Текст книги "Юрий Ларин. Живопись предельных состояний"

Пронзительный вопрос «где мой папа?» подразумевал, вероятнее всего, отсутствие у Юры известий о судьбе Бориса Гусмана. Ответное письмо Иды Григорьевны не сохранилось, но в нем (или в одном из последующих) могло быть сообщено, что Борис Израилевич умер двумя годами ранее, в марте 1952-го. Он успел освободиться из лагеря без всякой амнистии: «наказание отбыл с учетом зачета рабочих дней», как он сам констатировал 20 сентября 1950 года в рукописном отчете о прожитой жизни. Три хрупких листа с заглавием «Автобиография» – отнюдь не исповедь, а всего лишь перечень обстоятельств, изложенных предельно казенно, почти как в трудовой книжке – с переходом в жанр протокола. Намеренно сухая фиксация фактов в стиле эпохи. Почему именно так? Возможно, составлялось это резюме для предоставления в соответствующие органы, мы не знаем. Свое краткое жизнеописание Гусман завершил фразой: «В связи с конфискацией моего имущества весь мой личный архив в 1946 году был уничтожен, о чем мне заявил следователь, ведший дело. Поэтому некоторые даты в моих анкетах по срокам могут страдать неточностью».

Эпизод с появлением Бориса Израилевича в Средне-Ахтубинском спецдетдоме, описанный в Юрином письме, придется отнести к разряду семейных апокрифов. Теоретически он мог там оказаться в 1951 году – до того, как отправиться на жительство к семье сына Оскара в Казахстан. Вероятный мотив тут вроде бы очевиден: узнать, как живется Юре в казенном приюте – и, не исключено, попытаться забрать его оттуда. Однако утверждать, что такой визит абсолютно точно состоялся, мы все-таки не возьмемся. Даже у тех, кто имел касательство к событиям того времени, мнения расходятся: Владимир Климов уверен, что было именно так («Мама с ним разговаривала, но мне ничего не пересказывала никогда»), а вот Николай Гусман, внук Бориса Израилевича, выразил сомнение насчет этой версии. Так или иначе, их личной встречи с Юрой в детдоме не было, и деятельных шагов по возвращению подростка в семью не предпринималось. Возможно, это стало обдуманным решением весьма уже немолодого человека, пораженного в гражданских правах и явно испытывавшего проблемы со здоровьем.

Ида Григорьевна освободилась из УнжЛАГа по отбытию срока, когда ее мужа уже не было в живых. Выйдя из лагеря, она выбрала в качестве места поселения (в рамках пленительной государственной программы «минус сто городов» для бывших заключенных) тот же поселок Актау под Карагандой, где жил ее сын Оскар, заведовавший отделом капитального строительства на местном цементном заводе. Оттуда она и продолжала переписку с Юрой. То ли и впрямь летом того же 1954-го, как обещал в приведенном выше письме, то ли, скорее, уже в следующем году, но никак не позднее, он впервые побывал у родственников в Актау. Николай Оскарович Гусман, внук Бориса Израилевича и Иды Григорьевны, которому в ту пору было около девяти лет, вспоминает:

Появился Юра, у меня есть эти фотографии. «Папин брат». А папа большой был, крупный, высокий, я думал, что и брат у него такой же. А приехал маленький и очень худенький подросток, таким он и остался у меня в памяти. Приехал в черном таком кителечке.

Родственные отношения, доселе едва ощутимые и ко всему прочему жестко отформатированные из‐за опасений насчет почтовой перлюстрации, вновь становились осязаемыми, по-настоящему близкими. Но не все семейные секреты могли открыться Юре в одночасье. Нет сомнений, что его пребывание у родственников было наполнено разговорами, которые частично давали ответы на мучившие его вопросы, однако главную тайну – о казненном отце – ему так и не решились поведать. Вероятнее всего, эта миссия загодя и предусмотрительно возлагалась членами семьи на Анну Ларину: она должна была сама подыскать нужные слова, чтобы сообщенная информация не обернулась для юноши неизлечимой психологической травмой. Всем тогдашним собеседникам в Актау, включая Юру, наверняка становилось понятно, что встреча матери с сыном неизбежна – и она не за горами.

Непроглядные завесы, годами окружавшие Юрино существование, начали падать одна за другой – вроде бы неотвратимо, однако отнюдь не все разом, а с затяжными, по несколько месяцев, паузами. Зато теперь он уже точно знал, что «другая мама» – это не чья-то нелепая оговорка и не собственная его галлюцинация, а реальный человек, который очень хотел бы с ним встретиться. Родственники, и в первую очередь «мама Ида», помогли им установить прямую переписку. Совершенно очевидно, что для обоих тот обмен корреспонденцией оказался внутренне труден. Ну как и что можно сформулировать, когда разлука столь долга и невообразима, а письма, скорее всего, по-прежнему вскрываются посторонними? И все же о встрече договорились. Географического выбора не возникало: Анна Михайловна находилась на поселении, то есть была фактически «невыездной», поэтому Юра отправился к ней в Сибирь.

* * *

Эту книгу, ее первую главу, мы начали с рассказа о том, как наш герой встретился с родной матерью в селе Тисуль Кемеровской области летом 1956-го. Теперь и линейное, хронологическое повествование привело нас к той же важной точке. Или, говоря возвышенно, к перекрестку двух судеб. Хотя смысл не в риторике, конечно. Та встреча не просто соединила заново двух близких людей, а еще и дала каждому из них свои стимулы, резоны, мотивации и сценарии на десятилетия вперед.

В случае Юры это наиболее очевидно: свидание с матерью послужило триггером для длительного переосмысления всего, что прежде казалось ему привычным, само собой разумеющимся, заранее предсказуемым и в чем-то даже неизбежным. Его представления о жизни приобрели дополнительное измерение – и дело заключалось не только и не столько в переоценке пропагандистских клише, навязанных ему в детстве вместе с миллионами сверстников.

Но и для Анны Лариной их встреча была чрезвычайно важна.

Те без малого 19 лет, что она не виделась с сыном, оказались для нее годами беспрерывной неволи – во всевозможных формах таковой: здесь и астраханская ссылка, и пересыльные тюрьмы в Свердловске и Новосибирске, и лагерь в Томске, и следственная тюрьма НКВД на Лубянке в Москве, там же, в столице, – Бутырская тюрьма, и снова лагерь в Сибири. По истечении восьми лет, обозначенных в приговоре, ее было выпустили из заключения, и Анна Михайловна даже устроилась вольнонаемным экономистом в Ново-Ивановском отделении Сиблага, но в 1947‐м ее повторно арестовали и дали пять лет ссылки, в 1952‐м – добавили еще пять. Скорее всего, продлевали бы и дальше, если бы политические ветры в стране не задули в другую сторону.

Жизнь «за зоной», как это называлось среди заключенных, переносилась, конечно, легче, нежели лагерная, и все же это была неволя, причем достаточно суровая. В тот недолгий отрезок времени, когда Анна Михайловна числилась «вольняшкой» (еще одна единица речи из тогдашнего сленга), она вышла замуж за Федора Дмитриевича Фадеева – тоже осужденного по 58‐й, «политической» статье и недавно освободившегося по отбытию срока. «Он остался в Сибири из‐за меня», – писала Ларина в мемуарах. В 1946 году у них родилась дочь Надя, в 1949 – сын Миша. Однако новоиспеченную семью никак не оставляли в покое, причем мужу доставалось не меньше жены:

Под разными предлогами за связь со мной его трижды арестовывали. И большую часть нашей жизни он то находился в тюрьме, то работал вдали от меня, приезжая лишь в отпуск. А я моталась по различным ссылкам с двумя детьми. Он всегда старался найти работу по месту моей ссылки. Но как только он приступал к работе, следовал арест или меня ссылали в другое место.

Она кое-что знала о сыне благодаря тому, что Ида Григорьевна изредка пересылала ей Юрины письма, да и личная переписка между ними уже завязалась. Но волнение перед свиданием унять было невозможно. В первой главе мы приводили фрагмент из воспоминаний Анны Михайловны, где она описывала их встречу на перроне. Этот же эпизод обрисовала по нашей просьбе и Надежда Фадеева.

Я хорошо помню тот Юрин приезд. Мы жили в 40 километрах от железнодорожной станции Тяжин. Папа ездил на мотоцикле с коляской, который ему выделил совхоз. Он предложил поехать встречать Юру на мотоцикле, а мама отказывалась сначала, говорила, лучше поедем на автобусе. Папа говорил, что автобус может сломаться, мало ли что. В результате сломался наш мотоцикл, отказали тормоза, а там гористая местность. Мы ехали без тормозов, на ходу выпрыгивали. Маме там стало плохо, мы ее немножко привели в чувство. Поезд опаздывал. Юра ее сразу узнал, он как-то со спины на нее накинулся. Они оказались так похожи: оба худые (у мамы был туберкулез, у Юры потом тоже). Он был ужасно худой, брюки на нем в сборочку сидели.

Тревога Анны Михайловны отчасти улеглась, когда она поняла и ощутила, что ее сын оказался не каким-то приблатненным недорослем, а симпатичным, любознательным, неплохо воспитанным юношей. В материнской памяти сохранились даже мельчайшие детали их знакомства – именно как знакомство Ларина и расценивала происходящее:

Следующий день прошел спокойно, Юра был веселый. Пел песенки, бегал с детьми в огород за гороховыми стручками. А утром, когда мы на завтрак ели манную кашу с малиновым вареньем, Юра спросил у Миши: «А ну-ка, скажи, кто ел манную кашу с малиновым вареньем?» Миша подумал и неуверенно ответил: «Наверное, Ленин». Мы посмеялись. А Юра рассказал маленькому Мише, что Буратино ел манную кашу с малиновым вареньем. Так прошел первый день нашей совместной жизни, счастливый, удивительно легкий, светлый день. Будто камень с души свалился.

Хотя этот камень у нее на душе был, конечно, не единственным. Читатель уже знает, что в результате трудного, но неизбежного разговора Юра сам вычислил, что его отцом был Николай Бухарин – «методом исключения», как он тогда выразился. Анна Михайловна изумилась такой догадливости («Не исключаю того, что, быть может, его детская память запечатлела фамилию отца, когда кто-нибудь из родственников упомянул ее, а сейчас, в момент нервного напряжения, это звуковое восприятие фамилии отца всплыло в сознании») – однако в любом случае нельзя было ограничиться только этой краткой информацией. Ларина взялась за необходимые интерпретации:

Я показала Юре газетные вырезки, «Завещание Ленина». Немного рассказала об отце, хотя старалась внимание на нем не фиксировать, берегла сына. Перед отъездом просила не разглашать своей настоящей фамилии, опасаясь, что это приведет к дополнительным трудностям в его и без того нелегкой жизни.

В мемуарах Анны Михайловны впрямую не говорится о реакции сына на изложенные ему сведения и комментарии. Возможно, он сознательно не хотел демонстрировать тогда своих чувств – тем не менее потрясение оказалось огромным. Друг его детства Владимир Климов свидетельствует: «После встречи со своей матерью в Сибири он приезжал в детдом. Я помню, как он рыдал, когда разговаривал об этом с моей мамой (Августой Сергеевной Климовой, директором детского дома. – Д. С.). Был очень взволнован». Рискнем предположить, впрочем, что для Августы Сергеевны эта новость на самом деле никакой новостью не являлась.

Пожелание Лариной насчет неразглашения подлинных обстоятельств Юриной биографии диктовалось, разумеется, ее заботой о сыне. Он действительно не кричал об этом на каждом углу, но и скрывать мог лишь до известной степени. В скором времени Анна Михайловна была вынуждена санкционировать то, что сама же просила не делать:

Незадолго до окончания института, перед присвоением ему офицерского звания, Юре предстояло заполнить подробнейшую анкету. Умолчание о своем отце он рассматривал как умышленное укрывательство, и это его угнетало. В письме ко мне он просил разрешения открыть правду, просил сообщить год рождения отца и мой, чего он действительно не знал. Анкету нужно было заполнить не позже, чем через две недели. Письмо ко мне шло долго, и, чтобы Юра успел получить ответ вовремя, я отправила ему телеграмму. Назвала фамилию, имя и отчество, год рождения отца и свой год рождения, дав этим согласие на разглашение его биографии.

Нельзя исключать, что Анна Ларина к тому моменту и сама начала приходить к выводу, что таиться дальше незачем. Хотя риск оставался существенным, пусть даже страна и вступила в эпоху переоценок, болезненных или долгожданных – для кого как. Илья Эренбург, друг и соученик Николая Бухарина по 1‐й московской гимназии, еще в 1954 году опубликовал в журнале «Знамя» повесть «Оттепель», название которой послужило маркировкой для всего нагрянувшего отрезка истории. (Само по себе произведение Эренбурга, правда, хоть и поднимало разные «острые вопросы современности» и возгоняло градус общественных настроений, все же никакого разоблачения сталинизма впрямую не предвещало). Однако и после XX съезда партии для родственников Бухарина не настала чаемая ими эра справедливости. Постепенно из лагерей и ссылок выпустили почти всех из них, кто там еще оставался к концу 1950‐х (дольше остальных, до 1961 года, задержалась на поселении в Кустанайской области семья Владимира Ивановича Бухарина, младшего брата казненного политика). Но роковой узел так и не развязался: Николай Бухарин продолжал числиться «врагом народа».

В силу открывшихся ему обстоятельств Юра внезапно очутился «впереди паровоза» – в том смысле, что волна реабилитаций, прижизненных или посмертных, до фигуры его отца никак не могла дохлестнуться, хотя и была обязана, по вере членов семьи. Что ставило его самого в очень уязвимое, двойственное положение и порой приводило к отчаянию, и даже к отчаянным поступкам, о чем будет сказано ниже. И все-таки не политическими, по сути, по глубинному содержанию, оказались для него последствия встречи с матерью. Борьба за оправдание имени отца – это теперь дело чести, конечно, но кто именно ведет борьбу? Кто он, Юрий Ларин, сам по себе? Что за индивидуум, с какими собственными целями и интересами? Чего хочет от жизни и куда эта жизнь его влечет, если и впрямь влечет?

В том же 1956 году Юра вступил в переписку и со своей сводной сестрой, Светланой Гурвич, дочерью Николая Бухарина от второго брака. С ней и с ее матерью, Эсфирью Исаевной, Юра не единожды виделся, будучи еще совсем ребенком, – не зря же их московский адрес пришел ему на ум в ходе разведывательной вылазки во времена «плавучего лагеря». Тот спонтанный, полуосознанный визит, как мы помним, ни малейшего успеха не принес. Эсфирь Исаевна была арестована еще в 1949 году, получила по приговору Особого совещания 10 лет строгого режима и отбывала наказание в Озерлаге, в Восточной Сибири (вышла в 1956‐м). Ее дочь Светлана, которую Юра помнил под домашним именем Козя, последовала за матерью в Лубянскую тюрьму буквально через несколько дней – сразу после защиты дипломной работы на истфаке МГУ. Официальный документ об окончании университета она так и не успела получить. Ей присудили пять лет высылки и этапировали в Новосибирскую область.

«Холодным летом» 1953-го, почти через полгода после смерти Сталина, Светлана освободилась по амнистии, вернулась в Москву и там добилась направления в Горьковский университет, чтобы формально закончить свое обучение (про МГУ в тот момент не могло быть и речи). В Горьком она повторно сдала выпускные госэкзамены, получила диплом историка – и отправилась по распределению в Челябинскую область, где два года работала преподавателем в техникуме. И снова Москва: в 1956 году Светлана прорвалась-таки в столичную аспирантуру. Тогда же была выпущена из лагеря Эсфирь Исаевна; мать с дочерью воссоединились. А в ноябре Светлане получила первое письмо от сводного брата.

По версии Эммы Гурвич, чью книгу «Взгляд в настоящее прошлое» мы уже цитировали, почтовый адрес сестры Юра отыскал через справочное бюро. Могло, впрочем, обстоять и несколько иначе: к тому времени нарушенные контакты между родственниками Бухарина становились все более устойчивыми, и не исключено, что кто-то из них посодействовал началу еще и этой коммуникации. Так или иначе, «Светлана откликнулась на письмо, и между ними возникли близкие родственные отношения», сообщает Эмма Гурвич. И продолжает:

Переписку сестры и брата невозможно читать равнодушно, без волнения – так радуются они знакомству и такие душевные трогательные слова находят друг для друга. В письмах Юра присылал свои рисунки, в том числе автопортрет, выполненный тушью; делился домашними заботами, а подписывался – «твой братичек Юрочка».

Очередное упоминание о рисунках – и снова пунктирное. Оно не дает забыть о том, что Ларин и после детдома не забрасывал своего увлечения изобразительным искусством, пусть даже экзерсисы эти пока не перерастали откровенно дилетантского уровня. В отсутствие какой бы то ни было путеводной нити качество рисунков, скорее всего, никуда не двигалось – зато прогрессировало самосознание. Когда именно у нашего героя созрело окончательное решение изменить течение событий и стать художником? Пожалуй, и не было такого рубежного момента, одного-единственного, чтобы раз и навсегда. Мы увидим потом, как это происходило: не без внутренних терзаний, шаг за шагом, путем мягкой эволюции или небольшими рывками. Однако сам Юрий Николаевич много лет спустя в одном газетном интервью на вопрос «когда же вы впервые осознали, что живопись – ваше истинное призвание?» ответил так:

Видимо, в Балаково. Я делал небольшие наброски на стенах котлована Саратовской ГЭС. Их, конечно, смыло потом водой, но к тому времени я окончательно понял, что так жить больше не могу. Я просто умру, если не научусь чему-то новому.

Балаково – это первая работа Ларина по специальности инженера-гидротехника. Он выпустился из НИМИ в 1958 году и по распределению отправился возводить ту самую Саратовскую ГЭС. Впрочем, слово «возводить» здесь вряд ли будет точным – не в силу его патетичности даже, а просто потому хотя бы, что как раз тогда стройку на время почти заморозили. Никита Сергеевич Хрущев в свойственной ему экспрессивной манере раскритиковал вялые темпы и чрезмерную дороговизну, которые почему-то сопутствовали всем новым проектам гидроэлектростанций в стране. И в качестве наиболее негативного примера привел как раз Балаково. Мгновенно туда примчалась грозная столичная комиссия – и чуть было вовсе не закрыла строительство. Проект отстояли с превеликим трудом и с многомесячной нервотрепкой. Все это время дело стопорилось, людские и технические ресурсы постоянно перебрасывались с места на место, никто не понимал ни тактики, ни тем более стратегии происходящего. Юрий Ларин проработал там больше года. Судя по всему, особой «радости созидательного труда» не испытывал.

Ольга Максакова такими словами передает свои впечатления от рассказов мужа:

По его воспоминаниям, это было ужасное время: очень холодно или очень жарко, сыро, грязно. Жил в общежитии, рано утром то ли в автобусах, то ли на грузовиках их везли в котлован. По его физическому состоянию это было непосильно. Возможно, тогда и появились первые признаки туберкулеза. Как он руководил рабочими, мне так и осталось непонятно – впрочем, как и содержание его работы. Упоминал о том, что иногда делал наброски в блокноте. Свободного времени для продумывания будущего практически не было.

Каким-то образом подружился с другим молодым инженером, Юрой Богушем, играл с ним в шахматы. Тот, очевидно, приглашал его домой. Богуша-старшего, главного инженера строительства, часто вспоминал, отзываясь о нем как об очень квалифицированном, умном и добром человеке. И непременно упоминал, что Богуш-старший спас его из котлована. По-видимому, Юра Ларин попросил приятеля поговорить с отцом, чтобы тот что-нибудь придумал и куда-нибудь его перевел. И скорее всего, разговор тет-а-тет с отцом Богуша состоялся. Во всяком случае, через год Ларина перевели в контору заводоуправления, где были уже совершенно другие условия: он сидел в тепле, нормально питался, его окружали люди с инженерным образованием. Никаких особых воспоминаний об этом месте не осталось, но оно оказалось пятимесячными каникулами.

