Текст книги "Русский бунт навеки. 500 лет Гражданской войны"

Обреченный принц

Даже верноподданные историки признавали, что Пугачевщина угрожала самому существованию Империи. Поэтому Власть сделала выводы. Движение было беспощадно разгромлено. Казакам же решили выделить своего рода «святорусскую» резервацию. Мол, живите себе, только россиян не бунтуйте. И те переходят на другую сторону «фронта». Однако при этом сохраняют в свернутом виде матрицу Русской Правды в своем внутреннем устройстве и обиходе.

А между тем рабское положение крепостных лишь усугублялось. Забавно, что Игорь Тальков, называвший себя русским националистом, пел про «век золотой Екатерины». Между тем это был один из самых зловещих в судьбе нашего народа периодов. Русские представления о Правде попираются в это время тотально.

Искони предполагалось, что крестьяне оттого работают на дворян, что те служат государю, защищают Русь. И даже Петр, ломая через колено все национальные традиции, эту не только не тронул, но, напротив, сделал данный принцип стержневым в своей государственной конструкции. Но он же заложил мину в ее фундамент, издав «Закон о престолонаследии».

Согласно этому документу трон наследовал тот, на кого указывал самодержец. То есть он тем самым возрождал древнеримскую имперскую практику. И так же, как в Риме, именно она породила произвол преторианцев. История России XVIII века – это история переворотов. И Екатерина II приходит к власти как откровенный узурпатор.

По строгой монархической логике, после свержения ее супруга императором следовало провозгласить их сына Павла, а ей могло «светить» максимум регентство. Тем не менее гвардейцы, возглавляемые любовниками Екатерины братьями Орловыми, провозглашают императрицей именно ее.

Апологеты этой и в самом деле одаренной женщины утверждают, что она, мол, вынашивала планы освобождения крестьян. Однако, столкнувшись с сопротивлением дворянства, их похерила. Были у нее эти благие намерения или нет – вопрос пустой. Факт, что она и в самом деле была заложницей дворянства. Преторианцы дали ей власть, на которую она формально вообще никаких прав не имела.

После «Указа о вольности» дворянства, изданного Петром III, крестьяне, жившие еще представлениями о наличии в мире сем какой-никакой правды, ожидали объявления аналогичной вольности и для них. Но происходит ровно наоборот – Екатерина дарует помещикам безраздельную власть над крепостными.

Дворянин имеет право отправить своего раба на каторгу за «дерзость» с его стороны. Может отдать его в солдаты в любое время, не дожидаясь рекрутского набора. А указом 1767 года крестьянам и вовсе запрещено было подавать какие-либо жалобы на помещиков.

То есть очевидно, что дворяне из служилых людей, спасителей Отечества в Смуту, героев недавних петровских баталий, превращаются в откровенно паразитический, «кровопийственный» класс. Сбросив с себя груз государственных обязанностей, они массово деградировали в своих усадьбах. «Лишними людьми» они начнут осознавать себя позже. А пока «дикие помещики» наслаждаются волей и безраздельной властью над крестьянами.

И тут приходит Павел.

Этот многократно оклеветанный монарх пытался остановить гражданскую войну. Эта уникальная личность сочетала в себе разнородные и, казалось, насмерть враждебные тенденции. Он хотел снова дать общий духовный смысл всем сословиям, примирить в русской национальной душе Европу и Азию.

Его правление начинается с того, что впервые владельческим крестьянам предоставляется право присягать Императору наравне с прочими сословиями. Он отменяет «древнеримский», заведенный Петром, порядок престолонаследия. После Павла трон должен безоговорочно достаться старшему сыну.

Павел издает Указ, запрещающий помещикам заставлять крестьян работать на них больше трех дней в неделю. Логика его преобразований возвращала «крепости» изначальный смысл – крестьянин не имеет права покинуть свою землю, но и его лишить надела не может никто. То есть он уже не раб, но землепашец, несущий определенную повинность.

Крайне показателен следующий эпизод. Некий помещик несправедливым обращением с крестьянами спровоцировал их бунт. Давая отчет государю о происшедшем, он услышал от Павла: «Напрасно вы, сударь, да и многие с вами ж, крестьян трактуют как рабов ваших. Сие отнюдь не так. Впредь запомните – они не рабы вам, а такие же мне подданные, как и вы. Вам же лишь вверена забота о них, и вы ответственны предо мною за них, как я ответственен за Россию перед Богом».

Он напоминает этими словами о том, о чем в России лет сто уж как не вспоминают: правильная, то есть по Правде построенная иерархия должна быть основана на непреложном принципе тотального духовного служения и тотальной же ответственности высших за низших перед теми, кто находится на следующей ступени.

Павел, словно былинный какой-то государь, велел в одном из окон Зимнего дворца выставить железный ящик. В него каждый «униженный и оскорбленный» мог бросить свою жалобу. Ключ от него был только у Императора. И он часто до поздней ночи разбирал эти прошения у себя в кабинете.

В армии он впервые в Европе ввел награждение низших чинов орденскими знаками отличия (орденом Св. Анны и «донатом ордена св. Иоанна Иерусалимского»). Последний знак фактически включал солдата в духовно-рыцарскую иерархию Мальтийского ордена, Великим магистром которого был Павел.

Орденский замысел Павла вообще отдельная и крайне актуальная тема. Он воспринимал рыцарскую традицию как мощное оздоравливающее средство против дегенеративной тенденции в русском дворянстве и в то же время как глобальную силу, способную противостоять Революции.

Он хотел, чтобы Россия стала оплотом Европы Традиции и Порядка и непримиримым врагом Европы якобинцев и либертинов. Он говорил, что революционеры стремятся навязать «равнение по низшим». Избрание Русского Императора магистром ордена Иоаннитов, конечно, никак не случайно. Западные ультраправые видели в нем и в России свою последнюю надежду.

И Павел готов был возглавить новый крестовый поход против сил деградации.

У нас исторически склонны преувеличивать роль зарубежного злокозненного фактора в судьбе России. И часто, говоря об убийстве Павла, упор делают на участии в заговоре английского посла. Разумеется, союз, заключенный Русским Императором с Наполеоном, и дерзкий поход казаков на британскую колонию Индию чреваты были для Соединенного Королевства геополитической катастрофой. И «рука Лондона», конечно, в этой гнусной истории свои отпечатки оставила. Однако не она нанесла смертельный удар.

Императора-рыцаря убили русские дворяне, которые сами сделали свой выбор. Выбор в пользу деградации. В пользу гражданской войны.

Романтический принц был обречен. Он был один. У него не было ближнего круга «опричников». Он принципиально хотел уйти от логики оккупации, не считая ее оправданной даже в высших целях. Орден он воспринимал как всероссийский проект, а не как отряд посвященных.

Но подготовительный (дабы обрести должную выправку) дисциплинарный этап потенциальные рыцари расценивали как бессмысленную муштру. И возликовали, когда «безумца» не стало.

А народ, для которого ящик железный был установлен, он как? А он не успел понять, что к чему. Только вот солдаты гвардейских полков, когда заговорщики приводили их к присяге наследнику трона Александру, говорят, плакали. И роптали, что, мол, «погубили царя злодеи».

Цареубийство в доме Ипатьева было подготовлено всей логикой предшествовавших полутораста лет, в течение которых были убиты четыре императора. Зловещая статистика – лишнее свидетельство тому, что гражданскую начали не белые с красными. Очевидно, что самодержавие со времен реформ Петра, взорвавших национальную матрицу, вовсе не воспринималось как тотально легитимное и безальтернативное государственное устройство.

Если можно запросто «государя табакеркой по уху», то о каком священном монархическом принципе речь? До отрицания его не только на практике, но и в теории оставался один шаг.

Дети декабря

Офицеры-герои 12-го года, пройдя русским маршем по Европе и заняв Париж, попутно познакомились с таким новейшим европейским веянием, как национализм. И они обращаются к отечественной истории в поисках опоры, в поисках альтернативы слишком откровенной неправде наличного существования. То есть буквально с момента своего зарождения русский национализм становится идеологией борьбы за исконную Правду. И одновременно апеллирует к русским демократическим традициям.

Да, все они, разумеется, были масонами. Однако далеко не все тайные общества проникнуты духом интернационализма и прогрессизма. Достаточно вспомнить хотя бы те ариософские структуры, которые породили Национал-Социалистическую Рабочую партию Германии.

Заседания одного из первых протодекабристских обществ – «Священной артели» – начинались с удара «вечевого колокола». Новгородская республика была для его членов образцом и ориентиром.

«Общество соединенных славян» ратовало за создание конфедерации братских народов. Мощный союз славянских государств должен был, по их мысли, стать решающей силой в Европе.

А программа Павла Пестеля и вовсе называлась «Русская Правда». Вполне «фашистская», надо сказать, программа. Членов царской семьи предполагалось поголовно ликвидировать. То есть выступление декабристов можно считать очередной, на этот раз неудавшейся попыткой цареубийства.

В случае же успеха Пестель предлагал учредить жестко унитарную республику. В которой все инородцы подлежали бы русификации и христианизации. Их исконные земли он намеревался заселить русскими колонистами.

Движение декабристов во многом было продолжением перманентной «дворянской революции», которая началась вскоре после смерти Петра. С каждым новым переворотом некогда тотально служилое сословие обретало все больше свобод. Однако политических прав оно так и не получило. Монархи всероссийские предпочитали откупаться от шляхетства все большим ужесточением крепостного права: задаривали преторианцев рабами, лишь бы те не потребовали в качестве оплаты за услуги реального, институализированного участия в управлении страной.

Подобных проектов было предостаточно. Но все они благополучно клались под сукно. И помещичьи массы вполне удовлетворялись забавами с крепостными девками – представительный орган им был без надобности.

Лидер сторонников реформ в первые годы правления Александра I граф Петр Строганов так характеризовал поместное дворянство: «…это сословие самое невежественное, самое ничтожное и в отношении к своему духу, самое тупое».

Но декабристы-националисты были авангардом своего класса. И понимали, что когда большая часть народа в рабстве у меньшей, страна фактически живет в состоянии «холодной» гражданской войны. Понимали они и то, что самодержцы не решатся освободить крестьян, что они заложники системы, которую создали, и не рискнут «обездолить» тупые помещичьи массы, поскольку именно их и считают главной опорой трона. Не понимали они одного и главного – значения Веры. Что без нее не будет Правды. Что без нее и рабы, даже получив вольную, останутся рабами.

В освобождении от «гнета царизма» нуждается еще и Церковь. Власть обер-прокуроров над Святейшим синодом – позор не меньший, чем порки мужиков на конюшне. Национализм декабристов был слишком импортный, слишком, опять же, масонский. Они не только были «страшно далеки от народа», как мудро заметил Ульянов-Ленин, но и своему родному классу были не слишком близки.

Тем не менее их выступление глубоко потрясло Николая I. И сыграло в судьбе самодержавия роковую роль. Монарх сделал из 14 декабря и вскрывшегося в ходе следствия разветвленного заговора удручающий вывод – дворянство тотально ненадежно. Лучшие его представители – потенциальные цареубийцы, а прочие лояльны лишь до тех пор, пока им гарантировано сытое безделье за счет эксплуатации рабов.

И начинает формировать ту систему, каковую мы, строго говоря, имеем и сейчас. Власть в ней живет сама по себе, никому не доверяя и боясь проявлений инициативы любого класса и сословия. Единственная ее опора – бюрократия, то есть новая служилая каста, лишенная корней и связей в обществе, зависимая только от «верховного главнокомандующего». Характерно, что Николай прямо говорил, что немцам доверяет куда больше, чем русским, поскольку те служат не России, а императору лично.

Функции контроля над социальными процессами и пресечения нежелательных поползновений отдаются созданному Николаем Третьему отделению Его Императорского Величества канцелярии. Сотрудникам ФСБ стоило бы отмечать не только дату создания ЧК, но и этого органа. Они наследники по прямой обоих учреждений.

Тогда же, в николаевскую эпоху, рождаются два мировоззрения, противостояние которых становится фронтом интеллектуальной гражданской на многие поколения вплоть до наших дней. Первые ратуют за заимствование готовых политических форм из Европы; вторые – за созидание своих, на основе русских традиций. Славянофилы обнаруживают единственный и безальтернативный путь национального спасения – путь синтеза Веры и Правды.

В этой идейной борьбе Николай выбирает третью позицию – «держать и не пущать» и тех, и других. Так Самодержавие выбирает самоубийство.

Весьма символично, что в российском обществе ходили упорные слухи, что и сам Николай покончил с собой. Якобы, потрясенный катастрофическим исходом Крымской войны, он осознал, что его «бюрократическая» монархия – система абсолютно неконкуренто-, да, в конечном счете, и нежизнеспособная.

Это чувствовал, конечно, не только ее создатель, но и ее враги. И стремились эту систему поскорее добить…

На Сенатской площади декабристом Каховским был застрелен генерал-губернатор Северной столицы Милорадович. Так начался век террора. Век подмены понятий.

Те, кто во имя «правды» убивал губернаторов (эсеры поставили этот процесс на поток), утратили изначальный смысл бунта. Однако, принося на алтарь грядущего «всеобщего благоденствия» все новые жертвы, они иной раз как будто стряхивали с себя марево, и откуда-то из самых донных глубин их «потерянных душ» начинал мерцать своими золотыми куполами Китеж-град.

Идиотизм

Эдуард Лимонов однажды абсолютно справедливо заметил, что наша нация отравлена «трупным ядом XIX века». Каковы же симптомы этого явления? И кто выступил в роли отравителей? Ответ очевиден – творцы великой, многобуквенной отечественной литературы.

Культ «униженных и оскорбленных», «бедных людей», безграничное сочувствие к их малости и слабости, оправдание и тем самым поощрение их – главные свойства чудовищного яда сего. Христианское сострадание и уважение к «последним», которые «станут первыми», не имеет к этому никакого отношения. «Малый» по человеческим меркам может обладать духовным величием. Вот о чем речь в Евангелиях. У классиков же совсем не об этом.

XIX век – апофеоз материализма и гуманизма. Человек становится мерилом всех вещей, целью и смыслом всего. Причем «человек» этот начисто лишен духовного измерения, зато обладает гипертрофированной «душой» – вместилищем истероидных чувств и буйных эмоций.

Стартовало это безобразие в эпоху Возрождения на Западе отречением от идеала Богочеловека. Однако тогда на его место была водружена не среднестатистическая человекоособь, но микеланджеловский Давид с макиавеллиевским Государем – существа с очевидными сверхчеловеческими свойствами.

Но в строгом соответствии с непреложными законами энтропии удержаться на этих страшных вершинах не удалось. Сизифов камушек под горку покатился. В пределах среднерусской возвышенности он через бедную Лизу и Акакия Акакиевича докатился аккурат до генерала Иволгина и прочих дегенератов из «идиотской» компании. Легионы «маленьких людей» полезли из-под «шинели» Гоголя, подобранной в петербургской грязи Достоевским.

Ничуть не стыдясь своей малости, пронырливые как клопы, они заполнили страницы романов. Темой пудовых томов становится изучение и описание внутреннего мира обывателей, каковые, читая сии творения, проникались сознанием собственной значимости, оправданности и ценности своего бессмысленного существования.

Подобные тексты – чудовищная аномалия в истории мировой культуры. Человек Средневековья (т.е. человек нормальный) вообще не понял бы, как подобная тусклая и непутевая жизнь может быть предметом описания. Безымянных творцов саг, например, ни в малейшей степени не интересовал человек, как некий психоэмоциональный комплекс, вовлеченный в бытовые коллизии.

Саги рассказывают о людях только в связи с их деяниями, причем деяниями героическими. Предмет описания – всегда конфликт, чреватый гибелью. Слушатели скальдов обретали образец для подражания, эталон поведения в экстремальных ситуациях.

В христианских текстах средневековых никакого сочувствия к «ветхому человеку» тем более не наблюдается. Жития подвижников (от слова подвиг) рассказывают о существах, упразднивших в себе все человеческое, распявших «маленького человека» своей души. Описывая, как кого-нибудь из святых поджаривают, к примеру, на сковороде, автор никоим образом не стремится вызвать сочувствие к его мукам, он, как и скальд, приводит образец правильного поведения.

В ситуации выбора – предать Бога или быть поджаренным на медленном огне – следует, ни секунды не колеблясь, выбирать сковородку. Более того, в процессе обжаривания не надо сетовать по этому поводу, но радоваться тому, что тебе довелось презрением к страданиям собственной плоти посрамить бесов, всячески стремящихся к тому, чтобы человек сломался – пожалел себя.

Потворствование своей слабости, сирости, самооправдание их, таким образом, есть самая натуральная бесовщина. Тексты, мешающие человеку осознать, что он «есть нечто, что следует преодолеть», – бесовские писания (ибо сатана – преграда по-древнееврейски). Так что хвостатые и рогатые опекают отнюдь не только героев одноименного произведения Достоевского.

Мотивы творцов понятны. Задавленные казенной сталью и гранитом Империи, окруженные «мундирами голубыми», тосковали они по живому сердцу человеческому. Но в тоске этой не замечали, как выдают «униженным и оскорбленным» бессрочную индульгенцию, снимают с них личную ответственность за дегенеративность. И всю ее без остатка взваливают на «режим». Тогда как христианство акцентирует именно личную ответственность за все, вне зависимости от тяжести внешних обстоятельств. И ничего не обещает человеку взамен здесь. И даже не гарантирует там…

А что говорят классики? «Человек создан для счастья, как птица для полета», – с чего бы это? Подобная формула – очевидная ересь. Но и сегодня она работает и много чего определяет. Потому как впитана нынешними россиянами с молоком своих советских матерей, воспитанных в материалистическо-гуманистической школе.

И в погоне за «положенным» им вроде как по праву рождения счастьем готовы резать и буквально есть ближних своих. Ведь если классики все же подразумевали «счастье» всеобщее, то каждому россиянину требуется личное по спецзаказу. Но о них, впрочем, позже.

Что же касается проповеди всеобщей гармонии, которой грешили практически все поголовно гиганты отечественной литературы, то она, вне зависимости от их намерений, воспитывала материалистов-интернационалистов. Давняя мечта о «христианском житии мирном, любовном» на «острове Руси», окруженном океаном разворачивающегося уже во времени и пространстве Апокалипсиса, трансформировалась в веру, что таковое можно учредить во всемирном масштабе коммунистическими методами. А вот прилагательное «христианское» при этом и вовсе лишнее.

Константин Леонтьев, блестящий консервативный мыслитель, упрекал Достоевского за абсолютно по сути своей неправославную надежду на некое космополитическое всемирное братство. Роль славянского фактора виделась в нем именно как носителя и пропагандиста таких качеств, как «вселюбовь» и «всетерпение».

Леонтьев искренне удивлялся, как можно любить либеральных общечеловеков, и жестко напоминал, что никакого рая на земле Христос не обещал. А даже, совсем напротив, предупреждал о грядущих войнах и катастрофах.

Характерно, что сегодня даже многие православные люди грезят о некоем общественном устройстве, которое было бы чуть ли не навеки стабильно и благостно, не отдавая себе отчета в том, что единственно возможная земная гармония – гармония борьбы добра и зла, света и тьмы. И любая попытка избежать ее, уклониться от призыва на службу «христово-воинскую» чревата гибелью и для конкретной души, и для всей цивилизации.

Апостол Павел предупреждал: «Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба и не избегнут». То есть руководствуясь принципом «лишь бы не было войны», движешься на самом деле по накатанному пути в пропасть.

Кстати, Византийская империя, больше тысячи лет успешно отражавшая натиск врагов на всех фронтах, внутренне никогда стабильна не была. Ее то и дело сотрясали перевороты. Но у государства имелся несокрушимый внутренний стержень – Вера Православная. И пал Константинополь никак не вследствие конфликтов внутри элиты, а из-за общей деградации ее, утраты ею живого чувства Истины Христовой.

Русский высший класс в значительной своей части утратил его задолго до 1917 года. Утратил во многом благодаря тем, кого большевики назовут «инженерами человеческих душ».

Так, «матерый человечище» и «зеркало русской революции» Лев Толстой богохульно изобразил самого Христа безвольным пацифистом. Это Его, который «не мир принес, но меч». Этот безмерно фальшивый образ позже репродуцировал в «Мастере и Маргарите» Михаил Булгаков и отравил своим Иешуа поколения советской интеллигенции.

«Трупный яд XIX века» – фирменное зелье русской литературы.