Текст книги "Легион. Повесть"

– Я же пошутила, – говорю я, сдаваясь. А он стоит, будто совершил непоправимую глупость, будто ждет наказания, и все бормочет свое «прости», я слышу его дыхание, кажется, только что говоривший без умолку, теперь он не может выдавить из себя ни полслова. «Перестань», – и осторожно беру его за руку. Мне почему-то пришла в голову мысль, что последнее время я ни разу не пользовалась телефоном, ни разу не вышла в сеть, как там New-Down Alice? Я знаю, почему так. Теперь это так ясно и просто. Почему я не называла себя настоящим именем, зачем было выдумывать? И вот я за ширмой, брожу по бескрайней сети, ищу чего-то, никто не знает меня и я никого не знаю, наблюдаю за обрывками фраз, кто-то что-то постит, новые лейблы, новые фото из мест, где я никогда не была и вряд ли буду, скалы, берега, палящее солнце, купальники и плавки, слоны, раскачивающие на хоботах белозубых туристов, бокалы с коктейлями, трубочки, дольки фруктов, нанизанные на стекло, какая-нибудь пошлость не менее пошло срифмованная и обязательно картинка с ажурными чулками или всплеском морской волны, и поговорить не с кем, хоть и сообщений за сотню, но все какие-то мертвые, не дальше «как дела», за которым пустота равнодушия, сколько раз хотелось написать «я умираю, из меня торчат трубки, за меня теперь дышит пузатая колба с гармошкой внутри, приезжай в черном, меня как раз успеют переодеть в чистое», но так и не написала ни разу, потому что со всей очевидностью понимала, что в ответ придет в лучшем случае смайлик или «не пей много, завтра совещание», «опять нализалась, дура», а я не нализалась! я жить хочу! я хочу чувствовать эту жизнь! может быть, от этого и брожу день за днем, ночь за ночью в сети, пытаясь хоть чем-то заполнить то место, где должна быть она. Чуть ли не с каждой стены «хватит сидеть в сети, выходи и живи настоящим!», я ловилась на эту срань, выходила, а вокруг – хоть удавись – то же равнодушие, те же коктейли, те же белозубые туристы, дурные рифмы, плавки, спины, спины, спины, храпящие, загорелые, в поту, под одеялом и без, перед холодильником, перед монитором, перед… в каком же аду я была, Господи! А если бы я его встретила в сети? Узнала бы? Я бы и вовсе тогда забыла про реальность. Да и где она? Там ли, где ты совершенно не нужна или – что куда хуже – нужна в виде подставки, фантика, сосуда для чужих и чуждых тебе идей, мечтаний, целей, по обыкновению своему меркантильных и пошлых? Но оказывается, что реальность вовсе не по ту или другую сторону, она в том, что я держу его за руку, в том, что я чувствую его запах, а он чувствует мой, в том, что все его истории для меня и мне тепло от них, хоть иногда и пугают, в том, что поцелуй его искренний, и глаза его раскаивающиеся, что не хотел задеть, но задел ведь, еще как задел, кажется, я влюбляюсь. «Варвара, – говорю я, – меня зовут Варвара». «Я знаю», – говорит он.

Все-то он знает.

– Погладь я сейчас вон того, в углу, кота – и у тебя тотчас окажется про это путанная история с королями, императорами, изменами и соитиями, подвигами и добродетелью, – говорю я, руки в боки, улыбаюсь по-дурацки, знаю, сама знаю, что сейчас откровенно флиртую и нахожу себя в этом – верно ли будет сказать? – в ожидании счастья, уже переступившего порог. – Если скажу, что завтра же, вечерним поездом, ко мне приезжает дальний родственник из такого далёка, где песцовые шубы вовсе не дань парижской моде, оленье мясо совсем не деликатес и едят его сырым, то и про сырое мясо в оледенелых краях у тебя найдется какой-нибудь анекдот. Даже если я скажу, что мой троюродный дядя – король Сиама и ждет меня на той неделе в гости, чтобы…

– Однажды к сиамскому королю пришли европейцы: датчане, немцы, косо на них посматривающие англичане, косо посматривающие на англичан ирландцы, французы – куда без них, итальянцы, удивленно смотрящие на всю эту шалтай-компанию. Говорили много и много не по делу. Сиамский правитель улыбался, угощал гостей дурианом (плодом, больше похожим на огромного ежа, от которого исходил столь отвратительный запах, что некоторые гости падали в обморок) и безусловно верил во все сказки чужеземцев, а именно: в газовые фонари, что освещают их города по ночам, в большие плетеные корзины, в которых мужчины и женщины из почтенных семей плывут по воздуху, в железные машины, оживающие под воздействием пара, в крошечных существ, живущих повсюду и даже в землях сиамского короля, – столь малых размером, что увидеть этих существ можно только в специальную трубку с кремальерой для регулировки изогнутых стекол. Но стоило им сказать про лед, самый обычный: на вершинах гор, на озерах и реках в зимнюю пору, в кулере с игристым вином – как король не выдержал и велел гнать мошенников из его царства, потому что такого наглого вранья в жизни не слыхивал.

Рассказ его завершила вовсе не точка, а мой игривый щелчок ему по носу: он оторопел и стал напоминать тающее на весеннем солнце мороженое, которое сейчас же хочется съесть, пока не растаяло вовсе.

Теперь я уже не считаю, сколько ударов сердца у меня осталось: разве это важно? Куда более важно, что теперь это биение в груди обрело смысл, еще смутный для меня, но он есть, и я его чувствую. Какой случайности я должна быть благодарна этому внезапному и, вместе с тем, долгожданному обретению?

Он говорит, что случайность это не тогда, когда ты идешь на вечеринку с тем, чтобы там познакомиться с кем-нибудь, после проводишь ночь, после живешь под одной, но чужой крышей, после разводишься, потому что «интересы не совпадают», после снова идешь на вечеринку, чтобы с кем-нибудь познакомиться. Это не случайность, говорит он, это желание сыграть в жизнь да еще по чужим правилам – до смерти глупое и отвратительное занятие. Случайность – когда ты попадаешь не на ту ветку метро и поезд уносит тебя в другой конец города, когда ты от злости на саму себя жалуешься знакомому, какая ты растяпа – все равно кому, лишь бы выговориться, – и вдруг понимаешь из его теплых слов, что ты ему снишься. И наконец видишь то, что всегда было перед тобой – только протяни руку. И ты протягиваешь.

– Или, сидя ночью на скамейке, вдруг бросаюсь целовать бродягу? – почти с вызовом спрашиваю я.

– Пожалуй, – он улыбается. – Я верю в то, что настоящие случайности вовсе никакие не случайности.

Показывай своих актеров.

Август берет за руку и ведет к витрине, на которой такие близкие теперь манекены. Но с внутренней стороны витрина оказывается театральной сценой, а я стою за плотным занавесом, который отделяет меня, скрывающуюся в темноте, от игры артистов, выступающих перед публикой. Я подглядываю за игрой, осторожно отведя рукой занавес. Манекены сделаны столь искусно, что кажутся живыми. «Как настоящие», – говорю я и вижу как мышинолицый делает «рука-лицо». Чертов дурак. Нет никаких сомнений: только ему могла прийти в плешивую голову мысль разодеть актеров в нафталиновые лохмотья.

Август за моей спиной просит Агасфера снять с них одежды. Каждый мужчина, которого я знала как женщина, имел свое определение. Августу определения не было. Не находится. Здесь и сейчас, глядя на ожившие пластиковые силуэты, я со стыдом вспоминаю каждое: один определялся мной как мужчина, который даст мне почувствовать себя женщиной, – и его я любила до сих пор больше всех; в другом была польза иного порядка: с ним – поэтом и музыкантом – я решительно ощущала себя инаковой, исключительной, верлибром среди хрестоматийных ямбов и хореев; третий был удобнее всех для меня: постель, совместные походы на выставки и кинотеатры, вечеринки и пикники, фотосессии на подоконниках и в осенних парках, когда опавшие дубовые листья взметаются вверх и застывают в своем неестественном положении на очередном снимке. Какая пошлость. Теперь даже вспоминать об этом невыносимо стыдно, будто я делала что-то вуль… вульгарное? нет? Vulgata. Это что-то, кажется, из религиозного: кто-то из греков уговорил семьдесят ученых евреев перевести священные иудейские тексты, но переведены они были так, что сами евреи подвергли сомнению; спустя три с лишним столетия после рождения Христа, один скиталец, бежавший из Рима в пустыню, в окружении львов и скорпионов сумел перевести греческую Септуагинту на язык латинян. Впрочем, раввины и здесь помогли, хоть и страшась гнева соплеменников. Этот-то перевод и лег в основу Церкви – и Восточной, и Западной. И если в Константинополе евреи чувствовали себя хоть сколько-нибудь сносно, то Запад их проклял как поедателей некрещенных детей. Чертовы варвары. Я ведь только что думала о мужчинах. Голова, голова, в тебе столько ветра, что паруснику хватит обогнуть земной шар.

Август уже где-то раздобыл огромную тележку, в которую аккуратно сложил манекены. Она хотела сначала съязвить, что получится слишком артхаус, но почему-то не стала. Может быть, он знает, что делает. Не спрашивая, хватает меня на руки и укладывает к манекенам, Агасфер, кряхтя и проклиная время, с большим усердием отталкивает одну из стен, оказавшуюся воротами. В залу тотчас хлынул свет, скрыв всех копьеносцев, крылатых львов, царей и цариц, богов и героев: зала превратилась в обычное складское помещение, полное пыли и сквозняков. Мне на колени вдруг запрыгнул кот, и тут же свернулся клубком, мордой уткнувшись мне между ног.

– Пора начинать! – воскликнул Август, взмахнул рукой на прощанье старому кладовщику, и покатил тележку.

– Что мы будем снимать?

– Мы будем снимать самый прекрасный, полный клякс, котов и солнечного света фильм.

– А манекены?

– Это люди. Люди, у которых жизнь, а жизнь это история. Зачем тебе настоящие люди, которые манекены, лучше манекены, из которых ты сделаешь людей.

– Ты пьян?

– Немного, всего каплю, как раз, чтобы пересечь мост, и вкатить тебя на съемочную площадку, госпожа режиссер. И сценарист. И актриса. И все на свете, потому что человек, которого любишь, и есть все на свете!

– Стой! Стооооой!

Но Август и не думал останавливаться: улыбаясь по-чеширски, он буквально летел над улицами и кварталами, корча рожицы светофорам и зебрам. Вот и мост. Еще немного и мы на всем ходу врежемся в старые ворота его странного дома. Посреди моста оказался молодой человек: он остановился, чтобы допить из бутылки, выбросил бутылку за парапет моста: бутылка шлепнулась о воду, нырнула, вынырнула и поплыла по течению. Поравнявшись с ним, Август вдруг схватил его и одним броском отправил вслед за бутылкой.

– Что ты наделал?! Вдруг он разбился?! Да стой же ты!

Но Август продолжал катить тележку и все так же улыбался:

– Если он может плавать так же, как его бутылка, то выживет, в конце концов, уравнять шансы – вполне справедливо.

Я не могла не согласиться, но выразила ему без стеснения, что это форменное хулиганство. «И к тому же опасное!» – добавила она, поглаживая кота, чернеющего на коленках. Двери сами собой распахнулись настежь – и мы торжественно въехали в просторную залу, где прежде едва хватало места для кровати, стола и камина. Теперь здесь повсюду стояли осветительные приборы, посреди комнаты оказался просторный диван с потрескавшейся обивкой, ближе к запыленному окну вытянулся стол на N персон с рядом резных стульев и уже сервированный. Август взял ее на руки и отнес на диван, манекены рассадил за столом, кот, не дожидаясь, выпрыгнул сам и тут же побрел к миске с молоком с таким видом, будто он пьет здесь молоко не менее трех раз в день. Август всучил мне камеру в руки, после забрал, потом снова отдал, зарылся в какие-то бумаги, пробормотал что-то про декорации, какой-то песок, дождь, морские волны, двойное затмение и – бросил бумаги через плечо, не глядя. Снова забрал у меня камеру и установил ее на штатив-трипод. «Хватит выдумывать, – бормочет Август и включает камеру, – говори».

Я пытаюсь представить себя в глазке камеры и сразу чувствую себя неудобно: надо как-то себя расположить, куда-то деть ноги, руки, голову надо держать в три четверти? Только что мне было вполне легко и комфортно, но теперь все мое тело будто перестало мне принадлежать и мешало мне хоть как-то сносно существовать.

– Хватит врать!

– Не кричи на меня!

Август и не кричит. Хватит так хватит, пусть я буду дурой, зато честно. Забираюсь с ногами. Итак. Девушка. Она сидит за столом на летней террасе в солнечный день. На столе початая бутылка вина, ломтики белого хлеба, пустая тарелка и столовые приборы, нет, пусть на тарелке будут гладкие речные камни и водоросли. В бокале вино. Девушка черно-белая, у нее длинные русые волосы, тонкие руки, взгляд ищущий, нет, любознательный. Она ест виноград. Первые пять минут экранного времени она просто с любопытством смотрит в камеру и ест виноград. Последние три – крупным планом. Виноградина попадает в раскрытый рот, губы смыкаются, мы слышим, как она пережевывает маленький плод и глотает. Давай назовем ее Верой. Девушка Вера встает и проходит в комнату, оглядывается и садится на диван. Камера жужжит прямо перед ней, она не знает что делать и даже что думать, и вдруг усаживается вверх ногами, то есть ноги у нее оказываются на спинке дивана, а голова свисает с сиденья. А что такого? Сам хотел, чтобы я была естественна. Может быть мне естественней вниз головой. Хорошо, пусть она проходит вглубь комнаты до лестницы, ведущей на второй этаж. Камера следует за ней. Вера поднимается на второй этаж, там спальня. Она ложится на незаправленную кровать, мнет подушку, достает из-под нее свой ежедневник и записывает то, что нужно срочно, совершенно незамедлительно сделать. Вообще у нее весь ежедневник в незамедлительных делах и обещаниях, но ни одно не сделано и никогда не будет сделано в срок. Если вообще. То есть все это существует только в ее ежедневнике, во всяком случае ей так кажется. Даже ее мужчина, который ее предал, и она не может теперь из-за этого уснуть, кривляется перед камерой и чувствует себя бессмысленной. Как и вообще все. То есть фильм не столько про девушку, и даже не про предательство, а про бессмысленность. Вере, может быть, есть что сказать, у нее полно историй про всякие путешествия и перелеты с одного континента на другой, всякие житейские неурядицы и казусы, ну, например, когда в метро путаешь ветки и пропускаешь важное собеседование, которого ждешь полгода; или после работы мчишься на встречу, сидишь с молодым человеком, и он – видишь – изо всех сил старается произвести впечатление, правда, это иногда так мило и одновременно глупо и даже как-то жалко, что ли, а я в это время могу думать только о том, что мне ужасно хочется снять колготки, потому что – ну неудобно, или бретелька бюстгальтера завернулась и натирает подмышку, итак, пусть камера наезжает, сидят парень с девушкой и мы видим, что девушке неудобно, а парень это замечает и вдруг прекращает корчить из себя нобелевского лауреата по боям без правил и выпаливает, что ему жутко неудобно в узких джинсах, и головка члена трется о грубую джинсовую ткань. Пусть хоть в фильме это будет. Девушка, конечно, облегченно вздыхает, потому что оказывается, что им обоим неудобно и хоть что-то кого-то объединяет, но, конечно, парень тот еще мудак, нашел о чем говорить. Но вернемся к бессмысленности. Не то чтобы мужчина бросил Веру или изменил. Но она чувствует предательство потому, что… подожди… наверно, она сама не знала, чего хотела. То есть она знала, но. Потому что мы сегодня строим какие-то планы и у нас есть какие-то взгляды, вот какой я была в школе, например, какой была в университете, какой после, когда уже сама преподавала или работала в офисе: ведь это все почти разные люди. И вот Вера в какой-то момент встречает человека, он ей нравится, то есть той Вере он нравится, он идеальный. Но проходит время. У Веры уже исписан весь ежедневник, что-то в ее жизни изменилось, что-то появилось, что-то разрушилось окончательно и, наконец, она плачет, рыдает взахлеб в телефонную трубку, я так больше не могу говорит Вера, хоть, в общем-то, все так же, как и вчера, как и позавчера, а позавчера все было идеально и Вера готова была обнять весь мир. Все в порядке. Только смысла нет. Она вдруг понимает, что уже долгое время живет машинально: и целует своего мужчину с тем же чувством, что и чистит зубы. Но самая пакость в том, что все это не в первый раз. Понимаешь? И ведь каждый раз казалось, что все по-настоящему, во всем был смысл, казалось. А не было его. И вот ты сидишь на втором этаже, в спальне, и записываешь в ежедневнике планы на будущее, которого нет, а внизу вечеринка, там гости, они выпивают и рассказывают анекдоты, рассказывают, как сели не на ту ветку, и у них тоже нет никакого будущего. Мы все на разных ветках.

