступать… И всё это тоже было вполне по-русски.

– Но футболисты-то наши каковы, а?! – Император в сердцах хлопнул себя по колену. – Продули всем, кому смогли! Финнам, норвежцам… Про германцев я вообще молчу.

– Ники, успокойся, иначе у тебя снова разболится голова, – строго сказала Александра Фёдоровна. – Норвежцам они проиграли, потому что не успели прийти в себя после немцев. И поле там было – сплошной морской гравий…

– Норвежцы играли на том же поле, но выиграли.

– Вы с матушкой можете радоваться, что Дания попала в финал!

Александра Фёдоровна не удержалась и съязвила: у неё не ладились отношения со свекровью, вдовствующей императрицей Марией Фёдоровной – бывшей датской принцессой Дагмар.

Датчане действительно дошли до финала, но в решающей схватке проиграли родоначальникам футбола – сборной Англии – со счётом 2:4.

– Надеюсь, ты поздравила кузена Джорджи и всех своих, – колкостью на колкость ответил Николай Александрович.

Некоторое время они молчали. Императрица делала стежок за стежком: на канве, зажатой в пяльцах, проступали очертания средневекового немецкого замка. Император прикрыл глаза и наслаждался глотками горячего кофе в очередь с холодной водой. Пару раз Александра Фёдоровна бросала на мужа быстрые взгляды. Наконец, она не выдержала:

– Скажи, Ники, а почему нельзя, чтобы Григорий снова приехал?

Глава XV. Село Покровское – Царское Село. Череда чародеев

Однажды юная гречанка Кассандра уснула в святилище Аполлона. Храмовые змеи вылизали ей уши, и девушка получила дар – слышать будущее. Её полюбил сам Аполлон, только прорицательница его отвергла. Божественная месть оказалась изощрённой и жестокой: предсказаниям Кассандры никто не верил…

…а вот оракулу в Дельфах – верили. Омыв своё тело в Кастальском источнике, жрица-пифия надевала златотканую одежду и украшала распущенные волосы лавровым венком. Она восседала на высоком золотом треножнике, окутанная дымом курящихся благовоний, и в священном трансе выкрикивала свои пророчества.

Верили много веков спустя и предсказаниям Нострадамуса. Таинственный астролог прорицал королям и вельможам, а по смерти оставил тысячу четверостиший, в которых описал особо важные события вплоть до конца света. Современники начертали на его могиле:

Здесь покоятся кости знаменитого Мишеля Нострадамуса, единственного из всех смертных, который оказался достоин запечатлеть своим почти божественным пером, благодаря влиянию звёзд, будущие события всего мира.

С начала времён человека манит всё, что не поддаётся объяснению и лежит за гранью понимания. Как устоять перед соблазном узнать будущее? Как устоять перед желанием прикоснуться к тайнам высших сфер? Как устоять перед искусством магов и чародеев, которым ведомы тайные ходы человеческой души?

Восхождение Николая Второго на трон случилось не вполне ожиданно. В растерянности он пригласил к себе знаменитость – французского оккультиста и мистика Жерара Энкоссе по прозванию Папюс. Тот вызвал дух почившего императора Александра Третьего, и последние наставления от любимого отца новый император получил из потустороннего мира.

Жили в Петербурге дочери черногорского князя Николая Негоша – Милица и Анастасия. Первая была замужем за великим князем Петром Николаевичем, вторая – за герцогом Лейхтенбергским. Обе дружили с молодой императрицей Александрой Фёдоровной не только по-родственному: их сближало увлечение мистикой. В особняке Милицы не переводились боговдохновенные пророки, кликуши, юродивые – извечные приживалы состоятельных фамилий. Было их в достатке и у Анастасии.

Сёстры-черногорки увлекались мистическими практиками и увлекали за собой светскую публику: одни видели в странных ритуалах и спиритических сеансах лекарство от скуки, другие ждали от вызванных столоверчением духов удивительных откровений, третьих впечатляли магнетические опыты Месмера… В любом случае, это было забавно.

