Текст книги "Кремль 2222. Легенды выживших (сборник)"

И они смотрели на него. Все, без исключения. Те, кто проходил мимо, и те, кто шел сзади параллельным курсом по другой стороне улицы. Встречные прохожие бросали мимолетные взгляды, запоминая его лицо и оборачивались, задев его плечом, чтобы запечатлеть в памяти Тэдову потертую джинсовку с тщательно застиранными пятнами крови. Он не решался купить новую одежду – продавцы могли запомнить его. Он видел их жадные, ищущие глаза в застекленных витринах магазинов и старался побыстрее пройти мимо.

Но особенно тоскливо было по вечерам. Хотя обитая броней и натуральной кожей дверь не пропускала никакого шума с лестничной клетки, Тэд все равно слышал каждый шорох. И вжимался в жесткое старое кресло каждый раз, когда стучали в дверь. Он оборвал звонок, но теперь в дверь постоянно стучали. Первое время он крался к глазку, потом бежал к нему бегом, хватая по пути специально купленную бейсбольную биту, но те, за дверью, всегда успевали убежать. И подолгу стоял Тэд, вжимаясь бровью в жесткую окантовку глазка. Но те, кто стучался к нему, не приходили снова до тех пор, пока он не возвращался в комнату и не садился в кресло.

А еще были сны. Одни и те же. Металл двери прогибался под ударами. Тэд наваливался на нее всем телом и не мог удержать свою единственную баррикаду, отделяющую его от тех, кто ломился к нему.

Их было много. Он слышал их голоса, слышал дыхание, и надрывно хохотал сзади живой чемодан, щеря окровавленную пасть и клацая позолоченными замками. Тэд давно хотел вынуть деньги и выбросить чемодан на помойку, но боялся. Вдруг найдут пустой, без денег, и вычислят?..

Наконец дверь поддавалась, и они вваливались – одинаковые силуэты, с прижатыми ушами и растянутыми резиновыми пастями. И Тэд бежал, бежал, бежал, но не мог сдвинуться с места…

* * *

– Ишь ты, крепкую дверь поставил, зараза! И домовладельцу, гад, доплатил, лишь бы ключей ему не давать. А мы тоже хороши. Столько денег охране отстегнули – и всё зря…

Молодой бандит в растерянности почесал затылок.

– Не боись, – хмыкнул тот, что был постарше. Шрам дрогнул и немного подвинулся, обнажив крупные белые зубы. – Дело мастера боится, а мастер – дела.

Он достал из кармана связку ключей и задумчиво уставился на нее. Думал бандит недолго. Выбрав один, он уверенно сунул его в скважину. Тяжелый никелированный кастет словно сам собой скользнул из кармана в широкую ладонь и удобно устроился в ней, как прячется блестящая серебристой чешуей мутировавшая квазизмея в своей норе, обвивая текучим телом четыре заскорузлые коряги.

Бандит несколько раз стукнул кастетом по ключу, после чего попытался его повернуть. Ключ повернулся легко, замок щелкнул раз, другой, третий – и дверь мягко подалась внутрь… На два миллиметра.

– Твою мать, у него там изнутри засов наварен дополнительно.

– И чо теперь?

– Щас попробуем…

Вытащив из связки самую длинную и кривую отмычку, бандит, повозившись с пару секунд, просунул ее в образовавшуюся едва заметную щель и зашуровал, задвигал рукой быстро-быстро, напоминая со стороны художника, рисующего кистью один-единственный штрих.

– Повезло, что засов кустарный, не фирменный. Готово!

Дверь открылась. Вся операция заняла не меньше минуты.

– Учись, пока я жив, – сказал старший молодому и шагнул в квартиру. И тут же, резко тормознув на полпути, отпрянул в сторону.

Тэд лежал на полу с открытыми, ничего не видящими глазами. Плотно сжатые губы, лоб, щеки – все было сморщено и собрано в одну жалкую гримасу. К груди он прижимал бейсбольную биту, как младенец прижимает к себе погремушку, которую хочет отобрать строгая няня. Его скрюченное тело с поджатыми ногами было прислонено к двери и, когда ту открыли, оно съехало по ней вниз и со стуком упало, наполовину вывалившись на лестничную площадку.

Старший бандит сориентировался мгновенно. Он резко схватил труп за воротник джинсовки и легко зашвырнул его в комнату, словно это была тряпичная кукла. Следующим аналогичным движением он забросил туда же стоящего с открытым ртом напарника, после чего быстро захлопнул дверь.

Чемодан стоял посреди комнаты, в ногах у старого кресла с протертыми до фанерного основания подлокотниками – единственной мебели, украшавшей интерьер тесной квартирки. Повсюду валялись издававшие тошнотворный запах объедки и пустые бутылки. И только чемодан – единственный осколок другого мира – тупо щерился в зловонное пространство зеленью слегка взлохмаченных пачек, явно не вписываясь в убогий интерьер.

– Вот он, родимый, – облегченно вздохнул человек со шрамом и, быстро пересчитав деньги, захлопнул крышку чемодана. – Только четыре штуки этот придурок успел потратить. Ловко шкерился, лошок, да на всякую хитрую задницу есть хрен с винтом.

– Слышь, Моздырь, а чо он ласты завернул-то? Отравился, что ль, чем? Так с такими бабками мог бы уж шамать приличную хавку.

Тот, кого назвали Моздырем, покачал головой.

– Нет, братуха, он не отравился. Он помер от страха. Не есть само по себе чудо, если ты нашел чемодан с миллионом долларов. Чудо – когда после этого ты остаешься в живых. Вот такие дела.

– Силен ты, Моздырь, слова говорить, – качая головой, сказал молодой. – Я так не умею.

– Научишься. У тебя еще все впереди.

Моздырь нежно провел ладонью по пластиковому боку чемодана, стряхивая с него прилипшую хлебную корку.

– Ну чего, пошли, что ль? – сказал он, поворачиваясь к молодому бандиту.

– Ну, – ответил тот, с восхищением глядя на человека со шрамом.

Старший бандит перешагнул через скрюченный труп, осторожно повернул красиво изогнутую дверную ручку, выглянул на площадку, потом пропустил вперед молодого, вышел сам и так же осторожно и тихо прикрыл дверь за собой.

Дмитрий Силлов
Поколение Z

Я сижу на ступеньках. Под задницей холодный бетон, но это где-то даже приятно. Кто-то сильно умный сказал, что от сидения на холодном бетоне бывает простатит. Но это все брехня. Как может быть что-то плохое от того, что приятно? Простатит бывает от того, если очень долго сидеть на заднице и выдумывать умные мысли. А очень долго сидеть и думать не надо. Для того чтобы забить «косяк», вполне хватает пары минут. Без раздумий. Если есть что забивать, конечно. А вот время после взрыва – если, конечно, трава нормальная – равно вечности. Кто-то умный сказал, что курить траву плохо. Но разве может быть что-то плохое от того, что приятно? А вечность – это всегда приятно…

Мимо серой и зыбкой, как сигаретный туман, вечности уныло проплывает задница с толстыми варикозными ногами под ней. Задница нудным голосом старухи Ванды тянет:

– Опя-я-ть рассел-сяя, наркома-а-ан чер-то-о-в…

Я рассеянно улыбаюсь в ответ. Вечность каучуково колышется перед моим лицом, потревоженная ветерком, идущим от нудных слов старухи. Наркоман. Чертов. Чертов? Это еще неизвестно – кто чей. Я – его или он – мой.

На стене напротив краской написано слово «ЧМО!» с толстым, как домовладелец, восклицательным знаком. На секунду восклицательный знак начинает мне нравиться. Еще через секунду он нравится мне намного больше. Кто-то, наверное, подумает, что мне нравится домовладелец, потому что мне нравится восклицательный знак, который на него похож. Но это бред. Мне не нравятся самоуверенные знаки с широкими плечами и незаметной головой. От них запросто можно получить по морде, и вообще это все изврат. Восклицательный знак – это неплохо само по себе. Независимо от домовладельца, который на него похож. Если только, конечно, домовладелец – это ты сам, а не кто-то другой.

А вот слово «ЧМО» мне не нравится. Потому что мне иногда кажется, что это меня так зовут. Потому что меня так зовут иногда. Хотя зовут меня совсем по-другому. Сейчас даже вспомню как…

– Здорово, Стив! Кайфуешь?

Я молчу. Может, это не ко мне? Хорошо бы…

– Скинь децел, а? Ну хоть пятку скинь?

Да. Точно. Ко мне. Это меня зовут Стив. Иногда. Когда хотят от меня чего-то. А дать я могу немного. Например, скинуть децел.

– Ну так чо, скинешь?

До чего же влом поворачивать голову! Господи, до чего же влом!

Это Келли. Келли не похожа на домовладельца. Она похожа на лошадь. Особенно анфас и когда щерится, присаживаясь рядом и пытаясь отхватить кусок «косяка». Фу… Уж лучше бы она была похожа на домовладельца… Или на восклицательный знак после моего имени, что, впрочем, равночленно.

– Иди на хер, – говорю я Келли.

– У-у, чмо! – говорит Келли и встает с места, которое рядом со мной. То есть со ступеньки. После нее на ступеньке остается мокрое пятно. А может, это пятно от гуляющей задницы старухи Ванды, потому что на улице идет искусственный дождь. Я вижу его через немытое окошко над головой. Кто-то говорил, что дождь очень нужен для растений, которые дают кислород. Но вот, на хрена он нужен людям, я что-то позабыл.

Сначала старуха, потом Келли, потом проклятый восклицательный знак, потом… а что было потом? Потом какая-то сука назвала меня чмом. А какая?

…Вечность постепенно размазалась по стене, исписанной всякой дрянью. Приход пришел и ушел, а вместе с приходом ушел смысл жизни. Я три раза вдохнул-выдохнул, на четвертый задержал дыхание и зажмурился. Скоро легкие начали разрываться от кислой подъездной вони, запертой в них мышцами дыхательного горла. Перед глазами поплыли красные эритроциты. Я выдохнул и открыл глаза. Кайф не вернулся. Зато из головы почти выветрилась мутная дурь, которая остается после него, как остается отдающая кислым прокладка с крылышками после ночи любви.

Но любви нет. Как нет и травы. Трава кончилась бесповоротно. Любовь – это бы и хрен с ней. А вот трава нужна, иначе кранты. А еще бы неплохо пожрать. Значит, толкач Барни подсунул траву, после которой пробивает на жор. Хреново…

Я в два приема поднялся, держась за гнутые перила. На улице не кончался дождь, но на улицу идти было надо. Потому что на улице водятся бабки. Не в смысле бабки типа старухи Ванды, а в смысле бабки, без которых не бывает ни травы, ни жратвы. Ни любви – если кому-то оно надо.

Это – жизнь. Кто-то сидит в особняке в Старом городе, обдуваемый кондиционером, задрав напедикюренные ласты на мраморный подоконник, и, грустно глядя на дождь в нереально прозрачное пластиковое окно, размышляет, где б ему надыбать к пятнадцатому числу еще двадцать тысяч старых долларов для покупки электроцикла распоследней модели. Потому как, если не надыбать, то Черный Билли будет по жизни на порядок круче. А кто-то так же грустно смотрит на этот же самый дождь сквозь естественную призму воздуха и столь же печально шевелит извилинами насчет двадцатки Новых Американских Долларов для того, чтобы как следует вмазать по трубе и чтоб на сутки в принципе не заморачиваться, кто круче по этой жизни. И вообще не заморачиваться за жизнь. Хотя бы на сутки.

Дождь нагло капал на морду и стекал за ворот, мацая холодными мокрыми струйками грудную клетку. Дождь был живым, и, если долго смотреть вверх, можно разглядеть его хамскую харю, которая тихо лыбится со Свода на тех, кто забыл дома зонтик и кого можно безнаказанно поливать сверху липкими искусственными слюнями. У меня нет зонтика – как и дома, кстати. Вряд ли можно назвать домом убогую комнатушку, где из мебели присутствует лишь разбитый унитаз, в который так неудобно блевать из-за того, что его острый надколотый край постоянно упирается в грудь. Но это – жизнь, и я шагаю в дождь. И – наплевать, пусть он, падла, лыбится там у себя наверху, как по жизни задвинутый неразбодяженным морфием фартовый придурок с напедикюренными ластами. У него, дождя, свои расклады – нагадить водой на голову, залезть человеку под воротник и так далее в том же духе.

У нас расклады другие.

Нас двое. Я – и мой черт. Несколько веков назад нас бы сожгли на фиг. А сейчас всем все до фонаря, поэтому нас не жгут, а только иногда отправляют на принудительные работы. Это когда черт начинает зарываться и давить на мозги так, что его присутствие становится слишком явным для других. Я думаю, что свой личный черт есть у всех. Это только вопрос как его назвать. Ну там, внутренний голос, блин, интуиция, или – если без умных слов – бес попутал. Просто у большинства народу он часто ленивый и ему все до фени. А когда ты подсаживаешься на дурь – он тоже подсаживается на дурь. И когда его начинает ломать, он шебуршится у тебя в черепе, как квазитаракан в луже, и тебя тоже начинает ломать. И чтоб он, скотина, заткнулся, ты шлепаешь по дождю и ищешь на свою задницу приключений.

Но черт не дурак. Когда его колбасит, он четко рубит фишку и, как по компасу, тащит твое хилое туловище туда, где пахнет бабками. То, за что нормального мужика замели бы в шесть секунд, нам с чертом в элементаре сходит с рук, и в основном мы с ним в смысле бабок живем неплохо. Хороший у меня черт, умный. Конечно, бывает, и нашего брата заметает охрана внутреннего периметра, но я думаю, что это зависит от черта. Он же живой, не железный. Его же ломает, и у него тоже могут быть заскоки. И, как следствие заскоков, временная потеря бдительности. Из-за которой нашего брата, стало быть, порой и заметают.

– Направо, – сказал мой.

Я хорошо чувствовал, что он немного нервничает. «Косяк» шмали для нас с ним был так, разминкой. Шмаль оказалась конкретная, и от нее тянуло не только на жор, но и на движения. Конечно, если бы двинуть по трубе боль-менее достойную дозу тифы – на худой конец, если нет ничего получше, – на движения пробило бы гораздо конкретней. Но на безрыбье, как говорится, и раком свистнешь.

Я свернул направо. Ого, похоже, я забрел на окраину Старого города, где и дома поприличнее, и люди побогаче. Справа от меня был угол небоскреба, упирающегося крышей в Свод.

– Давай в подъезд, – сказал мой.

Я ему доверял и не задавал глупых вопросов, типа «на хрена» и «кто ты такой ваще?». Я хорошо знал своего черта. Он редко ошибался.

Это был хороший подъезд, с кодовым замком и железной дверью. Но мой черт, повторяю, туго знал свое дело. Соплюшка с рюкзачком за спиной и громадными бантами на голове открыла дверь изнутри. Я посторонился и сделал вид, что читаю объявление на стене. Их было валом, этих объявлений – «съедусь-разъедусь-сдам-сниму». Это жизнь. Кто-то сдает-снимает, а кто-то краем глаза следит, чтоб дверь не захлопнулась.

Вслед за соплюшкой выплыла похожая на восьмерку пергидрольная маман. Не на электроцикл восьмой модели, который сам по себе похож на сплюснутый спереди чемодан, а на цифру «восемь» в хорошем смысле этого слова. Сверху – много, аж кожаный плащ разъехался от бюста, посередке – талия зашибись, затянутая кожаным же ремешком, и пониже – бедра. Хорошие такие, округлые, блин. Ноги длинные… Морда… Когда-то все это меня плотно интересовало. Сейчас тоже интересует – иногда, под настроение. Но реже. На свете присутствуют гораздо более крутые ощущения.

На меня соплюшкина маман даже не посмотрела. Понюхала воздух, скривила накрашенное жало, раскрыла зонт, упрятала под него себя и соплюшку вместе с бантами и суетливо нырнула в дождь. Сразу же к подъезду, брызгаясь лужами, метнулся похожий на дельфина черный электроцикл.

– Хорошо живут, суки, – сказал я своему и собрался было нырнуть в полуоткрытую дверь подъезда, обратный ход которой я предусмотрительно застопорил носком ботинка.

– Крути башню взад, лохмудень, – нервно сказал мой.

Я послушно крутанул башней.

Вот тебе и раз! Ударенная, видимо по морде, маман лежала башкой в луже, живописно раскинув пергидрольные лохмы, как заваленная каким-то не помню древним мужиком горгона Медуза. Соплюшку с бантами затаскивал в электроцикл щекастый дядя с очень большими руками. Одной из этих больших рук он зажимал соплюшке рот, а другой пер ее за талию. Соплюшка не брыкалась. Она смотрела на меня большими глазами, в которых что-то было. Что-то, от чего мой черт занервничал еще больше и защекотал своим длинным хвостом где-то у меня под ложечкой.

Щекастый дядя бросил соплюшку в салон и обернулся. За секунду до того, как дядя зафиксировал мое присутствие, я шустро (откуда что взялось?) нырнул в подезд и мягко захлопнул дверь.

В двери был глазок. Я секунду подумал и решил пока не нестись как угорелый к черной лестнице, оттуда – на первую попавшуюся площадку, потом к лифту и так далее. Носиться по небоскребу можно долго и быстро, особенно когда за тобой гонится эдакий щекастый мутант. Но сейчас нам с чертом стало интересно. Короче, мы уже вместе подумали еще секунду, и я тихо-тихо присунул свою физию к дверному окуляру.

Щекастый дядя тоже думал, глядя на меня. Конечно, он глядел не на меня, а на дверь, но в глазке было нехилое увеличение, и я отчетливо видел дядино рыло в мелких кратерах выдавленных в далекой юности угрей, вызванных гормональным бунтом растущего организма. Организм вырос еще тот. Голимого мяса – таких как я можно наштамповать штук пять, и еще останется полмешка. Домовладелец, не иначе. И восклицательный знак в одном флаконе.

Дядя поморщил немного ноздреватый лобешник, потом сплюнул и полез в своего дельфина. Дельфин фыркнул электромотором, плавно дернулся и тут же пропал в стене дождя…

Пергидрольная маман подозрительно не шевелилась. Я осторожно открыл дверь, вышел из подъезда и осмотрелся.

Вокруг никого не было. В такую погоду в Старом городе все небось сидят по домам, казино там, или, на худой конец, по теплым офисам с сисястыми секретутками и ублажают своих личных чертей кто кексами, кто сексами, кто баксами… Баксами и нам бы не помешало. Ой как не помешало бы!..

– Бери ридикюль и сматывайся, – сказал мой.

Блестящий ридикюль из хорошо выделанной кожи бронеопоссума валялся рядом с пергидрольной мадам. Ремешок от ридикюля мадам сжимала в неестественно белой руке. Я подошел, цапнул ридикюль и дернул. Мадам не отпустила. Я дернул сильнее. Пергидрольные лохмы колыхнулись в луже, и мадам, наверное, проехалась носом по асфальту, который был под лужей. Впрочем, похоже, ей это было уже до фонаря. Мадам, а не луже. Хотя и луже тоже. Луже тем более до фонаря, что в ней плавает – чья-то вылепленная пластическим хирургом дохлая морда или кусок дерьма, выплывший из канализационной решетки.

Я оглядел еще раз пустой двор и достал из кармана нож.

– Ридикюль можно потом загнать, – осторожно сказал мой.

Действительно. А кому нужен ридикюль с перерезанным ремешком? Пусть даже и из кожи бронеопоссума.

Я попытался разжать руку, но то ли я маленько ослаб за последнее время, то ли мадам была шибко здорова… В общем, ни хрена у меня не вышло.

– Режь, – коротко сказал мой.

– Чего? – на всякий случай спросил я. Хотя не дурак, и так все понял.

– Граблю ей режь, придурок, – сказал мой. – У ней, глянь, еще и гаек с брюликами полные пальцы.

– Но ведь кроме гаек у нее ребенок…

И тут я стал противен сам себе. Какое мне дело до чужих ребенков? Такое же, как и им до нас с моим чертом. Они вырастут. Они – домовладельцы жизни, а мы для них – так, эпизоды из «Хроники происшествий». Тем более что ребенка спер щекастый дядя. Стало быть, маман ему больше не потребуется. И то правда – на хрена спертому ребенку дохлая маман?

Черт молчал. Я почувствовал, я услышал, как он презрительно харканул мне в височную кость и отвернулся в сторону затылочной. Короче, положил на меня с прибором. В общем-то, он прав. На сто пудов прав.

Я начал пилить. Хорошо было бы загодя наточить этот проклятый нож, но чем – вот вопрос. Не об расколотый же унитаз его точить?

Запястье пилилось туго. Сверху-то еще ничего, а вот дальше… Где-то в середине лезвие застряло конкретно.

– Ломай книзу, – отрывисто бросил мой через плечо. Судя по голосу, он все еще клал на меня. Ублажить его могла только доза.

Я положил руку себе на колено и надавил. Запястье хрустнуло, обнажилась белая головка сустава. Остальное заняло не больше полминуты.

– А теперь – делай ноги! – сказал мой.

Это я знал и без него…

* * *

…Кисть была покрыта шелковистой нежной кожей. Шелковистой – это не для красного словца, это совсем как шелк на ощупь. Когда-то очень давно, когда я еще учился на медика, у меня была безумно дорогая рубашка из искусственного шелка – такая же гладкая, как эта рука. И приятная.

Я сел на пол, привалился спиной к стене и погладил ее еще раз. Кайф… Я закрыл глаза и представил продолжение. Кисть руки, выше, локоть, еще выше, плечо… Теперь ниже… Снова рука… Мне показалось на секунду, что она шевельнулась. Пусть…

– У тебя едет крыша, – авторитетно сказал мой черт.

– Пусть, – сказал я.

Ее рука тыльной стороной медленно погладила меня по бедру. Выше. Еще выше… Мягко застрекотала молния на моих видавших виды джинсах. Неужели она? Или все-таки я? Какая разница… Я не выдержал и застонал. Боже, до чего же у нее нежная кожа!

– Извращенец, – хмыкнул мой черт.

Я улыбнулся ему не открывая глаз…

…После того как двинешься, хорошо послушать радио. Неважно, волну Нового города или Старого. Я это понял сразу, как только купил приемник. В ридикюле было более чем достаточно. И совсем нехило было на нежной руке мадам. Я осторожно и неторопливо распилил маленький шелковистый кулачок, освобождая ремень ридикюля. Помимо ремешка, распиленный кулак принес еще красивое кольцо с камнем и не менее красивое витое без камня. В камнях я ни хрена не смыслю, и, когда толкач Барни, торгующий дурью, предложил мне за обе гайки самопальный радиоприемник, я, шибко не раздумывая, согласился. Приемник всегда легче сдать, чем рыжье. Тем более рыжье с таким прошлым. Хорошо, что Барни не привык задавать лишних вопросов.

Я слушал радио и гладил то, что осталось от руки. Осталось немного – три пальца и почти что половина ладони. Остальное после распилки никуда не годилось, и его пришлось спустить в унитаз. Но и оставшегося вполне хватало – если не смотреть вниз, вполне можно представить, что рядом с тобой сидит похожая на восьмерку безумно красивая телка с мягкой, как у ребенка, кожей, доверчиво положив руку тебе на бедро. Это здорово! Это лучше похожей на лошадь целой Келли, у которой руки шершавые и все в бородавках, как задница лягушки-мутанта.

В приемнике передавали «Хронику происшествий» и рассказывали про щекастого дядьку. Я это сразу понял.

– Мы ведем прямой репортаж из тюрьмы Старого города, – гундосил в динамике диктор. – Особо опасный преступник похитил ребенка и зверски искалечил ее… хм… его мать, отрубив ей кисть руки. Сейчас пострадавшая находится в больнице, ее состояние здоровья удовлетворительное. Если кто может сообщить…

– Да не рубил я!!! – ворвался в эфир щекастый дядя. И – шмяк, шмяк, шмяк… Значит, отогнали дядю от микрофона и лупят.

Я так и представил эту картину. Щекастый мутант валяется на полу, его пинает охрана, а мутант лишь матерится, прикрывая ручищами особенно уязвимые места. Губы у дяди толстые и мягкие, и такие же толстые и мягкие щеки мерно и беззвучно колыхаются по бокам головы в такт шлепаньям губ. Весь он сейчас такой толстый, мягкий и мерзкий. И совсем не похожий ни на домовладельца, ни на восклицательный знак.

– Отвосклицался, – хмыкнул мой черт. Он у меня вообще не отличался многословием. Особенно после того, как мы с ним конкретно задвинемся.

– Ага, – кивнул я.

Хорошо, когда всем хорошо. Пергидрольная мадам выжила, соплюшку с бантами вернули в лоно семейства, щекастого бандита поймали доблестные охранники периметра – не к ночи будь они помянуты. А у меня теперь есть рука…

Я нежно погладил тонкие пальцы с гладкими наманикюренными ногтями.

– Давай догонимся? – предложил мой.

– Догонимся… На завтра хватит, а потом где брать?

Мой черт лениво потянулся в моей голове.

– Не гони. Придумается что-нибудь.

Бакланить было лениво. Да и то правда – утро вечера мудренее.

Я шевельнул свинцовой рукой – своей, стряхнул с бедра руку чужую и, улыбнувшись динамику приемника, затянул зубами на невзрачном бицепсе резиновый жгут.