Текст книги "Коротко и жутко. Военкор Стешин"

Восточная прогулка

На заднем дворе славянской «Украины» у каждого была любимая качелька. Саша Коц уважал фиолетового дракона на пружине. Стенин и Фомичев оттягивались на парных качелях, не переставая упрекать друг друга в неправильном, нетехничном или эгоистичном качании. Я сидел на садовой скамейке, привязанной к самому небу цепями, укрытый лапами голубых елей. Лапы создавали иллюзию безопасности и покоя, рожали сказочный уют. Час назад укры с Карачуна ровняли какой-то несчастный квартал за гостиницей. Жители пятиэтажек давно разбежались кто куда, поэтому никто не погиб, не был ранен и не горевал, оставшись без крова. Мы даже не пошли снимать развалины. Там не было ни картинки, ни эмоций. Только оседающие клубы красноватой пыли, которую потом негде и нечем будет отмывать или отстирывать. Невеселый, но богатый жизненный опыт подсказывал, что скоро информационное поле пресытится артобстрелами Славянска, боевой дух и беспокойный ум диванных хомячков найдут себе другой повод для волнений и тревог. Опять же, футбольный чемпионат на носу… А война так и будет идти своим чередом, интересная только тем, кто попал в мясорубку или в ****орез, как называли всякие фатальные экспириенсы славянские ополченцы. Было все это пройдено, заучено и даже описано: «В подвале я увидел знакомую картину – несколько напуганных малышей, униженный бессилием отец семьи, его бесцветная жена и старуха, погрузившаяся во тьму своих воспоминаний. Снимать это в сотый раз не было смысла, и не было смысла идти в машину за вспышкой»[3]3
  Перес-Реверте А. Территория команчей.


[Закрыть].

На задний двор упругой походкой вышел Сема Пегов, обмотав чресла несвежим полотенцем. Прошествовал к бассейну, затих, а потом плюнул в него – мы все слышали, но никак не отреагировали. Утром случилось чудо, или явление. Наш небесно-голубой бассейн, поилец унитазов, принявший и обмывший с грязных пыльных тел десятки литров предсмертного кошмарного пота, вдруг поменял свою масть. В одну ночь превратившись в гнусно-изумрудное болото без жаб. Жизнь победила химию и хлорку. В недружелюбной среде зародилось что-то новое, возможно, достойное внимания Босха. Мой стих: «Голые дяди по небу летят, в бассейн “Украины” свалился снаряд» сегодня ночью потерял свою актуальность. Да и дяди почти все разъехались по своим редакциям да по отпускам, оставив умирающий город осыпаться стенами и крышами в саму историю, туда, куда уже ушли десятки тысяч городов, оставленных испуганными людьми, сожженных варварами, разрушенных без причины или от зависти жестокими завоевателями. И даже археологи не плачут по этим городам, сидя в раскопах, полосатых от культурных слоев, как матросские тельняшки. Но наш читатель или зритель должен плакать каждый день, хлебнув дистиллята из нашего увиденного и пережитого. Бог зачем-то определил нас ретрансляторами чужого горя и пока берег, придерживая нас, где надо – за плечи, а где надо – крепко прижимая к земле. Вечером позвонил старый товарищ, которого инфернальный обреченный град засосал на несколько месяцев и позвал на утренней зорьке в небывало интересный трип, исполненный эксклюзива. С касками и бронежилетами опционально.

Утром на какой-то заброшенной станции техобслуживания, нечаянно ставшей базой отряда ополченцев, мы хлебнули кофе того самого дьявольского сорта, который после трех чашек вызывает необратимый некроз тканей желудка. Кофе нам принесла будущая жена Моторолы, и ее ресницы уже хранили какую-то лукавую женскую тайну. Есть по обыкновению не стали – хирургу будет проще ковыряться в кишках и не выяснять, где тут дырка, а где плохо пережеванная картошка или огурец. Длинный, чуть сутуловатый мужик в краповом берете усадил нас в потрепанный джип, и мы отправились в сумрачный и серый мир пригородных пустырей и промзон Славянска. На крайнем блок-посту наш проводник с позывным «Собр» выяснял обстановку по рации. Блок был примечателен тем, что в третьего мая в него долбили прямой наводкой из танка, но когда танк, отстрелявшись, попытался проехать по дороге дальше, его встретил такой дружный залп, что механу даже не пришлось искать заднюю передачу – сама воткнулась. Кто-то из ополченцев принес показать российский флаг, реявший в тот день над блоком. Я чужд благоговению перед госсимволами, но тут и меня проняло. Не роса этот флаг целовала, а осыпь от осколочно-фугасных и вторичная – от бетонных блоков. И ярость и отчаяние обреченных записались на этот кусок материи, как двоичные символы на компакт-диск. Я даже не решился его потрогать. Истерзанный флаг унесли, спрятав чуть ли не на груди, а мы поехали дальше.

– Там нет никого в этом поселке, – втолковывал нам Собр по дороге. – Ни наших, ни укропов. Правосеки, бывает, в магазин заходят, и все. Нейтралка.

Слезли у какого-то железнодорожного переезда на высокой насыпи. В ста метрах уже начинались ладные дома поселка Восточный, за которым день и ночь вздыхали, бурлили и клокотали плохо переваренные войной останки Семеновки.

Джип как-то торопливо уехал, а мы пошли куда-то вдоль ряда домов, и с каждым шагом мне становилось все прохладнее и прохладнее. Слева от нас тянулась вереница железнодорожных цистерн, которые уже начали ржаветь там, где не было мазутных подтеков. По словам Собра, укровские снайперы устраивают лежки между колесных пар этого мертвого состава. Но стреляют паршиво, можно и перебегать, и играть с ними в дразнилки. Изредка попадались местные на велосипедах. Кто-то старался не смотреть на нас, а кто-то, наоборот, глядел с плохо скрываемым сожалением. Так, наверное, юный Турбин смотрел на кадетишку с винтовочкой, который выполз на улицу повоевать аккурат в тот момент, когда петлюровцы вошли в город. Мне не нравился этот поселок Восточный. Не нравился он Стенину, Коцу и Краснощекову. Большая мурашка ползла по моей спине вдоль хребта, чуть оттопыривая бронежилет. Каску я снял, чтобы не рисоваться своим стремным силуэтом. Коц, наоборот, остался в каске. Тут дело вкуса – кто-то сахар в чай кладет, а кто-то сразу в рот сыпет и чаем этим запивает. Разницы в итоге никакой.

Я догнал Собра в три прыжка:

– А куда мы, собственно, идем?

– К магазину.

Я представил на секунду, как с двух сторон к этому неведомому магазину одновременно подходят наша компания и компания правосеков. И мы, по совету Собра, укрываясь в складках местности, двигаемся к месту нашей высадки и там жалобно зовем на помощь, а наш проводник прикрывает нас огнем. Сначала автоматным, а когда кончатся семь рожков – пистолетным. А потом нас ловят по кустам и сараям правосеки, перекликаются по-галицийски: «Тримай яго, хлопци!» Двое в списках СБУ под номерами 75 и 76, Стенин с Краснощековым… их впишут в конец задним числом, после поимки. Делов-то открыть файл и дописать две строчки…

– Надо было автоматы взять, раз уж в такую сумеречную зону поехали, – заметил я, плохо скрывая свое недовольство.

– Бери, – сказал мне Собр и протянул автомат.

– А ты?

– А у меня пистолет есть!

– Не, автомат будет мешать снимать, а камера стрелять. Не управлюсь.

Дальше шли молча, лишь Собр крутил головой как заведенный и ссутулился еще больше. У сельпо все как-то перевели дух. Уже через минуту мы собрали митинг из местных жителей. Видеокамера фиксировала жалобы, стенания, злобу, растерянность, страх, отчаяние. Я молча снимал, думая лишь об одном – попросить представиться в конце синхрона. Совершенно феерического типажа молочница на велике, с золотыми серьгами-калачами, как у моей бабушки-казачки, рассказывала про общение с нацгвардейцами на их блокпосту БЗС.

– Если по-русски говорят, эти пропускают. Но если западэнцы, то сразу: «Назад, проходу немає, повертайся!» И автоматом мне этак кажет! Мы ж тут все террористы-сепаратисты. Еду тогда домой, творог делать…

Заслышав мову, из толпы выскочил крепкий мужик лет так за пятьдесят и стал кидаться на молочницу с криком, что своей поганой мовой она поганит честный поселок Восточный… Назревала совершенно неадекватная свара людей с «боевыми психотравмами». Пораженная таким нечеловеческим напором с козлячьими предъявами, молочница, я так понимаю, судя по ее статям, способная проораться, как гудок тепловоза, вдруг совершенно растерялась… И только бормотала оправдываясь, мол, я хлопчикам только объясняла, как эти… Со мной… Каждое утро издеваются на блокпосту… Не знаю – проеду к вам или нет, а в лесопосадке мины везде стоят, и трупы, страшно… И ночью стреляют, у коровы от страха глаза мутные, и молока дает литра два, на что жить, не знаю…

Мужик кричал, не унимаясь, что у него сегодня ночью разбомбили дом и он этого так не оставит – скоро гробы подорожают! Каким-то чудом мы вместе с Собром переключили внимание этой седоватой «жертвы войны» на прессу и пошли глядеть разрушения. Судя по трейлеру, нас ждала как минимум Хиросима. Но в реальности имелись вполне живые куры и нереальных размеров огород с разными сельхозкультурами, растимыми в каких-то промышленных масштабах. Все это великолепие прикрывали забор из профнастила, неубедительно посеченный осколками, и один разбитый стеклопакет в окне справной и целой кирпичной хаты.

Мужик маячил в окошке видоискателя, воздевал руки к небу, кричал, что первого же нацгвардейца-подлюку, который появится на его улице, он взденет на навозные вилы, и сразу будет заражение кишок, а потом смерть на гноище. И чем больше он верещал, тем крепче я думал… не забывая следить, чтобы в нижней части кадра оставалось место для титра или бегущей строки, а сверху было не слишком много воздуха. Я снимал и думал:

«Никуда ты не пойдешь воевать и ни на какие вилы никого не насадишь. У Стрелкова автоматов хоть попой ешь, иди и получай. А огородик твой кто поливать будет, *** ты свой огородик бросишь, есть кому за тебя повоевать. Вот только мало их, и война пришла к тебе, не удержали ее. Вас много здесь таких, и все думают, что пронесет. Не пронесет никого. Миллион бамбуковых пик спасли бы Японию, сделали пятьсот тысяч, но самые смелые уже погибли, а остальным было все равно. Ага, служил заправщиком баллистических ракет на подводной лодке. Опа, а теперь он служил в Афганистане… На подводной лодке… это какой-то ****ец, товарищи».

Мужик выдохся, и мы поняли, что он невменяем. Просто сбила кукушку близкая смерть. У всех такое было, потом просто не замечаешь. И тебе кажется, что привык. И ты ешь мясо, только что, минут десять как отсняв сотню трупов у нашего посольства в Дамаске. Ешь, потому что не завтракал утром, – сразу убежал, как качнуло взрывом стекла в гостинце. И сейчас ты сделал все дела и можешь пообедать. И понимаешь, что куриный шашлычок на тарелке такого же шафранно-желтого цвета, как большинство погибших от взрыва дрянной самодельной взрывчатки из аммофосных удобрений и машинного масла. Но ты ешь, не срыгиваешь. А когда-то не мог, и трупный запах месячной давности из сентябрьского Беслана вдруг проявлялся в октябре, в невинном выхлопе московского автобуса.

На окраине Восточного, дальней окраине, стали падать минометные мины. Примерно по мине в минуту. Собр сказал, что надо уходить. Мы предложили вернуться не вдоль железки со стремными вагонами, а по параллельной улице. Собр на удивление легко согласился, тем самым развеяв свою уже сложившуюся репутацию Харона-общественника. У пресловутого переезда на самой маковке высоченной насыпи нас остановил мужик. Остановил с дурацким вопросом:

– Тело надо увезти на кладбище, пропустите машину?

Собр коротко бросил:

– Конечно, пропустим, когда мы и кого не пропускали?

Но мужик, не выслушав ответа, уходил. В полуденном мареве дрожала и пузырилась его ярко-белая рубаха. Мужик торопился, почти бежал. Собр понял все, да и мы поняли, что косому укровскому снайперу нужны были лишние секунды, чтобы отстроиться-прицелиться. Снайпер успел, но промазал. Мы услышали только жестяной щелчок. Тело мое в этот момент падало на асфальт, а я уже хвалил сам себя: «Молодец, не стал выбирать место, где стоял – там упал, все как надо». Первой, впрочем, с дребезгом шлепнулась на асфальт каска. Мы полежали минутку. Собр бормотал в гарнитуру: «Присылайте карету. Карету. Ка-ре-ту присылайте, прием!»

Карета появилась слишком быстро, я на такое не рассчитывал. Думал, будем тут лежать минимум полчаса, нюхать асфальт и разглядывать муравьев с расстояния в сантиметр. Может, куда поползем. Звиздец, последние чистые штаны, вода в бассейне гниет, в чем стирать? В минералке?

Карета должна была перекрыть обзор снайперу, но Стенин почему-то стал обегать машину, а Краснощеков, ехавший в багажнике, требовал зачем-то, чтобы закрыли заднюю дверь. Боялся, что его продует? Я отснял эту суетливую погрузку, беготню, прыжки, водилу, сползшего куда-то под рулевое колесо. Потом зачем-то бросил камеру на сиденье, вылез и запилил Краснощекову дверь обратно, хотя Собр рычал: «Едем, ***, так!» В этот момент укроснайпер собрал зрение и все свои небогатые способности в кучу и попал нам в заднее левое. Но мы уже двигались в перекосившейся машине со стуком и скрежетом, воняя резиной, и заползали за кусты, которыми была обсажена, на наше счастье, дорога. На блоке мы выскочили из машины и стали снимать наше дымящееся колесо, а Краснощеков пленным сизокрылым голубем опять бился в багажнике джипа и требовал, чтобы теперь дверь ему срочно открыли…

– Я в гробу видал такие прогулки по нейтралкам, – резюмировал Коц, когда мы вышли на исходные. То есть расселись по любимым качелькам во дворе гостиницы. Стенин пошевелил бородкой, сильно толкнулся ногами и взлетел в небо, я что-то промычал в знак полного согласия с Шурой. Фраза была пророческой.

Утром нас разбудил «вестник смерти», волонтер похоронной команды Виталик, со зловещим позывным «Дровосек»:

– Ночью на Восточном трех стариков минами поубивало, поехали. Кто-то садитесь в труповозку на гробы. Она у меня чистая, не парьтесь.

Старики лежали на той самой улице, идущей вдоль железки, прикрытые домоткаными половиками. Солнце уже припекало чувствительно. Если человек был полным и куски его плоти полежат на горячем асфальте, солнце вытопит из них жир черным масляным пятном. Я вот не знал раньше. Теперь знаю и вряд ли когда такое позабуду.

Персты и раны

Сижу в кустах, в восхитительном месте, в сонной лощине между зеленых холмов. По дну лощины бежит ручеек с ключевой водой и огибает каменный дом, которому лет 150. А каменному колодцу еще больше. В доме живет бабушка, которая молилась за меня, пока я работал в Славянске. И отмолила. Читаю воспоминания первого в мире журналиста и автора «Робинзона». Его «чумные дневники» – репортажные записки человека, специально оставшегося в городе, охваченном ужасом и смертью. Как и я, Дефо – верующий человек и люто котирует 90 (91-й) псалом. В англиканской церкви нумерация отличается на одну цифру. Прозреваю в Дефо родственную душу во всех смыслах. Хотя его книжка не самое лучшее душеспасительное чтиво для надтреснутой психики. Слишком много аналогий – сотни брошенных домов, внезапные публичные смерти, психопатические слухи, циркулирующие по замкнутому кругу, беженцы, пытающиеся обмануть божью волю быстротой своих ног.

Рядом по саду топочет мама-ежиха, а Юля и Женя тиранят ежиху луками и селфи. Ежиха живет здесь чуть ли не десятки лет, она пахнет земляным чаем пуэр и между иголок – мох. Бабушка знает все ее повадки: когда и куда ежиха ходит пить, где выводит ежат, из какого стожка берет сено. Здесь все вечное, незыблемое, размеренное, рациональное. В отличие от моей суетности. Из этой вечности я леплю целебные пацифистские примочки на дырке в душе. Типа война выходит из меня наружу толчками, как рвота винегретноводочная. И сейчас я тут забудусь в благодати на земляничной поляне вечной молодости в бабушкином саду. Никуда она не выходит, ничего забыть невозможно. Из-под меня, по склону холма вверх, под яблонями и поляной с уже отошедшей земляникой, тянется госпитальное кладбище. До передка от бабушкиной лощины – 3 км. В войну здесь был дивизионный госпиталь, укрытый в складках местности. Я находил здесь прибором ртуть, иглы, катетеры, какие-то скобки из нержавейки. Лет десять назад приезжали поисковики, часть бойцов эксгумировали, а вот за вторую часть кладбища встала и уперлась бабушка. Сказал просто: «Не дам! Я к ним хожу, я за них молюсь, как меня на кладбище увезут и их тогда забирайте». Бабушка всю войну здесь бедовала, иногда начнет рассказывать – волосы дыбом. Мы с ней про Славянск сегодня говорили, и на секунду я понял, что она – единственный мне встреченный человек, который до мельчайших деталей понимает, о чем я рассказываю и в чем сокрыт ужас этих рассказов. Есть у меня ощущение, что 70 последних безвоенных лет на Руси – досадное упущение дьявола или подарок Всевышнего. Подарок, которым мы не смогли распорядиться толком. И скоро все будет исправлено. Бессмысленно лепить примочки на раны, в которые вложены персты.

Горловка – тишина навзничь

Помню, как в субботу 14 февраля я проснулся в Горловке. Стояла или лежала навзничь загадочная тишина. Я пил кофе на балконе, курил и смотрел, как люди в оранжевых жилетах выносят из соседней пятиэтажки обломки стен какой-то несчастной квартиры, вывернутой наизнанку прямым попаданием. Щепки от мебели, куски пианино, рваный диван… Складывали все это добро в кучу. Мусоровоз сделал уже два рейса. Обломков много было. Дворники гонялись по двору за полиэтиленовыми пакетами – ветерок играл с дворниками. Чирикнула птаха, потом еще одна. Как в пошлом романтическом стихотворении. От этой мирной картины нехорошо защемило сердце. Мы позавтракали, по очереди умылись – нас было шесть человек. Напялили бронежилеты и стали спускаться по лестнице гуськом. Первый открыл железную дверь подъезда и сразу же закрыл – в это мгновение во дворе еб***ла первая мина. Часа два мы не могли выйти из подъезда. Сидели под лестничным перекрытием первого этажа. Шутили, но не смеялись. Все грязные, в пыли и побелке. Обтерли все стены. Чтобы занять себя, я позвонил военврачу Ангелу. В Горловке во время обстрелов они работают вместо скорой, а так как обстрелы всегда… вы поняли. Ангел сказала, что снаряды только что попали в кафедральный собор Горловки. До собора было метров 800. Мы плюнули на все и помчались туда. Я бежал в пятнадцатикилограммовом бронике, как военный пингвин, тяжело переваливаясь и пытался разгадать неразрешимую дилемму. Принято считать, что убитые в храме сразу попадают в благостные отделы Неба. А убитые по дороге к Храму? Важно добежать географически или важнее посыл, стремление?

Снаряды попали в трапезную храма, в крышу. В трапезной ежедневно кормили ровно тысячу человек – старух и стариков, которых лишили пенсий шесть месяцев назад. Опять стали бить по храму, и мы скатились в подвал – там была молельная, как у первых христиан-катакомбников, укрытая от небесного гнева миллионом тонн кирпича, из которого сложен собор. В молельной на полу сидел мальчик лет десяти, а мама гладила его по голове, когда наверху грохотало особенно сильно. И мальчик закрывал глаза в какой-то блаженной истоме. Следующая серия снарядов легла метрах в ста от храма, за детской площадкой, в фасад углового дома. В этом доме на первом этаже было ателье или какой-то магазин женской одежды. Я запомнил, как хозяйка этого магазина стояла перед развороченным входом, на стекле, среди валяющихся манекенов и плакала навзрыд, содрогаясь всем телом, а муж обнимал ее и гладил по голове как маленькую. А вокруг продолжали падать снаряды, но они не обращали на них внимания. Для них это было самое последнее горе.

Псы войны из Дебальцево

Собак на войне жальче всего – они ничего не понимают и уж точно меньше всего виноваты в происходящем.

Дебальцево освободили день назад, по городу еще лазали остаточные группы окруженцев. В одном из подвалов сидели обгадившиеся бойцы «Азова» и пытались вести по садящейся рации переговоры о судьбе своих шкур. Ровно три раза нас чуть не пристрелили ополченцы, приняв за ускользающих из окружения. Перепутать было несложно – огромные нашивки-мишени «Пресса» мы не носим на брониках с лета.

Все улицы в Дебальцево были усыпаны осколками от «Града». Мы пробили уже третье колесо и долго ждали, пока товарищи справятся с проблемой. Лазали по расстрелянному автосервису, копались в разбитом снарядами шиномонтаже. Искали в битых машинах запаски… Через час начнет темнеть, а про обратную дорогу даже думать не хотелось. Мы въехали в Дебальцево через какую-то сумеречную зону, где не было ни патрулей ополчения, ни блоков. Просто растерянные старики бродили среди разбитых домов.

Кто мог там прятаться в лесопосадке и промзоне? Да кто угодно, в том числе те, кому для продления жизни нужны гражданская одежда и машина с беспалевными московскими номерами. Нас уже наругали за этот стремный путь и строго наказали ехать так, как ездят все. Но проезжий тракт обкладывали из гаубиц и «Градов» уже второй час, и конца-края этому цугцвангу не было. Водила, беззлобно матерясь, вертел принесенное колесо и так и сяк – в нем было на одну дырку больше. Спина его под бронежилетом взмокла, и черные пятна выползли за кевлар и броневые пластины. Я жмурился на солнышко, медитировал, пока что-то влажное, похожее по ощущениям на перезрелый выкупанный персик, не ткнулось деликатно в мою ладонь. Громадный цепной кавказец пришел пообщаться. Пес просто сорвался с цепи. Судя по густой шерсти, он всю жизнь жил на улице. Я представляю, какой он был злой и недоверчивый сторож… А вот, оказалось, не может без людей. Даже чужих.

Осмотрел собаку – шерсть чистая, расчесанная кустами и жесткой степной травой, промытая снегом. На шее – ожерелье из репьев, там, куда не доставали зубы. Лапы целые, и это было странно для города, засеянного битым стеклом.

Я гладил пса, и тискал, и целовал в макушку… А он долго лежал, привалившись к моим ногам боком. И тут меня резко прорубило. Со своей природной сметливостью и хозяйственностью, граничащей с жадностью, я утащил с украинских позиций здоровенный ящик сухпаев ВСУ. Пес растопил мое сердце без остатка. Дрожащими руками я стал рвать «сниданки» и «обiды». Консервы были мороженые, каменные. Не выдалбливались даже ножом, но пес справился. Вылизав банки языком-лопатой, он совершенно реально собрался уезжать с нами, заняв исходную у задней правой двери. В принципе, он бы поместился на заднем сиденье, только окно бы пришлось открыть – для его большой мохнатой головы. Но пса мы взять не могли, конечно. Машина была загружена доверху. Пса уже бросили один раз и тоже перед этим что-то объясняли, наверное… Теперь пришел мой черед. Я очень убедительно растолковал ему, что война закончилась, его хозяева вот-вот вернутся и чтобы он шел скорее домой и ждал их. Такая уж у него собачья доля. И еще сказал, что мы с Шурой тоже псы войны и у нас где-то далеко есть дом и там нас крепко-крепко ждут те, кого мы любим. И главное – не потеряться на этой планете. Поэтому кто-то должен ждать дома – там, где начало начал нашей жизни, ее константа, старт и отправная точка. Я не сомневался, что он меня поймет. Я умею с собаками говорить. Бывалоча летит такой на меня – уши вразлет, гавкает, конь-огонь, а не собака. А я ему: «По какому вопросу лаем? Что случилось? Жалуйся, пожалуйста, я слушаю». И ведь реально начинают жаловаться на свою собачью долю. На том мы и расстаемся обычно. По крайней мере на спину мне никто не прыгал с рычанием.

Пес не побежал за нашей машиной, остался на перекрестке – я смотрел на него, не отрываясь, в грязное зеркальце. А потом он неспешно потрусил в развалины, туда, где был его дом или то, что от него осталось.