Текст книги "Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры"

Церковь во имя Воскресения Христова в Коломне

Прав был Греч. За четыре холерных месяца 1832 года – с начала августа по первые числа декабря – в Петербурге заболели этой болезнью 753 человека и умерли 441. Не так и мало, конечно, причем среди жертв болезни были и на этот раз люди известные – например, Екатерина Петровна Голенищева-Кутузова, супруга члена Государственного совета Павла Васильевича Голенищева-Кутузова, ушедшая из жизни 5 октября 1832. Но все-таки размах болезни был ничуть не сравним с 1831-м!

И постфактум: в память об избавлении города от холеры 1831 года возвели церковь во имя Воскресения Христова в Коломне, на нынешней площади Кулибина, а также две часовни на Грязной (ныне Марата) улице, возле Никольской единоверческой церкви. От коломенского храма ежегодно, 24 июля, отправлялся крестный ход в память избавления от холеры – вокруг Матисова острова; аналогичный крестный ход направлялся 28 июля от церкви Преображения Господня при Императорском Фарфоровом заводе к селу Смоленскому. Свой крестный ход в память о спасении от холеры ежегодно стал совершаться и в Царском Селе – 5 июля, с образом Знамения Божией Матери.

А граф Хвостов, некогда воспевший победу над холерой в Москве, и здесь не мог остаться в стороне от событий: сочинил стихотворение «Июль в Петрополе 1831 года» и отпечатал его за свой счет в пользу пострадавших от холеры. Незабываемое это было стихотворение, с такими, например, строками:

 
Огромны здания больницы,
Полмертвые пьют жизни сок,
Граждане знатные, вельможи,
От смерти входы сторожат;
Сугубя миг, врачи всечасно
Пространство облетают града,
Их ум крылатый, быстрый взор,
Под кровом хижин и в чертогах
Страдальцев бедных видят муки
И облегчение несут.
 

Журналист Владимир Петрович Бурнашев позже вспоминал о том, что последовало за публикацией – и да простит читатель автору длинную цитату, завершающую эту главу: «Тогдашние газеты, в особенности „Северная Пчела“ Греча и Булгарина, подтрунивали над этим великодушным даром его сиятельства и давали прозрачно чувствовать и понимать, что если граф сам не скупит всех экземпляров, продававшихся по рублю… то пострадавшие от холеры не увидят этих денег, как своих ушей.

На этот раз вышло иначе, чем обыкновенно случалось с изданиями графа, т. е. что из публики их никто не покупал и они оставались бы навсегда в книжных лавках, если бы их не скупали секретные агенты графа, секрет которых, впрочем, был шит белыми нитками, почему всех этих агентов графа книгопродавцы знали в лицо, как свои пять пальцев. Напротив, к великому удивлению автора, книгопродавцев и публики, посвященной в тайну чудака-графа, его стихотворение „Холера-Морбус“, отпечатанное в количестве 2400 экземпляров, дало в пользу благотворения более 2000 рублей, разумеется, как тогда считали, ассигнационных, что, при тогдашней ценности денег, составляло порядочную сумму. Эти деньги поступили в попечительный холерный комитет, находившийся под председательством тогдашнего генерал-губернатора (тогда еще не графа) Петра Кирилловича Эссена (о котором русские солдаты говорили: „Эссен умом тесен“). Граф Хвостов, восхищенный этим успехом, поспешил препроводить к графу Эссену еще тысячу рублей, при письме, в котором упоминалось, что „Бог любит троицу, эта третья тысяча препровождается к господину главноначальствующему в столице“. Но, на беду, старик граф Дмитрий Иванович не вытерпел и нафаршировал письмо своими стихами. Такой официально-поэтический документ поставил Петра Кирилловича Эссена в тупик, в каковой, впрочем, его превосходительство сплошь да рядом становился. Говорили, что генерал-губернатор, возмущаемый тем, что официальное отношение написано в стихах, хотел было отослать обратно и деньги с просьбою прислать его при отношении по форме. Но его правитель канцелярии, петербургская знаменитость того времени, действительный статский советник Оводов, которому Петр Кириллович, хоть и православный немец, плохо произносивший по-русски, всегда рекомендовал „зудить“ (вместо „судить“) по законам, – дал своему принципалу благой совет принять деньги, хотя они и присланы при стихотворном письме, которое, однако ж, несмотря на массу разных рифм, представляет чистейшую прозу. Письмо графа было тотчас занесено во входящий реестр и, как следует, занумеровано журналистом генерал-губернаторской канцелярии».

