Текст книги "Столыпин. На пути к великой России"

«Дело в том, – писал Николай II матери в марте 1907 г., – что всякое слово, сказанное там (в Думе. – Д.С.), появляется на другой день во всех газетах, которые народ жадно читает. Во многих местах уже настроение делается менее спокойным, опять заговорили о земле и ждут, что скажет Дума по этому вопросу. Отовсюду мне посылают телеграммы и адреса с просьбою распустить ее. Но еще рано, нужно дать ей договориться до глупости или до гадости и тогда – хлопнуть»^[499]. На таких же позициях стоял и П.А. Столыпин, утверждая, что надо дать II Думе сгнить на своем корню^[500].

Ни государь, ни его верный премьер не собирались играть по правилам оппозиции. Уступки ей носили частный характер и не давали поводов к дальнейшему сокращению объема самодержавной власти. Ни о каком ответственном перед Думой правительстве не могло быть и речи, в противном случае произошло бы попрание основных законов империи, а вместе с ними и религиозных основ государственного порядка. Впрочем, Николай II и мысли не допускал передать вертикаль власти в руки безотчетных ему лиц. «Они напортят, – говорил он, – а Мне потом отвечать». Николай не был властолюбивым человеком, но в отказе от самодержавия он предвидел неизбежность прихода новой смуты. Еще летом 1898 г. в беседе с московским губернским представителем дворянства князем П.Н. Трубецким император признавался, что был бы готов поделиться с народом властью, но сделать этого не может: ограничение царской власти было бы понято как насилие интеллигенции над царем, и тогда народ стер бы с лица земли верхние слои общества^[501].

Аналогичного мнения придерживался и П.А. Столыпин. «Если бы нашелся безумец, – говорил Столыпин в 1910 г., – который сейчас одним взмахом пера осуществил бы неограниченные политические свободы в России, – завтра в Петербурге заседал бы совет рабочих депутатов, который через полгода вверг бы Россию в геенну огненную»^[502].

Однако крен государственного корабля с 17 октября 1905 г. в сторону парламентаризма продолжался почти полтора года. К лету 1907 г. ситуация обострилась настолько, что дальнейшее промедление могло привести к полной потере авторитета власти. Следующий шаг в этом гибельном направлении – полный распад страны. Вспомним слова Столыпина: «В России опаснее всего проявление слабости»^[503]. Необходимо было немедленно повернуть корабль на нужный курс, и 3 июня 1907 г. Столыпин по распоряжению царя досрочно распускает II Государственную думу и публикует новый избирательный закон. Избирательное право народа было ограничено, но законодательные функции Думы оставались неприкосновенными. Это событие вошло в историю под названием «третьеиюньский переворот». В правовом отношении здесь не все было гладко: царь не мог без одобрения Думы менять избирательный закон страны. Но, с другой стороны, в России еще сохранялся самодержавный строй и социум жил прежними идеалами и понятиями. То, что вызвало возмущение у небольшой горстки либералов, было спокойно воспринято подавляющей массой народа, для которой Бог всегда оставался выше человека, а царь, как Помазанник Божий, – выше человеческого закона.

Однако данное событие нельзя рассматривать исключительно в политико-правовом аспекте. В сознании государя и Столыпина это был прежде всего религиозный и нравственный акт, акт, рожденный не в кабинетных разговорах, а в молитвенном стоянии перед Богом.

Принципиальный противник Столыпины государственный контролер П.Х. Шванебах вспоминает необычное поведение премьера накануне роспуска II Государственной думы. «Когда наступит момент роспуска, – говорил Столыпин Шванебаху, – это уже дело лично мое, моего внутреннего сознания». Слова премьера вызвали недоумение государственного контролера. «В беседе со мной, – писал Шванебах, – Столыпин произвел на меня впечатление странное. Он, конечно, принадлежит к породе политических мистиков, верующих в наитие»^[504].

Шванебах, правильно определив симптомы, поставил неверный диагноз. Речь здесь идет не о харизматических способностях медиума, а об ощущении Столыпиным Божественной воли и Божественного Промысла. Для духовно зрелой личности такое ощущение становится нормой жизни.

Подобные религиозные переживания в эти дни испытывал и царь.

«Я ожидал целый день с нетерпением извещения Вашего о совершившемся роспуске проклятой думы, – писал Николай II Столыпину. – Но вместе с тем сердце (напомним: которое “в руцех Божиих”. – Д.С.) чуяло, что дело выйдет не чисто и пойдет взатяжку. Это недопустимо. Дума должна быть завтра, в воскресенье утром, распущена. Твердость и решительность – вот что нужно показать России. Разгон Думы сейчас правилен и насущно необходим, ни одной отсрочки, ни минуты колебания! Смелым Бог владеет»^[505].

«К прискорбию Нашему, – говорилось в царском Манифесте от 3 июня^[506], – значительная часть состава второй Государственной Думы не оправдала ожиданий Наших. Не с чистым сердцем, не с желанием укрепить Россию и улучшить ее строй приступили многие из присланных от населения лиц к работе, а с явным стремлением увеличить смуту и способствовать разложению Государства. Деятельность этих лиц в Государственной Думе послужила непреодолимым препятствием к плодотворной работе. В среду самой Думы внесен был дух вражды, помешавший сплотиться достаточному числу членов ее, желавших работать на пользу родной земли. (…) Уклонившись от осуждения убийств и насилий, Государственная Дума не оказала в деле водворения порядка нравственного содействия Правительству, и Россия продолжает переживать позор преступного лихолетья. (…) От Господа Бога вручена Нам Власть Царская над народом Нашим. Перед престолом Его Мы дадим ответ за судьбу Державы Российской. В сознании этого черпаем Мы твердую решимость довести до конца начатое Нами великое дело преобразования России и даруем ей новый избирательный закон»^[507]..

После получения манифеста и нового избирательного закона с подписью государя Столыпин немедленно написал ему ответ:

«Только что получены мною исторические слова Вашего Величества… Думе дан был срок, она законного требования не выполнила и по слову Вашему перестала существовать. Я крепко верю, что Господь ведет Россию по предуказанному им пути и что Вашему Величеству предстоит еще счастье видеть ее успокоенною и возвеличенною»^[508].

Кадеты, значительная часть которых стояла на откровенно атеистических позициях^[509], рассматривали события 3 июня 1907 г. совсем в иных тонах. Василий Шульгин вспоминает, с каким бешенством реагировали они на произнесенную тогда «неконституционную фразу» Столыпина в Думе: «Никто не может отнять у русского государя священное право и обязанность спасать в дни тяжелых испытаний Богом врученную Ему державу»^[510].

3 июня 1907 г. акт веры стал актом русской истории, фактически им и завершилась первая смута Николаевской эпохи. Кризис верхов был преодолен, русское самодержавие получило второе дыхание и расцвело в непривычных условиях гражданских свобод и народного представительства. Возможно, именно тогда под влиянием Столыпина Николай II стал терпимее относиться к Государственной думе. Даже в трудные годы войны с Германией, когда страна нуждалась в сверхцентрализованном управлении, царь не распустил Думу, не желая досрочным роспуском провоцировать революционные беспорядки^[511].

Политика социального умиротворения показала свою состоятельность не только в установлении относительного согласия исполнительной и законодательной власти, но и в решении других государственных проблем. Таким, например, было умеренное решение еврейского вопроса. Активное участие инородческого элемента, и в особенности евреев, в первой революции воочию показало правительству опасность национальной сегрегации, тем более что правоверная (иудейская) часть русского еврейства оставалась лояльной к существующим порядкам. Василий Шульгин вспоминает, как один из представителей еврейских патриархов возмущался участием своей молодежи в терроре. «Я – старый еврей, – говорил он. – Я себе хожу в синагогу. Я знаю свой закон… Я имею Бога в сердце. А эти мальчишки! Он себе хватает бомбу, идет – убивает… нб тебе – он революцию делает… Всех их, сволочей паршивых, всех их, как собак, перевешивать надо». «С тех пор, когда меня спрашивают: “Кого вы считаете наибольшим черносотенцем в России?” – писал В.В. Шульгин, – я всегда вспоминаю этого еврея… И еще я иногда думаю: ах, если бы “мальчишки”, еврейские и русские, вовремя послушались своих стариков – тех, по крайней мере, из них, кто имели или имеют Бога в сердце!..»^[512]

Царь и Столыпин не испытывали к еврейскому народу внутренней неприязни или предубеждения, не соотносили пороки отдельных групп со всем еврейским населениям. Сам Петр Аркадьевич любил еврейскую музыку, принимал близко к сердцу бедность и страдания евреев^[513]. Как истинный христианин, он, искренне негодуя, религиозно и политически осудил еврейские погромы. «Стыдно и грешно русскому христианину, – говорилось в обращении к жителям города в бытность Столыпина губернатором Саратовского края, – производить насилия, грабежи. Надлежит помнить, что евреи, во-первых, люди, а во-вторых, подданные русского царя, под высокой рукой которого каждому русскому подданному без различия вероисповедания, происхождения должны быть обеспечены жизнь, спокойствие и целость имущества»^[514].

Заметим, что и Николай II, и Столыпин, оказывая знаки внимания «Союзу русского народа» за их патриотические чувства, категорически не принимали антисемитизма отдельных черносотенных организаций. Когда государь узнал от Столыпина о фальшивых «Протоколах сионских мудрецов», то личным распоряжением запретил их распространение: «Протоколы изъять. Нельзя чистое дело защищать грязными способами»^[515]. Не все в обществе согласились с версией о подделке, пишет историк Б.Г. Федоров, но дело заглохло, и большого распространения «Протоколы» в России не получили. Тот факт, что в 1907–1910 гг. не было ни одного издания, говорит сам за себя^[516].

Местные черносотенные организации разразились яростными нападками на Столыпина за его чрезмерно мягкий, «с либеральной подушкой» консерватизм. Премьера обвиняли в жидомасонстве, в подрыве самодержавия, в ослаблении авторитета церкви. Телеграммы местных отделений черной сотни одна за другой шли в адрес царя. Государь, не желая ничего скрывать от министра, молча, без комментариев, передавал ему их. В ответ Столыпин подготовил монарху справку об организациях «Союза» на местах. «Численность отделов СРН, – говорилось в ее содержании, – обычно не превышала десятка – двух человек, а их руководители – в большинстве люди ущербной нравственности, некоторые состояли под судом и следствием». Царь, прочитав справку, посчитал для себя вопрос исчерпанным^[517].

Как жесткий сторонник соблюдения законности, Столыпин был против любого экстремизма и не боялся выступать против популярных в широких массах антисемитских идей. 6 апреля 1907 г. Столыпин приказал всем органам власти повсеместно распустить черные сотни. Когда в середине апреля Столыпин узнал, что в Одессе члены «Белой гвардии» графа А.И. Коновницына ходят по улицам в военизированной форме, то попросил объяснений у генерал-губернатора П.Ф. Глаголева. Тот ответил, что у людей Коновницына нет другой одежды и что они, как считает генерал-губернатор, поддерживают порядок. На следующий день черносотенцы стреляли в безоружных людей. В Одессе проживало много евреев, многие революционеры были евреями, но устраивать самосуд? И Столыпин в категорической форме потребовал от местного военного начальника заставить Глаголева разоружить и распустить военную организацию экстремистов. Осенью 1906 г. П. Столыпин назначил губернатором Одессы противника черносотенцев А.Г. Григорьева, а в 1907 г. – В.Д. Новицкого с приказом распустить черные сотни. Затем на этот пост выдвинули И.Н.Толмачева для убеждения крайне правых в неприемлемости экстремизма. Последний действовал уговорами, симпатизируя умеренным правым, и «Белая гвардия» со временем перешла в Лигу архангела Михаила, распустив боевые отряды. Эти факты свидетельствуют о принципиальном отрицании Столыпиным антисемитизма^[518].

Снятие ограничений с евреев началось еще до прихода Столыпина. Министр внутренних дел В.К. Плеве, желая положить конец уходу еврейской молодежи в революционное движение, стал расширять территорию оседлости проживания евреев^[519].

В премьерство С.Ю. Витте Манифестом от 17 октября 1905 г. был автоматически поставлен вопрос о полной отмене всех ограничений с еврейского населения. «Как известно, – отмечает историк А.П. Бородин, – по манифесту 17 октября евреи получили право выбирать и быть избранными в Государственную Думу. Однако Временные правила о евреях 1882 г. продолжали действовать»^[520]. Кроме того, в соответствии с духом манифеста свободы должны были стать достоянием каждого подданного империи. Возникло противоречие между буквой и духом в русском праве, которое, естественно, волновало и царя, и Витте. В принципе Николай II и Сергей Юльевич были не против равноправия евреев, но считали, что к этому надо идти осторожно и поэтапно. Тогда Николай II заявил, что «при решении (еврейского. – Д.С.) вопроса необходимо оградить интересы русских людей»^[521].

На такой, на первый взгляд резкий и, может быть, обидный для евреев царский ответ были свои веские причины. Государь и его правительство опасались, что отмена запрета евреям покупать землю приведет к проникновению в деревню ростовщического капитала, русские крестьяне попадут в кабалу к ростовщикам, что в конечном итоге приведет к массовым еврейским погромам. Между тем лишь недавно властям с большим трудом удалось прекратить поджоги поместий, и сеять в деревне семена новой смуты было бы настоящим безумием. Когда во время аудиенции 19 июля 1906 г. лидер октябристов А. Гучков предложил царю отменить ограничения против евреев, царь возразил: «А не думаете ли вы, что такие меры могут вызвать сильное противодействие и повести к страшному всероссийскому еврейскому погрому?»^[522]

Эти опасения Николая II разделял и П.А. Столыпин. «Дать евреям право покупки земли и свободного передвижения в пределах России, – говорил он корреспонденту газеты Journal, – было бы равносильно созданию весьма серьезного положения». К тому же «у русского народа есть предубеждение против евреев»^[523], – утверждал Столыпин в беседе уже с другим иностранным корреспондентом газеты Tribune.

В то же время при ограничении доступа евреев к земельным ресурсам царем и правительством допускались и отдельные исключения. Так, за героизм, проявленный в Русско-японской войне, ветеран-инвалид Мукденского сражения иудей Лазарь Лихтмахер по ходатайству Столыпина «в изъятие из закона» получил от царя небольшой земельный участок и право поступления на государственную службу^[524].

Несмотря на общую готовность решать еврейскую проблему, царь и его премьер-министр расходились в вопросе о скорости его разрешения. Чтобы предотвратить уход еврейской молодежи в революцию, Столыпин считал возможным пойти на более радикальное раскрепощение еврейского населения. В начале октября 1906 г. он внес в Совет министров предложение по ликвидации целого ряда ограничений прав евреев. Согласно этому документу, евреям в черте оседлости разрешалось жить в селах, вести там торговлю, свободно участвовать в акционерных компаниях, скупать в городских поселениях и поселках недвижимое имущество. Большинство министров высказалось за проект П.А. Столыпина.

Для царя подобный подход оказался неприемлем, и дело здесь не в приписываемых ему «антиеврейских предубеждениях», все намного сложнее.

«Задолго до представления его мне, – отвечал Николай II на проект Столыпина, – могу сказать, и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем. Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу, внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям. Я знаю, Вы тоже верите, что “сердце царево в руцех божиих”. Да будет так. Я несу за все власти, мною поставленные, перед Богом страшную ответственность и во всякое время готов отдать ему в том ответ»^[525].

Совесть царя была неспокойна, колеблясь меж двух социально опасных крайностей. Не решать еврейский вопрос – значит, отдать еврейское население на откуп русской революции, решать радикально – значит, вызвать массовые антисемитские погромы и новые аграрные беспорядки. Из слов Николая II «и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем» видно, что отказ удовлетворить просьбу премьера дался государю нелегко. Царское решение явно прошло через тернии сомнений, и сам окончательный выбор был сделан на уровне, малодоступном для понимания современных людей, – на уровне духа. Но решение было продуманным, это был результат и напряженной интеллектуальной работы, и нравственных религиозных переживаний императора. По словам П.А. Столыпина, «глубокое знакомство Государя с литературой еврейского вопроса (…) вызвало у Государя твердую решимость ни в чем не поступаться правами и выгодами русского народа в пользу евреев»^[526].

Из духовной практики православия мы можем в общих чертах показать, как рождалось в царе это решение. Царь молитвенно обратился к Богу – не случайны его слова «вы тоже верите, что “сердце царево в руцех божиих”». Потом, после молитвы, государь прислушался к своему сердцу и, чувствуя в нем по-прежнему неспокойствие, решает повременить со столыпинским проектом: «…внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала».

В этом царском выборе не было места мистической самонадеянности или духовной прелести. Государь усиливал свое молитвенное прошение к Богу именно тогда, когда возникала неразрешимая для его совести ситуация, когда надо было отбросить свою самость и всецело отдать себя в руки Божьи, что требовало колоссального напряжения духовных и физических сил.

Подобная ситуация возникла в 1915 году, когда вопреки общественному мнению царь берет на себя личное командование армией. «…Хорошо помню, – вспоминал он в письме государыне эту тяжелую минуту выбора, – что когда стоял против большого образа Спасителя, наверху в большой церкви (в Царском Селе), какой-то внутренний голос, казалось, убеждал меня прийти к определенному решению…»^[527]

«Глядя на него у церковных служб, во время которых он никогда не поворачивал головы, – свидетельствовал С.Д. Сазонов, – я не мог отделаться от мысли, что так молятся люди, изверившиеся в помощи людской и мало надеющиеся на собственные силы, а ждущие указаний и помощи только свыше»^[528].

Получив через миропомазание на царство печать Духа Святого, Николай II стал обладателем особого небесного дара. Благодаря ему государь не только выдерживал огромное рабочее напряжение, но и был способен объять своей молитвой вверенный ему Богом народ. Внимательность государя к своей душе помогала ему удерживать и приумножать в себе этот Божий дар. Господь, без сомнения, слышал его молитвы, с Его помощью разрешались трудные вопросы государственной жизни.

Отказ царя на предложение Столыпина о смягчении положения еврейского населения не был окончательным. Последовав совету премьера, государь передает решение вопроса Государственной думе, одновременно в административном порядке санкционировав некоторые послабления в отношении евреев. Но и эти незначительные уступки вызвали недовольство Государственной думы и крайне правых элементов.

Надо, однако, отдать должное царскому правительству: несмотря на жесткое сопротивление, оно все-таки начало реформаторское движение в решении еврейского вопроса, и это было движение по нарастающей. Единомышленник Столыпина В.В. Шульгин считает, что разрешение еврейской проблемы мыслилось премьером в контексте укрепления русских начал в экономике страны. «Перед смертью Столыпин носился с мыслью о “национализации капитала”, – отмечал в своих воспоминаниях Шульгин. – Это было начинание покровительственного, в отношении русских предприятий, характера… Предполагалось, что казна создаст особый фонд, из которого будет приходить на помощь живым русским людям. Тем энергичным русским характерам, которые, однако, не могут приложить своей энергии, так как не могут раздобыть кредита. Того кредита, той золотой или живой воды, которой обильно пользовался каждый еврей только в силу …“рождения”, то есть в силу принадлежности своей к еврейству» (общеизвестно, что у евреев уже по роду традиционных занятий, этнической корпоративности и мировым финансовым связям были куда лучшие стартовые условия. – Д.С.)^[529]. «Перед Столыпиным и в еврейском вопросе, – отмечает В.В. Шульгин, – стояла задача: органическими мерами укрепить русское национальное отношение настолько, чтобы можно было постепенно приступить к снятию ограничений… Таков, вероятно, был скрытый смысл “национализации капитала”»^[530]. Но построить «мост к еврейству», сетовал В.В. Шульгин, Столыпин не успел^[531].

Решение еврейской проблемы стало теперь вопросом времени и зависело от роста национального самосознания коренного русского населения. Пока же общество не переболело этой болезнью, царь и Столыпин на персональном уровне показывали свое неприятие антисемитских настроений, о чем свидетельствуют их последние совместные распоряжения, отданные за несколько часов до смертельных выстрелов в киевском театре. Так, запрет попечителя Киевского учебного округа на участие учащихся-евреев в качестве зрителей во время шествия государя с крестным ходом вызвал негодование и императора, и премьера. Столыпин сделал строгий выговор виновному лицу в следующих словах: «Его Величество крайне этим недоволен и повелел мне примерно взыскать с виноватого. Подобные распоряжения, которые будут приняты как обида, нанесенная еврейской части населения, нелепы и вредны. Они вызывают в детях национальную рознь и раздражение, что недопустимо, и их последствия ложатся на голову монарха»^[532].

Государь, как мог, смягчил этот неприятный инцидент. На следующий день он вместе со Столыпиным встречает еврейскую депутацию и с благодарностью принимает из рук главного киевского раввина подарок – священную Тору.

Примечательно, что среди немногих людей, которым умирающий Столыпин успел высказать чувства сострадания и жалости, были два еврея: случайно раненный во время покушения скрипач из оркестра и убийца Д. Богров.

После рокового выстрела еврейская община Киева выразила открытое негодование совершенным преступлением. «Киевское еврейское население, – сообщалось в телеграмме на имя генерал-губернатора Ф.Ф. Трепова, – глубоко возмущенное злодейским покушением на жизнь… П.А. Столыпина, собралось во всех молитвенных домах и вознесло горячие Господу Богу молитвы о скорейшем и полном его выздоровлении»^[533]. Телеграмму от имени киевских евреев послали раввины А.Б. Гуревич, Ш.Я. Аронcон, Я.М. Алешковский.

Чтобы предотвратить еврейские погромы и провокации, вызванные убийством Столыпина, заместитель премьера Коковцов с одобрения Николая II принимает чрезвычайные меры. В Киев были введены казачьи полки, а губернаторам, чьи губернии находились в черте еврейской оседлости, было указано принять дополнительные меры безопасности, вплоть до применения оружия в защите евреев^[534]. Это еще раз доказывает, что царь и правительство в еврейском вопросе оставались на позициях христианского гуманизма.

Подчеркнем: третьеиюньские события и политика в отношении евреев являют собой не исключение, а принцип религиозно-нравственной ориентации царя и Столыпина в ситуации двойных стандартов и политической безысходности. Именно в Боге Николай II и его премьер обретали твердость и силу, находили единственно верный и разумный путь из социального тупика. «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам» (Мф., 7, 7).