Сам Юрий Богуш уже после смерти своего товарища прислал Максаковой письмо, где содержались кое-какие воспоминания о том периоде.

Мы с Юрой познакомились на строительстве Саратовской ГЭС в комитете молодежи, работали мастерами, я в Промрайоне, а Юра на ГЭС. Я приехал с женой и дочкой. Нам дали комнату с соседями, а Юра жил в общежитии в комнате с Лизуновым, тоже Юркой, немного более старшим, но уже орденоносцем за Куйбышевскую ГЭС. Он был инженером-сварщиком, большим любителем водки и девушек. Юра называл его «Джинном». В комнате стояли две кровати и две тумбочки. Не припомню, был ли там еще хоть шкаф. Но в тумбочке у Джинна всегда была бутылка водки, и когда я заходил, она извлекалась, и наливалось по полстакана мне и Джинну. «Совратить» Юру Джинну так и не удалось, несмотря на героические усилия.

Еще у нас был более молодой приятель Паша Сизов, тоже большой любитель выпить, из‐за чего был исключен из института. Родители его были милейшие, интеллигентные люди. Отец был реабилитированный «вредитель». На гидростройках, особенно подведомственных МВД, было много интересных людей, которым по разным причинам закрыт был путь в крупные города. И Паша, и Джинн рано ушли из жизни из‐за пьянства.

Я, конечно, ничего не знал о том, кто был отцом Юры, тем более что он тогда еще был Юрием Борисовичем, как и я. Узнал я об этом случайно от своего отца, которому «раскрыли глаза» особисты, кого он принял на работу в проектный отдел. Хотя не совсем понятна разница между мастером и инженером проектного отдела на одной и той же стройке. А я в сентябре 1959 года сбежал из Балаково в Харьков, а оттуда в Днепродзержинск, в группу рабочего проектирования на ДДГЭС, где и проработал 6 лет, после чего вернулся в Харьков.

Впоследствии Юрий Николаевич не прочь был припомнить свое участие в том или ином гидротехническом строительстве. Не без гордости даже. Но все-таки гордился собой, скорее, как проектировщиком: на этом поприще он подвизался еще около десяти лет. А на строительстве Саратовской ГЭС ему выпал тяжелый, лихорадочный, ощутимо сумбурный и абсолютно не творческий труд «на объекте». Тоже опыт, конечно, который мог сыграть свою роль в дальнейшем выборе пути – в смысле отторжения прежней профессии. Однако Саратовскую ГЭС, для справки, все же достроили после снятия Хрущева. И она работает до сих пор.

«Спасение из котлована» было крайне уместным и своевременным, но само по себе не давало никаких новых перспектив, в которых Юра нуждался до чрезвычайности. И тогда решающую роль сыграла мама, Анна Михайловна.

К тому времени она уже не была узницей: механизм истории теперь проворачивался неожиданно быстро. Хотя проблем все равно хватало. Вспоминает дочь Анны Лариной, Надежда Фадеева:

За первой реабилитацией и за паспортом с мамой ходила я. Это уже был 1957‐й. Мама меня взяла, не понимая, зачем ее вызывают. Она меня взяла на всякий случай, чтобы я, если что, хотя бы папе потом смогла сообщить, который был на работе. Эту эпопею в паспортном столе я наблюдала, у меня там и свой был интерес. Паспортистка с мужем-энкавэдэшником были шорцы, с их сыном я училась в одном классе, и мне он очень нравился – был такой красивый, как фарфоровый болванчик. Когда мы зашли, паспортистка сказала: «Анна Михайловна, мне прислали ваш паспорт». Помню, мама прямо вся красными пятнами покрылась.

