Текст книги "Мифология славянского язычества"

Глава III
Олицетворение идеи плодородия относительно человека

Хотя отец как творческая сила и первоначальная причина зарождения, конечно, олицетворяет первый момент в законе оплодотворения, однако же важнейшее место в нем он необходимо должен уступить матери. Она уделяет ребенку в чреве своем часть собственной плоти и собственной крови своей; она в продолжение девяти месяцев влияет непосредственно своею духовною жизнью на всю будущность нового существа и, наконец, страданиями родов искупает и облагораживает всю низость и презренность чувственных наслаждений, от которых мужчина никакими страданиями и лишениями не очищается.

Мужчина творит бессознательно, слепо предаваясь одним чувственным своим побуждениям; женщина же дает жизнь новому существу в полном сознании ее высокого призвания. Посему, естественно, народ, поклонявшийся жизненной силе плодородия, обоготворил в женщине высший идеал закона оплодотворения, оставляя мужчине олицетворение физической силы плодородия, граничащей большею частью с безнравственностью любострастного приапизма.

Богинею женского плодородия у северо-западных славян считалась Жива – Цица; у вендов – Цицара; у поляков – Дзидзилия; наконец у русских, по Кайсарову и Чулкову, – Дидилия, считаемая, напротив, другими мифологами богинею бесплодия. Этому божеству поклонялись все бесплодные и беременные женщины: оно покровительствовало свободному развитию зародыша и благополучным родам.

Сюда же принадлежат, вероятно, и сербские Додола, Дода, Донда, и это тем более можно предположить, что значение этих слов по производству на других языках указывает назначение их как богинь женского плодородия. У хорутан и краинцев слово Донда означает куклу-игрушку; у поляков детковать, дудковать, дунки и, наконец, даже русское слово душки, все это намекает на что-то детское, которому и самое слово дитя совершенно соответствует; если же мы припомним, что Дидилия как богиня родов в то же время покровительствовала и воспитанию младенцев, то будет очевидно тесное сродство этого слова с богинею родов. Что же касается до Додоле или Дедоле, которую мы также встречаем под именами Донды, Додо, Дунды и пр., то она, вероятно, также была сначала покровительницею младенчества и только позднее сделалась покровительницею девства; наконец, по сходству и одноименности понятий как богиня лета человеческой жизни, т. е. юности, перешла в богиню лета в собственном смысле слова, или понятия, и считалась у сербов богинею земного плодородия. Но за всем тем она не вышла из круга девических верований и забав, а сохранилась в одних лишь девических песнях и хороводах.

Мы уже выше сказали, что Цица была богинею женского плодородия. Этому божеству в первую эпоху нашего мифа соответствовало понятие чешской Бабы, которое в собирательном значении лесных и полевых духов, крадущих грудных младенцев, еще доныне существует по преданиям в Богемии. Баба на всех славянских наречиях выражает старую, замужнюю и, следовательно, опытную женщину-бабушку. В сельском быту бабушка или старая опытная женщина до сих пор исполняет у молодых родильниц должность повивальной бабки; посему легко предположить, что это имя перешло в язычестве и на духов или божеств, помощи которых человек приписывал благополучные роды. Это подтверждает самое поверие богемцев, что злые бабы крадут грудных детей. Таким образом объясняется, быть может, русское божество золотой бабы, которой кумир находился, по сказанию иностранных писателей, в стране Обдорской при устье реки Оби. Она держала одного мальчика на руках, а другого, называемого жителями тех мест ее внуком, вела за руку.

Здесь должно еще упомянуть о рюгенском кумире Поренуте, представляемом германскими летописцами с четырьмя головами и пятою на груди; ему приписывают сохранение зародыша (эмбрио) в чреве матери. Но это неизвестно и весьма сомнительно.

До сих пор мы говорили о богах женского плодородия, покровительствующих свободному развитию зародыша. Теперь мы перейдем к богам плодородия человеческого в его зрелом возрасте. В этот период жизни человека религиозная идея плодородия облекается в поклонение нравственным понятиям любви и брака; но эта любовь, хотя, конечно, чувственная, облагораживается в глазах человека изящным пониманием телесной красоты и высоким уважением девственной целомудренности. Вот почему в религиозном олицетворении этого понятия преобладает женская форма богини любви, соединяющей в себе, по-видимому, противоречащие понятия девственности и плодородия, украшающей их третьим понятием соблазнительной прелести женской красы. В таком понятии богини любви Жива или Сива почти у всех славян принимает название Дзиевы или Девы, к которому у иных племен нередко присоединяется какое-нибудь качественное прилагательное; отсюда красная дева или Красопани, заменившая, например, у чехов собственное имя богини[6]6
  Вероятно, к поклонению Живы и Красопани относятся кумиры Кросотины, сооруженные чешским князем Незамыслом, и Красины, обоготворяемой кн. Людмилою.


[Закрыть]. Самое название богини любви Дзиева – Диева – Дива – Дева заключает в себе не только понятие девственного целомудрия, но и прелестной красоты, что доказывается сходством корней и слов дева и диво, девица и дивиться (удивляться, глядеть).

Темный отголосок поклонения Деве, быть может, остался и в России в имени Купидона Дидо, выдуманного русскими мифологами прошлого столетия. В самом деле, в этом припеве ясное противоречие между мужеским названием Дидо и женским Лады вполне бы уничтожилось, если бы вместо Дидо мы стали читать Дива или Дева-Ладо, и, таким образом, в самом соединении этих слов Дева явилась бы нам переводом неславянского имени Лады. Самый переход в в д допустить не трудно, тем более что самое окончание слова Ладо могло к этому способствовать. Вероятно, однако же, существовало в нашем мифе и имя Дида, или Деда, только в другом значении, что также могло быть причиною искажения слова Дива или Дева; на этом же основании перехода две переделывает Гануш Дидо-Ладо в Видо-Ладо или Ладовит.

К имени Сивы или Дивы принадлежит, быть может, и скандинавская богиня любви Фрея из рода ванадов или винидов, т. е. славян, как доказывает Шафарик. Карамзин упоминает о югославянской богине Фрихии, которую он почитает тождественною с Фреею; по словам Суровецкого, Фрея называлась также Vanasif и писалась руническими знаками Sieba или Tsiba, которая ясно намекает на нашу Живу или Дзеву; Сиф же имя второй супруги Тора – знаменитой своею красотою; эти все имена богини любви имеют, без сомнения, у скандинавов тесное, хотя теперь почти неопределенное отношение к нашим божествам плодородия; ибо, кроме сходства Vanasif с нашею Сивою, легко еще доказать, что приведенная Вацерадом чешская богиня Прия не что иное, как Фрея; потому что губные п, в, б, м и ф заменяются одна другою весьма часто, как видели выше.

Приступая теперь к полуславянской, полулитовской богине Ладо, известной нам из одних только припевов и песен, мы встретим бесчисленное множество имен и припевов, имеющих своим корнем две буквы: л и д, соединенные с различными гласными; эти имена суть следующие: Дид – Дед – Дидо – Дидоле – Додоле – Додона – Дунда – Дюндо – Деда – Додо – Дода – Дуда – Дяда – Дюдо – Колядо – Коледник – Ладо – Лада – Ляда (Lieda) – Leila – Леида – Ллойда – Laila – Лиеда – Леля – Леда – Лёд – Лель – Полель – Ладон – Лядон – Лядо – Лалка – Ладоле – Лидо, – и припевы: люди, ей люли, ляли-лелом, лалом, лилуа. Сюда должно отнести еще литовские имена Лада – Ляда – Лейма и латышские Лигга или Лоигга.