Российскому военному агенту во Франции графу Муравьёву-Амурскому случилось как-то познакомить сестёр с господином по имени Филипп Низьер-Вашоль. Мсье Филипп, выступавший с шокирующими магическими сеансами, пользовался репутацией шарлатана. Французская полиция Sûreté Générale давала о нём весьма малопочтенные отзывы: кроме прочего, иллюзионисту угрожало наказание за незаконную медицинскую практику. Но черногорки составили ему протекцию, и чародей пришёлся в России ко двору – во всех смыслах этого слова. На долгое время он совершенно околдовал Александру Фёдоровну. И особенно расположилась к нему императрица после того, как Филипп обещал ей рождение наследника: до сих пор в императорской семье на свет появлялись только девочки.

Прорицателю пришлось возвратиться во Францию до того, как его пророчество сбылось. Но перед отъездом благодарная августейшая пациентка совершенно осчастливила мсье Филиппа. Военному министру Куропаткину поручили оформить для француза диплом доктора медицины Петербургской военно-медицинской академии. Щедрым дополнением к бумаге, которая снимала с Филиппа Низьер-Вашоля угрозу тюрьмы на родине, стал чин действительного статского советника. Получил он в подарок и полагающийся ему по новому чину генеральский мундир с малиновыми лампасами и сияющими золотом эполетами. Более чем щедро для Александры Фёдоровны при её англо-германской прижимистости!

С отъездом француза императрица загрустила. Конечно, черногорские принцессы продолжали поставлять ко двору гадалок, прорицателей, проповедников и толкователей снов. Сколько их перебывало в покоях Царскосельского дворца! И гугнивый Митя Козельский, и дурочка Матрёна-босоножка, и суровый протоиерей Иоанн Кронштадтский; а ещё старец Олег, отец Мартемьян, припадочная селянка Дарья Осипова…

…и вот в один прекрасный день инспектор Санкт-Петербургской духовной академии и духовник государыни Феофан привёл к сёстрам занятного мужичка. Сибирский крестьянин прибыл в Петербург с пятью копейками в кармане, которые тут же и потратил в Александро-Невской лавре: за три копейки отслужил молебен сиротский и на две купил свечку. Мужичок остался без гроша, но с мечтой – денег собрать на строительство церкви. Всё повторял слова апостола Павла: кто устроит храм, того адовы врата не одолеют никогда!

Гость из села Покровского едва мог читать и писать, обхождения светского не знал и не признавал, обращался ко всем на ты, хотя и уважительно; держался независимо и вёл себя запросто… Но при этом был далеко не прост, удивительно интересно рассказывал о своих хождениях по святым местам, знал уйму сказок и присказок и, главное, обладал непонятной, подчиняющей силой.

Эта сила вела по жизни его самого. Этой силой он мог врачевать других. Этой силой он мог усмирять плоть и дух. Эта сила открыла ему двери сначала в петербургский дом сестёр-черногорок, а после – и во дворец императора в Царском Селе.

Своею магической силой открыл двери в историю Григорий Распутин.

Глава XVI. Вена. Русская рулетка с пистолетом

Альфред Редль застрелился в первом номере-люкс фешенебельного отеля «Кломзер».

Ранним воскресным утром маленькая пятиграммовая пуля со свинцовым сердечником пробила в правом виске полковника аккуратную дырочку и вышла за левым ухом, не сильно разворотив череп.

Собственный армейский девятимиллиметровый пистолет «штейр» с наградной надписью у Редля изъяли. Всё, что мог предложить капитан Ронге своему учителю, который оказался предателем и русским шпионом, – это пистолет Браунинга с одним патроном в стволе. Хотя стоило бы, выходя из номера, оставить на столе револьвер Нагана, которым пользуются офицеры в России…

Теперь за дело Редля взялся шеф Evidenzbüro полковник Урбански, которому ассистировал военный следователь Форличек из Праги. А Ронге предстояло вернуться к прежней работе.

Несколько раз он начинал писать отчёт, но яростно драл в клочья лист за листом. Сидеть в кабинете, который не так давно принадлежал Редлю и где слишком многое напоминало о случившемся, было невозможно. Наконец, Ронге сдался. Не глядя, он сгрёб все бумаги со стола в стопку, сунул её в сейф, запер замок, опечатал дверь – и снова двинулся от Генерального штаба в сторону городского парка.

Редль по-прежнему не шёл из головы. Когда полицейские агенты появились в отеле, полковник понял, что его тайна раскрыта. Несколько часов он водил филёров по городу, пытаясь отделаться от слежки – так же безнадёжно, как сейчас Ронге пытался отделаться от мыслей о нём…

На просторных улицах Штубенринг и Паркринг продолжала кипеть жизнь. Навстречу капитану прошла молодая, броско одетая женщина в игривой шляпке с цветами и не отвела взгляда, когда Ронге посмотрел ей в лицо. За нею две няньки катили плетёные коляски с младенцами. Утопающие в кружевах дети мирно посапывали, а няньки, играя румянцем на тугих щеках, негромко, но очень горячо обсуждали свою личную жизнь. За спиной капитана сердито тренькнул звонок, и по специальной дорожке, выложенной по краю тротуара красным кирпичом, промчался на велосипеде мужчина средних лет.

Несколько молодых художников расположились около парка с лёгкими складными мольбертами. Девушка в очках рисовала пастелью сидящего перед ней толстяка. Сходство было изумительным. В шаге от неё длинноволосый молодой человек, наверняка сердечный друг девушки, тем временем заканчивал гораздо менее удачный портрет жены толстяка: конопатая пампушка у него походила на холодную вагнеровскую валькирию.

Чуть в стороне ещё на одном мольберте висели для продажи с десяток акварелей. Застывшие собачьи морды, здание Венской оперы, угрюмые старинные дома, какие-то цветы в банках… Картинки были безликие, старательно-школярские, и под стать им смотрелась аккуратная школярская подпись в нижнем углу каждого листа: A. Hitler.

– Купите картину! – потребовал у Ронге стоявший рядом с мольбертом хмурый угловатый парнишка лет двадцати.

Капитан окинул его взглядом. Автор жухлых акварелей А. Гитлер пытался спрятать свои комплексы за нарочито наглым тоном. Ронге по профессиональной привычке прикинул, как его могут звать. Альфред? Адольф? Арнольд?

– Купите! – повторил Гитлер. – Или денег жалко?

Ронге не ответил и двинулся дальше сквозь гуляющую толпу. Его вдруг словно кольнуло: все эти люди ничего не знают!

Они не знают, что в одном из лучших венских отелей покончил с собой самый известный контрразведчик Австрии, которого прочили в начальники Генерального штаба. Им не ведомо, что перед тем, как пустить пулю в висок, он продал своим коллегам – заклятым друзьям из Петербурга, как их называли в Evidenzbüro, – сверхсекретные планы наступления австрийских войск на Россию и Балканы.

Они не знают, что скоро начнётся война. Так скоро, что малыши, сопящие сейчас в колясках, не успеют подрасти – разве что скажут первые слова и сделают первые шаги, не больше. А их родители рассчитают румяных нянек и увезут своих чад к родственникам в Альпы, надеясь отсидеться вдали от стрельбы и взрывов.

Молодой женщине с вызывающим взглядом станет не до броских туалетов. Толстяку придётся изрядно похудеть – возможно, к радости жены-валькирии. Бездарным художникам – скучному аккуратисту Гитлеру и второму, с длинными волосами и девушкой, – скорее всего, придётся надеть военную форму и топать на фронт…

Все эти люди живут себе спокойно, радуются, грустят, гуляют, любят – ничего не зная. А он, Максимилиан Ронге, знает, что ждёт каждого из них. Но должен молчать. И даже если он что-то скажет – ничего не изменится. Ничего не изменится от того, что делает каждый день в своём кабинете начальник агентурного отдела Evidenzbüro капитан Ронге. Не изменится ни в жизни страны, ни в жизни каждого из этих людей на Штубенринге, Паркринге и любой другой улице Вены.

Сегодня ценнейший вражеский шпион мёртв. Сегодня австрийцам – кроме Редля – повезло больше, чем русским. Но удача капризна и ветрена. Завтра она отвернётся от Вены и повернётся к Петербургу. И уже там станут праздновать победу, раздавать ордена и примерять новые погоны.

Скоро найдутся новые шпионы – с обеих сторон. А война всё равно случится. Всё равно она будет страшной и кровопролитной. Всё равно армия Австро-Венгерской империи начнёт наступление на армию Российской империи. Хоть по старому плану, хоть по новому – если в штабе успеют его разработать до начала войны. И всё равно с обеих сторон погибнут люди. Очень, очень много людей… До чего же тошно…

Максимилиана Ронге и правда подташнивало, а в голову лезли мысли, совсем ему не свойственные. Только сейчас капитан вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего дня.

Он устроился за столиком в парке, на террасе ресторанчика рядом с Курзалом. Внутри шёл концерт – оркестр играл Штрауса, и юные бальные пары вальсировали для увеселения праздной публики. Ронге расправился с огромным, как положено, венским шницелем и принялся тянуть горьковатое пиво, разглядывая знаменитый золотой памятник автору «Голубого Дуная».

На самом деле Максимилиан почти не почувствовал вкуса еды. И не сияющий композитор, что парил со скрипочкой в руках на фоне беломраморной арки, занимал сейчас его мысли.

Надо было признать: разоблачение Редля действительно произошло почти случайно. Как мог попасться в самую простую, наудачу расставленную ловушку человек, учивший Ронге и многих его сослуживцев по контрразведке, – оставалось загадкой. К тому же Максимилиан чуть было сам не предупредил Редля: хотел ведь похвастаться чёрным кабинетом и перехваченными письмами для Никона Ницетаса!

Известие о предательстве полковника ошеломило всех настолько, что Редля едва не упустили. Пока докладывали по команде, повторяя, что ошибка исключена; пока получали у коменданта города санкцию на арест офицера такого ранга – Редль не только успел уничтожить секретные записи, но даже поужинал с давним приятелем, прокурором Верховного кассационного суда Виктором Поллаком.

Череда невероятных событий отказывалась укладываться в сознании.

Глава военной контрразведки с многолетним стажем, легенда борьбы с иностранными шпионами – оказывается одним из них! И накануне войны выдаёт врагу ценнейшие военные секреты.

Светский лев и любимец женщин перед смертью вдруг называет имя своего любовника – молоденького венгерского лейтенанта Штефана Хоринке, и объясняет предательство тем, что русские-де шантажировали его, а любовник беспрерывно тянул и тянул деньги.

Окружённый полицейскими агентами изменник и проваленный шпион сидит в отдельном кабинете умопомрачительно дорогого ресторана «Ридхоф» с прокурором, вместе с которым не раз выступал на процессах по делам изменников и проваленных шпионов…

Тут Ронге непроизвольно усмехнулся, вспомнив, как Редль приглашал его в ресторан. Что ж, это был шанс оказаться на месте Поллака и выслушать исповедь за изысканным ужином стоимостью больше месячного капитанского жалованья: когда полковник понял, что игра проиграна, – он шикарно провёл свои последние часы и успел прокутить часть шпионского гонорара…

– Счёт! – Ронге взмахнул рукой, и улыбчивый официант поспешил к кассе.

Очевидно, у Evidenzbüro сейчас возникнут серьёзные проблемы. Надо будет найти виновных в том, что Редль десяток лет безнаказанно шпионил на русских. Допустим, Ронге как автора удачной операции не тронут. По крайней мере, сразу. А вот на дальнейшее надо подстраховаться.

Уже давно в голове Ронге зрел план. Вернее, пока не план, а лишь намётки плана. Рассуждения, постепенно обретавшие форму.

Полковник Редль принудил его затвердить науку Сунь Цзы.