На самом деле это еще не было официальной реабилитацией – скорее, что-то наподобие амнистии: видимо, с учетом новых веяний решили не продлевать ссылку, которая де-факто походила уже на бессрочную. И все-таки обретение паспорта подразумевало немалую степень свободы – в том числе и относительную свободу передвижения. Хотя семейный переезд в Москву состоялся отнюдь не сразу. В том же 1957 году у мужа Анны Лариной, Федора Фадеева, случился инсульт. Несмотря на убогость провинциального сибирского здравоохранения, Федор Дмитриевич вскоре пошел на поправку и даже вернулся на должность агронома, но отдельные тревожные симптомы сохранялись. И тогда уже решили, что отъезд в Москву откладывать нельзя – надо показаться врачам.

Их сын, Михаил Фадеев, рассказывает:

Приехали мы в Москву, здесь у отца родная сестра жила, Мария Дмитриевна, и родная тетя, сестра его отца. Они жили на Бауманской, в общей квартире. Приехали мы в эту комнату вчетвером: папа, мама и я с сестрой. Помню, было очень тесно. Папу довольно быстро положили в Бауманскую районную больницу. Детей к нему не пускали, мы через окно общались. Вроде ему стало легче, он там в шахматы играл, хорошо себя чувствовал. И вдруг его перевели в Боткинскую больницу. Там он пролежал около недели, и вот однажды тетя приходит и говорит, что ему стало совсем плохо, и он умер при ней. Это было в 1959 году, 22 сентября. Надо похоронить, а он прописан в Кемеровской области. Тетя ходила на Преображенское кладбище, где его родная сестра была похоронена в отдельной воинской могиле, как старший лейтенант медицинской службы. А еще ему в конце пятидесятых дали медаль «За освоение целины», это тоже как-то помогло, и разрешили его там захоронить.

Вероятно, читатель уже и раньше понял, что Анна Ларина была не из тех, кто безвольно опускает руки при неблагоприятных, в том числе трагических обстоятельствах. Внутренне она не сдавалась ни в лагере, ни в ссылке – и тем более не собиралась сдаваться, очутившись наконец на свободе, в оттепельной Москве. У нее здесь были и оставались две сверхзадачи – бороться за реабилитацию Николая Бухарина и последовательно обустраивать жизнь семейства. Трудно сказать, в каком порядке правильнее эти сверхзадачи перечислять: обе были для Анны Михайловны крайне важны. И обе энергично ею решались, но с разным успехом.

Посмертное оправдание Бухарина застряло тогда, несмотря на усилия деятельных союзников, и очень надолго застряло. А вот с обустройством семьи получалось лучше: похоже, Анна Михайловна не испытывала ни малейшей робости, добиваясь приема на сей счет у первых лиц государства. И эти лица ее принимали и выслушивали. Известно, что квартиру в Москве ей выделил лично Анастас Микоян, член Политбюро ЦК, зампред правительства, – человек с непростой репутацией, который проявлял полнейшую лояльность к сталинским методам в 1930‐е, а два десятилетия спустя стал активным борцом с культом личности. О его персональной непотопляемости при любом составе партийного руководства ходили легенды, даже стихотворная эпиграмма на него гуляла в народе, уже в брежневские времена, – «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича». Впрочем, Микоян оказался одним из немногих высших сановников сталинской эпохи, кто действительно испытывал чувство вины за прошлое. Не возьмемся судить, было ли это глубоким, полновесным раскаянием, но разновидностью сожаления – наверняка. Именно к нему, чаще других партийных бонз, обращались амнистированные зэки за поддержкой с обустройством на воле, и многим он помогал – особенно тем, кого знал еще по «прежней жизни». Анна Ларина была в их числе.

Последствия ее решительных действий не замедлили сказаться на судьбе сына. Уже 16 марта 1960 года в трудовой книжке Юрия Ларина появляется запись: «Куйбышевский филиал Гидропроекта. Уволен по собственному желанию». А двумя неделями позже он вступает в новую должность: «Гипроводхоз МСХ СССР. Зачислен инженером отдела строительного проектирования». Это был головной, столичный институт, куда Ларин смог устроиться на работу только благодаря тому, что Анна Михайловна через высокопоставленных знакомых добилась его перевода в Москву и прописала в недавно полученной ею двухкомнатной квартире по адресу: 1‐й Черемушкинский проезд, дом 3, корп. 2, кв. 8. Они поселились там вчетвером, Анна Ларина со всеми своими детьми – Надей, Мишей и Юрой.

* * *

Возвращение в Москву членов семьи Бухарина не прошло незамеченным для «либеральной интеллигенции» двух столиц. В скором времени об Анне Михайловне и ее старшем сыне пошли разговоры в этой среде. Один из таких эпизодов упоминается, частности, в дневнике драматурга Александра Гладкова; дело происходит 28 ноября 1961 года в Доме творчества Литфонда, что в поселке Комарово:

Мы уже гулять ходим вместе всем нашим столом (Л. Я. Гинзбург, Л. К. Чуковская, Д. Я. Дар, М. Панич, А. Ваксберг). Рассказ В. (Ваксберга. – Д. С.) о завещании Бухарина – 2 странички на машинке, обращено к «будущим членам ЦК», пророчество, что Сталин сам погибнет от пущенной им адской машины, которую он сам не может остановить (не сбывшееся). Рассказ о сыне Бухарина, случайно открывшем, кто был его отец (вырос в детдоме), физически на него похожем, хлопочущем о возвращении фамилии…

А почти три года спустя в том же дневнике Гладков описывает встречу с Ильей Эренбургом:

И. Г. настроен довольно бодро, несмотря на свои беды. Как всегда стали говорить о 37‐м годе, Сталине и Бухарине. Рассказ про жену Бухарина («вот она сидела тут, где Вы сейчас сидите»).

И дальше – конспективный пересказ от лица Эренбурга тех событий, что предшествовали аресту Бухарина. Здесь узнаются свидетельства, которые Анна Ларина включила позднее в свои мемуары.

Она действительно стремилась увидеться с Эренбургом – надо полагать, не ради сентиментальных разговоров о днях минувших, а с целью заручиться поддержкой именитого литератора в деле реабилитации мужа. Это ее намерение совершенно явственно вычитывается в письме от 21 января 1961 года, отправленном на имя писателя по случаю круглой годовщины со дня его рождения:

Дорогой Илья Григорьевич!

Я хорошо представляю себе, что в связи с Вашим семидесятилетием Вы услышите много теплых слов и хороших пожеланий от Ваших друзей и благодарных читателей.

Мое давнишнее желание написать Вам, быть может, даже встретиться (о многом хотелось бы посоветоваться), сегодня особенно обострилось.

Хочется присоединить свой голос ко всем тем, кто Вас по-настоящему понимает, любит и ценит. Когда я прочла опубликованную часть «Люди, годы, жизнь» и нашла там, хотя и мимолетные, но теплые воспоминания о человеке, написавшем предисловие к Вашему первому роману, о человеке, память о котором для меня свята, мне захотелось крепко пожать Вашу руку и расцеловать.

Сегодня, в Вашей замечательной речи, переданной по радио, я услышала слова: «Воз истории сдвинулся с места и ближе стали края справедливости!» Хочется верить, Илья Григорьевич, что Вы доживете до тех времен, когда справедливость восторжествует окончательно и можно будет написать о Н. И., не завинчивая «душевных гаек», не с меньшей любовью, чем Вы написали о Пикассо, Хемингуэе или вдохновенных людях Вашей любимой Италии. И, конечно, «дело не в датах, круглых или некруглых», но я и мой сын Юрий Николаевич желаем Вам отметить еще не одну круглую дату, не одну творческую победу.

Эренбург не стал отмалчиваться и 16 февраля отправил ответное послание, содержавшее, в частности, такие слова: «Мне было очень радостно получить Ваше письмо. Я тоже верю в то, что настанет день, когда и мои воспоминания о Николае Ивановиче смогут быть напечатаны полностью…» Их встреча состоялась далеко не сразу, но все же состоялась. Они общались втроем, в присутствии Юры, но, разумеется, главным был диалог Эренбурга с Лариной. И нельзя сказать, что прерванные некогда отношения восстановились легко и безболезненно. Анна Михайловна ставила в упрек писателю отдельные его свидетельства о роковой «парижской командировке» Бухарина, находя их недостоверными. Юрий Ларин так вспоминал об этом эпизоде: