Текст книги "Юрий Ларин. Живопись предельных состояний"

Мама сразу пустилась в рассказы о Париже. У них были некие разногласия в оценке некоторых событий. Мама-то приехала не сразу, а спустя две или три недели после Николая Ивановича. И кроме того, важная вещь, что мама была в то время, когда Илья Григорьевич уехал в Испанию. Здесь вмешивались другие элементы, которые запутывали правду. Например, Эренбург пишет (вероятно, речь о неизданных в то время фрагментах книги «Годы, люди, жизнь». – Д. С.), как Николаю Ивановичу понравилась живопись Боннара, а мама утверждает, что он не может этого знать, потому что в Париже они вообще не встречались.

Тем не менее эта встреча была ценна для нее – и для Юры тоже. Он даже несколько позднее отправил Эренбургу собственное письмо, датированное 30 ноября 1964 года:

Уважаемый Илья Григорьевич! Обращаюсь к Вам с нескромной просьбой – хочу просить свидания с Вами. Мне, как сыну Николая Ивановича, дорого каждое воспоминание о нем, тем более такого близкого товарища его юности, как Вы. И я буду очень благодарен Вам, если Вы поделитесь со мной воспоминаниями о далекой юности Вашей. Если у Вас будет такая возможность, прошу известить меня. С уважением Ларин Юрий Николаевич.

Свидание их тет-а-тет, впрочем, так и не состоялось.

Приведенную выше переписку мы цитируем по книге Бориса Фрезинского «Я слышу всё… Почта Ильи Эренбурга. 1916–1967». Поскольку Фрезинский как историк литературы особое внимание всегда уделял сюжетам, так или иначе связанным с фигурой этого писателя, то и «бухаринскую тему» он из виду не упустил. В своей работе «Илья Эренбург и Николай Бухарин: Взаимоотношения, переписка, мемуары, комментарии» Борис Яковлевич поведал, в частности, о том, как герой его исследования последовательно, но почти безуспешно пытался отстаивать те фрагменты книги «Годы, люди, жизнь», где речь шла о Бухарине. Эренбург даже направил личное письмо Хрущеву с просьбой позволить публикацию исходной версии («Я решаюсь послать Вам эту главу и отчеркнуть те две страницы, которые без Вашего слова не могут быть напечатанными. Особенно мне хотелось бы упомянуть о Бухарине, который был моим школьным товарищем». Правда, тут же следовала осторожная оговорка: «Но, конечно, если это сейчас политически неудобно, я опущу эти две страницы».)

Не удостоившись никакого высочайшего ответа, писатель был вынужден передать Твардовскому в «Новый мир» рукопись с купюрами – хотя все-таки настоял на нескольких упоминаниях о Бухарине в эвфемистической форме. Несколько позже Илья Григорьевич вел тактическую борьбу по тому же поводу при переводе журнального варианта в формат отдельной книги – и тоже с минимальным результатом. До самой своей смерти в 1967‐м он надеялся на издание, где бы не вымарывались воспоминания о Бухарине. Но произошло это только под конец перестройки, стараниями того же Бориса Фрезинского.

Итак, при всем желании Эренбурга, сколько-нибудь заметного вклада в реабилитацию друга детства он при жизни внести не сумел. Однако и ставка делалась отнюдь не на него одного. Поначалу родственники Бухарина намеревались использовать разные регистры – до каких только можно было дотянуться. Для этого, правда, им следовало дождаться еще и собственной реабилитации, но этот процесс оказался не слишком долгим и не потребовал чрезвычайных усилий. Все были восстановлены в гражданских правах, добились получения жилплощади в Москве и выплаты некоторых денежных компенсаций (в частности, Анне Михайловне установили так называемую вдовью пенсию). Все это воспринималось ими не только в качестве акта справедливости по отношению к каждому из них персонально, но еще и как обнадеживающий знак: возможно, где-то в недрах партийного руководства назревает реабилитация Николая Бухарина.

И ведь действительно назревала, сколь бы удивительным это ни выглядело задним числом, в ретроспекции. Одно время чаши весов колебались, незримо для посторонней аудитории, – оставить как было или посмертно оправдать.

Едва только появилась реальная возможность, Анна Михайловна передала в ЦК КПСС тот самый текст, который был заучен ею наизусть накануне ареста мужа – его политическое завещание, письмо под названием «Будущему поколению руководителей партии». Помимо исполнения предсмертной воли Николая Бухарина, она, вероятно, находила этот свой жест еще и весьма целесообразным. Проникновенные слова из времен начала Большого террора должны были, казалось, резонировать с постулатами XX и XXII съездов партии.

Ухожу из жизни. Опускаю голову не перед пролетарской секирой, должной быть беспощадной, но и целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно. Нет Дзержинского, постепенно ушли в прошлое замечательные традиции ЧК, когда революционная идея руководила всеми ее действиями, оправдывала жестокость к врагам, охраняла государство от всяческой контрреволюции.

Поэтому органы ЧК заслужили особое доверие, особый почет, авторитет и уважение. В настоящее время в своем большинстве так называемые органы НКВД – это переродившаяся организация безыдейных, разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые, пользуясь былым авторитетом ЧК, в угоду болезненной подозрительности Сталина, боюсь сказать больше, в погоне за орденами и славой творят свои гнусные дела, кстати, не понимая, что одновременно уничтожают самих себя – история не терпит свидетелей грязных дел!

Любого члена ЦК, любого члена партии эти «чудодейственные» органы могут стереть в порошок, превратить в предателя-террориста, диверсанта, шпиона. Если бы Сталин усомнился в самом себе, подтверждение последовало бы мгновенно.

Грозовые тучи нависли над партией. Одна моя ни в чем не повинная голова потянет еще тысячи невиновных. Ведь нужно же создать организацию, «бухаринскую организацию», в действительности не существующую не только теперь, когда вот уже седьмой год у меня нет и тени разногласий с партией, но и не существовавшую тогда, в годы «правой» оппозиции.

О тайных организациях Рютина и Угланова мне ничего известно не было. Я свои взгляды излагал вместе с Рыковым и Томским открыто. С восемнадцатилетнего возраста я в партии, и всегда целью моей жизни была борьба за интересы рабочего класса, за победу социализма.

В эти дни газета со святым названием «Правда» печатает гнуснейшую ложь, что якобы я, Николай Бухарин, хотел уничтожить завоевания Октября, реставрировать капитализм. Это неслыханная наглость. Это – ложь, адекватна которой по наглости, по безответственности перед народом была бы только такая: обнаружилось, что Николай Романов всю свою жизнь посвятил борьбе с капитализмом и монархией, борьбе за осуществление пролетарской революции. Если в методах построения социализма я не раз ошибался, пусть потомки не судят меня строже, чем это делал Владимир Ильич. Мы шли к единой цели впервые, еще непроторенным путем. Другое было время, другие нравы. В «Правде» печатался дискуссионный листок, все спорили, искали пути, ссорились и мирились и шли дальше вперед вместе. Обращаюсь к вам, будущее поколение руководителей партии, на исторической миссии которых лежит обязанность распутать чудовищный клубок преступлений, который в эти страшные дни становится все грандиознее, разгорается как пламя и душит партию. Ко всем членам партии обращаюсь! В эти, быть может, последние дни моей жизни я уверен, что фильтр истории рано или поздно неизбежно смоет грязь с моей головы.

Никогда я не был предателем, за жизнь Ленина без колебания заплатил бы собственной. Любил Кирова, ничего не затевал против Сталина. Прошу новое, молодое и честное поколение руководителей партии зачитать мое письмо на Пленуме ЦК, оправдать и восстановить меня в партии. Знайте, товарищи, что на том знамени, которое вы понесете победоносным шествием к коммунизму, есть и моя капля крови!

Для Анны Михайловны все здесь представлялось очевидным. Разве само по себе это обращение не есть весомейший довод в пользу реабилитации Бухарина? Пусть даже здесь только декларация собственной невиновности накануне расправы, но разве не стоит как раз сейчас перед партией задача «распутать чудовищный клубок преступлений»? Разве не теперь самое время поднять все архивные документы, чтобы объективно разобраться с обвинениями в адрес «правой оппозиции»? Ларина видела прямую корреляцию между бухаринским письмом и заявленным антисталинским курсом. Однако на практике обстояло сложнее. Анна Михайловна в мемуарной книге говорит об этом скупо, словно поджав губы:

В 1961 году письмо впервые было передано в ЦК КПСС. В тот период, когда в Комитете партийного контроля пересматривались большевистские процессы, меня не один раз туда вызывали. Мне было сказано, что вопрос о реабилитации Н. И. Бухарина будет решен в ближайшем будущем. По неизвестной мне причине этого тогда не произошло.

