Текст книги "Юрий Ларин. Живопись предельных состояний"

Тогдашнее положение дел представлялось органам госбезопасности до такой степени тревожным и выходящим из-под контроля, что 20 мая 1938 года был издан приказ НКВД СССР № 00309 «Об устранении извращений в содержании детей репрессированных родителей в детских домах», подписанный заместителем наркома Михаилом Фриновским. Это по-своему удивительный документ, ощутимо нервический даже по стилю – с экспрессивным описанием ряда «недопустимых случаев», которые сами по себе ужасны, однако ни в какую внятную схему не укладываются.

В том приказе требование «обеспечить правильный режим воспитания детей репрессированных, своевременно пресекая имевшие место издевательства над детьми, также попытки воспитательского состава детдомов создавать враждебную обстановку вокруг детей репрессированных» соседствовало с указанием «устранить привилегированное положение, созданное в некоторых домах для детей репрессированных родителей в сравнении с остальными детьми». Похоже на то, что посредством этого документа, внутренне довольно противоречивого, руководство НКВД пыталось как-то обуздать массовую истерию по поводу «изменников родины», перекинувшуюся уже и на их малолетних отпрысков, и одновременно пресечь «излишнее», неуместное и подозрительное, сострадание к ним.

Иными словами, подразумевалось, что «дети репрессированных» должны окончательно раствориться среди прочих детдомовцев и перестать вызывать к себе особое отношение, в чем бы оно ни выражалось (про «политику диссоциации» мы уже говорили выше). Хотя внедряемое уравнивание имело, конечно, свои пределы: в том же приказе звучало требование «немедленно обеспечить оперативное агентурное обслуживание детских домов, в которых содержатся дети репрессированных родителей».

Нет сомнений, что и в 1940–1950‐е годы за такими детьми осуществлялся пригляд со стороны территориальных органов внутренних дел. И руководителей воспитательных учреждений по-прежнему обязывали регулярно отчитываться по данному вопросу: мол, что там и как с «детьми врагов», нет ли тревожных сигналов и симптомов. Скорее всего, руководители эти давали подписку о неразглашении секретов подобного свойства.

Когда писалась наша книга, автор неоднократно беседовал с Владимиром Васильевичем Климовым – другом всей жизни Юрия Ларина, физиком-ядерщиком. Их тесное знакомство началось как раз в Средней Ахтубе: Володя был сыном Августы Сергеевны Климовой, назначенной в 1949‐м директором здешнего детского дома. Дружба эта и потом никогда не прерывалась. Вот, казалось бы, редкая возможность для бывшего воспитанника из числа «политических» – спустя годы выведать у близкого товарища, раздобыть, можно сказать, из вторых рук хотя бы косвенную информацию про давнишние тайны, про надзор и секретное делопроизводство, про свой персональный статус в невозмутимых чекистских глазах… Но нет. Климов и самому Ларину так объяснил в свое время, и недавно повторил в подробном интервью: мама никогда и ничего об этом не рассказывала. Никогда и ничего, кроме редких и не слишком ясных обмолвок. Одно можно утверждать с уверенностью: Августа Сергеевна, зная подоплеку, тем не менее привечала у себя в доме воспитанника Юру Гусмана и поощряла их дружбу со своим сыном.

Впрочем, история тесных отношений Юры с семьей Августы Климовой относится уже к старшим классам школы, но и до того детдомовская жизнь не казалась ему кошмаром. И позднее, во взрослые годы, не казалась тоже. Через все воспоминания о той поре у него сквозили главным образом светлые чувства – в частности, признательность воспитателям. Нет, разумеется, тут было не казенное «спасибо за наше счастливое детство»: с чего бы вдруг всплыть подобным интонациям в рассказах не молодого уже художника, многое испытавшего и понявшего? Звучала благодарность конкретным людям – хотя и без подробного психологического разбора, почему каждый из них в отдельности и все они вместе поступали по-человечески. Юрий Николаевич так говорил о них спустя десятилетия:

Эти люди были для меня роднее, чем мама. Это очень странно. Они были хорошие люди, добрые. Все. Доброта как-то откликается в сердце.

Было бы опрометчиво, конечно, делать обобщения, основываясь на отдельном случае. К тому же встречаются свидетельства об обратном – как немилосердно, грубо и порой жестоко обходились в детских домах сталинской поры с воспитанниками в целом и с «детьми врагов» в особенности. Но все же нельзя утверждать, что ситуация в Среднеахтубинском детском доме оказалась каким-то невероятным исключением из общего ужасающего правила.

У автора книги была возможность расспросить про детдомовские годы другого ребенка из семьи «изменников родины» – Нонну Михайловну Скегину, ставшую впоследствии, в 1960‐х, завлитом у театрального режиссера Анатолия Эфроса. В 1938 году после ареста родителей она в семилетнем возрасте оказалась в детском доме в городе Кузнецке Пензенской области, где оставалась до 1945-го, вплоть до возвращения в Москву к родственникам матери. Так вот, в ее рассказе тоже звучала признательность воспитателям, и в целом тот период своей биографии, несмотря на тягостные детали, она вспоминала с добрым чувством:

Хотя образование в школе давали плохое, читала я там мало, но были друзья и подруги, с которыми мы потом дружили всю жизнь. И вообще была атмосфера большой, прекрасной семьи. Мы говорили, что у нас лучше, чем у Макаренко.

Нонна Михайловна скончалась в сентябре 2018 года.

А вот слова упоминавшейся уже Тамары Сергеевны Шульпековой об их послевоенной жизни в Средней Ахтубе:

Этот детский дом мы все вспоминаем с большой теплотой. Воспитатели и руководители у нас были очень хорошие. Не знаю, как мальчишки, а за девчонок могу сказать, что никогда мы не слышали ни криков, ни одергиваний. Среди девчонок была очень спокойная атмосфера, мы друг друга жалели, помогали.

И еще одна цитата из интервью с ней:

Хотели меня удочерить, но, слава богу, не удочерили. Я рада, что попала в детский дом. Там было воспитание. А так еще неизвестно, в какую семью я бы попала. Благодарна судьбе, что у меня сложилось именно так.

Личные свидетельства детдомовцев заставляют вспомнить о тексте, который нельзя назвать документальным – но и сугубо художественным вымыслом тоже нельзя, наверное. В пьесе Александра Володина «Старшая сестра» (был такой знаменитый спектакль в БДТ у Георгия Товстоногова, а потом еще и кинофильм с Татьяной Дорониной в заглавной роли) есть монолог Нади, адресованный ее сестре Лиде, где содержится эмоциональное, приподнятое описание их прежней детдомовской жизни. Позволим себе привести фрагмент.

Помнишь, как мы жили в детском доме? Ты ничего не помнишь, это ужасно. Там все жили как при коммунизме. Один раз воспитатели хватились – в столовой нет корок от мандаринов. Оказывается, старшие не едят, оставляют мандарины младшим. (Все с большим возбуждением, с тоской.) А помнишь? В коллективе плохое настроение – трубить общее собрание! Помнишь, как ты упала, у тебя было сотрясение мозга, в день нашей годовщины. Совет решил: отставить праздник! Не может быть в одном доме горе и радость. Дежурство по тишине. Бюллетень здоровья каждые три часа. Четырнадцать дней без памяти! Первое слово: «Хочу клюкву». Сообщение по радио: «Хочет клюкву». Все друг друга поздравляют. Постановление десять процентов заработка на подарок врачу. Встреча под оркестр. Помнишь, каждый месяц день рождения. Ляля, Лена, Леля, Лиля, Лида – все на букву «л», все вместе, какая разница!

Как ни парадоксально, наименее убедительными здесь выглядят мандарины – трудно предположить, откуда бы им взяться в Омске в военные годы (этот хронотоп отчетливо задан в пьесе). Тем более чуть ли не на соседней странице проскальзывает такой обмен репликами: «Лида. Что читаешь? – Надя. „Робинзона Крузо“ – Лида. Нам ее во время войны читали – как он пищу себе добывал, очень было злободневно». Тут на стыке можно процитировать опять же Тамару Шульпекову, вспоминающую свой первый детдомовский «сезон» (осень 1944‐го – зима 1945‐го; Юра Гусман тогда еще жил с семьей в Сталинграде):

В Заплавном было мало еды, мы сами что-то старались себе добывать. Ходили на речку, ловили мальков, сушили их и ели. Мальчишки по огородам лазили. А в Средней Ахтубе нам помогал местный плодоовощной завод, это было заметно. Рыбий жир нам сразу стали давать, от которого мы носы воротили, хоть были все очень исхудавшие.

Словом, мандарины в пьесе кажутся все же анахроническим перебором (хотя мало ли как могло выйти в неожиданном реальном эпизоде, который, вероятно, был известен Александру Володину). А вот все остальное как раз похоже на правду – пусть даже слегка утрированную для театральных подмостков. Разве что детсоветы начали входить в полную силу уже после войны, о чем говорится в исследовании современного историка Андрея Славко «Детские дома и школы для детей-сирот в России в годы Великой Отечественной войны и в послевоенный период». Славко пишет:

Отличительной особенностью второй половины 1940‐х от первой является возрастание роли общественного самоуправления в виде общих собраний воспитанников и детских советов.

Это как раз тот микроклимат, в котором обитал воспитанник Юра Гусман.

Вот еще один фрагмент из устных мемуаров Тамары Сергеевны Шульпековой, раз уж речь зашла про условия существования детдомовцев:

Мы дежурили по кухне, приходили рано утром, резали хлеб. Сами взвешивали хлеб, каждому нарезали положенную порцию с точностью до грамма. А Клавдия Михайловна (Кремнева, первый директор детского дома. – Д. С.) тоже приходила каждое утро на кухню – проверяла, сколько масла в кашу кладут и тому подобное, все контролировала. Хлеб мы так взвешивали долгое время: если вдруг меньше необходимого получался кусочек, то довесочек клали. Привыкли к этой нужде. А потом, в 47‐м или в 48‐м, разрешили класть хлеба больше, без строгого счета. За столами у нас сидели по четыре человека – и однажды мы приходим, а на тарелках лежит хлеб не по кусочку на каждого, а больше, по три, наверное. Мы смотрели и не верили глазам. Что, можно взять больше одного куска? Говорят: можно, ешьте, сколько хотите. Это запомнилось на всю жизнь.

А вот так Владимир Климов рассказывал о времени чуть более позднем – самом конце 1940‐х и начале 1950‐х. Здесь уже возникает едва ли не дословная перекличка с монологом из пьесы:

В детдоме мама ввела обычай: в конце каждого месяца отмечали дни рождения за месяц. Мама показывала, как готовить торты, воспитанники сами это делали. Помню, «наполеон» готовили и даже мороженое. У нас был детсовет, который решал многие вопросы, распределяли подарки от шефов, чтобы никто не оказался обижен. Старшие воспитанники шефствовали над младшими. Руководители даже помогали деньгами от продажи свинины или продуктами тем, кто уже выпустился из детдома и где-то учился. Мама устраивала так, чтобы все, кто учился в техникуме или институте, могли приехать на каникулы и два месяца бесплатно жить и питаться у нас в детдоме.

Заодно уж, к вопросу о рационах питания (и ради объективного снижения патетической благости): тот же Владимир Климов со слов матери, Августы Сергеевны, поведал про такой эпизод. Дело было в 1952 году:

К нам приехал Александр Шелепин, будущий «железный Шурик» (тогда первый секретарь ЦК ВЛКСМ, впоследствии председатель КГБ СССР. – Д. С.). Его отвели в столовую, он попробовал еду, говорит: ну, более или менее, хотя можно бы и получше. Мама ему говорит: знаете, сколько денег выделяется на питание одного воспитанника в день? Тот отвечает: нет, не знаю. Мама: чуть больше 7 рублей (в ценах 1952 года, после 1961‐го это 73 копейки. – Д. С.). Не разгуляешься, конечно. Но мы не голодали.

В общем, и так очевидно: никакой сиротский приют по определению не может походить на рай земной – особенно если речь про советский детдом в первые послевоенные годы. И не очень-то просто выбрать некую усредненную интонацию для описания того уклада. Из сегодняшнего времени, если вникнуть, он выглядит слоистым, отчасти разнородным и даже эклектичным, как бы ни велики были тогда старания сверху все унифицировать, регламентировать и благоустроить. «Палочки должны быть попендикулярны», и схематически вроде бы так и выходило, но в деталях хватало различной «кривизны» – и в лучшем, и в худшем смыслах.

* * *

Образцовая, по-своему даже идеальная интонация для рассказа о детских домах возникает, например, в документальном киноочерке «Дети Сталинграда», снятом на Нижне-Волжской студии кинохроники в 1950 году. Юры Гусмана в кадре там нет, да и Среднеахтубинский детский дом тоже не попал в объектив, зато весьма наглядно на местном материале представлен пропагандистский жанр «Родина стала их матерью».

Можно сказать, этот 10‐минутный очерк не содержит прямого вранья. Видеоряд кое-где сугубо хроникальный, а местами все же явно постановочный, но в пределах правдоподобия – без сочиненных декораций и привлеченной массовки. Закадровый текст стилистически невыносим, конечно (под звуки фанфар важный дикторский голос произносит мучительно темперированные фразы наподобие «весь народ заботится об этих детях – оберегает, воспитывает, учит» или еще «стройными рядами входят в город наследники, молодые хозяева Сталинграда»), однако приведенные в киноочерке факты в целом не искажены.

Действительно, были относительно щедрые шефские предприятия – в частности, детдому в Средней Ахтубе помогал стройтрест при сталинградском машиностроительном заводе «Баррикады». Шефы-строители закупали иногда необходимый инвентарь, время от времени делились продовольствием, летом отправляли воспитанников в ведомственный лагерь отдыха на реке Медведице. В области проводились выездные олимпиады и спартакиады, а также устраивались «плавучие пионерлагеря» (об одном таком путешествии с участием Юры Гусмана расскажем чуть позже). Бывало, что доставались детдомовцам дары и от нежданных «спонсоров» (тут приведем слова Тамары Шульпековой):

Нам какой-то маршал прислал целый вагон подарков. После войны это было, в 46‐м, примерно, году. И шелк, и парча – нам это очень пригодилось для художественной самодеятельности. Воспитатели все сшили себе из синего шелка нарядные платья. Старшим девчонкам достался шелк полосатый, они ходили в таких платьях. А нам, малышам, сшили платья из розового шелка.

На контрасте с девочками-ангелочками в розовых платьях воспроизведем такой фрагмент из воспоминаний Юрия Ларина:

В первые годы моего пребывания в детдоме было много блатных, более взрослых, которые издевались над младшими. Устраивали «тёмки»: намечали какую-то жертву, выключали свет и били, так, чтобы не было видно, кто бил. Или «велосипед»: кто-то спит, берут ватку, затыкают между пальцами ног и поджигают. Человек начинает вращать ногами. У меня как-то это все не осталось в памяти, потому что было много хорошего. «Велосипеда» никто не мог избежать, а «тёмки» мне не делали ни разу. Был Коля Клочков. Он любил поиздеваться. Противный. Когда меня привезли, он бросил такую фразу: «Ты думаешь, если у тебя отец был начальник, мы тоже с тобой будем нянчиться?!» Кого он имел в виду, я не знаю.

Сохранилась магнитофонная запись 1986 года, содержащая часть мемуарного диалога между Юрием Лариным и другом его детства Юрием Мальцевым – тем самым, найденным под развалинами Сталинграда. В разговоре всплывает тема жестких детдомовских нравов, и Мальцев делится давним впечатлением:

Как-то тебя ребята излупили, кровь текла, я заступался. На втором этаже кровати рядом стояли у нас, вечером, когда уже легли после отбоя, ты всхлипывал. Не помнишь? Мы болтали-болтали, и ты сказал, что на самом деле не еврей. Говорю: «А кто же тогда?» – «Я кто-то другой, точно не знаю, но есть какая-то тайна…» Евреев в детдоме не любили, а мне Юра нравился, и я за него заступался.

На что Ларин отвечает: «Совершенно не помню, чтобы в детдоме был антисемитизм, вот даю честное слово. Может, в самом начале, когда блатные там были?». Мальцев соглашается: «Да, наверное, в самом начале, но до определенного времени точно это было».

Впрочем, по совокупности доставалось более или менее всем младшим воспитанникам, без разбора национальностей и прочих «параметров». В той же аудиозаписи 1986 года содержится еще один фрагмент рассказа Юрия Мальцева про начальные детдомовские времена:

Блатные добивались, чтобы по вечерам только им доставалось мыть коридоры, потому что тогда им перепадала прибавка к ужину. Ложились они поздно, после всех, и уже не проходили процедуру раздевания при кастеляне, а заходили в спальню одетые, с орудиями для битья – ботинками. Я как-то проснулся от того, что мне одеяло на уши натянули и каблуками по голове лупят. Естественно, стал как-то сопротивляться, вскочил. Из коридора шум услышали, забежали – те уже шмыгнули по своим кроватям. И тишина. К нам с вопросами: мол, что такое? Мы ничего не говорим. Знаем, что если выдашь кого-то, потом днем хоть в туалете, хоть еще где – все равно излупят. На этом все и закончилось тогда.

Или вот еще блатные ко всем подходили и настойчиво предлагали сыграть в игру, не помню уже, как ее называли. Два кубика, слепленные из хлеба, на гранях наколоты точки от 1 до 6. Игра заключалась в том, что кубики бросают по очереди, у кого больше, тот и выигрывает. Играли на хлеб. Но они правила меняли на ходу. Могли сказать: «на десять деньков», а если ты промолчал и выиграл при этом, то тебе объясняли, что раз промолчал, то получишь только одну пайку. Себе же при выигрыше забирали весь твой хлеб в течение десяти дней.

Справедливости ради нужно добавить, что к 1948 году этот «беспредел» руководству детдома удалось во многом искоренить – правда, отнюдь не до стерильности.

Подобные перепады между слоями детдомовского уклада – обычное дело для той поры. Собственно, они и воспринимаются в качестве перепадов лишь после пристального, причем стороннего изучения вопроса. Изнутри, само собой, возникало неизмеримо больше эмоций, впечатлений, фактуры, представлений о том, «как было на самом деле» и «что нам всем казалось». Снаружи – только собирание сведений и посильная аналитика, без возможности полноценного «погружения в среду». Насколько удается понять, Юрий Ларин в мемуарах пробовал соединить обе эти установки: абсолютно честное, без каких-либо конъюнктурных искажений, воспоминание – и собственную же оценку тех событий, уже с учетом дальнейшего жизненного опыта.

В его рассказах о детском доме – довольно отрывочных, без последовательной хронологии и сквозной фабулы, зато эмоционально точных и предельно искренних, – как раз и проступает эта слоистая структура. Эпизод нанизывается за эпизодом почти в случайном порядке, по прихотливой ассоциации или по мере всплывания в памяти, и такой сюжетный разброс вдруг позволяет обнаружить постоянное сочетание и тесное соседство тех самых «слоев».

Строгий казенный распорядок гнездился всего в полушаге от жестких обычаев, привнесенных уличными беспризорниками. Добросердечие и отзывчивость персонала нисколько не противоречили засилью тоталитарных лозунгов и самой системе идейного воспитания по утвержденным сверху методичкам. Усиленная забота о снабжении «военных сирот» – и бесконечная нехватка чего-нибудь насущного. Декларируемая санитария – и регулярные нашествия заразных болезней. Наконец, честность и бесстрашие как вроде бы базовые жизненные принципы для «подрастающего поколения» – и множество недомолвок и опасений в качестве фона. Впрочем, не столь уж уникальный набор «слоев» для той эпохи.

Одновременно детдомовская жизнь складывалась еще и из своего рода «тематических блоков», в совокупности заполнявших значительную часть времени. Воспитанники, в частности, помогали выращивать свиней в подсобном хозяйстве и занимались двумя большими садами, расположенными на другом берегу Ахтубы – там плодоносили яблони, груши, сливы, тутовник. Летом нередко и жили прямо в тех садах, в палатках с марлевыми пологами от комаров. Хотя среднеахтубинское «натуральное хозяйство» представляется не самым масштабным, некоторые другие детдома были явно позажиточнее.

При работе в Государственном архиве Волгоградской области автор книги обнаружил официальную документацию по подсобному хозяйству Ларинского спецдетдома (к сожалению, аналогичных сведений о детском доме имени Рубена Ибаррури не сохранилось). Учетные списки тамошней живности выглядят внушительно:

кобылы – 4, верблюд – 1, волы – 9, коровы – 9, бараны – 5, овцы – 28, козлы – 2, козы – 7, свиноматки – 2, подсвинки – 6, хрячки и боровы – 6, пчелы – 6 семей, гуси – 11, гусаки – 5, индюшки – 3, индейки – 6, селезни – 4, утки – 8, куры – 78.

А вот еще из того же архива данные по аграрным достижениям Даниловского спецдетдома:

В 1945 году хозяйство имело следующий посев: ячмень 4,0 га, собрано валового урожая 650 кг; овса 3,0 га, собрано валового урожая 500 кг; просо 4,0 га, собрано валового урожая 700 кг; бахчевые 4,0 га, собрано валового урожая 2 т 700 кг; картофеля 3,5 га, собрано валового урожая 5 т 500 кг; овощи 2 га, собрано валового урожая 10 т. Для полевых работ в подсобном хозяйстве имеется также исправный трактор СТЗ 15/30.

Подобного изобилия в Средней Ахтубе все-таки не было, однако в любом случае подсобное хозяйство здесь выглядело как отдельный мини-колхоз внутри настоящего большого колхоза. Детдомовские фермы и угодья вели самостоятельную, совершенно реальную экономическую политику: значительную часть сельхозпродукции отправляли на свою кухню, излишки продавали, выплачивая из дохода зарплаты наемным работникам и укрепляя свой скудный бюджет. Детям, разумеется, никаких денег за «трудодни» не полагалось, но они и сами прекрасно осознавали, что пресловутые 7 государственных рублей в день на человека – цифра мизерная, и что даже минимальный достаток необходимо поддерживать собственными усилиями. А уж помощь местному колхозу при сборе урожая – это, так сказать, гражданский долг, про него всем понятно без лишних слов.

Попутно, коли возникла тема архивных изысканий, хочется поделиться текстом акта ревизии, произведенной в упомянутом Даниловском детдоме. Очень уж любопытен этот документ: в нем содержится прямо-таки квинтэссенция «заботы о детях», выраженной характерным бюрократическим слогом.

Детский дом рассчитан по плану на 200 человек. На 13 ноября 1945 года фактически состоит 178 человек. Воспитатели 9 человек, из них 7 человек со средним педагогическим образованием и 2 человека незаконченное среднее образование. Детдом размещен в 6 зданиях, вполне пригодных под детское учреждение, но требующих обязательного ремонта. В основном остекления зимних рам, для чего потребуется 5 ящиков оконного стекла. Санитарное состояние в целом удовлетворительное, за исключением кухни-столовой. Злоупотреблений и хищений не обнаружено, есть единичные случаи покупки у частных лиц керосиновых ламп на сумму 600 рублей.

При проверке требований расходов продуктов со складов обнаружены систематические приписки к отпущенному на кухню в сторону увеличения отпуска продуктов, а также переделка, то есть против фактического отпуска с одного вида продукта на другой, как, например: по требованию от 4 февраля 1945 года было отпущено на кухню лук 2 кг, переделано на муку 12,0 кг и т. д. А за время с 1944 года по день настоящей ревизии, то есть по 12 ноября, отдельными приписками и исправлениями в требованиях присвоено кладовщиком Бондаренко Е. А. нижеследующие продукты: сахару 24 кг, мясо 19,9 кг, яйцо 210 штук, масло 18,7 кг, пшено 22,6 кг, конфеты 2,7 кг, мука 76 кг, пряники 1,8 кг, яичный порошок 10,0 кг. Написано прошение прокурору о расследовании данного дела и привлечении к ответственности.

Случаи подворовывания продовольствия и имущества в детских домах действительно бывали. В стране даже периодически проводились специализированные кампании по борьбе с «отдельными вопиющими фактами» такого рода – их показательно вскрывали, фигурантов сажали или выгоняли с должности, ситуацию ставили на контроль. В Среднеахтубинском спецдетдоме при обоих директорах, Кремневой и Климовой, ничего похожего не возникало абсолютно. Что ж, человеческий фактор никто и никогда не отменял.

Об этих руководительницах до нас донеслись самые благоприятные мнения воспитанников. Правда, две педагогические дамы исповедовали разные стили управления, что ощутимо даже на уровне собирания крох информации. Насчет Клавдии Михайловны Кремневой у Юрия Ларина в мемуарах проскальзывает такая мимолетная характеристика: «Ее прозвали Железный палец. На столе в ее кабинете лежало стекло, однажды она постучала по нему пальцем и разбила его». Но за строгостью – похоже, вовсе не показной – всегда ощущалась сердечная привязанность к этим десяткам сирот, оказавшихся под ее попечением. Ее побаивались, однако уважали безмерно.

Августа Сергеевна Климова придерживалась иной концепции, которую, пожалуй, позволительно назвать «демократической». По крайней мере, заведенный ею обычай принимать у себя в доме в любое время любых воспитанников, приглашенных сыном Володей, говорит в пользу именно такой версии. Добавим к этому суждению яркую «картинку» из воспоминаний Владимира Климова: «У Толи Чеботарева была любовь по имени Светлана, так мама зимой давала им ключи от своего кабинета – пусть там видятся, не гулять же на морозе». Подобные вольности, понятное дело, допускались далеко не в каждом детском доме. Словом, две директрисы отличались друг от друга во многом, однако за обеими в равной степени закрепился образ «честной, доброй и справедливой».

Вряд ли у них была возможность набирать «воспитательский и обслуживающий персонал» на свое личное усмотрение, как команду единомышленников. Тем не менее сложился симпатичный, довольно профессиональный, пусть и слегка причудливый коллектив преподавателей и воспитателей. Даже про повара Кирилла Кирилловича вспоминают с дружелюбной ностальгией: хотя он и закладывал изрядно за воротник, пропуская порой начало рабочей смены, но все же был человеком душевным и отзывчивым, позволявшим ребятам пожарить в неурочный час выловленную в Ахтубе рыбу, – ну и вообще, не вредничал.

Про бессменного завуча детдома Прасковью Михайловну Ключкину мы знаем лишь, что она была «строгой», но все же эта ее характеристика возникает в хорошем, благоприятном контексте. А вот про двух воспитательниц, Людмилу Марковну Юссак и Анну Николаевну Варакину, отзывы не только лестны, а еще и детализированы. Детдомовцы их явно любили, многие стремились держаться к ним поближе – и не наталкивались ни на какие встречные барьеры. Притом что любимые воспитательницы, как легко уже догадаться, обладали непохожими качествами и даже происходили из разных социальных страт.

Людмила Марковна была эдакой «белой костью» и «голубой кровью» – во всяком случае, именно так воспринималась детдомовцами. Про нее ходило особенно много толков: выпускница московской консерватории по классу скрипки, двоюродная сестра прославленного академика Льва Арцимовича, приятельница именитых деятелей искусства вроде актера театра и кино Наума Адольфовича Соколова и дирижера Михаила Семеновича Зубача. Двое последних неоднократно заезжали из Сталинграда в Среднюю Ахтубу на рыбалку и охотно помогали Людмиле Марковне проводить в детдоме репетиции художественной самодеятельности.

Тамара Шульпекова в интервью описывает трепетную и патетическую сцену первого появления Людмилы Юссак перед детдомовцами в январе 1945-го:

Когда мы приехали в Среднюю Ахтубу из Заплавного, она нас посадила в клубном зале, где даже электричества не было, сидели мы на полу – и зазвучала скрипка. Это нам Людмила Марковна играла. Она воспитала в нас любовь к классической музыке, так что классику мы с детства полюбили. Римский-Корсаков, Чайковский – все это звучало в наших ушах.

Юра Гусман, как и многие, явно восхищался образованной и талантливой воспитательницей, что проглядывает даже в интонации его мемуаров:

Как она попала туда – я так и не успел ее расспросить, хотя имел возможность. Думаю, муж ее погиб на фронте или его посадили. Но, видимо, числилось за ней тоже по тем временам что-то заслуживающее внимания властей. Она была скрипачкой, прекрасно знала литературу. А ее мама жила долгие годы в Германии, знала многих людей из другой эпохи (кажется, она говорила про Радека), владела немецким. У Людмилы Марковны было двое детей – Миша и Наташа. Как она справлялась с трудной, почти деревенской жизнью – не представляю. Библиотека у нее была большая. Помню ее дом на взгорке. Конечно, она просила кого-то попилить дрова и, может быть, чем-то еще помочь, но в основном все делала сама. Она все умела: рисовала, прекрасно вела художественную самодеятельность, ставила фантастические спектакли.

Больше всего остального в память воспитанников врезалась постановка «Конька-Горбунка», показавшаяся им невообразимо феерической. Главную роль там исполнял Юра Мальцев, а Юра Гусман играл «кого-то из царской челяди».

В отличие от Людмилы Марковны, ее коллега Анна Николаевна Варакина не была натурой артистической, однако и ее Ларин относил к числу «выдающихся воспитателей»:

Анна Николаевна на моей памяти всегда носила гимнастерку. Кажется, у нее было педагогическое образование. Она если и не окончила, то училась в пединституте. Не было у нее таких талантов, как у Людмилы Марковны, но она была очень справедливая. Все это нам было заметно.

Некоторые обыденные сцены с участием двух этих воспитательниц предстают в пересказе едва ли не идиллическими:

Они с Людмилой Марковной поочередно в зимние вечера читали нам какие-то интересные книги. Мы садились зимой у голландской печки. А поздней осенью, когда еще было голодно, мы набирали желуди, пекли, они трещали. Вкусно. Что они читали? «Отверженных», «Остров сокровищ»…

Знакомством с образцами мировой литературы и классической музыки просвещение детдомовцев, понятное дело, не ограничивалось. Весьма популярны и востребованы были так называемые монтажи, приуроченные к большим советским праздникам – 7 ноября, 1 мая или 23 февраля. На клубную сцену поднимались человек 30–40, выстраивались рядами наподобие хора и декламировали стихи рекомендованных поэтов – по очереди, каждый свой фрагмент. Вот, скажем, Владимир Васильевич Климов в нашем с ним разговоре сходу и без запинки воспроизвел пару четверостиший, доставшихся ему в ту пору для публичного исполнения. «Встали мы у звонких наковален, прошлое ломали на корню, нам сказал о пятилетках Сталин и повел нас к завтрашнему дню». И еще такое: «До коммунизма, до тех высот, до тех уже различимых лет, навстречу которым идет народ славной дорогой своих побед». Запоминающийся сценический жанр, уклониться от участия в котором едва ли было возможно.