Из этого лабиринта однородных названий и звуков, терявших часто всякое значение, до сих пор наши критики и мифографы ничего не могут вывести положительного и только напрасно истощаются в разных гипотезах и предложениях, которые часто вовсе не соответствуют ни народному духу, ни религиозным понятиям славянина и которые посему только еще более затемняют и затрудняют путь для их последователей. По нашему мнению, встречаются здесь названия и слова совершенно различных значений, которые должно сначала отделить друг от друга, чтобы облегчить себе разбор этих сродных звуков. Так, во-первых, имена Додолы, Доды, Донды и пр. принадлежат к понятию вышеупомянутых богинь родов и детского возраста человека Дзидзилии, Дидилии и Цицерлы; во-вторых, имена Лёд, Коледник – к водяным богам, точке замерзания (льда); в-третьих, Дид, Дидо – или к понятию Девы – Живы, или к особенному разряду божеств, соответствующих мужеской форме понятия Бабы, в каковом значении являются у нас водяные и лесные духи или дедушки, совершенно тождественные с понятием колдунов или ведьм мужеского пола; в-четвертых, Лад, Ляд, Ладонь – имена славянского бога согласия и примирения, происходящего от корня ладить; в-пятых, Лада и Лейма – литовские богини любви; наконец, в-шестых, древние славянские слова Лель и Полель, постольку лишь входящие в имена мифологические, поскольку они как прилагательные богов любви и лели, т. е. нежности, выражают это качество. Начнем с последних.

Вообще мифологи принимают, что Лель и Полель, два почти одинаковые существа, выражающие собою или понятие дружбы Кастора и Поллукса, или различные оттенки любви и страсти, как в Греции Купидон и Амур. В этом отношении слово Лель встречается под разными формами Лиели – Леля – Лейла – Лила – Лиоли (Ляля); с переменою же второго л на д переходит он к именам зимнего Коледника и богини любви Лиеды – Леиды – Лиды – Лайды – Лиады – Ляды и пр. Все эти слова суть не что иное, как переливы одного главного звука ие-ия, т. е. первоначального значения буквы е, которая, будучи составлена из звуков i и е, переходит в русском выговоре в чистое е, у малороссов в и, у хорутан же выговаривается, наоборот, ей, и только в польских и чешских языках она удерживает свое первое выражение ие (так у нас немец, у малороссов нимеи, у хорутан пеjтес и, наконец, у чехов тетес). То же видели мы и в именах богинь Девы – Дзиевы или Дивы (Живы) и Севы (от слова сеять) – Севы – Сивы – Seiva и Сейвины.

Славянские божества на немецком изображении XVIII в.

Таким образом, Лель (с буквою е) является нам древним существительным именем, понятие которого сохранилось у нас в глаголе лелеять (в значении нежности). Отсюда наши припевы ой леля, леля, ой лели полеля объясняются здесь путем чисто филологическим и не имеют в себе ничего мифологического, тем более что полель не что иное, как усиленное лель, подобно словам мешать и тешить, которых первоначальные существительные меха и теха, сохранившиеся только в усиленных выражениях помеха и потеха, теперь не употребительны.

Наименования бога примирения и согласия Лад – Ладник – Ладонь (от ладони руки как знака примирения) ясно происходят от славянского корня лад – ладить, который, вероятно, перешедши у литовцев в понятие любви и дружбы, возвратился к нам под формою Лады как богини любви. Что Лада не была собственно славянскою богинею, но перешла к нам из Литвы, это доказывает нам, во-первых, то, что имя ее встречается только у славян, живших в соседстве с литовским племенем, во-вторых же, что в нашем языке имя ее не оставило ни одного слова, выражающего любовь и счастие, тогда как, напротив, у литовцев слова нежность, любовь, наслаждение и даже название непотребных женщин происходят от имени Лады или Лаймы, подобно как в Курляндии корень липа означает всякого рода удовольствия и радости. Наконец, доказывает еще переход в литовском мифе богини Лады в богиню любви и то, что Лада, слившись в Литве с прусско-латышскими именами Лаймы – Лайки или Лигги, перенесла эти неславянские звуки и в наш миф под формами Лайлы – Лайки – Лойды и Лалки; подобное же происхождение имеет и наше слово люлька, так же как и припев ей люли, которые, вероятно, произошли от латышской богини веселия, покровительницы качелей, даже до сих пор еще в Курляндии они носят ее имя (lighotnis – качели, lighotces – качаться) и составляют главную забаву простолюдинов в весенние праздники, т. е. время, посвященное Лигге как богине юности и весны человека.

Что касается до самой Лады в нашем мифе, то она как богиня любви является у нас олицетворением девственности и плодородного брака и вообще счастия в любви. Но как любовь часто бывает причиною горя и даже смерти, то она нередко принимает и значение несчастной любви, семейного расстройства и развода, так, например, в песне:

 
Но мне несчастие злое дало их на муку,
У меня сестра Лойда, у меня брат Лало (Ладо).
 

В наших песнях вообще Ладо (Лель) с различными видоизменениями ее имени имеет в припевах значение не только богини в смысле любимого лица, но вообще часто даже синонима любви; так говорят русняки о человеке, женившемся без любви, что он не с Ладою женился. Иногда Ладо имеет значение и даже заменяет имя невесты, как это видно в песне:

 
По той траве Ладо шла,
За Ладой муж бредет,
Ой люли, шелковая!
Ты постой, Ладо моя,
Ты подожди, Ладо моя.
Ой люли, шелковая!
Я, сударь, не твоя,
Я родимого батюшки,
Ой люли, шелковая! и пр.
 

Здесь Ладо является вместо имени прелестной девицы. Далее в сербской песне:

 
Тебе Ладо
Святой боже
Ладо Ладо
Выслушай Ладо.
 

Ладо является уже божеством; но таких песен весьма мало, и они могли быть произведением позднейшего времени.

К богам производительной силы человека в ее мужеском моменте зарождения принадлежат еще приапические изображения Тура, Ярыла или Яруна и Припекала (Прилегала). Но мы видели выше, что мужской элемент плодородия всей природы вообще принадлежит богам неба и солнца, посему и боги производительной силы мужчины-человека непременно подчиняются этим своим первообразам; самый символ этой силы и главный атрибут этих богов олицетворяет скорее общее понятие силы плодородия, чем значение бесстыдного разврата чувственности и сладострастия, приданное им при упадке язычества. Такое понятие этого символа облагораживает самое значение богов мужской плодотворности и вместе подает нам мысль о возможности великого распространения приапизма между славянами, обоготворяющими в нем одну лишь природную силу производительности и творчества[7]7
  Между каменными бабами в Южной России и Сибири (хотя эти памятники, по-видимому, не относятся собственно к славянам) встречаем много приапических истуканов; см. «Записки Одесского общества истории и древностей», Одесса, 1844, с. 593; «Обозрение могил и пр. Киевской губернии, Фундуклея», Киев, 1848, с. 76.


[Закрыть].

Имена-синонимы Тура и бога весеннего солнца Яра, Яровита или Ярыла слились у нас в одно слово Яр-Тур, и посему положительно можно сказать, что Яр-Тур в первоначальном своем значении был богом весеннего солнца и только позднее, сделавшись богом весны, перешел в народном понятии в олицетворение силы плодотворности, наиболее выступающей во всей природе в весеннее время.

Праздники Ярыла и Тура совпадают у нас с тем временем года, когда природа в мае месяце начинает оживляться. Они празднуются обыкновенно после Троицына дня, или на Всесвятской неделе; в других же губерниях день Ярыла бывает позднее и совпадает с Петровским заговением или даже еще позднее – с Петровым днем. Вероятно, что семик есть остаток праздников Тура или Яр-Тура, которые при упадке язычества обратились в буйные разгульные пиршества, нередко оскверняющиеся самою развратною потехою и сохранившиеся отчасти до сих пор в Костромской, Тверской, Нижегородской, Рязанской, Тамбовской и Воронежской губерниях.