Я помню себя сидящей у окна в электричке. Помню себя на полароидном снимке. Был папа, который подловил меня с раскрытым от удивления ртом. Потому что в детстве все удивляет. И я была маленькой, за окном был огромный мир, который проносился мимо с огромной скоростью. Теперь я спускаюсь в метро, сажусь лицом к людям и вижу только мелькающую темноту в окнах и людей – спящих, читающих, ковыряющихся в телефонах, однажды был парень, который чистил пальцы ног, – иногда кто-нибудь поднимет взгляд, посмотрит с любопытством, подберет слово, и тут же потеряет интерес. Вот бы встретить такого человека, который, однажды взглянув, так и не сможет подобрать тебе определение, не оденет в ярлык, не назначит цену, а будет всю жизнь изучать, как сказочную диковинку, поднимать брови от удивления, слушать, откровенно глазеть. И вот Вера представляет, что у нее есть такой человек. Она сидит вверх тормашками на диване, болтает о всяком разном, а на нее смотрит удивленно парень, хоть бы и через камеру, и видит перед собой такую диковинку, а она вдруг как раскинется звездой. Хоба! Правда смешно? «Правда», – говорит Август, заглядываясь.

Не смущай. Я же в шутку. То есть нет. Но. Так вот. Маленькая девочка – средний план – едет в электричке, сидя у окна, и глядит с удивлением, как все мелькает за окном. Ведь там же что-то есть, там что-то огромное, настолько огромное, что она и объять не может. А оно несется себе и несется. И вот она поворачивается, а папа берет и щелкает. Затемнение. Девушка лежит на кровати и смотрит на этот полароидный снимок. Снизу слышно веселье вечеринки. И она вдруг понимает, что попала не туда. Она собирает вещи в свой маленький рюкзак, спускается и, незамеченная среди всеобщей шумихи, выходит. Открывает калитку и выходит на улицу. И вдруг мир сразу становится – как в детстве – страшно огромным и необъятным. Она, конечно, вернется, это просто импульс. Желание почувствовать себя человеком. Она бесцельно бродит по улицам, изучает обшарпанные стены и вывески местных кафе. Она заходит в одно из них и, в ожидании, официанта, случайно подслушивает разговор парочки, сидящей за соседним столиком. А там все та же бессмысленность. Он пытается произвести впечатление, она с улыбкой попивает аперитив. Не дожидаясь официанта, она выходит. И вспоминает, что сегодня премьера фильма с любимой Юппер, на который она так хотела попасть, и она бежит изо всех сил до кинотеатра, но сеанс уже начался и ее не пускают. И вот она стоит возле кинотеатра, полностью разбитая, но вдруг понимает, что от себя не убежишь. Это не с миром что-то не так, мир он и есть мир, это с ней. И она возвращается по уже темным улицам. Снова открывает калитку. Заходит домой. Вечеринка уже закончилась. Она поднимается к себе в спальню, забирается на кровать, достает ежедневник и сочиняет историю про девушку, которая сидит на летней террасе и ест виноград. Может быть, она вдруг начнет танцевать? Что может быть лучше танца, чтобы забыться? Впрочем, много всякого. У нее есть мечты, и пусть в танце она их передаст. Я не знаю, как все это закончить, не смотри на меня так, Август. Чего смотришь?

– Удивляюсь, – говорит он.

– Чему?

– Кому, – говорит Август, – тебе.

Самая большая проблема для меня вовсе не начать, а довести дело до конца. Я и правда веду ежедневник, пытаюсь упорядочить свою жизнь, но планы вечно срываются, потому что я вдруг загляделась на какую-нибудь божью коровку, которая оказалась на моей руке. Однажды так и было: меня ждал человек, встречи с которым я сама долгое время добивалась, он прождал меня битых два часа, ему стало дурно от выпитого в ожидании кофе, и вот он собирается уходить, как буквально влетаю я, вся растрепанная и запыхавшаяся. Подчеркнуто сухо он спросил, может ли он узнать причину опоздания. Я честно ответила, что вышла вовремя, но на станции на руку откуда ни возьмись села божья коровка, я поднялась наверх, нашла лужайку и отпустила ее в траву. Рядом была компания студентов, они спросили, что я делаю, и мы разговорились, и вот… Больше этот человек не отвечал на мои сообщения, а я дала себе обещание быть впредь точной, как часы. Но, конечно, на следующий же день часы стали опаздывать.

Однажды, – говорит Август, – в одном старом прусском городе жил человек, день которого был столь упорядочен, что местные жители сверяли часы, когда он выходил на прогулку. И так было долгие-долгие годы. Но вот однажды он не вышел и в городе случился переполох: уж не заболел ли человек-часы? Нет, не заболел. Оказалось, что он зачитался. Сентиментальным романом «Эмиль», стиль которого настолько восхитил человека, что он прочитал эту книгу несколько раз. То был, как ты догадываешься, Иммануил Кант, родоначальник немецкой классической философии, а ты, егоза, еще фильм не сняла, а уже себя коришь за каких-то два часа и чей-то вспученный живот. Впрочем, являться вовремя иногда полезно, – и тут же добавил, – впрочем, иногда опоздать и есть прийти вовремя.

Или с этой мыслью я опоздала?

О чем снимать? Ну, вот она танцует. Нет, все не то. Какая еще девушка. Мне кажется, что я ни выдумаю, все будет плохо. Август берет за руки, внимательно рассматривает ладони: «Все хорошо из рук Творца, осталось перестать быть человеком». Стихами изволите, mon ami. За столом сидят манекены, пьют чай из фарфоровых чашек. Я сажусь на единственное свободное место между ними. Она берет чашку и обжигает губы горячим чаем. К счастью, чашка падает на мягкую скатерть, разостланную на столе. К несчастью, белая скатерть безнадежно испорчена. Я хотела пожаловаться Августу и только тут заметила, что он снимает. Есть ли в сущности разница между историей о Святом Августине, Франциске, Бонифации IV или немецком философе и каком-нибудь беспокойном и случайном, неприметном и застывшем в собственном воображении русском обывателе, у которого вдруг из рук выпадает чашка чая? Ведь и то, и другое, как ни крути, – история, хоть и другого. Назовем его Р. Он пьет чай, но, взглянув на утреннее солнце, роняет чашку.

С этого все и началось: Р. ощутил в себе беспорядок. Разукрашенная лилиями чашка выскользнула из мгновенно ослабевших рук, отскочила от глянцевой поверхности стола и, наконец, разбилась о только что вычищенный пол. «Макабричненько», – сказал он, расчленяя дурновкусное слово на ничего сами по себе не значащие слоги. Заглянул в сладкую чайную лужицу на столе и увидел, как на последнем выдохе губы его вытянулись и образовали кольцо. Строго говоря, самого выдоха и не было: ядовитый газ потерялся где-то во рту, отравляя. Слово было чужим и женским, и подслушано давно и случайно, и по странному стечению обстоятельств разлилось теперь в нем подслащенным, но все же горьким воспоминанием, от которого, как прежде казалось, он уже давно был избавлен: о днях немолодых, но все так же наполненных мотовством по отношению к жизни, столь характерным для юности, о днях, когда он пытался покончить со всем вокруг – радикально и уверенно, и даже наслаждаясь мыслями о смерти, находя их упоительными в своей абсолютной, захватнической власти.

В собственных представлениях о себе он, как правило, уже был мертвым и видел только чужие лица, полные растерянности, скорбные, извиняющиеся. Каждое из них говорило, как принято, о невосполнимой утрате, оставаясь молчаливым, окаменевшим от обрушившегося горя. Смерть тогда оказывалась единственно верным определением жизни: в смерти вдруг проявлялась ее ценность, без нее – смерти – никакой ценности не имевшая. Знакомые, встречаясь с ним и подмечая в нем некоторую меланхоличность, тотчас заговаривали о грусти, о депрессии, тренингах, скидывали ссылки на мотивационные видео и тесты на степень расстройства: от одного до десяти – с личным результатом на почту и автоматической рассылкой. Но то, что было у него внутри, не поддавалось никакому счету. Его тошнило от всего: от пошлых разговоров, от похлопываний по плечу, от унижающих его достоинство советов, – от всего человеческого, наконец, и он все больше утверждался в своем желании избавиться от того единственного, что еще объединяло: от тела. В подобном состоянии он ворочался по ночам в постели, просиживал часами в бистро, бродил дни напролет по городу, разглядывая то крыши домов, то звенящие на поворотах трамваи, то гранитные набережные каналов, увитые чугунным плющом оград, исчезающих в перспективе. Холодным, еще только подступающим утром, устав от города с его грязновато-желтыми стенами и осыпавшейся местами штукатуркой, тегами ядовитой краской по углам и горбатыми водостоками, трижды, словно следуя правилу поговорки, чуть не подвернув ногу на скрытых ползучей темнотой выбоинах, все-таки дошел до песчаного берега и уселся, вглядываясь в рябую мутную воду. В голове его путалось: Троица, которую любит Бог, тяжесть воды, сквозняк, пробравшийся под рубашку, вылезшую из брюк, тишина озябшего города, крик галок, строки из полузабытого романа о мертвецах, заботливо кутающих свои тела в верблюжьи одеяла. Сумбур едва ли развеялся с приходом шумной компании молодых людей – почти подростков, может быть, студентов: пошатывающиеся, с початыми бутылками в руках, они плюхнулись на песок рядом с ним, несмотря на то, что места на берегу было достаточно для уединения.

Один из компании особенно выделялся: молодой человек – заметно пьяный – возбужденно жестикулировал и не менее возбужденно говорил. Язык его был тяжел и слова путались, несмотря на его отчаянные попытки справиться с опьянением. «Не истеррри, девчонки!» – рокотал он, переходя в чавканье, показывал пистолет и пытался объяснить, что оружие травматическое, но может и убить, если выстрелить в упор, и при этом прикладывал дуло пистолета то к виску, то глазу, показывая наиболее смертельные варианты. Но никаких истерик не было: напротив, пьяного, кажется, вообще никто не слушал и не обращал внимания на его раскачивающееся тело.

Одна из девушек, сидевшая так близко к Р., что он мог дотянуться до нее рукой, темнорусая, с острыми чертами лица и кривой усмешкой на тонких губах, отхлебывала из бутылки, вытирала подбородок узкой ладонью, и рассказывала какую-то историю про своего бывшего, после разрыва с ней выложившего пикантные фото в сеть.

Платье ее – невычищенный футляр – все в ворсинках – ей очень шло, в том смысле, как шло бы и его отсутствие. Р. взглянул на нее лишь раз, чем ускользнул от хамства разглядывания, хоть она бы и не заметила: посмотрел мимолетно, но цепко, тут же в воображении юркнув ей под мышку, в вырез черного платья. Она сидела и щебетала, казалось, на каком-то своем наречии, до его же слуха доносились только тени слов, но не сами слова, утерявшие всякий для него смысл, настолько он был поглощен невинной красотой ее аккуратной маленькой груди, изящной формой сосков того же цвета, что и влажный после короткого дождя песок, в который она погрузила свои ступни, освобожденные от босоножек. Девушка сидела в шаге от него, не подозревая, что совершенно обнажена и ее наготу находят прекрасной. Раздался хлопок и чье-то невольное ойканье. «Макабричненько…» – бледные тонкие губы девушки совершили многотактную пляску и вся она была будто смертельно обижена совершившимся: только что едва державший равновесие теперь лежал ничком, безобразно подергиваясь, словно в горле застряла кость и он никак не мог ее выплюнуть. На месте правого глаза зияла дыра с бледно-желтым вязким веществом по краям, тонкими нитями протянувшимся к щеке. Вся компания, включая девушку, в молчании, словно заранее сговорившись вести себя подобающе при мертвецах, встала и спешно разбрелась в стороны, оставив успокоившееся тело на мокром песке.

«Левого», – поправил память Р. и отпил из темно-сладкого своего отражения. С тех пор смерть для него приняла вполне конкретный облик женщины. И в каждой женщине теперь он легко ее угадывал.

Высушив двойника, Р. насупился. В одно из межсезоний, в искрящем троллейбусе, протирая запотевшее стекло рукавом, он снова увидел ее – остролицую, – на остановке среди луж и зыби теней в промокших одеждах. И вздрогнул, уколотый памятью. Остролицая посмотрела на него с безразличием, но узнала.

Р. кивнул головой, встал, скрипнув стулом, раздобыл в шкафу бумаги, огрызок карандаша – и записал: fake. Запись возмутила. И лживость всего вокруг тут же стала предметом долгого рассуждения. Английское слово вышло невольно из воспоминания о повесившейся в парижской квартире украинской то ли активистке, то ли художнице, так, кажется, и оставшейся где-то между топографических знаков, политических движений и галерей современного искусства. То есть нигде. Само слово – fake – выглядело несерьезно. Куда менее, чем буквальный перевод – подделка. Вышедшее из глубин сети, со времен чатлан, олбанцев и троллей, воспринимающееся как нечто игрушечное, забавой ради забавы, не стоящей серьезного разбирательства, оно не передавало, в отличие от русского, возможности каких-либо последствий в мире реальном, где в собственном шкафу среди курток и пальто, рубашек и платьев висит на дизайнерском ремне милая, хрупкая девочка в растянутой футболке и толстых армейских носках. Милая, мертвая девочка, – подумал Р. Эта семантическая несправедливость возмущала, вставая в ряд со множеством других языковых единиц. Ни англичанам, ни уж тем более французам не свойственно придавать значимость собственной речи при помощи заимствований из других языков. Русские же, больше всех озабоченные сохранением национальной памяти, калькировали все подряд, лишь бы придать важность собственным словам. Р. усмехнулся случившейся клоунаде и скривил рот: английское слово было перечеркнуто и вместо него появилось русское – более верное. Ложь. Вы все – ложь. Р. нахмурился и исправил снова. Мы все – ложь.

Запершись в кладовой – метр на полтора – под тусклой лампочкой в черном патроне Р. дописывал чужую предсмертную записку.

Новояз тысяча девятьсот восемьдесят четвертого за некоторыми исключениями имеет место.