1848, 1849–1850 годы. «Не возмущаться страхом и не предаваться унынию»

Эпидемия 1831 года заняла совершенно особенное место в петербургской истории. Случались в столице эпидемии и крупнее, но ни одна не произвела на горожан такого ошеломляющего впечатления – и ни одна не обросла впоследствии таким числом воспоминаний, заметок и исследований. Возможно, все дело было именно в эффекте неожиданности, в том, что горожане впервые столкнулись с разрушительными действиями холеры…

Прежде чем перейти к следующей петербургской холере, несколько абзацев о гомеопатическом способе лечения. Адмирал Николай Семенович Мордвинов, подытожив общероссийскую статистику эпидемии 1830–1832 годов, пришел к выводу: из 1273 больных, которых лечили гомеопаты, умерло 108, то есть менее 8 %, при том, что в среднем умирали до 50 % пациентов.

На взгляд автора этих строк – разумеется, не профессиональный, – такой успех гомеопатии вполне возможен в силу известных всем обстоятельств: обычные врачи тогда мало что знали о холере и не всегда использовали годные методы лечения, а вот гомеопатия, благодаря ее принципу лечить подобное подобным, оказывала на пациентов реальное воздействие. Известный в начале XX столетия гомеопат Лев Евгеньевич Бразоль так характеризовал этот феномен: «Когда холера в первый раз пожаловала к нам из Азии (в 1831 г.) и навела панику на всю нашу часть света, то врачи старой школы, ввиду своего полного бессилия справиться с этой страшной болезнью, оправдывались тем, что болезнь для них еще новая, что патология ее еще не изучена и что опыт еще не решил, какое будет наиболее действительное против нее лечение. Ганеман же, не видавший еще ни одного случая холеры, на основании одних описаний симптомов и течения этой губительнейшей болезни, руководимый своим неизменным терапевтическим законом, уверенно и догматически предсказал, что такие-то средства, а именно: Camphora, Veratrum и Cuprum, будут иметь могущественное действие против холеры, и для каждого из этих средств указал соответствующие показания, которые потом блистательно оправдались. Холера двинулась на Европу и застала аллопатов врасплох, бессильными и неподготовленными к сознательной борьбе; гомеопаты же находились в полном вооружении и не замедлили дать мощный отпор страшному врагу».

И дальше он же: «Когда холера во второй раз появилась в Европе (1849 г.), то старая школа, несмотря на то, что болезнь была уже для нее не новая, и что патология ее уже была гораздо более известна и что прежние многочисленные опыты должны были бы доставить надежные заключения относительно ее лечения, если бы такое заключение вообще было возможно на основании патологии, – старая школа осталась так же бессильна, как и прежде».

Лев Евгеньевич не совсем точен в датировке, болезнь пришла в 1847-м году, когда началась третья пандемия холеры, но в остальном больших преувеличений он не допускает. Медицина и к середине XIX века продолжала блуждать в потемках относительно холеры. Кое-какие моменты врачи уже усвоили в точности – тот, например, что диагностированной вспышке холеры обязательно предшествует «холерина»: так именовали и легкую форму холеры, и некоторые сопутствующие и отчасти похожие на холеру заболевания, – но большинство вопросов оставалось открыто. Доктора, впрочем, и сами осознавали меру своей компетенции, а потому в специальном руководстве «О холере, ее припадках, предохранительных мерах и лечении», изданном в 1847 году, прямо говорилось, что однозначно верного способа лечения медицина пока не знает, и врач «действия свои против холеры должен соображать со существенными припадками ее, с особенным, более или менее отличительным свойством каждой эпидемии с общими условиями, соблюдаемыми при лечении всех болезней».