Умеющий управлять врагом – развёртывает соединения так, что враг должен отозваться. Он предлагает то, что враг может схватить. Он завлекает врага выгодой – и после ждёт со своими войсками.

О жизненной энергии Ци учил старый китаец.

Можно с корнем вырвать Ци трёх армий, можно отнять разум полководца. Утром Ци врага – пылающая; в течение дня Ци становится вялой; к сумеркам Ци истощается. Умело использующий армию – избегнет пылающей Ци врага и нанесёт удар, когда Ци вялая или истощена. Вот путь управления Ци.

И главное, рассуждал Ронге: враг на то и враг, чтобы думать и вести себя по-своему – не так, как ты. Надо влезть во вражескую шкуру, понять его мысли, проникнуться ими – только тогда можно победить!

С давних пор австрийские военные традиционно проходили стажировку в России. Молодой Редль, например, в Казани, а Ронге – на Дону. Там он, совсем ещё желторотый, хорошо запомнил русскую формулу, которую со смехом поведал ему казачий офицер с фамилией германского дворянина – фон Вик:

– Бей своих, чтобы чужие боялись!

Эту формулу и хотел использовать капитан. Для того и копался он в аналитике, чтобы найти способ – заставить врага бить своих.

Перед войной и особенно после начала войны русские будут разжигать в народе ненависть к немцам. Это как дважды два. И тут уж всё едино – что германец, что австриец, что швед или датчанин. Из Конотопа, Тобольска или станицы Новодеревянковской не разглядишь, кто есть кто.

Очень хорошо, думал Ронге. Русские начнут разжигать ненависть, а мы им поможем. Пускай знают: немец – значит, враг. Пускай возьмутся за своих инженеров и врачей с подозрительными фамилиями. Пускай бьют гвардию и флот, штаб-офицеров и генералов с адмиралами… Да-да, и к императорской семье пусть повнимательнее приглядятся. Женщина по имени Алиса Гессен-Дармштадтская русской быть не может!

Пускай русские бьют своих. А мы ещё посмотрим, бояться или радоваться.

Ронге заплатил, оставил официанту хорошие чаевые и энергичной походкой двинулся обратно в сторону штаба. Полковник Редль, наконец, умер для него. Скандала получиться не должно. Газеты в Австрии и за рубежом цитируют заявление Венского телеграфного агентства о самоубийстве несостоявшегося начальника императорского и королевского Генерального штаба Альфреда Редля. Он работал без сна и отдыха – и пал жертвой нервного истощения:

Высокоталантливый офицер, которому предстояла блестящая карьера, находясь в Вене при исполнении служебных обязанностей, в припадке сумасшествия…

Глава XVII. Санкт-Петербург. Пощёчина в «Пале-Рояль»

– Скажите на милость, Давид Давидыч, почему на книжных развалах можно купить всё… ну, буквально всё, от прижизненного Пушкина до «Посмертных записок Пиквикского клуба», а Маяковского – не купить?

– А потому, Владим Владимыч, что нету пока у Маяковского книжек. Нету! И покупать нечего. Это вы хотели услышать?

Двое футуристов – или, по Хлебникову, будетлян, – прошли Невским проспектом от Зимнего дворца и Адмиралтейства почти до Знаменской площади. Там перед Николаевским вокзалом недавно соорудили памятник Александру Третьему.

Пётр Первый на Сенатской площади и Николай Первый на Исаакиевской, подтянутые и стремительные, красуются на вздыбленных конях. Александра на Знаменской изваяли на тумбообразном тяжеловозе, вросшем в землю всеми копытами. Сам отец нынешнего императора оказался тоже тумбой, под стать коню, да ещё одели его почему-то в форму железнодорожного кондуктора.

Острословы тут же сочинили загадку:

 
На площади комод,
На комоде – бегемот,
На бегемоте – обормот.
 

Скоро у загадки появилось продолжение:

 
На обормоте – шапка,
На шапке – крест,
Кто угадает –
Того под арест.
 

Политическая сатира после революции девятьсот пятого года стала популярной…

До памятника, впрочем, Бурлюк с Маяковским не дошли, свернув чуть раньше направо, в Пушкинскую улицу. Здесь посреди палисадника и маленькой площади на постаменте с золотыми буквами понуро стоял бронзовый Пушкин – первый петербургский памятник поэту, творение того же Опекушина, что ваял статую на Тверском бульваре в Москве.

А за площадью, в двадцатом доме, друзей ждало временное пристанище: добрый знакомый оставил Бурлюку ключи от номера в гостинице со звучным названием «Пале-Рояль», фасад которой украшал баронский герб.

Доходный дом баронессы Таубе больше походил на архитектурно облагороженный цейхгауз. Благодаря Александру Дюма любой гимназист знал его тёзку: шикарный дворец выстроили для кардинала Ришелье возле Лувра. В парижском Palais Royal коварные гвардейцы кардинала строили козни против мушкетёров короля. Но Петербург – не Париж, так что аристократические ассоциации дальше названия не пошли. Реклама гостиницы «Пале-Рояль» в газете выглядела сухо и прагматично.

175 меблированных комнат от 1 р. до 10 р. в сутки (включая постельное бельё). Месячно – уступка. Электрическое освещение бесплатно. Ванны. Телефон. Комиссионеры. Просят извозчикам не верить.

Рядом с Невским, тем более около вокзала, популярностью пользовались комнаты на пару часов или на одну ночь. Однако «Пале-Рояль» не стал домом свиданий: здесь держались строгих принципов, и любовникам приходилось искать для утех другие места. Рубль в сутки – цена не заоблачная, но простенькую комнату в Петербурге можно было нанять вдвое дешевле, рублей за пятнадцать в месяц. Так что у баронессы Таубе селились даже не столько приезжие, сколько работающие холостяки и семейные зимогоры – те, что круглогодично квартировали в уютных пригородах столицы и наезжали в город лишь по делам, на несколько дней.

Постепенно «Пале-Рояль» стала обживать пишущая братия. Зачин принадлежал Глебу Успенскому: гостиница устраивала его близостью к редакциям «Русского богатства» и «Отечественных записок», а ещё тем, что в семнадцатом доме – через улицу – жил психиатр Синани, который выводил из запоев.

Следом за Успенским в гостинице начал регулярно загуливать сбегавший от жены Александр Куприн – автор язвительного сравнения стокгольмской Олимпиады с Цусимой. Собутыльниками Куприна становились мужчины рискованных профессий – авиаторы, цирковые борцы и акробаты, – и женщины рискованного поведения, млеющие от авиаторов, борцов и людей искусства.

Бывал в «Пале-Рояль» мрачный писатель Леонид Андреев. Здесь останавливался поэтичный писатель Иван Бунин. И учитель Бунина, немилый ему как драматург пьющий писатель Антон Чехов, тоже в своё время облюбовал гостиницу на Пушкинской.

Местные постояльцы-символисты, критик Аким Волынский и публицист Пётр Перцев, водку не уважали – зато уважали приходивших к ним в гости философа Василия Розанова и поэта Валерия Брюсова. Разговоры о таинственной Каббале, мудром Ницше и Прекрасной даме велись на трезвую голову. И всё же Волынскому случилось опьянеть – от любви к рыжеволосой поэтессе Зинаиде Гиппиус, жене ещё одного их приятеля, историка Дмитрия Мережковского. Аким даже завёл с нею роман.

Кто-то из талантливых посетителей «Пале-Рояль» сочинил стишок всё про тот же памятник Александру Третьему:

 
Это новая игрушка
Для российского холопа:
Был Царь-колокол, Царь-пушка,
А теперь ещё – Царь-жопа!
 

Частушка мгновенно ушла в народ, авторство снова осталось тайной.

За литераторами к баронессе Таубе потянулись актёры. Нынешние жильцы передавали друг другу истории о том, как лет пятнадцать назад в доме надолго обосновался неутомимый самец императорских театров, знаменитый Мамонт Дальский – дворянин, бежавший из дому с актёрами и сменивший скушную родовую фамилию Неелов на звучный псевдоним. В перерывах между гастролями Мамонт без устали кутил здесь со множеством почитателей и бессчётными поклонницами. Блестящий трагик, шальной красавец со взрывным темпераментом, самозабвенный игрок – он оказывал покровительство молодым талантам.

Рассказывали, как однажды за Мамонтом Дальским в «Пале-Рояль» приехал студент, присланный устроителями концерт-бала в Благородном собрании. Кумир обнаружился изумительно пьяным в окружении распалённых, едва одетых дам. Ни малейшего желания отрабатывать гонорар он не изъявил. Студент готов был разрыдаться, но тут Дальский произнёс своим проникновенным, богатым голосом:

– Не отчаивайтесь, юноша, я вместо себя приятеля пошлю. Отличный певец! Да где же он?.. Федька!

На зов явился худой долговязый молодой человек с прозрачными глазами – из тех, кого Дальский подкармливал. Прозвучала команда: живо надеть фрак и съездить, спеть что-нибудь в концерте. Отказать благодетелю начинающий певец Федька не посмел.

Много позже великий русский драматический артист и великий русский бас со смехом вспоминали эту поездку. Василий Качалов переживал, что вместо долгожданного Дальского он везёт в Благородное собрание безвестного дебютанта. А Фёдор Шаляпин, которого Дальский пестовал в «Пале-Рояль» целых два года, мучился тем, что фрак на нём – с чужого плеча, и непонятно, как быть с аккомпанементом…

В таком овеянном театральными и литературными легендами месте остановились Бурлюк с Маяковским.

Здешняя центральная лестница пользовалась особенной любовью обитателей: ступени сделали пологими, чтобы в подпитии подниматься было не слишком затруднительно.

Добравшись до своего этажа, футуристы прошли длиннейшим коридором со множеством дверей и оказались в своей комнате. Маяковский по всегдашнему обыкновению первым делом тщательно вымыл руки. Бурлюк уже нетерпеливо ждал и, как только ванная освободилась, с криком нырнул под струи холодного душа: прогулка по жаре с неутомимым юным другом измотала его вконец.

Затем оба, позволив себе из одежды только расстёгнутые брюки, прилегли отдохнуть. Посвежевший богатырь занял кровать в алькове, а Маяковский, которому по молодости достался продавленный диван, продолжал допытываться:

– Так почему вы до сих пор не издали моей книжки?

– А кто вас купит, Владим Владимыч? Нашим всем – подарить придётся, а больше вас и не знает никто. Пушкина купят, «Пиквикский клуб» купят, вас – не купят. А денег у Давида Бурлюка пока что меньше, чем в Государственном банке.

Маяковский прикусил губу. Чутьё у Давида было на зависть, он всё время организовывал концерты, выставки, диспуты, кого-то издавал – и не только из любви к искусству. Каждое предприятие Бурлюка приносило известный доход, который позволял, например, ежедневно выдавать Володе по полтиннику.

– Может, я книжку от руки нарисую? – снова подал голос Маяковский. – Всю целиком, с текстами, с иллюстрациями… Тогда наборщикам не надо будет платить. И просто на гектографе размножим.

– Тоже денег стоит, – резонно заметил Бурлюк и повернулся на бок, чтобы видеть Маяковского здоровым глазом. – Вот Гучков – помните историю с письмами? Сделал на гектографе, а мог бы и в типографию отдать! Весь тираж мигом разлетелся, я себе экземплярчик едва добыл…

Действительно, зимой председатель Государственной думы Александр Иванович Гучков издал брошюры, которые тут же ушли нарасхват. Он опубликовал несколько писем императрицы, каким-то образом попавших в его руки. Александра Фёдоровна обращалась к Распутину – простому мужику, которого привечали при дворе. Письма её содержали очевидные двусмысленности и вызвали в обществе настоящий скандал.

– Гектограф для того нужен, чтобы все видели почерк, – сказал Маяковский, который по своему подпольному и тюремному опыту немного разбирался в криминалистике. – Чтобы понятно было, что письма и вправду её рукой написаны.

– Да я не об этом, – отмахнулся Бурлюк. – Известно вам, кто такой Распутин?

– Чёрт его знает. Святой старец. Колдун какой-то из Сибири, и вроде с императрицей у него шуры-муры…

– Вот! – Бурлюк приподнялся на кровати. – Вы не знаете, кто такой Распутин. И никто ничего толком не знает: кто такой, чем занимается? Чумазый крестьянин из Тмутаракани! Плужок… Но сама – Сама! – шлёт ему письма, и эти письма читают в Москве, в Питере… везде! И все говорят о нём и о ней, и снова о нём, и снова… А теперь представьте, что этот Распутин стал бы вдруг кубо-футуристом и начал писать стихи. Тиражи можете вообразить?

– То есть Распутина вы хотите издавать, а меня нет.

На стуле рядом с диваном лежала манерно-узкая бежевая пачка папирос «Нарзан» и коробка спичек. Маяковский вытащил папиросу, продул мундштук и закурил.

– Сколько стоят ваши папиросы? – спросил Бурлюк.

– Шесть копеек десять штук.

– Интересное дело! У вас денег нет, и вы курите «Нарзан», а у меня деньги есть, но на те же шесть копеек я беру двадцать штук московского «Дуката»! Где справедливость, Владим Владимыч? И не трясите пепел, прошу вас, вот же блюдце…

Бурлюк прошлёпал босыми ногами до стола и поставил на стул возле Маяковского блюдце, которым они пользовались вместо пепельницы.

– Зря сердитесь, – сказал он.

– Я не сержусь, – буркнул Маяковский. Когда он нервничал, жевал картон мундштука.

– Сердитесь. Но вы послушайте, послушайте.

Бурлюк уселся обратно на кровать и продолжал:

– Вы – гениальный поэт. Я всем это говорю. И вы уж не подводите меня, пишите гениальные стихи! Только писать и публиковаться – две большие разницы. Писать можно сколько угодно. Но издавать книгу только для того, чтобы потешить ваше самолюбие, – извините, слишком большая роскошь. Надо как минимум окупить тираж. Муза может жить на чердаке… или у друзей в гостинице «Пале-Рояль», но ей надо что-то кушать. Хотя бы иногда. Опять же, папиросы покупать…

– Не надо попрекать меня папиросами! И при чём здесь Распутин?

– Да ведь он делает ровно то, что вы должны делать! Неграмотный крестьянин приезжает в Петербург чёрт-те откуда и создаёт себе имя из ничего! А вы приехали из Москвы – и лежите здесь, как кувалда, и ноете, что вас не издают! И в голове один футбол.

Маяковский резко сел, вдавил окурок в блюдце и свирепо уставился на Бурлюка, сжав кулаки.

– Я вас попрошу, Давид Давидович…

– Вот, – довольно ухмыльнулся Бурлюк, – другое дело. Теперь я снова вижу Владимира Маяковского. Понимаете, Распутин очень верно всё рассчитал. Его же никто не вёл под белы руки! Сам растолкал всех локтями, подошёл нахально к трону в лаптях своих, и стоит среди господ раззолоченных, семечки на паркет лузгает, в носу ковыряет и навозом пахнет.

– Грубо.

– Пусть. Это хорошо, что грубо! Чем грубее, тем лучше. Надо вызвать к себе интерес, привлечь внимание. Любой ценой, любым способом, понимаете? Эпатировать. Заставить на себя смотреть. Заставить слушать. И тогда…

– Вы вправду думаете, что Распутин на это рассчитывал?

– Неважно. Кто такой Распутин? Мы о вас говорим!.. Угостите папироской, будьте добры.

Маяковский выдал Бурлюку папиросу, поставил стул с блюдцем между диваном и кроватью и тоже закурил. Он не затягивался и мог курить постоянно.