У нас есть довольно подробное описание этих праздников Ярила. Обыкновенно во Всесвятское заговение или во Всесвятское воскресение, а у некоторых на другой день Петрова дня женщины и мужчины собирались в каком-нибудь месте, где предавались пьянству и пляскам до захода солнца, потом выносили на улицу соломенное чучело мужеского пола со всеми его естественными частями и клали в гроб. Женщины, разгоряченные вином, подходили к чучелу с громким воплем и рыданиями и произносили: помер он! помер! Мужчины сходились на этот вопль, поднимали чучело и, потрясая его, говорили: эге, баба, не бреше! вона знае, що ий солодче меду. В Галиче и Кинешме (Костромская губерния) молодые девушки потешались над упоенным стариком, изображавшем Ярилу, и в это время хороводные игры сопровождали эту забаву. В Твери парни и девушки на речке Лазуре собирались в честь Ярилы плясать под балалайку танец – бланжу, похожий на кадриль. В Воронеже одного мужчину наряжали в пестрое шутовское платье, навешивали на него бубенчики и раскрашивали ему лицо разными фантастическими изображениями. Этот шут представлял Ярилу. Вокруг него стекались гуляющие, начинались пляски и другие невинные игры, наконец, отсюда переходили к молодеческим играм, которые нередко оканчивались смертоубийством. В селе Иакимцах Рязанской губернии до сих пор празднуется день Ярилы ярмаркою (в июне месяце); таковая же ярмарка в честь Ярилы существовала недавно еще в Можайском уезде Московской губернии. Сюда же принадлежит как по времени празднества, так и по буйному веселью, пьянству и наряжанию праздник рагузского Бамбеля, описываемый Аппендини и празднуемый 1 мая.

Эти соломенные чучела и наряженные богами шуты служат ясным доказательством полного развития у всех славян бога мужской силы плодородия, перешедшего как кумир в бога буйного и часто не совсем приличного веселья. Подобное же значение придают немецкие летописцы полабскому Припегалу или Припекалу, которого имя хотя и происходит от Пекольника, бога ада у чехов и вендов, однако же легко предположить, что оно заменило в тех краях нашего Ярыла, которого имя там в смысле приапа не встречается.

По дуалистическому свойству нашего язычества принадлежат еще к богам человеческой производительной силы понятия отрицания этой силы, т. е. понятия слабости и бесплодия, болезни и смерти; притом если понятие развития плодородной силы относилось к детству и молодости человека, то понятие бесплодия и бессилия принадлежит преимущественно старости. Таким образом, распадается жизнь человека, подобно жизни всей природы, на две главные половины: Живы и Моры, плодоносной весны и бесплодной осени человеческой жизни, вот почему и недаром говорит наша народная пословица, что «старость не радость». Вообще в понятии славянина главное предназначение человека – плодотворная сила, почему как скоро исчезает в нем эта сила, жизнь его теряет и цель и значение; от этого-то наши предки считали главным несчастьем и главною болезнью человека потерю его физических сил, не столько еще в отношении полевых работ и хозяйственных занятий, как в отношении бесплодия и ослабления органов плодородия. Ясным доказательством этому служит в народном понятии выражение «здоровый человек». Оно означает собственно человека сильного, изобилующего производительною силою, но часто вовсе не вполне здорового.

Итак, понятия старческой дряхлости и болезненного бессилия были для славян побочными признаками родового их понятия бесплодия, выраженного в нашем мифе в образы Корста, Хорста или Хворста. Эти имена происходят от слова хворый – хворать, которое, вероятно, прежде служило именно выражением этого понятия дряхлого бессилия и до сих пор еще сохранило некоторый оттенок сего понятия, хотя почти слилось с понятием болезни; тогда как, напротив, корень жив-жива, по замечанию Бернгарда, носит в себе понятие не только жизни, но здоровия и благоденствия, на что, по-видимому, и намекают производные слова: зажило, заживление, живительно, зажиточный и пр. Посему почти положительно можно сказать, что Корст или Хворст, упомянутый Нестором, был богом хворости, дряхлости, болезни и бесплодия; но когда человек, устрашась болезни, стал отделять личность Хорста от понятия, им выражаемого, стал сооружать ему храмы и молиться его кумиру для отвращения зол, то Хорст, естественно, сделался из олицетворения болезни ее владетелем и посему как распорядитель ее, по народному верованию, преобразился вскоре в кумир здравия. В этом значении Кайсаров и другие называют его русским Эскулапом.

Через мазурское племя этот Хорст перешел и в прусско-литовский миф, где, по словам Моне, он под именем Курха является каким-то богом осеннего плодородия, может быть, в значении бога осени человеческой жизни или просто окончания годового плодородия земли. Под его охранением находились также пища и напитки, вероятно, в отношении их к здоровью человека. Наконец, прибавляет Моне, был он веселым богом пиршеств, это и намекает на то, что Хорст перешел к литовцам в эту эпоху его развития, когда из бога болезни он перешел в бога здоровья и силы. В древней Пруссии все религиозные праздники оканчивались пиршествами, обычай же пить за здоровье издревле существовал у всех народов; посему весьма естественно принять, что подобные пиры могли совершаться в честь бога здоровья Курха, вовсе не утверждая, что Курхо был богом веселия и пьянства.

Похороны Костромы на русском лубке XIX в. Похороны Костромы и похороны Ярилы – варианты одного и того же обрядового действа

По аналогии превращения Курха из Эскулапа в Вакха можно предположить, что и киевский Корша в эпоху упадка славянской мифологии сделался, по-видимому, богом пиров, иначе нельзя бы было объяснить, на каком основании многие мифографы почитают его за русского Вакха. Такое мнение подтверждается еще тем, что бога скотного падежа словаков Корчуна, или Крачуна, как увидим впоследствии, празднуют доселе еще в Карпатских горах веселыми пиршествами. Этот же праздник Крачуна, совпадая с самым холодным временем зимы (24 декабря), намекает, по-видимому, на то, что и праздник Хорста, вероятно, совершался зимою, как соответствующей ему эпохи зимнего бесплодия.

К понятию Хорста как разрушительного предзнаменователя смерти могли относиться также некоторые из неопределившихся качественных названий богов зла, как Злебог – Худичь – Злодий – Крвник и Ведай, из которых только последний у хорватов получил определенное значение и празднование, совершенно тождественное с карпатским Крачуном.

Наконец, следует здесь еще упомянуть, что особенные большие болезни и эпидемии олицетворялись в народной фантазии отдельными образами и именами. Так изображалась, например, чума в виде белой девы. Пока Чума, Джума или Дзума царствует, все деревни пустуют, петухи не поют и собаки не лают. Один крестьянин, увидев ее однажды в белой одежде с распущенными волосами, взбиравшуюся по лестнице на высокий забор для спасения от собак, подбежал и стряхнул ее с лестницы; она упала и с угрозами исчезла. Войницкий называет ее Povietrze (поветрием)[8]8
  Под поветрием разумеют также и бога скотного падежа Тршибека, о котором см. ниже.


[Закрыть] и рассказывает, что она выбирает себе одного мужчину, на плечах которого обходит всю Россию. Он один между общею смертностью остается здоровым и несет ее по городам и селам; все от них бежит, и где ни повеет она платком, там все погибает. Наконец, увидя издали свое родное село, где его жена, его дети, крестьянин решается бросить ее в реку Прут; но она поднялась на воздух и улетела в лес, а он погиб в реке. По другим народным сказкам она разъезжает в колеснице, запряженной привидениями.