* * *

Подлинная причина неизвестна и по сей день. Не в качестве исчерпывающего объяснения, а просто для сведения читателей упомянем о таком факте: под протоколом, заверявшим приговор суда по делу Николая Бухарина, стояли подписи Ежова, Берии – и Хрущева. Однако вряд ли разгадка столь уж банальна. Из документальных свидетельств, приведенных в монографии немецкого историка Марка Юнге «Страх перед прошлым. Реабилитация Н. И. Бухарина от Хрущева до Горбачева» (она издана и на русском), со всей очевидностью следует, что на первых порах Никита Сергеевич не препятствовал объективному разбирательству по процессу «правотроцкистского блока». Более того, в справке, составленной еще в июле 1956 года, Генпрокуратура СССР настоятельно рекомендовала формальную реабилитацию обвиняемых. В тот момент, правда, от прокурорских рекомендаций отмахнулась специальная комиссия во главе с Вячеславом Молотовым, но довольно скоро того отстранили от всех высоких постов как участника «антипартийной группы» и отправили послом в Монголию. К вопросу о «правотроцкистском блоке» вернулись снова; некоторые из осужденных оказались реабилитированы, полностью или частично, во второй половине 1950‐х. Но главных обвиняемых, в первую очередь Бухарина, оправдать не хватало духа, хотя к материалам того процесса разные инстанции обращались снова и снова.

Марк Юнге пишет:

По-видимому, в высших партийных органах существовал консенсус относительно невиновности Бухарина в юридическом смысле. Это явствует из того, что его родственники получили часть обычных компенсаций – состоялась их собственная реабилитация, им было разрешено вернуться в столицу, где были предоставлены квартира, пенсия, возможности работы и учебы. Поэтому можно было бы говорить о неофициальной формальной реабилитации Бухарина, основанной на юридическом заключении 1956 года, тем более что высшие партийные органы были информированы о его основных положениях. Но точки зрения Анны Лариной-Бухариной и Эсфири Гурвич показывают, что неофициальная реабилитация не могла заменить официальную, публичную и формальную. Они пытались найти путь, который позволял бы добиться полной реабилитации Бухарина в рамках политических возможностей.

Однако путь этот никак не находился. Скорее всего, дело упиралось в расстановку сил на поле тех самых «политических возможностей». Хрущеву приходилось маневрировать. Декларация XX съезда о необходимости возвращения к «ленинскому курсу» не могла быть трактована совсем уж буквально, поскольку в этом случае пришлось бы констатировать, что за три десятилетия сталинского правления то, что считалось этим курсом, было извращено до будто бы полной своей противоположности. А подобная констатация поставила бы под удар и все «исторические достижения советского народа», и легитимность самого нынешнего руководства партии. На правах гипотезы: Никита Сергеевич не мог не опасаться (и с высокой вероятностью ему об этом периодически напоминали приближенные), что публичное оправдание Бухарина, предлагавшего альтернативные методы построения социализма, будет воспринято в обществе как сигнал к ревизии существующего строя как такового… Хотя к однозначному выводу, повторимся, никакие документальные источники не приводят.

Анна Ларина замечала, конечно, что усилия членов семьи то и дело наталкиваются на двусмысленную реакцию, а чаще же и вовсе никакой реакции не получают. Но поначалу у нее не было ощущения, что дело безнадежно. Тем более имелись и союзники.

Нельзя в этой главе обойтись без упоминания так называемых хрущевских зэков. За речевым оборотом, который использовали и сторонники, и противники процесса десталинизации, стояли вполне конкретные фигуры – Ольга Шатуновская, Алексей Снегов, Валентина Пикина, Александр Тодорский и некоторые другие бывшие заключенные.

Эти люди сыграли огромную роль на том историческом рубеже, когда сначала исподволь готовились сенсационные заявления XX съезда, а за ними последовали широкомасштабные архивные расследования и практические шаги по реабилитации репрессированных – и живых, и погибших. Особенно важной представляется заслуга Шатуновской и Снегова. Оба после смерти Сталина были возвращены из ссылок в Москву и оба же в 1956‐м наделены весьма значительными полномочиями. Ольга Григорьевна стала заместителем председателя Комитета партийного контроля и несколько позже фактически возглавила работу так называемой комиссии Шверника, которой было поручено разбираться в обстоятельствах политических процессов 1930‐х годов. Тогда как Алексей Владимирович Снегов занял должность начальника Политического отдела Главного управления лагерей Министерства внутренних дел СССР. Попросту говоря, оказался на позиции главного комиссара ГУЛАГа – вроде бы немыслимой для вчерашнего зэка.

Но в том и состоял замысел Хрущева: ему требовался человек, способный демонтировать сталинскую лагерную систему, руководствуясь пониманием истинного положения дел, а не ведомственными интересами. По свидетельству Серго Микояна, сына Анастаса Ивановича, Снегов поначалу сопротивлялся такому назначению и даже жаловался на Хрущева своему собеседнику:

Я сыт этим заведением по горло, а он заставляет меня согласиться, мол, ты все там знаешь, что нужно и что не нужно, кроме того, тебя не обманут показухой. А я просил сделать меня секретарем какого-нибудь райкома города Москвы. Хотел поработать, как раньше, с людьми, с нормальными жизненными проблемами и задачами. А приходится ездить по лагерям, видеть все то, в чем жил сам много лет.

Отсидеться в райкоме действительно не получилось, Снегову пришлось работать на износ – и к тому же в условиях растущего саботажа на разных уровнях власти.

Отдельно добавим, что и Шатуновская, и Снегов с сочувствием относились к членам семьи Бухарина, прекрасно отдавая себе отчет в том, что процесс правотроцкистского блока был сфабрикован и что все обвинения вокруг него – также огульны и несправедливы. «Хрущевские зэки» с готовностью брались помочь родственникам Николая Ивановича в их персональных проблемах – когда могли. В частности, Снегов вообще был очень близок к этой семье и воспринимался здесь как своего рода «палочка-выручалочка». Но только не в том, что касалось фигуры Николая Бухарина. Добиться его официальной реабилитации не получилось даже в период максимального влияния Шатуновской и Снегова на партийное руководство – а период этот оказался не столь уж долгим.

Признаки грядущей опалы появились еще при подготовке к XXII съезду КПСС, который, по убеждению сторонников десталинизации, должен был окончательно расставить все точки над «i»: полностью оправдать невиновных, осудить палачей, подтвердить непреложность курса на возвращение к «ленинским нормам партийной жизни» и вбить осиновый кол в могилу государственного террора. Этим намерениям противостояли довольно могущественные силы во главе с секретарем ЦК по идеологии Михаилом Сусловым. Если еще недавно Ольгу Шатуновскую, хотя и с большой натяжкой, можно было за глаза именовать «серым преосвященством» Хрущева (выражение из биографической книги Григория Померанца «Следствие ведет каторжанка»), то к началу 1960‐х этот неофициальный титул едва ли за ней сохранился. Роль коллективного «серого кардинала» все чаще примеривали на себя приверженцы осторожного консерватизма. Со всей вытекающей отсюда разницей интересов и целей влияния на Первого секретаря.

Однако Никита Сергеевич был не настолько наивен, чтобы не понимать: если антисталинская линия не будет им в каком-то виде продолжена, то ползучая реставрация продолжит усиливаться. А подобного развития событий Хрущев точно не желал, как ни относись к его метаниям и колебаниям рубежа 1950–1960‐х. И вот на XXII съезде прогремел новый залп. Не обошлось даже без подобия осинового кола, хотя и последовавший вынос тела Сталина из мавзолея, и демонтаж памятников вождю, и переименования некоторых населенных пунктов – все это можно было расценить как всего лишь символические жесты, пока что не влекущие за собой системных преобразований. В том числе и подлинного, глубинного пересмотра обстоятельств Большого террора во всей их полноте и неприглядности.

Как ни парадоксально, но именно этот съезд, вроде бы столь решительный в части антисталинской риторики, по сути, подвел финальную черту под деятельностью «хрущевских зэков». Еще за год до партийного форума, в 1960‐м, Алексей Снегов лишился своей комиссарской должности в структуре МВД и был сослан в редакцию ведомственного журнала «К новой жизни», а в 1964‐м и вовсе отправлен на пенсию. Сдаваться он не хотел и как мог пытался противостоять откату к старым парадигмам. За что удостоился уничижительной критики на заседании Политбюро ЦК КПСС от 10 ноября 1966 года. Из стенограммы:

М. А. Суслов. «У нас очень слабый учет, контроль за идеологическими участками работы. Вот до сих пор бродит этот шантажист Снегов. А сколько мы об этом уже говорили?»

Л. И. Брежнев: «А на самом деле, он не только ходит, он, говорят, принимается во всех отделах ЦК, в других министерствах. Ну, почему этому не положить конец?»

Тогда Снегова повторно исключили из партии, хотя чуть позже восстановили (по другой версии, только собирались исключить, однако дали задний ход). Но еще и в апреле 1969‐го на заседании Комитета партийного контроля докладывалось о том, что «Снегов, прикрываясь демагогическими фразами о необходимости усиления борьбы с последствиями культа личности, в нужном ему свете показывает некоторые исторические события и по существу берет под сомнение правильность линии партии на отдельных этапах ее деятельности». На этом упорство Алексея Владимировича исчерпалось, он больше нигде не выступал публично и не пытался публиковать свои рукописи, хотя и застал начало перестройки.

С Ольгой Шатуновской вышло формально иначе, а по смыслу – почти так же. Находясь у руля «комиссии Шверника», она имела доступ ко всем государственным архивам, даже наисекретнейшим, и собрала невообразимое досье в 64 томах о политических процессах времен Большого террора. Настолько невообразимое, что на самом верху было принято решение не оглашать доклад комиссии – ни на заседаниях XXII съезда, ни где-либо еще. В 1962 году Шатуновскую отправили на пенсию. Как и Снегов, она вынужденно молчала много лет, однако под конец своей долгой жизни все же оставила обширные устные мемуары, записи которых использовались потом в разных источниках, в том числе в упомянутой книге Григория Померанца.

Оказалось, таким образом, что к осени 1962 года, когда только-только вышли из печати два литературных произведения – по-своему знаковых, олицетворявших тогда продолжение оттепели: повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и стихотворение Евтушенко «Наследники Сталина», – ровно к тому моменту в высших эшелонах власти практически не осталось уже людей, которые этой оттепели придавали особый градус человеческой страсти, не обусловленной ни личной карьерой, ни изменчивой конъюнктурой. Никакой замены им не предполагалось. «К 1963 году процесс реабилитации был практически свернут», – констатирует профессор Стивен Коэн в своей документальной книге «Жизнь после ГУЛАГа. Возвращение сталинских жертв».

Возвращаясь к родственникам Николая Бухарина: они надеялись, что его оправдание наконец-то произойдет прямо в ходе XXII съезда. Доносились кое-какие сигналы сверху на сей счет. Но в итоге вновь ничего. Позже, в 1964 году, кем-то инспирировано было письмо в Президиум ЦК КПСС от имени группы старых большевиков – опять-таки с предложением реабилитировать Бухарина. И снова тишина. Как мы знаем, решение вопроса затянулось на десятилетия. Постараемся все же не перегружать читателя подробностями на эту тему. Для нас в первую очередь важен контекст, в котором оказался Юрий Ларин после своего возвращения в Москву, – и да, этот контекст никак не мог быть представлен и восстановлен без упоминаний о комиссиях Молотова и Шверника, о «хрущевских зэках» и «антипартийной группе», о ходатайствах, заявлениях, письмах – и о молчании в ответ тоже. Юре пришлось во все это окунуться надолго и с головой, ну и мы уж вслед за ним.

О некоторых перипетиях и закулисных раскладах он знал от матери, про другие они вместе могли только догадываться, а еще очень многое оставалось совсем за гранью их тогдашних представлений о политической реальности. Но какова бы эта реальность ни была, она все же оставляла пока возможность, пусть призрачную, для продолжения борьбы за оправдание Бухарина. В этот процесс Юра был вовлечен практически сразу после своего переезда в Москву – и по большому счету пребывал в состоянии тихой борьбы вплоть до официальной реабилитации отца в 1988‐м. Что не означало, разумеется, каждодневного подогревания в себе благородной страсти. И тем более речь не шла о беспрерывной череде поступков. Со временем не осталось уже никаких инструментов воздействия на позицию партии, кроме составления писем в адрес начальства – а эта методика результатов не приносила. Паузы в цепи действий родственников Бухарина все удлинялись: недели и месяцы вынужденной пассивности перерастали в годы.

