Текст книги "Юрий Ларин. Живопись предельных состояний"

В воспоминаниях Юрия Ларина об этом сказано кратко:

Папу к тому времени уже арестовали. А было это так. Он попросил меня проводить его на вокзал, сказал, что едет в командировку в Москву, а мы останемся. Когда он садился в поезд, я вдруг увидел на его глазах слезы. Он обнял меня, поцеловал и поднялся в вагон.

Не исключено, конечно, что Борис Израилевич действительно догадывался, что за «командировка» ему предстоит. Но в точности это не известно. Не станем фантазировать.

Много выше мы упоминали об изысканиях Николая Оскаровича Гусмана, который в 2019 году получил доступ к архивным делам своих репрессированных родственников. Кроме документов об отце, изучал он и папки с материалами на своих дедушку с бабушкой. Да, что и говорить, неисповедимы бывали пути советской карательной системы. Из упомянутого постановления на арест получается, что Бориса Израилевича не в первый уже раз настиг призрак «Погодинского восстания» 1918 года. Город Горки под Могилевом, отец-домовладелец, беглый брат с белогвардейскими наклонностями, исключение из рядов ВКП(б) в 1935‐м – все это разом воскресло по мановению чьей-то руки и поселилось в только что созданном документе. Сюда же методом коллажа пристроили и репрессированного сына Оскара, и бухаринскую жену Анну Ларину – пусть не совсем близкую, но все-таки родственницу Гусмана. Отдельную новеллу составило описание злодейств самого Бориса Израилевича, и тут, извините, мы не удержимся от цитирования.

ГУСМАН Б. И. враждебно настроен к существующему в СССР строю. Восхваляя осужденных врагов народа и доказывая их невиновность перед страной и народом, он в то же время высказывает гнусную клевету на руководителей ВКП(б) и Советского правительства. Утверждает, что руководители Советского правительства своей политикой довели страну до разорения и обнищания. Критикуя политику и мероприятия ВКП(б) с право-троцкистских позиций, ГУСМАН Б. И. говорит, что коллективизация в стране проводилась насильственно и что, якобы, коллективизацией довели страну до того, что уморили голодом народ. Высказывая недовольство Советской властью, ГУСМАН Б. И. утверждает, что в СССР нельзя добиться правды, нет законов и, якобы, даже самые мрачные времена в жизни народа блекнут перед нашей действительностью.

Такая вот чекистская публицистика, буквально и возразить нечего. Особенно умиляет рефрен со словом «якобы»: не дай бог подумают, будто представители органов внутренне солидарны с приведенными утверждениями. Вообразить же себе, что осторожнейший, умудренный жизнью и обремененный семьей Борис Израилевич хотя бы однажды произнес нечто подобное вслух, да еще при посторонних, категорически не получается.

В обвинительном заключении, правда, кроме супругов Гусманов фигурирует еще и некая Лия Лазаревна Закрицкая, «еврейка, образование среднее, замужняя, до ареста – машинистка Гидроэнергопроекта в Москве». Из означенного документа следует, что всю эту немыслимую клевету на Советскую власть трое подсудимых возводили в 1944–1945 годах исключительно в разговорах между собой, то есть без свидетелей. А теперь вот неожиданно «признали себя виновными частично и изобличили друг друга на очных ставках». С кристально чистой совестью и ощущением превосходно выполненной работы следователь Каптиков направил данное обвинительное заключение в Особое совещание при МВД СССР, рекомендовав назначить в качестве меры наказания: Борису Израилевичу – 7 лет ИТЛ с конфискацией имущества, Иде Григорьевне – 8 лет ИТЛ, тоже с конфискацией, Лие Лазаревне – 4 года, почему-то без конфискации. Что и было санкционировано Особым совещанием; во всяком случае в применении к обоим Гусманам обстояло именно так.

«Папу к тому времени уже арестовали», – цитировали мы Юрия Ларина несколько абзацев тому назад. Под «тем временем» подразумевается момент ареста теперь уже Иды Григорьевны. И об этом эпизоде тоже уместно поведать словами самого Юры – как он рассказывал много лет спустя.

И дальше мы уже жили вдвоем с Идой. Так вот, возвращаюсь я из школы, а мамы нет. Я спрашиваю: «Где мама?» Эти посторонние люди говорят: «Она пошла на заседание домкома. Но ты не волнуйся. Вот мы хотим съездить на другой берег Волги и погулять там». А вечером «Трактор» должен был играть с «Динамо». Я спрашиваю: «А когда мы вернемся? Такой матч я не могу пропустить». Они отвечают: «Да ничего, успеешь». Так мы и отправились. Плыли очень долго, часов пять-шесть по Ахтубе. Я не помню, были ли остановки, но эти двое исчезли, осталась Маруся (та самая приглашенная домработница. – Д. С.). Она куда-то меня привезла, привела в какой-то дом и говорит: «Юрочка, уже поздно, ты ложись спать, а завтра мы увидимся». Но мы не увиделись, назавтра за мной пришли уже другие люди. Наверное, это была Клавдия Михайловна, директор. Так я оказался в детдоме. Бунтовать или как-то сопротивляться я не пытался. Мне сказали, что мои родители в длительной командировке. И я поверил. А что было делать?

Глава 2
Есть какая-то тайна

Местом назначения оказался Среднеахтубинский (тогда писали: Средне-Ахтубинский) специальный детский дом имени Рубена Ибаррури. Здесь Юре предстояло провести семь лет – вплоть до окончания средней школы. Тот самый возраст, от десяти до семнадцати, когда, согласно педагогической науке, формируется личность в большинстве ее социальных оттенков.

Прежде чем приступить к рассказу об этих годах, пожалуй, имеет смысл расшифровать и прокомментировать официальное название учреждения. В нем, в названии, содержится довольно значимая информация, в том числе и не всегда очевидная для сегодняшнего читателя.

Проще всего, конечно, с географией. Средняя Ахтуба – районный центр в Сталинградской области, в ту пору – село, ныне рабочий поселок. Он стоит в 24 километрах от Царицына – Сталинграда – Волгограда на высоком берегу реки Ахтубы, которая, впрочем, не совсем река, а рукав Волги, ее природный «дублер», из одного места вытекающий и в другое, намного ниже по течению, снова впадающий. Говорят, Ахтуба прежде была полноводна, и некогда по ней безнаказанно сновали Стеньки Разина челны, утверждая в окрестностях «понизовую вольницу». Легендарный атаман условно считается основателем поселения, в 2009 году ему даже установили памятник на площади перед районной администрацией. Не столь романтическая, но чуть более доказательная версия гласит, что Среднюю Ахтубу основал все же поручик артиллерии из Царицына Иван Еремеевич Цыплятев в середине XVIII столетия.

Вплоть до конца 1950‐х по реке ходили пароходы, грузовые и пассажирские. В результате строительства Волжской ГЭС Ахтуба изрядно обмелела, но и поныне остается Меккой для любителей рыбалки со всей европейской части страны. Туристы какого-либо иного толка в Средней Ахтубе – необычайная редкость.

В Волго-Ахтубинской пойме очень плодородные земли, и климат отличается мягкостью по сравнению с окружающими степями. На здешних угодьях, изрезанных ериками, протоками и озерцами, вызревает буквально все, от томатов до винограда, а в садах цветут яблони, вишни, сливы, абрикосы. Тем не менее голодные времена в этой «золотой долине» случались неоднократно, в том числе и в ХХ веке.

В период боев за Сталинград здесь был тыл, поскольку немецкие войска на левый берег Волги так и не прорвались. Но тыл не то что не глубокий, а буквально «горячий». Совсем рядом со Средней Ахтубой на аэродроме базировались 7 авиаполков – истребители и бомбардировщики добирались отсюда до передовой за считанные минуты. Неподалеку пролегала железнодорожная ветка Сталинград – Владимирка, построенная в кратчайший срок и ставшая жизненно важной для снабжения действующей армии. Из Заволжья велся обстрел из тяжелых орудий подконтрольной немцам территории города. И как раз в окрестностях Средней Ахтубы находились засекреченные пункты управления Сталинградским и Юго-Восточным фронтами (вспомним выразительные описания «штаба фронта» в романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба») – о чем, конечно, знал тогда лишь узкий круг посвященных.

Район этот нередко подвергался бомбардировкам, несмотря на огневую активность советских сил ПВО. Например, 4 ноября 1942 года в результате налета гитлеровской авиации в одной только Средней Ахтубе, небольшом по размеру селении, погибли больше четырехсот мирных жителей. И все же это был относительный тыл, поэтому здесь и в окрестностях размещались десятки эвакогоспиталей. После разгрома армии Паулюса они двинулись вслед за частями Красной Армии, перешедшими в наступление. Покинул место своей дислокации в Средней Ахтубе – бывшее церковной подворье с прилегающими строениями (храм снесли еще в 1930‐х), – и военный госпиталь № 472. Опустевшие здания одно время использовали для различных хозяйственных нужд, а в январе 1945‐го из близлежащего села Заплавного сюда был переведен детский дом, организованный за год с небольшим до того.

Что же касается присвоения детдому славного имени Рубена Руиса Ибаррури, об этом можно сообщить совсем кратко, а можно и обстоятельно. Вообще-то в послевоенное советское время про ту героическую историю знал всякий пионер, за вычетом разве что отпетых двоечников и прогульщиков. Хотя теперь уже подросли и возмужали поколения, которых пионерское воспитание не коснулось абсолютно. Зато им на выручку при необходимости поспешит интернет с его поисковыми системами. Если обойтись без подробного пересказа событий, но упомянуть все же некоторые факты, то дело обстояло так.

Рубен Руис Ибаррури, сын пламенной революционерки Долорес Ибаррури, возглавившей компартию Испании, оказался в СССР после ареста матери в 1935 году – еще до начала гражданской войны у себя на родине. В Москве его взяла на воспитание семья старых большевиков Лепешинских, но уже через год совсем юный Рубен вернулся в Испанию и вступил в интернациональную бригаду, воевавшую с франкистами. Побывал в плену, откуда был освобожден при загадочных обстоятельствах.

В 1939 году он вновь прибыл в Советский Союз, где закончил военное училище, став кадровым офицером. Участвовал в боях с первых дней Великой Отечественной, был ранен в июле 1941‐го при защите моста через Березину (за тот подвиг он получил орден Красного Знамени из рук «всесоюзного старосты» Калинина). А 24 августа 1942‐го произошло последнее его сражение: в составе 35‐й гвардейской дивизии старший лейтенант Ибаррури отражал прорыв немецкой танковой группировки в направлении Сталинграда. Небольшой отряд больше суток сдерживал наступление противника около станции Котлубань; после гибели командира батальона 22-летний Рубен принял командование на себя и поднял бойцов в контратаку. Продвижение вражеских войск на этом участке было приостановлено, но Рубен Ибаррури получил тяжелое ранение и был отправлен за Волгу в госпиталь, где скончался 3 сентября.

Это был тот самый госпиталь № 472 в Средней Ахтубе, чьи помещения позднее заняли детдомовцы. Могила, в которой первоначально был погребен Рубен Ибаррури, находилась фактически на территории детского дома (позднее его останки вместе с телами двух других Героев Советского Союза торжественно перезахоронили на площади Павших Борцов в Сталинграде). Какой-то особый посмертный культ Ибаррури среди воспитанников не насаждался, но его имя они носили, что называется, с гордостью – это проскальзывало даже и в нынешних наших разговорах с некоторыми из них. Кстати, попутно звучали фразы о том, что при любых земляных работах здесь то и дело натыкались на безымянные человеческие останки – и давние, времен церковного кладбища, и оставшиеся после военного госпиталя. Детдомовцы обитали буквально на костях, воспринимая это буднично, как данность.

С недавних пор на одном из домов в Средней Ахтубе висит мемориальная доска: «В этом здании в госпитальной палате прожил свои последние дни Герой Советского Союза, командир пулеметного взвода, старший лейтенант Ибаррури Рубен Руис». Знатоки местной истории уверяют, впрочем, что тот умирал от ран совсем в другом строении, давным-давно снесенном, а памятную доску прикрепили там, где она эффектнее смотрится – рядом с монументом погибшим воинам.

Наконец, наиболее загадочное – статус «специального детского дома». В этом пункте многие спотыкаются, осекаются, домысливают, априори негодуют и задним числом ужасаются. Почти у всех на полуавтомате возникает в мозгу образ некоего «приюта для детей врагов народа». Хотя тут в чистом виде аберрация – по крайней мере, на уровне формально-бюрократическом. Имеет смысл, наверное, поговорить об этом поподробнее.

Никакой разветвленной системы детских домов, которые бы намеренно и целенаправленно комплектовались из отпрысков репрессированных семей, не существовало ни в 1930‐е годы, ни позднее. Видимо, не стоит выискивать здесь мотивы гуманистического свойства – не они определяли устройство тогдашней жизни, сколько бы ни рассуждал о «пролетарском гуманизме» А. М. Горький в одноименной статье 1934 года. Скорее, имел место не столь уж затейливый расчет. И действительно, зачем же власти собственными руками создавать потенциальные очаги вызревания протеста, пусть даже детского, наивного и сугубо эмоционального?

Напротив, проводилась тактика рассеивания и социального смешения: круглых или неполных сирот из числа «политических» через детприемники, входившие в структуру НКВД, позднее МВД, распределяли по детским домам Наркомпроса, вполне обычным. Зачастую – в другие регионы, подальше от родных мест и знакомой среды. Братьев и сестер намеренно разлучали, разводя их по разным конечным пунктам – о чем совершенно недвусмысленно говорилось в пункте 27 приказа наркома внутренних дел СССР Н. И. Ежова № 00486 от 15 августа 1937 года.

Подобные установки были сформулированы вполне официально – скажем, в постановлении Политбюро ЦК ВКП(б) № П51/144 от 5 июля 1937 года, то есть в самом начале волны Большого террора. Пункт 4 этого документа, носившего название «О членах семей осужденных изменников Родины», гласил:

Всех оставшихся после осуждения детей-сирот до 15-летнего возраста взять на государственное обеспечение, что же касается детей старше 15-летнего возраста, о них решать вопрос индивидуально.

И в следующем пункте:

Предложить Наркомвнуделу разместить детей в существующей сети детских домов и закрытых интернатах Наркомпросов республик. Все дети подлежат размещению в городах вне Москвы, Ленинграда, Киева, Тифлиса, Минска, приморских городов, приграничных городов.

Примерно так же поставлен вопрос и в упоминавшемся ранее приказе Ежова № 00486 – правда, с уточнением насчет «социально опасных» детей старше 15-летнего возраста: их рекомендовалось направлять в лагеря, исправительно-трудовые колонии или детские дома особого режима. Коренных изменений установки не претерпели и впоследствии.

В исследовании историка и археографа Марии Зезиной «Система социальной защиты детей-сирот в СССР», опубликованном в 1992 году, структура в целом описана так:

Вопросы устройства и воспитания детей, оставшихся без родителей, находились в ведении местных советов, а также нескольких министерств – просвещения (детские дома), здравоохранения (дома ребенка и детские дома больничного типа для инвалидов), трудовых резервов (ремесленные училища и школы ФЗО), внутренних дел (детские комнаты, приемники-распределители, колонии).

В той же работе уточняется, что в детские дома

принимали детей от 3 до 14 лет. По достижении ими 14-летнего возраста они направлялись в ремесленные и железнодорожные училища. Туда же устраивали беспризорных подростков 13–16 лет, если они имели необходимый образовательный минимум. В особую группу выделялись дети с девиантным поведением и те, кто длительное время бродяжничал, неоднократно бежал из детского дома или училища. Как правило, они направлялись в детские колонии МВД. В то же время в системе Министерства просвещения РСФСР существовало два особых воспитательных учреждения: Нижнетагильский детский дом № 1 (Свердловская обл.) для детей, склонных к антиобщественным поступкам, и Институт трудового воспитания «Новая жизнь» (г. Чехов Московской обл.) для сексуально развращенных девочек (единственный в СССР, существовал с 1927 г.).

О какой-либо отдельной категории «учебно-воспитательных учреждений для детей врагов народа» в этом научном труде, довольно подробном (и, добавим, созданном в эпоху гласности, что имеет значение), нет никаких упоминаний – как и в других открытых источниках, заслуживающих доверия. Даже если все-таки существовали какие-то совсем секретные исключения из общей практики, то сведения о них по-прежнему недоступны.

Сказанное выше не означает, конечно, что дети репрессированных родителей, попавшие в детдома, обитали там без дополнительного контроля и специального надзора. Перечень учреждений, куда направляли таких детей, был выборочным, и за их судьбой внимательно следили вплоть до выпуска и устройства на работу – это было прописано все в том же приказе № 00486. На администрацию и педагогические коллективы возлагалась обязанность давать регулярные отчеты. Тем не менее внешним статусом и повседневным распорядком учреждения эти от других не отличались, насколько известно. В совокупности обнародовано достаточно материалов – и официальных, и мемуарных, – чтобы прийти к выводу: в отношении «детей врагов народа» работало преимущественно правило диссоциации, а не агрегации. Вероятно, считалось, что так гораздо больше шансов воспитать из них лояльных граждан СССР, всецело преданных делу строительства коммунизма.

А вот учреждения, подведомственные министерству внутренних дел, особенно колонии для несовершеннолетних – действительно, особый случай. С детьми, угодившими в жернова пенитенциарной системы (напомним, что с 1935 года в СССР уголовной ответственности юные граждане подлежали с 12-летнего возраста), не церемонились по определению. Тамошние порядки и нравы – отдельная тема, лишь косвенно имеющая отношение к нашему повествованию. Правда, грань между детдомом и исправительной колонией отнюдь не была непреодолимой (в одну сторону, разумеется) и могла оказаться чрезвычайно зыбкой, если кому-то из детдомовцев инкриминировалось «систематическое нарушение внутреннего распорядка и дезорганизация нормальной постановки учебы и воспитания». Но все же такая грань существовала, юридически и процедурно. А еще в войну и первые послевоенные годы не редки бывали ситуации, когда мест в детских домах попросту не хватало, и тогда сирот и беспризорников подолгу, месяцами, могли содержать в приемниках-распределителях, тоже относившихся к системе МВД. Быт там налажен был из рук вон плохо, а обращение с «контингентом» мало чем отличалось от «зоны».

Если же вернуться к статусу «специальных детских домов», то его появление напрямую связано с ситуацией военного времени. Вернее, и до войны некоторые детдома именовались специальными – например, учреждения для воспитанников с задержками в развитии или, наоборот, для одаренных в музыке либо математике. Но в ходе Великой Отечественной у прежней формулировки появилось иное содержание. Совместным постановлением Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 21 августа 1943 года «О неотложных мерах по восстановлению хозяйства в районах, освобожденных от немецкой оккупации» предусматривалось, в частности, открытие множества специальных детских домов для «детей воинов Красной Армии и партизан Отечественной войны, а также сирот, родители которых погибли от рук немецких оккупантов». Уже к ноябрю того же года во вновь созданных спецдетдомах насчитывалось свыше 137 тысяч обитателей.

Учреждения эти, в некотором роде «сетевые», по материальному снабжению и укомплектованности персоналом с самого начала отличались в лучшую сторону от обычных детских домов. Настолько в лучшую, что известны даже случаи групповых побегов из голодных приютов «старого образца» с целью прибиться к новым, сравнительно благополучным. Там все-таки старались воспитанников регулярно кормить и добывать для них более или менее пригодную одежду, что в условиях военного времени вырастало в важное преимущество. Структура спецдетдомов довольно долго существовала и после победы, вплоть до второй половины 1950‐х, когда уже и самые младшие из детей войны достигли совершеннолетия. В частности, Среднеахтубинский специальный детский дом был расформирован в 1957 году, и на его территории на три десятилетия разместился интернат для детей с особенностями развития. Называли их тогда не столь изысканно и политкорректно, а «умственно отсталыми». И до сих пор, между прочим, так называют по стране, – на уровне официальных документов.

Немало специальных детдомов – никак не меньше десятка, судя по архивным следам (Сталинградский № 1, Даниловский, Ларинский, Арчединский и др.) – располагалось в Сталинградской области, что вполне объяснимо: потери среди гражданского населения в ходе сражений 1942–1943 годов здесь были поистине катастрофическими. Один только день бомбардировок Сталинграда частями люфтваффе 23 августа 1942‐го унес жизни приблизительно 42 тысяч мирных жителей – более точных подсчетов никому произвести так и не удалось: трагическую статистику запутало множество недоучтенных эвакуированных, лишь накануне прибывших из блокадного Ленинграда… Число сталинградских детей, оставшихся сиротами в период тамошних боевых действий, тоже измерялось тысячами и тысячами. В первую очередь для них предназначались созданные в области специальные детдома, и как раз военные сироты составляли большинство среди воспитанников в Средней Ахтубе – как и предписывало упомянутое постановление партии и правительства. Большинство, но не стопроцентное.

* * *

Итак, Юра оказался здесь, в Средней Ахтубе. Известна точная дата его приема в детский дом – 26 июня 1946 года. Разумеется, утешающее вранье про «длительную командировку» быстро утратило даже минимальные оттенки правдоподобия. Сознанию 10-летнего ребенка вполне доступен логический, он же житейский вывод: если вокруг тебя ребята, чьи родители погибли в ходе войны или почему-то сидят в тюрьме, – значит, ты такой же, один из них. Правда, с самоидентификацией у Юры Гусмана обстояло посложнее, чем у остальных, и со временем эта сложность только усугублялась. Однако подброшенная ему бесхитростная иллюзия в любом случае не могла не развеяться.

Кое-что об участи приемных родителей, которых он считал родными отцом и матерью, ему стало известно еще в детдоме. С «мамой Идой» он даже со временем вступил в нерегулярную переписку, изредка получая от нее письма из поселка Сухобезводное Горьковской области, входившего в структуру УнжЛАГа. Те весточки, разумеется, не могли содержать никаких объяснений реального положения дел и ограничивались элементарной эмоциональной поддержкой – «люблю, целую». Подробности выяснились гораздо позднее.

О судьбе же своей настоящей матери Юра долгое время не знал совсем ничего, и ситуация с ней представлялась ему крайне запутанной, почти абсурдной. Впоследствии он вспоминал:

Как-то Мария Федоровна (врач, дочь первого директора Среднеахтубинского детдома Клавдии Михайловны Кремневой. – Д. С.) говорит: «Слушай, мы получили письма от двух твоих мам. Какая мама настоящая?» Не помню, что я ответил. Мысли какие-то у меня, наверное, крутились, но я их не помню. А чувство непонимания было основным.

Судя по контексту, работники детдома сами тогда разобрались, какую маму выбрать из двух, и второе письмо Юре не отдали вовсе. Оно в любом случае не могло не оказаться единичным: Анна Ларина много лет спустя утверждала, что писем сыну в детский дом не отправляла, опасаясь ему навредить, хотя кое-какую информацию о нем получала из переписки с Идой Григорьевной. Могла ли последняя приложить к своему посланию Юре еще и письмо от Лариной – без ее ведома? Спросить уже некого.

Достоверно известно, что Юра Гусман оказался не единственным ребенком, угодившим в Среднеахтубинский детдом по причине ареста родителей. Об этом свидетельствуют хотя бы записи в «Книге учета воспитанников детского дома». Точнее говоря, в одной из двух таких книг, сохранившихся в местном краеведческом музее, а именно – за 1948 год. В ней, пусть и изредка, но встречаются все же формулировки наподобие «мать осуждена». Статьи уголовного кодекса нигде не указаны – однако из воспоминаний Юрия Ларина можно сделать вывод, что у некоторых его детдомовских знакомцев матери отбывали срок отнюдь не за «политику». Про каких-либо осужденных отцов в «Книге учета» не говорится ни разу.

Среди лапидарных сведений о «Гусмане Юрии Борисовиче» в графе «кто имеется из родителей или близких родственников» здесь записана только анонимная «мать» – причем без упоминания о судимости. А рядом, в столбце «год, месяц и число рождения», обозначено: 7/VIII-1936. Зачем надо было менять дату появления на свет десятилетнему мальчику, который прекрасно помнил, что его день рождения всегда раньше отмечали 8 мая? На случайную описку это совсем не похоже, а вот на намеренное искажение факта во исполнение неведомой инструкции – очень даже. Придуманную дату потом вписали Юре в паспорт, и официально вернуть себе настоящий день рождения он сумел лишь спустя годы.

Мягко говоря, неточности, обнаруженные в краткой анкете одного из воспитанников, заставляют предположить, что и в других случаях сведения могли оказаться подложными. Впрочем, документ этот в целом все же не вызывает ощущения массированной фальсификации. Подлинные истории тех детдомовцев, с которыми Ларин дружил в школьные годы и поддерживал отношения впоследствии, коррелируют с учетными записями. Куда больше недоумения вызывает знакомство с аналогичной рукописной книгой за следующий, 1949 год. Здесь напрочь отсутствуют даже намеки на тюремную участь чьих-либо родителей. И вообще нет оттенков: практически ко всем воспитанникам поголовно применена одна и та же стереотипная формула «мать умерла, отец погиб». Да, и к Юре Гусману тоже – по шаблону.

Как уже говорилось, со многими ребятами действительно обстояло именно так – или почти так. Про одного из друзей детства, Юру Мальцева, в своих мемуарах Ларин пишет совершенно определенно: его в Сталинграде «нашли в какой-то яме под развалинами». И про другого, Толю Чеботарева, с которым они познакомились еще в сталинградской школе:

У него мама умерла от туберкулеза, и он попал в детдом раньше меня. Его дядя был секретарем райисполкома, Саранча Алексей Иванович. Видно, он и попросил, чтобы Толю и его сестру определили в наш детдом. Конечно, тяжело было двух детей в семью взять.

(Заметим попутно, что в этом случае брата с сестрой разлучать никто не собирался, поскольку не имелось политической подоплеки). Про еще одного воспитанника говорили, что фамилию Задубовский он получил просто потому, что найден был во время войны «за Дубовкой», то есть в окрестностях одного из райцентров Сталинградской области. Документов при нем не имелось, а сам он ни о себе, ни о своей семье рассказать ничего не мог.

Есть и совсем недавнее, совершенно прямое свидетельство подобного свойства. На диктофоне у автора книги записан рассказ Тамары Сергеевны Шульпековой, в девичестве Гавриловой, о том, какие трагические обстоятельства предшествовали ее попаданию в детский дом – сначала в Заплавном, потом в Средней Ахтубе. Если совсем в нескольких фразах (хотя рассказ изобилует жуткими подробностями): ее мама скончалась от туберкулеза буквально накануне печально памятной бомбардировки Сталинграда в августе 1942-го, затем папа, работавший милиционером, успел переправиться с семьей за Волгу до начала боев в городе, после чего суровой зимой, уже в тылу, хотя и на фоне беспрерывных бомбежек, от голода умерла сначала Тамарина бабушка, потом младший брат, а вскоре и отец. Детский дом буквально спас Тамаре жизнь – без всяких метафор.

Однако в том детдомовском коллективе смутно распознаются и более запутанные персональные линии. Среди питомцев встречались ребята с загадочным «бэкграундом» – например, москвич Юра Сурначев, чьи родители, скорее всего, тоже были арестованы. Он был старше своего тезки на пять лет, но они дружили – видимо, эта дружба поначалу была формой покровительства новичку (о Сурначеве вообще вспоминают как о большом любителе верховодить над малышней – не зря он одно время возглавлял тамошний детсовет), однако постепенно их отношения стали более равноправными. К слову, после окончания школы в Средней Ахтубе Юра Гусман поступил в тот же институт, где учился Сурначев. Но довольно показательно, что к откровенным разговорам об участи родителей эти их дружеские отношения так ни разу и не привели – даже с началом оттепели. Вероятно, в конце концов такой диалог все же мог бы состояться, однако Юрий Сурначев погиб в автокатастрофе, будучи еще вполне молодым человеком.

Позднее Ларин строил предположения и насчет других возможных «детей врагов» – приведем здесь выдержку из его воспоминаний:

Решили, что, наверное, Борис Кожанов по прозвищу Кумпол, который появился еще до смены директора, симпатичный такой мальчишка. Ничего про него не знаю, сгинул куда-то. Я потом, когда стал интересоваться историей, узнал: был такой Кожанов, командующий Волжской флотилией, расстрелянный. Были другие ребята с расстрелянными родителями. Был еще один парнишка (Виктор Сикоров. – Д. С.), он рассказывал, что были арестованы его родители. Впоследствии его сын, работавший в КГБ, нашел бумаги об аресте родителей отца. Но думаю, что таких ребят было немного.

Возвращаясь к «Книге учета» 1949 года: остается разве что строить догадки, чем была вызвана надобность причесывать коротенькие казенные биографии полутора сотен воспитанников под совсем уж единую гребенку. Так или иначе, подлинность тех регистрационных сведений не всегда следует принимать на веру без дополнительных изысканий. И все же понятно, что Среднеахтубинский специальный детский дом вряд ли существенно отличался от других, ему подобных, в части «контингента». Может быть, процент «политических» был тут чуть выше среднего по области – не зря, наверное, на сей счет бродили смутные, но устойчивые слухи среди местных жителей, да и среди самих воспитанников тоже. Однако пропорция в любом случае не тянет на экстраординарную, особую, исключительную.

Напрашивается другое объяснение. Так называемых детей врагов народа было по-прежнему слишком много в стране, поэтому при любой схеме распределения по детдомам они неизбежно образовывали какую-то прослойку, всячески маскируемую и нивелируемую администрацией. И в этом нивелировании, кстати, можно усмотреть отличие послевоенной практики от того, что происходило с «детьми врагов народа» приблизительно десятилетием ранее, на пике Большого террора.