Впрочем, определенное движение врачебной мысли все-таки наблюдалось. Семь точек зрения на холеру, описанных некогда Медицинским комитетом при участии доктора Мудрова, стали постепенно сводиться к двум. Теория первая гласила, что холера заразна, а причиной заболевания является некий контагий – вещество, которое образуется в организме больного и переходит на здоровых; вариантом этой теории были размышления насчет «микроскопических животных». Вторая теория, миазматическая, видела причину холеры в особых вредоносных свойствах воздуха и почвы в отдельно взятых местностях. У каждой стороны были свои аргументы: сторонники миазматической теории, например, упирали на то, что врачи и медперсонал в первую эпидемию заболевали сравнительно редко – и стало быть, заразный характер болезни ставился ими под сомнение.

Вот и в столичном журнале «Библиотека для чтения» в начале лета 1848 года писалось со ссылкой на свежеопубликованный ученый труд лейб-медика Михаила Антоновича Маркуса: «Помещая холерный яд в воздухе, мы следуем общему народному убеждению всех стран, которые посещала холера… Доктор Маркус, в то самое время как против холеры жарко принимались карантинные меры, оцепления и очищения, первый утверждал… что повальная болезнь эта не заразительна и что она зависит от теллурических причин, то есть, от собственного состояния земного шара. Этот теллуризм, это особенное состояние Земли, располагающее людей к болезни, по мнению нашему, не может быть переведено определительно и понятно, как только особенным изменением в нормальном составе воздуху. Атмосфера должна быть отягчена каким-нибудь зловредным паром или веществом, которые, при известных обстоятельствах, становится зародышем страданий и причиною смерти. Предпочтение холеры к рекам и водам явственно указывает на воздух, которого так много в речной воде, и на присутствие в нем какого-то лишнего летучего начала, довольно тяжелого, когда оно преимущественно садится в углублениях, в низменных местах, около вод, и вместе с воздухом соединяясь с водами, отравляет их».

Это «летучее начало», сухой холерный яд, журнал «Библиотека для чтения» именовал холериной, выстраивая при этом на глазах у читателя готовую теорию распространения холеры: «кажется, как будто этот яд не опасен, пока он сух и носится в сухом воздухе и что он начинает действовать убийственно, как скоро становится влажным, мокрым, водородистым, через смешение с водою».

Уверенность в том, что именно так дела и обстоят, заставляла журнал вслед за доктором Маркусом отбросить в конце концов всякие «кажется» и «как будто»: «Отравление воды, не злоумышленниками, а отравленным воздухом, не подлежит сомнению, при хладнокровном разборе дела. Общенародное замечание всей Европы не может быть ложным в полной мере: повсюду, и при каждом появлении холеры, простой народ, видя, что вслед за употреблением воды обнаруживаются болезненные припадки, кричал об отраве рек, озер, колодцев и отыскивал мнимых отравителей. Ученые и полу-ученые, зная, наверное, что отравителей не было и нет, в презрении своем к глупости черни презирает и прямое наблюдение ее о ядовитом качестве большей части вод во время эпидемии. Это не справедливо, да и не согласно с философией наук. Повсеместное и единодушное наблюдение толпы, поражаемой всюду фактом одинаковой наружности, должно быть принято в уважение».

В одном можно согласиться с «Библиотекой для чтения»: «прямое наблюдение» народа о том, что именно вода является источником холерной заразы, игнорировать врачам не стоило. Но медицина еще не созрела для полного осознания этого факта.

К чему вообще были то руководство о холере и та публикация «Библиотеки для чтения», если болезнь уже полтора десятилетия не приходила в Петербург? В Петербург нет, а вот в другие регионы страны – да. В 1847 году третья пандемия холеры охватила Закавказье, Ставропольскую, Астраханскую, Саратовскую, Воронежскую, Пензенскую, Казанскую, Симбирскую, Московскую, Киевскую губернии. В том же 1847 году при Министерстве внутренних дел был создан Центральный комитет для принятия мер против распространения холеры в России; главой его стал граф Александр Григорьевич Строганов, а членами комитета – представители всех министерств, лейб-медик, директор Военно-медицинского департамента Военного министерства.

Именно тогда и было издано руководство «О холере, ее припадках, предохранительных мерах и лечении», где больным рекомендовалась давать слабительное или рвотное, затем чай из мяты, мелиссы, шалфея или иных трав; из других средств прописывались согревание живота теплыми салфетками или набрюшниками, теплая ванна, согревающие растирания и строгая диета. В случаях «развившейся» холеры рекомендовалось также назначать больному каломель и опий (впрочем, с осторожностью, поскольку последний «усиливает параличное состояние, ускоряет отражение болезни в общем чувствилище, производит столь опасную при холере спячку»).

В подраздел «Особенные, восхваляемые некоторыми способы лечения холеры» включена была смелая по тому времени рекомендация: «В отчаянном случае предлагает впрыскивание горячих соляных жидкостей в вены». Это сегодня солевые растворы внутривенно при обезвоживании – дело привычное, а тогда совет казался чем-то необычайным.

Начали задумываться о худшем и петербуржцы – пока, правда, без особого страха. Александр Васильевич Никитенко еще осенью 1847 года записывал в дневнике: «Холера, раскинувшая свои широкие объятия на всю Россию, медленным, но верным шагом приближается к Петербургу. Но в публике пока заметно больше любопытства, чем страха. Может быть, это оттого, что она грозит еще издалека, а может быть, оттого, что жизненность нашего общества вообще хило проявляется: мы нравственно ближе к смерти, чем следовало бы, и потому смерть физическая возбуждает в нас меньше естественного ужаса».

И снова «Библиотека для чтения», начало лета 1848-го: «Недавно еще никто из врачей наших не сомневался, что она непременно посетит Петербург весною. Эта уверенность, положительно высказанная во многих статьях и брошюрах, нынче значительно ослабела, хотя, собственно, возможность бедствия все еще существует: слишком ранняя весна предсказывает сильные жары и, следовательно, частые простуды; если русский воздух до того времени не очистится от холерного яду, эпидемия может вспыхнуть с новою свирепостью и распространиться далеко на север».

Готовились и думали – но холера, как всегда, пришла нежданно. И снова по водным путям. «Северная пчела» чуть позже писала о начальном этапе эпидемии: «Первый больной в С.-Петербурге был, 4-го Июня, прибывший на лодке из Новой Ладоги дьякон, он выздоровел. Июня 5-го и 6-го новых случаев холеры не было, но с 7-го числа снова стали появляться холерные случаи, и с того времени болезнь начала распространяться в виде эпидемии. В первые два или три дня заболевали почти исключительно жители Литейной и Рожественской Части или смежных с ними мест по левому берегу Невы, отчасти из числа рабочих на барках. Потом болезнь чрезвычайно быстро разлилась по всем частям города».

Дьякон Иванов, прибывший в столицу не то из Новой Ладоги, не то (по утверждению «Отечественных записок») из Тихвина, поправился весьма скоро – при должном «медицинском надзоре и лечении». Заболевшим 7 июня 1848 года судьба не улыбнулась: все трое, мещанин Иванов, крепостной человек князя Лопухина и рядовой лейб-гвардии Павловского полка Митрофанов, вскоре умерли.

Те же «Отечественные записки», находившиеся тогда в руках известного издателя Андрея Александровича Краевского, встретили, впрочем, холеру довольно спокойно: «Воротилась она чрез эти семнадцать лет совершенно такою же, как была, и если есть разница в теперешнем ее посещении с тогдашним, то причина этой перемены, конечно, не в ней, а в нас: мы перестали смотреть на нее с подобострастием и перестали думать, что вот, ни с того ни с чего придет да и захватит; мы убедились, что стоит быть осторожнее в пище, остерегаться простуды, да вести жизнь правильнее, так она не придет и не захватит; мы перестали бегать и прятаться от нее по углам и от страха видеть то, чего совсем нет.

Правда, от всего не убережешься, но из этого можно вывести только одно заключение: о необходимости тщательного изучения и строгого исследования холеры, как болезни и как физического явления. И то, и другое делается, но до положительных результатов мы еще не дошли: предположения о происхождении ее от недостатка электричества, от изобилия углерода в воздухе и т. п. – остаются предположениями».

Про предположения читатель уже знает, а вот насчет «не придет и не захватит» популярный журнал явно заблуждался. Барон Модест Корф, в ту пору член Государственного совета, позже вспоминал: «В первые дни газеты, извещая о числе заболевавших, находили еще возможность скрашивать дело фразой: „Больных, имеющих признаки, схожие с признаками холеры“; но вскоре страшная смертность и общий ужас не дозволили более употреблять никаких секретов и успокоительных выражений».

Холерная эпидемия резко пошла в рост 12 июня – и скоро превзошла даже страшные показатели 1831 года. В том числе по смертности. Статистика сомнений не оставляет:

12 июня – 233 заболевших холерой и 98 умерших;

13 июня – 364 заболевших и 179 умерших;

14 июня – 389 заболевших и 166 умерших;

15 июня – 570 заболевших и 242 умерших;

16 июня – 697 заболевших и 350 умерших.

В первую эпидемию, если помнит читатель, пик заболеваемости был достигнут 28 июня, когда в городе обнаружилось 579 вновь заболевших холерой и 237 петербуржцев умерли; по числу умерших печальный рекорд поставил день 29 июня – 277 человек. На сей раз оба роковых рубежа перейдены 16 июня. Среди жертв холеры оказались в эти дни и люди известные: 13 июня, например, болезнь унесла с собой купца и поэта-самородка Федора Никифоровича Слепушкина, обитавшего в Рыбацком.

Федор Никифорович Слепушкин

Власть и на этот раз, как в 1831 году, без дела не сидела. Карантины, правда, тогда отнесли к пережиткам прошлого, да и доставлять больных в стационары принудительно никто не собирался, – но вот об организации работы самих стационаров позаботились. «Северная пчела» 14 июня 1848 года информировала читателей: «Больные, желающие найти скорую помощь, будут принимаемы в больницах: Обуховской, Калинкинской, Петропавловской, Марии Магдалины, Сыпной и Калгина. Об открытии других больниц и врачебных дежурств в многолюдных кварталах столицы будет объявлено».

Объявлено и в самом деле было. Всего в городе открыли одиннадцать временных холерных больниц:

– в Демидовском переулке, в здании Тюремной больницы, на 150 кроватей;

– в старом здании Съезжего дома 2-й Адмиралтейской части, по Офицерской улице, близ Большого театра, на 40 кроватей;

– в здании Съезжего дома 3-й Адмиралтейской части, по Садовой, близ Никольского рынка, на 200 кроватей (Садовая, угол Большой Подъяческой);

– в здании Съезжего дома 4-й Адмиралтейской части, по Фонтанке, возле Калинкина моста, на 45 кроватей;

– в доме Шрейбера, в коем помещается Каретная часть, на 36 кроватей;

– в Рождественской части, в доме Чулкова, против Съезжего дома, на 15 кроватей (угол 2-й Рождественской и Летней Конной площади);

– в Литейной части, в Кирочной улице, в городском доме, бывшем Штральберга, на 100 кроватей (очевидно, против лютеранской церкви св. Анны);

– на Васильевском острове, в 9-й линии, в доме Краснопольского, на 35 кроватей (между Большим и Средним проспектами, напротив Съезжего дома Васильевской части);

– в Галерной Гавани, в доме жены штаб-капитана Захарова, на 25 кроватей;

– на Малом проспекте, Петербургской стороне, в доме купчихи Мошниной, на 28 кроватей;

– на Выборгской стороне, у Воскресенского моста, в доме купчихи Васильевой, на 30 кроватей;

– на Охте, в Съезжем доме неподалеку от перевоза через Неву, на 15 кроватей.

Как видим, опыт эпидемии 1831 года впустую не прошел: власть стремилась открывать временные лечебницы поближе к съезжим домам, опорным пунктам тогдашней полицейской системы. Из соображений безопасности и контроля.

Информируя об открытии временных стационаров, газеты вместе с тем непременно прибавляли:

«Сверх сих больниц больные принимаются:

В Обуховской, Мариинской, Петропавловской, Калинкинской больницах, больнице св. Марии Магдалины, в больнице чернорабочих у Бердова моста, в отделении оной у Симеона, в женской больнице чернорабочих у Харламова моста, в женской больнице у Измайловского моста, в лечебном заведении для благородных лиц у Спаса Преображения, в Сыпной больнице на В.О., в больнице Калгина на Петербургской стороне, в Морских госпиталях, в 1-м и 2-м Военно-сухопутных госпиталях, в Придворном госпитале, в госпиталях лейб-гвардии Преображенского, Семеновского, Измайловского, Гренадерского, Финляндского, Литовского полков».

И еще одно важное примечание: «Во все сии Госпитали и Больницы принимаются больные всех состояний, полов и возрастов, во всякое время дня и ночи, без паспортов».

Свой холерный лазарет, кстати, появился тем летом и в императорском Зимнем дворце – в нижнем его этаже.

С первых дней эпидемии петербургские газеты и врачи буквально засыпали горожан советами, как предохраниться от наступающей холеры. Некоторые были повторением советов 1831 года, некоторые были вполне новыми. Общий свод рекомендаций дала читателям вездесущая «Северная пчела», и его стоит процитировать почти полностью:

«Предохранительные меры.

1) Стараться, сколько возможно, сохранять душевное спокойствие, – не возмущаться страхом и не предаваться унынию.

2) В пище и питье соблюдать умеренность и осторожность, не изменяя впрочем разительно в этом отношении образа жизни, но избегая всего того, что, по собственному опыту каждого, легко расстроивает пищеварение. Вообще же не должно употреблять:

а) мяса трудно-варимого, как-то: свинины, а также копченого, слишком жирного, получившего дурной вид, вкус и запах от долговременного и небрежного хранения;

б) рыбы и раков уснувших; коренной или соленой рыбы, как-то: осетрины, белужины и проч. Лучше бы совсем в это время не есть коренной рыбы, или, по крайней мере, выбирать такую, которая имеет свежий вид, плотные волокна, и не издает промзглого ворванного запаху, и притом непременно вареную, а не сырую;

в) жирного и давно лежалого сыру, творогу, кислого молока, несвежих яиц;

г) мучнистых и жирных соусов, жирных и сдобных пирожных, мороженого и вообще холодных и многосложных кушаньев или блюд;

д) незрелых плодов: яблок, груш, слив, дынь, гнилых апельсинов, а также огурцов, сырой капусты, сырой репы, всякого рода салату, грибов. Всякая сырость трудно переваривается в желудке, и может легко подать повод к развитию болезни;

е) хлеб должен быть хорошо выпечен, не затхлый и не слишком свежий;

ж) умеренное употребление за обедом водки и хорошего вина привыкшим не только не вредно, но и полезно. Излишнее же употребление спиртных напитков, а особенно пьянство, чрезвычайно располагают к болезни. Квас молодой или слишком кислый вреден; лучше приготовлять его с прибавлением мяты. Вода должна быть чистая, свежая, которую, в случае надобности, нужно очистить, пропуская сквозь камень, или процеживая сквозь фланель и толченый березовый уголь, почаще переменяемый. Вообще с тощим желудком не выходить из дому.

з) Избегать, сколько возможно, простуды…

4) Стараться, чтобы воздух, окружающий нас, был сухой и чистый.

5) Не изнурять себя продолжительными работами, но и не оставаться в бездействии: умеренная и благоразумная деятельность необходима для здоровья. Избегать излишества в телесных наслаждениях, и вообще вести жизнь, сколько возможно, правильную и умеренную.

6) Чувствуя себя здоровым, не употреблять лекарств, а особливо сильнодействующих… но в случае чувства нездоровья неотлагательно прибегать к совету врача… До прибытия врача лечь в постель и стараться поддерживать теплоту в теле горячим чаем из английской мяты, прикладыванием кувшинов с горячею водою или мешков с распаренным овсом, или нагретыми отрубями, или золою к ногам, животу и другим частям тела, горчицы на предсердие или на весь живот, растиранием всего тела…».

Петербуржцы, надо сказать, относились к этим рекомендациям вполне серьезно. Известно, что из рациона роты дворцовых гренадеров стерляди, трюфели, мороженое были на время холеры исключены напрочь. Запасались и непременными набрюшниками. А Осип Антонович Пржецлавский, эту холерную эпидемию тоже заставший в столице, был уверен, что именно несоблюдение предписаний стало причиной смерти некоторых его знакомых: «Не говоря о простом народе, которого обыкновенная пища и питье располагают к холере и даже причиняют ее, во всех известных мне смертных случаях с лицами других классов болезнь вызвана была ими самими как бы нарочно. Оба лица, умершие из моей прислуги, не внимая предостережениям домашнего доктора, наелись на ночь сырых огурцов.

Граф Г.К. в жаркий день давал у себя обед на открытом балконе. Вместо супа была ботвинья со льдом; выпито было много замороженного шампанского. Хозяин, не довольно еще этим прохлажденный, снял с себя верхнее платье и так немалое время пробыл на подувшем к вечеру ветре. Он умер в ту же ночь. Чиновник польского министерства З., атлет по телосложению, также после сытного обеда, раскрыв все окна, простоял около получаса без верхнего платья на сквозном ветру. Умер на другой день, и т. д., и т. д. Почти никто не умер из тех, которые не позволяли себе никаких излишеств и соблюдали нужные предосторожности».

Опять ботвинья со льдом!

Пржецлавский не был врачом, можно простить ему представление о том, что простуда может стать причиной холеры – но ведь и знаменитый лейб-медик Илья Васильевич Буяльский проявил не большее понимание механизмов холерной эпидемии, когда настойчиво советовал горожанам «прованское или деревянное масло, как предохранительное средство от холеры». Вот его рекомендация: «Каждый день поутру и на ночь вытирать все тело теплым прованским или деревянным маслом; потом слегка обтереть или обсушить тело взгретым полотенцем, а за недостатком деревянного масла можно употребить миндальное, ореховое, горчичное, маковое, подсолнечниковое или даже конопляное».

Понимая, видимо, что совет его может вызвать некоторые вопросы, Илья Васильевич разъяснял читателям «Северной пчелы»: «Всем врачам и каждому образованному известно, что деревянное масло уничтожает силу острых веществ и ядов животных, растительных и минеральных, разлагая оные (desoxydando), обволакивая (obvolvendo), или соединяясь с оными и составляя новые тела. – Врачи давно уже употребляют оное снаружи от укушения змей, пчел, ос и других ядовитых насекомых, втирая оное перед огнем… В прошедшую эпидемию холеры, бывшую в Петербурге в 1831 году, я вытирал себе все тело несколько дней сряду, по утрам, и приказывал вытирать всех моих детей и людей прованским и деревянным маслом; и то же советовал делать многим моим знакомым, и я ни одного не знал, кто бы из употребивших это средство заразился холерою. Правда, этих опытов весьма мало, чтобы доказать пользу сего предохранительного лекарства; однако советую всем, кто только боится холеры, употребить трение теплым прованским маслом, хотя несколько дней сряду, соблюдая притом все предосторожности, предписанные врачами».

Можно не сомневаться: авторитет доктора Буяльского стал залогом того, что тысячи петербуржцев обтирали себя утром и вечером деревянным маслом.

Другим популярнейшим средством от холеры стали тогда сигареты с камфорой, изобретенные известным французским врачом и революционером Франсуа Венсаном Распаем (Raspail). Осип Пржецлавский писал: «Это были трубочки из слоновой кости, начиненные мелкими кусками камфоры. Известно, что доктор Распайль считал камфору почти универсальной панацеей. Быть может, сигаретки эти и в самом деле охраняли от холеры, но положительно то, что от них выкрошилось множество передних зубов».

Не обошлось и без гомеопатии: помещик Зубцовского уезда Р. Т-лер рассказывал позже в «Журнале гомеопатического лечения»: «В холерный 1848 год в доме моем в С.-Петербурге жил хороший мой знакомый, покойный доктор медицины Ф.М. Адам. При появлении эпидемии он посоветовал мне иметь в доме 11 необходимых для лечения холеры гомеопатических средств и дал притом писанную инструкцию, как ими пользоваться. Внимание это не осталось без хороших последствий. Я тогда имел счастье подать помощь 300 и более лицам, а собственное семейство и живущих тогда в доме моем 260 чел. предохранить от страшной болезни, давая всем попеременно Cuprum и Veratrum. Таким образом, удостоверясь тогда фактически в действительности гомеопатических лекарств для лечения и предохранения от холеры, я старался с тех пор более ознакомиться с этой медициной и для этого составил, по указанию некоторых гомеопатов, небольшую библиотеку».

Были и совсем необычные способы борьбы с холерой, один из которых описывает тот же Пржецлавский: «В Новой деревне, в заведении Излера, был хор цыганских певцов. Один из объявленных концертов был отменен, потому что примадонна Таня заболела холерой. На третий день после этого я ехал в город и, встретив старого цыгана Ивана, импресарио хора, спросил его о Тане, которую считали уже умершею. „Слава Богу, Таня здорова и сегодня будет петь в концерте“, – отвечал Иван. „Кто был доктор?“ – „Нам он не нужен, мы сами доктора“. – „Чем же ее вылечили?“ – „Мы ее раздели, всю, с головы до пяток, крепко высекли крапивой, потом уложили в постель, укутали в две шубы и дали выпить два стакана горячего морского пончу“. – „Что такое морской понч?“ – „Это пополам ром с водой и с лимоном. Она заснула крепким сном, из нее во всю ночь лилась река испарины. Наутро вчера она встала здоровая, вчерашний день отдыхала, а сегодня будет петь“.

Не знаю, как описанное героическое лечение покажется специалистам, однако ж известно, что сами они в припадках холеры всячески стараются вызвать реакцию кожи и обильное выделение испарины, а в настоящем случае сухая крапивная ванна и морской понч как нельзя лучше достигали этой двойной цели».

Понч – понятное дело, пунш. Алкоголь вообще был популярным средством борьбы с холерой: перцовка в ту пору расходилась с лету.

Употребляли в ту пору и тильмановские капли – препарат, незадолго до того изобретенный столичным доктором Карлом Андреевичем Тильманом, почетным лейб-окулистом и старшим врачом Петропавловской больницы. Князь Николай Константинович Имеретинский, в 1848-м новоиспеченный офицер российской гвардии, вспоминал, как этот препарат при первых признаках холеры усердно принимала его мачеха. Впрочем, снадобье не помогло, болезнь развивалась неукротимо, и при очередном визите к мачехе князь увидел страшную картину: «Мачеха сидела в горячей ванне. Это был полутруп! Лицо почернело и хотя больная была в полном сознании, но говорить не могла. Вместо слов раздавалось бессильное хрипение. Я напустил на себя беспечный, шутливый тон, ободряя и отвлекая больную от страшной мысли о кончине. Мысленно же я молился за нее и был убежден, что все кончено».