Словом, даже если бы Юрий Ларин отринул тогда все другие цели в жизни ради восстановления справедливости по отношению к отцу, он все равно бы не преуспел. К тому же у него действительно – чем дальше, тем отчетливей, – появлялись собственные цели, с семейной борьбой никак не связанные. А еще возникали непредвиденные проблемы, которые могли отвлечь от каких угодно планов и ввергнуть в уныние. Через несколько месяцев после переезда в столицу Юрию Ларину диагностировали туберкулез, причем в довольно тяжелой форме. Более тяжелой, чем у его матери, страдавшей от этой болезни уже долгое время. Требовались срочные меры, и Анна Михайловна подключила все свои связи в высоких сферах. Помочь с реабилитацией мужа ей там не могли, но посодействовать лечению сына оказались готовы. С подачи Ольги Шатуновской, которая дорабатывала буквально последние дни в Комитете партийного контроля, осенью 1962 года Юру Ларина определили на четыре с лишним месяца в подмосковный санаторий имени Герцена, находившийся в ведении Лечебно-санитарного управления Кремля. Получилось не без парадокса: сколь бы далеко ни забрасывала судьба этого уроженца Потешного дворца, а все-таки выхаживать его в нужную минуту довелось именно кремлевским эскулапам.

* * *

Итак, санаторий имени Герцена, километрах в шестидесяти к западу от столицы. Конец 1962 – начало 1963 года. В дальнейшей жизни Юрия Ларина этот отрезок сыграл особую роль, которую одной фразой не охарактеризовать. Сюда уместилось многое: и погружение в социальную среду, прежде ему почти или совсем не знакомую, и стремительное приобщение к актуальной «культурной повестке» (книги, кинофильмы, музыка), и начало собственных, теперь уже регулярных занятий изобразительным искусством. Здесь же и завязка двух будущих романов, определивших для Ларина фундаментальные сюжетные повороты на четверть века вперед. А вот чего в те месяцы у него не наблюдалось вовсе, так это внутренней скорби и тем более причитаний в связи с болезнью. Ольга Максакова интерпретировала ситуацию так: «Туберкулез обернулся приключением» – и в качестве литературной метафоры даже привела «Волшебную гору» Томаса Манна. У самого Ларина на сей счет имелось несколько иное сравнение: «Я попал в какой-то райский замок». Что ж, рай не рай, гора не гора, но время, проведенное в санатории, преимущественно зимнее, велением врачей было изъято из его бытовой и производственной рутины; в итоге вышло что-то вроде вставной новеллы в биографию. Новеллы трогательной, познавательной, эмоционально важной – к тому же и веселой по преимуществу.

Хоть и не обходилось в привилегированном заведении без «злобных чиновников», по выражению нашего героя, все же «контингент» в целом ему был чрезвычайно интересен. Причем по-разному интересен. Встретил он там, например, старого революционера, члена РСДРП с 1905 года, – Моисея Иосифовича Моделя. Будучи в свое время главным редактором газеты «Красная звезда», тот неоднократно общался с Николаем Бухариным, занимавшим пост главреда сначала в «Правде», а позже в «Известиях». В 1936‐м Моисей Иосифович был арестован в качестве «троцкиста» и отправлен в воркутинский лагерь, где провел последующие восемь лет. У Юры с ним возникали достаточно откровенные беседы под сенью санаторных сводов (именно сводов, поскольку краснокирпичное здание, где происходило дело, было выстроено князем Щербатовым в конце XIX века в псевдоготическом английском стиле – отсюда и «райский замок», кстати).

Появлялись знакомцы и иного толка – скажем, Эвальд Ильенков, «талантливый ученый, философ и замечательной души человек», по характеристике Ларина. Тот был старше Юры на 12 лет; со студенческой скамьи, после первого курса легендарного ИФЛИ, отправился на фронт, воевал артиллеристом и дошел до Берлина. А в середине 1950‐х стал восходящей звездой на кафедре философии МГУ, призывая отринуть сталинскую догматику и пробиться к подлинному диалектическому материализму. Его «антипартийные тезисы» подверглись публичному разгрому, Ильенков был вынужден уйти из университета и устроился на работу в Институт философии при Академии наук СССР. Писал книги, которые с трудом проходили цензуру, а то и не проходили вовсе. До конца дней оставался приверженцем «настоящего марксизма» – и с этой своей позицией категорически не умещался в прокрустово ложе официальных доктрин. Впрочем, диссидентом он никогда не был, веря в реформируемость советской власти и в «социализм с человеческим лицом». Однако реальность больно разочаровывала. Эвальд Васильевич Ильенков покончил с собой в 1979 году.

А за семнадцать лет до того они с Юрой подолгу общались в санаторных покоях или во время прогулок по окрестностям. «С Эвальдом мы как-то сдружились, несмотря на разницу в возрасте, и потом я стал бывать у него дома, где собирались очень интересные люди», – вспоминал Ларин. Квартира Эвальда Ильенкова в «Доме писательского кооператива» в Камергерском переулке, которую еще в начале 1930‐х приобрел его отец, маститый литератор, действительно служила местом притяжения для многих. Именно оттуда брали начало некоторые дальнейшие Юрины знакомства в среде интеллектуалов.

Но мы говорили выше о веселости того отрезка времени. Ее действительно хватало, несмотря на некоторые строгости и ограничения, предписанные фтизиатрами. Юра Ларин, Инга Баллод, Ира Румянцева, Саша Михайлов – четверо молодых пациентов-туберкулезников (хотя Ирина была старше остальных), – легко сдружились и образовали сплоченную санаторную компанию. Спектр доступных развлечений был вполне банальным – пинг-понг, бильярд, лыжи, экскурсии, концерты, киносеансы и т. п., однако чем плох подобный фон для обитателей «волшебной горы», если они молоды?

Особым успехом у компании пользовались выступления местного массовика-затейника – почему-то по прозвищу Мусогорский. Вообще-то его реальная фамилия звучала гораздо прозаичнее, всего лишь Иванов. Причудливое прозвище шло ему куда больше (оно возникло и закрепилось в обиходе у санаторской молодежи после лекции на тему музыки: именно так докладчик именовал композитора Мусоргского). Все прочие выступления местного культработника тоже вызывали неизменный фурор. Юрий Николаевич впоследствии любил воспроизводить по памяти его извилистые историографические пассажи. Вроде таких – цитируем фрагментарно, чтобы обозначить жанр.

Этот дом принадлежал князю Щербатову. Это был крупный князь. У него было два кирпичных завода по дороге в Полушкино, много охотничьих ружей и разных собак. Дом был построен очень давно на белковом растворе, а желтки раздавали рабочим. Князь и его жена, графиня, жили на втором этаже. Во второй палате была спальня князя и его главной прислуги, в десятой жила его жена-графиня, а на третьем этаже – я с киномехаником.

Князь был очень высокого роста и умер за границей. Хоронить его привезли в Васильевское. Но гроб был слишком мал, и крестьяне не верили, что такой большой князь поместился в нем. Ходят слухи, что половину графиня похоронила за границей, а половину привезла сюда, чтобы обмануть народ. После революции решили это дело проверить. Гроб открыли, но кроме остатков костей ничего не нашли.

Ну, кроме князя здесь жил еще и Герцен. На той стороне, в Васильевском, стояло имение помещичьего типа. Хозяин был помещик Яковлев. У него было два сына (голоса из публики: «не два, а три»). Третий – так, я его не считаю. Они, два брата, путешествовали за границей и разбазаривали имущество. Один – там у него произошел даже не роман, а так – обычная в то время барская прихоть, – и в результате чего вместе с ним в России появился сын «Шушка, он же Герцен», – цитирую по старинной книге.

Ввиду того, что Герцен был революционер, Ленин велел назвать санаторий имени Герцена. До 37‐го года здесь был общий санаторий. В нем лежали сердечники, ревматики и тушники (возгласы недоумения: «кто это?»). – Те, которые толстые.

Я во время войны был на фронте, а когда вернулся, магнитная стрелка показала – на волейбольной площадке зарыт барский клад. До сих пор он здесь (отдельные возгласы: «надо копать!»). Нельзя, товарищи, корни мешают. А вообще-то надо.

Много бы я вам мог рассказать, матерьяла у меня много, да вот записи положил я на чердак, и там их, извините, кошки обгадили.

Так и развлекались в свободное от процедур время. Юрий Ларин очень ценил своеобразный эстрадный юмор Мусогорского.

Упомянутый «Шушка, он же Герцен», оставил, впрочем, и собственноручное описание летних семейных поездок в загородное имение. В «Былом и думах» этим рассказам, довольно детальным и чрезвычайно лирическим, отведено несколько страниц. Автор ничуть не стесняется проявлений сентиментальности и ностальгических чувств: