Текст книги "Столыпин. На пути к великой России"

Глава 11
Реквием по Столыпину

9–10 сентября 1911 г. государь напишет письмо матери Марии Федоровне, в котором подробно расскажет о произошедшей трагедии. Четвертая часть написанного посвящена Столыпину, причем столыпинская тема не составляет единого цельного сюжета, перебиваясь описаниями событий царского путешествия по югу России. Так, царь пишет: «Бедный Столыпин сильно страдал в эту ночь, и ему часто впрыскивали морфий». И тут же, в одну строку с этим, – иное событие и иная эмоция: «На следующий день, 2 сентября, был великолепный парад войскам на месте окончания маневров…» В конце же письма Николай вообще как бы забывает о Столыпине, сообщая матери о своем отдыхе на родной яхте: «Радость огромная снова попасть на яхту! …блестящий вид судов и веселые молодецкие лица команд привели меня в восторг, такая разница с тем, что было недавно. Слава Богу!.. Тут я отдыхаю хорошо и сплю много, потому что в Киеве сна не хватало: поздно ложился и рано вставал».

Такая структура письма, по мнению некоторых исследователей, свидетельствует, что царь не придал свершившейся трагедии особого значения. В действительности такой порядок изложения событий объясняется не недостатком чувств к ушедшему из жизни премьеру, а условиями написания письма и тем, кому оно было адресовано. Установлено, что Николай сначала написал основную часть, а потом дописал остальное^[733]. Возможно, и основная часть, где описывается покушение на Столыпина, была написана в несколько этапов. Царь не располагал свободным временем для частой переписки с родными, и его письмо – своего рода отчет матери о многодневном путешествии. Отсюда и хронологическое построение письма, календарная смена событий. Николай, которого мать понимала с полуслова, такими переходами в повествовании от несчастья к радости желал успокоить материнское сердце, ведь мишенью террористов могла быть и царская семья. Императрица мать находилась в это время в Дании и оттуда писала сыну: «Мои мысли более, чем когда-либо, с тобой: не могу тебе сказать, как я возмущена и огорчена убийством бедного Столыпина. Правда ли, что твои дочери и мои внучки видели этот ужас? Как это мерзко и возмутительно, и еще в такой момент, когда все шло так хорошо и был общий подъем духа»^[734].

Впрочем, и завершающая часть письма, где царь пишет о своем отдыхе, содержит ссылку на киевскую трагедию: «Такая разница с тем, что было недавно».

В том же месте письма, где рассказывается о гибели Столыпине, Николай ясно говорит матери о своих глубоких переживаниях.

«Пока Столыпину помогали выйти из театра, в коридоре происходил шум, там хотели покончить с убийцей, по-моему, к сожалению, полиция отбила его от публики и увела его в отдельное помещение для первого допроса… я уехал с дочками в 11 час. Ты можешь себе представить с какими чувствами!» В воспоминаниях баронесса Буксгевден к этому есть небольшое добавление: «Домой они вернулись полные ужаса от того, что им довелось увидеть»^[735].

Вышеприведенные строки в письме царя «в коридоре… хотели покончить с убийцей, по-моему, к сожалению, полиция отбила его от публики» говорят о многом. Для спокойного, уравновешенного государя такая бурная реакция – исключительное явление. Она может быть поставлена ему в упрек, но именно это ярче всего свидетельствует, что царь был потрясен гибелью Столыпина.

Фраза «Ты можешь себе представить с какими чувствами!», возможно, указывает на недавний разговор (или переписку. – Д.С.) царя с матерью, в котором он благожелательно отзывался о Столыпине.

Наконец, государь напрямую выражает свою боль в следующих строках письма: «Бедный Столыпин сильно страдал в эту ночь, и ему часто впрыскивали морфий. Вернулся в Киев 3 сентября вечером, заехал в лечебницу, где лежал Столыпин…»

Неоднократно видевший императора в эти дни министр финансов В.Н. Коковцов подтверждает это душевное состояние царя. «Государь, – вспоминал он, – был очень взволнован ранением Столыпина и проявил горячее участие»^[736].

Великая княгиня Ольга Александровна, хорошо знавшая сердечные помыслы и чувства своего брата, была глубоко оскорблена появившимися в западной печати утверждениями о равнодушном и даже циничном отношении Николая к смерти премьера. «Никогда не забуду ужас и горе Ники <…>, – вспоминала она реакцию государя на эту трагедию. – Когда Столыпин скончался, Ники находился в Чернигове. Поспешив в Киев, он поехал в лечебницу и у тела Столыпина опустился на колени. Те, кто заявляет, будто Ники испытал облегчение, узнав о смерти Столыпина, это люди подлые, и у меня нет слов, чтобы сказать, что я о них думаю. Мой брат был очень сдержан, но он никогда не лицемерил. Он действительно был убит кончиной Столыпина. Я это знаю»^[737].

Подтверждают слова великой княгини и факты. Уже 2 сентября утром царь приехал в клинику и спросил встретивших его врачей, можно ли увидеться с Петром Аркадьевичем. Старший из медиков не советовал этого делать, сказав, что свидание взволнует пациента и может ухудшить его состояние. Вторая попытка посетить больного состоялась вечером 3 сентября. Николай пожелал увидеть премьера и лично с ним поговорить, он знал, что этого хочет и Столыпин. Однако Ольга Борисовна Столыпина, боясь за здоровье мужа, не пустила царя к нему^[738].

До последнего дня врачи не могли определить, насколько тяжело ранен Столыпин. Государь, полагаясь на мнение своего семейного врача Боткина, не верил в серьезность положения и потому продолжил программу запланированных мероприятий^[739]. Другие лечащие врачи также не подозревали, как глубоко были задеты внутренние органы больного. Профессор Рейн вспоминал: «Утром 2 сентября состояние здоровья раненого было вполне удовлетворительно, самочувствие хорошее. Он пожелал причесаться, привел в порядок левою рукою перед зеркалом свои усы, у него появился аппетит <…>. После благополучного ликвидирования первичных последствий ранения явилась надежда на возможность выздоровления раненого, о чем было доложено Государю, и появились сведения в печати»^[740].

Как отмечает историк О.В. Гаркавенко, «если бы даже первоначальные прогнозы врачей были менее благоприятными, Царь вряд ли смог бы отменить все запланированные мероприятия, главным содержанием которых было общение с подданными. Без сомнения, – замечает историк, – при настроенности тогдашнего общества по любому поводу и без повода обвинять верховную власть во всех смертных грехах такая отмена была бы истолкована как проявление трусости. Чтобы избежать паники, вызванной ожиданием еврейского погрома (как известно, убийца Столыпина был евреем. – Д.С.), государь посредством личного примера старался уверить общество в дееспособности власти»^[741].

Одним из важных программных мероприятий этих дней являлась поездка царя в Чернигов. В Чернигове ожидалось чествование небесного покровителя царской семьи святителя Феодосия Углицкого. Этот святой был прославлен в начале царствования Николая II, в 1896 г. Как пишет церковный историк Н.Д. Тальберг, поездка на поклонение святым мощам святителя Феодосия была исполнением собственного царского обета^[742]. Пребывая в Чернигове, вдали от раненого Столыпина, государь душой оставался рядом с ним, молясь святому Феодосию об исцелении своего министра. Узнав об ухудшении состояния премьера, государь еле сдерживал себя. Преподаватель коммерческого училища З.А. Архимович (возможно, имевший какие-то связи в придворной среде – в письме упоминается о докладной записке министру народного просвещения Л.А. Кассо и несостоявшейся встрече с последним) писал 4 сентября: «Сегодня распространился слух, что ему <Столыпину> хуже, так как началось воспаление брюшины. Бедный Государь опечален и подавлен этим происшествием»^[743].

Когда 6 сентября, уже после смерти премьера, государь вернулся в Киев, то прямо с парохода, никуда не заезжая, поехал в больницу. По его просьбе в больничной палате, где лежал усопший Столыпин, отслужили панихиду^[744]. Перед панихидой царь преклонил колени у гроба Столыпина и долго молился. Присутствующие явственно слышали слово: «Прости»^[745].

Перед тем как покинуть Киев, у царя состоялся разговор с Марией Тютчевой, речь шла о покойном Столыпине. Николай никак не мог прийти в себя от кончины премьера. «Да, ужасно, ужасно!» – восклицал он тогда^[746].

Свидетельства об отношении императора к смерти Столыпина сохранились еще в одном документе. Из письма неустановленного лица (судя по тексту – офицера полиции) от 6 сентября: «Бедный Государь – прямо святой мученик, так его расстроила утрата этого колосса»^[747].

В силу реальной угрозы повторения покушения, но уже на особу государя лица, ответственные за жизнь императора, настояли на его отъезде. Николай был вынужден, не дождавшись похорон, покинуть Киев^[748]. Проводы умершего премьера собрали многотысячную толпу, и в таких условиях охрана могла оказаться малоэффективной. Ни дочь, ни сын погибшего премьер-министра не усматривали в таком поведении императора ничего оскорбительного для памяти П.А. Столыпина^[749]. В эти дни, как и во время ранения премьера, государь не стал отказываться от всех запланированных мероприятий: он участвует в маневрах, присутствует при восстановлении древнего собора, посещает киевский музей. Вся эта программа визитов имела целью поднятие патриотического духа общества, укрепление связей самодержавия с народными низами и армией. Отказаться от нее значило показать всему обществу, что пуля Богрова не только убила Столыпина, но и вызвала растерянность власти, нарушив весь ход государственных дел.

К трагической судьбе Столыпина не осталась безучастной и царица Александра Федоровна. «Аликс ничего не знала, и я ей рассказал о случившемся, – писал Николай матери о реакции жены на ранение премьера. – Она приняла известие довольно спокойно. На Татьяну оно произвело сильное впечатление, она много плакала, и обе плохо спали». Внешняя сдержанность царицы говорит об умении владеть собой, особенно тогда, когда мужу нужна ее поддержка и опора. Силу духа к такому самообладанию царица черпала в религии^[750]. Она верила, что смерть Столыпина есть Промысел Божий, что с Богом нельзя спорить, что Бог дал, то Он и взял. Это вера помогла ей преодолеть в себе страх и уныние. Духовным помощником в переломе настроения царицы стал Григорий Распутин. «Никакой страже не удалось уберечь Столыпина, – говорила она тогда, – и никакой страже не удастся уберечь Императора. Только молитвами о. Григория, возносящимися ко престолу Всевышнего, можно ждать исцеления»^[751]. Последние слова императрицы, очевидно, были адресованы умирающему премьеру. Императрица смогла подняться выше тех разногласий, которые действительно возникали ранее между ней и премьером. До выстрела Богрова отношения П.А. Столыпина и императрицы были далеки от идеала. Причины ко взаимному недовольству были разные. Эта могла быть и фигура Григория Распутина, и тревога за здоровье мужа из-за чрезмерной работы, и ее переоценка возможностей правительства в решении благотворительных дел.

Напомним, что первоначально Петр Аркадьевич смотрел на Григория Распутина весьма доброжелательно, по совету царя даже пригласил его помолиться у постели дочери Натальи, получившей серьезные увечья во время теракта на Аптекарском острове^[752]. Но впоследствии, когда о Распутине поползли слухи и сплетни, премьер стал испытывать к нему чувство глубокого отвращения^[753]. Столыпин убеждал царя, что близость такого человека к трону только подрывает авторитет монархии, однако добиться изгнания Распутина ему не удалось. «Ничего сделать нельзя, – признавался он дочери Марии. – …Императрица больна, серьезно больна; она верит, что Распутин один на свете может помочь наследнику, и разубедить ее в этом выше человеческих сил»^[754].

Столыпин рассматривал, как ему казалась, неадекватные действия царицы не в политических, а в медицинских категориях, – момент очень важный, который говорит об отсутствии у него антипатии к царице. В окружении государя очень немногие знали о воспалении у царицы седалищного нерва. Боли были настолько сильные, что заставляли ее на дворцовых приемах ограничиваться формальной частью и быстро удаляться во внутренние покои. С годами у государыни начала развиваться и серьезная сердечная болезнь^[755]. Столыпин, по всей вероятности, был осведомлен царем о недуге императрицы^[756].

Возможно, если бы Столыпин знал еще и о том, что причины нервозности государыни вызваны гемофилией наследника, его взгляд на Распутина был бы намного мягче. Однако тайну болезни цесаревича родители держали в строгом секрете. Соответственно и знания о целительном даре старца Григория в лечении больного наследника Столыпин получал не из первоисточника.

Распутин так и остался в нашей истории неразгаданной загадкой. Но в любом случае это была, безусловно, одаренная личность, личность настолько грубо оклеветанная, мифологизированная его современниками, что даже ближайшие родственники царя оказались в плену этих превратных представлений.

Между тем и сам Столыпин отдавал себе отчет, что постоянным напоминанием царю о необходимости удаления Распутина выходит за положенные рамки, волей-неволей вмешиваясь в частную жизнь монарха и его семьи. Столыпин хорошо понимал, насколько тонка грань между критикой Распутина и действиями, направленными против чести и достоинства императора. В отличие от многих других недоброжелателей Распутина, премьер соблюдал христианскую этику отношения к человеческой личности, какой бы одиозной она ему ни представлялась (вспомним илиодоровское дело). «Столыпин, будучи резко против Распутина, – писал о нем И.И. Тхоржевский, – упрямо и неизменно высылая его в Тобольск, никогда не выносил этой глухой, упорной борьбы наружу»^[757].

Отрывочные и не вполне достоверные сведения об отношении Распутина к премьеру противоречивы и не дают повода уверенно говорить о ненависти «царского друга» к Столыпину. Так, если верить свидетельству почтово-телеграфного чиновника, в ночь на 1 сентября перед выстрелом в киевском театре Распутин не спал: «Кряхтел, ворочался, стонал “Ох, беда будет, ох беда! Ох, беда – смерть идет!”»^[758]. Распутин предрекал гибель премьера?

Действия Столыпина касательно Распутина не могли не вызывать раздражения у царицы, но нет ни одного прямого свидетельства, что это раздражение подталкивало царицу к борьбе против премьера, одни лишь слухи и предположения^[759].

Те, кто говорит о затаенной ненависти Александры Федоровны к Столыпину, совершенно не принимают в расчет христианского сознания императрицы. Письма государыни, любимые духовные книги, молитвенная жизнь убедительно свидетельствуют о предопределяющем значении религии в ее жизни. Для Александры Федоровны Христос – путь, истина и жизнь. «Ольга, дорогая, – писала царица дочери в 1909 г., – в комнате Я или нет, Ты всегда должна вести себя одинаково. Это не Я за тобой смотрю, а Бог все видит и повсюду слышит, и это Ему мы должны в первую очередь постараться понравиться, делая все, что нужно, побеждая свои недостатки»^[760].

В связи с этим совсем иного, духовного прочтения требует беседа новоназначенного премьера В.Н. Коковцова с государыней. Разговор состоялся через месяц после смерти Столыпина, 5 октября 1911 г.

«Слушая Вас, – говорила царица В.Н. Коковцову, – я вижу, что Вы все делаете сравнение между собою и Столыпиным. Мне кажется, что Вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности. Верьте мне, не надо так жалеть тех, кого не стало… Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять. Жизнь всегда получает новые формы, и Вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал Ваш предшественник. Оставайтесь самим собою, не ищите поддержки в политических партиях; они у нас так незначительны. Опирайтесь на доверие Государя – Бог Вам поможет. Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить Вам место, и что это – для блага России»^[761].

Для предубежденных эти слова – свидетельство откровенно циничного отношения царицы к смерти премьера. Но в исторической науке не может быть места пристрастиям. Поэтому необходимо провести элементарный текстовый анализ слов Александры Федоровны, учитывая обстоятельства, при которых эти слова произносились, адресата, которому они были предназначены, и внутренние и внешние мотивы, которые побуждали ее к таким категоричным выводам.

Общество было нервировано гибелью Столыпина. Чрезмерная идеализация убитого премьера создавала ощущение невосполнимости утраты. Коковцов оказался в плену этих настроений. Он делится с царицей своими сомнениями: по силам ли ему наследство погибшего Столыпина. Государыня же пытается не лаской и хвалой, а напоминанием духовных истин укрепить сомневающегося министра финансов в способности твердо и решительно действовать на новом посту.

О каких же истинах говорит царица?

– Ничего в мире не происходит без Божьего Промысла.

– Не сотвори себе кумира.

– Нельзя чрезмерно печалиться о смерти близких, уныние – это грех.

– Надейтесь, что Бог даст вам свой путь – слова Христа Петру: «Что тебе до того? ты по Мне гряди» (Ин., 21, 22).

– Опора на царя есть опора на Бога.

К сожалению, Коковцов не понял государыню. Он был рациональным человеком и не мог в момент просчета собственного веса в обществе отстраниться от суеты мира и духовно осмыслить сказанные ему слова. У нового премьера речь царицы прошла через ум и чувства, сердце же оказалось закрытым. «Чистый ум, – писал преподобный Максим Исповедник, – видит предметы в их истинности, образованный разум доносит это видение до других, а чуткий слух приемлет его. Лишенный же всего этого критикует сказавшего»^[762].

В отличие от Столыпина Коковцов не был духовно близок государю, не всегда верил в его искренность – достаточно вспомнить реплику Коковцова: «Царь ему (Столыпину. – Д.С.) никогда не простит». Еще большую неприязнь вызывала у министра финансов царица. Наставнический тон государыни не мог не раздражать умного Коковцова, а резкость отдельных выражений, вызванная ее чрезвычайным волнением, была истолкована им превратно. К сожалению, именно эта превратно истолкованная беседа стала основным доказательством антипатии государыни к Столыпину. Порой даже говорят о ее патологической ненависти к премьеру, что уже совершенное передергивание фактов.

Однако и последующие поступки государыни также продолжают разрушать версию о враждебном отношении к премьеру. Царская семья и после гибели премьера помнила о его жене и детях. «Когда весной 1913 г. маленькому Аркадию вырезали в клинике Кауфмана аппендицит, императрица справлялась о его здоровье. Семью продолжали приглашать на придворные церемонии»^[763], а влиятельные родственники Столыпина по-прежнему пользовались расположением царицы. Так, в конце 1916 г. царица с одобрением говорила мужу о кандидатуре Алексея Нейгардта, родного брата Ольги Борисовны и личного друга Столыпина, как о возможной смене Б.В. Штюрмера на пост главы правительства^[764].

Правда, как уже говорилось, царицы, как и царя, не было на похоронах Столыпина, но на это имеются особые причины. Прежде всего, эта болезнь императрицы, из-за которой государь оказался вынужден один с двумя дочерьми поехать в киевский театр, где и произошло роковое покушение на Столыпина^[765]. Трагедия 1 сентября потрясла и без того недомогающую Александру: в списке жертв Богрова могли оказаться и сам царь, и две их дочери. Страх за детей был настолько сильным, что Николай запретил всей семье присутствовать на погребении. Это было вполне естественно. Шесть с половиной лет назад, когда террористы зверски убили великого князя, дядю царя и мужа сестры царицы Сергея Александровича, императрица опасаясь своих впечатлений (которые могли передаться ее грудному сыну. – Мнение баронессы С. Буксгевден) также не приехала на похороны^[766].

Все эти инсинуации в адрес царицы еще раз доказывают нетерпимость и враждебность «передового» русского общества к всему тому, что не укладывалось в его светские и либеральные стандарты и представления. По словам доктора исторических наук А.Н. Боханова, Александра Федоровна «если и не самый, то один из самых “нелюбимых” персонажей отечественной истории». С горечью об этом незадолго до своей смерти в 1960 г. говорила сестра Николая II великая княгиня Ольга Александровна: «Из всех нас, Романовых, Аликс наиболее часто была объектом клеветы. С навешанными на Нее ярлыками Она так и вошла в историю. Я уже не в состоянии читать всю ложь и все гнусные измышления, которые написаны про Нее»^[767].

Не меньше клеветы было вылито и на царя. Некоторые историки до сих пор всерьез пишут о неблагодарности царя, о забвении заслуг и свершений премьера. Одним из аргументов к такого рода утверждениям является якобы отсутствие специальных публичных заявлений государя на смерть П.А. Столыпина. Однако это не соответствует действительности.

«[…] Наше светлое настроение, – объявлял Николай II в рескрипте киевскому генерал-губернатору Ф.Ф.Трепову от 7 сентября 1911 г., – омрачено злодейским покушением в Моем присутствии на верного слугу Моего, доблестного исполнителя своего долга Председателя Совета Министров. Но доходящее до Нас со всех сторон выражение искреннего возмущения по поводу совершенного злодеяния убеждает Нас в том, что все благомыслящее население Киева, как и прочих посещенных Нами местностей, преисполненное одного желания торжественно встретить своего Монарха, испытывает вместе с Нами чувства скорбного негодования.[…]»^[768].

Отдавая дань памяти премьеру, царь поддержал инициативу земских гласных и националистов Думы начать сбор пожертвований на памятник П.А. Столыпину: «Преклонимся же перед этой редкой, удивительной, героической кончиной Петра Аркадьевича Столыпина и принесем свою посильную лепту на дело любви и почитания его светлой памяти, на сооружение памятника – достойнейшему»^[769]. По словам сына Столыпина Аркадия, Николай II пожертвовал на создание этого памятника «немалую сумму»^[770].

По желанию государя Столыпина похоронили у стены Трапезной церкви Киево-Печерского монастыря рядом с могилами Искры и Кочубея^[771]. Известно также, что после смерти Столыпина государь приказал министру императорского двора графу В.Б. Фредериксу осведомиться о том, какие пожелания П.А. Столыпина оказались не выполненными при его жизни, и все таковые удовлетворить^[772].

Память о Столыпине продолжала жить и в назначении на новые должности сподвижников премьера. Например, начальник Главного управления местного хозяйства МВД С.Н. Гербель в январе 1912 г. был назначен по предложению председателя Совета министров В.Н. Коковцова как кандидат Столыпина из «уважения к его памяти», где он оставался до мая 1917 г.^[773]

Официально государь больше не возвращался к сентябрьской трагедии 1911 г., однако это совсем не говорит о забвении памяти Столыпина. Со смертью близких и верных людей царю пришлось соприкасаться множество раз, и всегда одна и та же реакция – сдержанность во внешних проявлениях и внутренняя молитва, о глубине и силе которой знал лишь Бог. После убийства эсером Балмашевым министра внутренних дел Д.С. Сипягина государь запишет в своем дневнике: «Нужно со смирением и твердостью переносить испытания, посылаемые нам Господом для нашего блага». После убийства В.К. Плеве следующая запись: «На то Его святая воля». «Все та же главная черта мировоззрения, – комментирует реакцию государя Э.С. Радзинский, – все определено Богом в этом мире – судьбы народов и судьбы людей. И нам не познать промысел Божий и то благо, которое скрыто в каждом его деянии»^[774]. Вспомним слова древнего Иова – святого покровителя Николая: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно».

Характерно, что и в последующие годы царь продолжал помнить своего премьера и молиться о нем. Оказавшись в 1916 г. в Киеве, Николай II напишет Александре Федоровне такие строки: «Со смешанным чувством я обошел наши старые комнаты. Так ярко вспомнилось прошедшее и смерть несчастного Столыпина»^[775].

И самое главное, как зачинатель, вдохновитель и соавтор столыпинского чуда, государь продолжает продвигать реформы по всем направлениям. Как уже нами говорилось, базовые проекты реформирования страны, осуществляемые премьером, были разработаны и намечены к осуществлению царем и его министрами еще до его прихода. По словам С.Е. Крыжановского, «вся первоначальная законодательная программа» реформирования страны была получена Столыпиным «в готовом виде в наследство от прошлого»^[776]. Это мнение, на взгляд автора, не может умалить заслуг реформатора. Столыпин сумел объединить эти теоретические проекты в единую программу действий, обогатить царский пакет реформ новыми идеями и начать их практическую реализацию. Но естественно и другое: являясь одним из создателей этой программы, царь и дальше направляет русский корабль по намеченному еще до прихода Столыпина реформаторскому курсу.

Убедительным свидетельством безостановочности реформаторского процесса стала продолжение царем аграрной реформы. Все так же (до начала Первой мировой) осуществляются земельные преобразования: увеличивается финансирование переселенческого дела, после победы в войне с Германией государь планирует наделить ветеранов землей за казенный счет. В 1913 г. закончилось строительство Романовского канала длиной 140 верст в районе так называемой Голодной степи у реки Сыр-Дарья и строилась густая сеть арыков и каналов 1600 верст. Государственная дума запланировала на развитие орошения и привлечения переселенцев неслыханную сумму в 150 млн рублей на пять лет. Сюда предполагалось привлечь на льготных условиях около сотни тысяч русских крестьян^[777].

Кроме того, еще один орошаемый район для переселения был создан в Закавказье, в северной части Муганской степи. Еще в 1900 г. царское правительство смогло завершить строительство оросительной системы в северной ее части, а в столыпинский период был принят проект ее распространения на центральные районы степи. Это дело не было оставлено и после смерти реформатора^[778]. По планам Переселенческого управления были проведены новые изыскания и спроектированы большие гидротехнические сооружения в бассейне реки Чу, где жили кочевые племена киргизов. Работы были начаты в 1914 г., и к 1916 г. должна была вступить в строй первая очередь с орошением 32 тысяч десятин. В целом на переселенческое дело по всем направлениям главноуправляющий землеустройством и земледелием А.В. Кривошеин наметил программу грандиозного увеличения кредитов^[779]. Государственная дума поддержала ее, одобрив в 1913 г. (по случаю 300-летия Дома Романовых) создание 150-миллионного фонда с привлечением частных средств для проведения в пятилетний срок мелиоративных работ в Европейской и Азиатской России^[780]. В результате уже в 1913–1914 гг. после некоторого уменьшения переселения наблюдается его новый подъем, который был прерван Первой мировой войной^[781].

Помимо переселения в непрестанном расширении находится и другое ведущее направление аграрной реформы – землеустройство крестьян. Если в 1908 г. размежевание велось на площади 119 тысяч десятин, в 1914 г. оно охватило уже 5 млн десятин земли. Если в 1910 г. правительство выделило в виде ссуды 176,9 тысячи рублей на внутринадельное межевание, то в 1914 г. сумма ассигнований достигла 473,4 тысячи рублей. В 1913 г. по случаю 300-летия Дома Романовых значительная часть этих ссуд была обращена в безвозмездные пособия^[782].

Развитие земельного курса происходило и в расширении применения новых агрономических технологий. Так, возглавляемое родным братом П.А. Столыпина Александром общество «Русское зерно», официально созданное для модернизации помещичьих и крупных крестьянских хозяйств из ведения губернатора Санкт-Петербурга в 1913 г. перешло в ГУЗиЗ. Это открывало «Русскому зерну» большие финансовые возможности и большие масштабы для его деятельности, в том числе и в организации обмена опытом между русскими и зарубежными крестьянами.

В постстолыпинский период происходила и дальнейшая корректировка реформ. Так, в ходе земельного курса возникла потребность в целевых неземлеустроительных ссудах и пособиях с возможностью варьирования сроков и порядка возврата, предоставляемых всем мелким землевладельцам, в том числе собственникам ненадельных земель. Крайне важна была гарантия сохранения земельного участка за собственником даже тогда, когда он служил обеспечением непогашенного кредита. Эти и другие требования были учтены в законопроекте «О ссудах и пособиях из средств казны при землеустройстве», утвержденном 16 июня 1912 г.^[783]

В 1915 г. ГУЗиЗ из межведомственной организации был преобразован в Министерство земледелия, соратник Столыпина А.В. Кривошеин стал его первым министром. Идея создания такого министерства содержалась в проекте административной реформы, написанном Петром Аркадьевичем в мае 1911 г. С этим предложением Кривошеин еще в 1910 г. обратился к Государственной думе^[784]. Другая идея этого проекта увеличение пособий земствам для оказания самой широкой агрономической помощи крестьян так же была реализованная после смерти реформатора^[785].

Параллельно с земельным курсом продолжаются реформы и в других секторах государственной и общественной жизни. Личными стараниями Николая II усиливается православно-патриотическое воспитание молодежи, император пытается, но, к сожалению, безуспешно, добиться от Думы и расширения финансирования церковно-приходских школ. В послестолыпинский период государство приступает к новому этапу в борьбе с пьянством. Продолжается начатый в годы Столыпина ускоренный рост промышленного производства. Так же как и в «столыпинскую пятилетку», растет благосостояние простых людей. В том же направлении решается и национальный вопрос. Уже после смерти Петра Аркадьевича из состава польских земель был выделен русскоязычный Холмский край и присоединен к русским территориям. По свидетельству сына реформатора Аркадия Столыпина, этот проект, как и многие другие государственные преобразования, отец разрабатывал лично^[786].

Известно, что одним из активных инициаторов продвижения этого проекта был епископ Люблинский Евлогий. Еще в период II Думы Евлогий предложил депутатам образовать Холмскую губернию и присоединить ее к коренной России. Идея была поддержана царем и Столыпиным. Продвижению проекта не в малой степени способствовало и «Холмское православное св. Богородицкое братство», главным попечителем которого был Евлогий, а покровителем являлся сам Николай II. Дабы ускорить продвижение холмского законопроекта, весной 1911 г. Евлогий побывал у Столыпина. «Он был на моей стороне, – вспоминал впоследствии епископ, – а мне, благодаря его ясному национальному сознанию, говорить с ним было легко». Столыпин обещал взять осенью судьбу законопроекта в свои руки. Но этим планам помешала его смерть. И хотя новый председатель Совета министров В.Н. Коковцов к холмскому проекту отнесся довольно безучастно, но при поддержке государя и фракции националистов он был утвержден^[787].