Текст книги "Маша из дикого леса"

Глава десятая

Маша проснулась, ощущая лёгкую грусть и вкус сладких булочек во рту. Зевнула, сладко потянулась, села на своей лежанке из трав… и встретилась взглядом с изумрудными глазами.

Вот так неожиданность!

– Мурка! Как ты здесь?…

Кошка мяукнула в ответ и, помахивая пушистым хвостом, вышла из жилища. Маша поднялась, последовала за ней. Мертвеца она заметила вдалеке, возле пруда. Тот сидел на берегу – сутулая фигура в окружении утренней туманной дымки. Солнце только-только начало всходить над лесом, расплёскивая золото света на листву и травы. Сверкала обильная роса, щебетали птицы.

Вслед за Муркой Маша подошла к Мертвецу, уселась рядом с ним. Как и Аглае она хотела сказать, что соскучилась – ведь это была правда, – но почему-то передумала.

Среди кувшинок играли в догонялки водомерки. В камышах квакнула лягушка. Мертвец бросил в пруд камешек.

– Забавно, – тихо заговорил он. – Пока был жив, ни разу не ходил на рыбалку. Даже желания такого не возникало. Всегда думал, это занятие для скучных и одиноких. Себя-то я таким не считал. А теперь… – печально усмехнулся. – Теперь я многое отдал бы, чтобы с удочкой на берегу посидеть. Хотя даже не знаю, как червяка на крючок насаживать. Но, думаю, справился бы. Странные желания, порой, появляются после смерти. Словно хочется упущенное наверстать… но поздно.

Маша поглядела на него с сочувствием.

– А где-нибудь достать эту… удочку, ты не можешь?

Мертвец бросил ещё один камешек в воду.

– И как я её достану? Украду? Это, знаешь ли, уже будет перебор. И без того грехов выше крыши. Нет, воровать, к сожалению, мне нельзя. У меня есть лишь то, что было со мной во время гибели. А было, увы, не много. Колода карт, да пробка от пивной бутылки, – коротко рассмеялся. – Чёрт возьми, это даже символично… Карты, да пробка. Получил то, что заслужил. И винить-то некого, кроме себя.

– У тебя ещё есть Мурка, – попыталась развеять его унылый настрой Маша.

– Это да, – согласился Мертвец. – У меня есть Мурка, – хмыкнул. – И вообще, что это я? Смерть прекрасна!

Он разлёгся на траве, заложив ногу за ногу, закрыл глаза. Мурка примостилась возле его головы. Маша удивилась: неужели Мертвец в этот раз явился просто так, без того, чтобы совет какой-нибудь дать? Странно, непривычно. Да и сам он сегодня странный и непривычный. А может, ему вдруг стало грустно, и он просто решил побыть со своей ученицей? Всем ведь бывает грустно. Даже мертвецам.

– Расскажи, – попросила она. – Расскажи, почему вы с Муркой мёртвые, но живые?

Он не ответил, словно бы не услышав её просьбу. Лишь лоб слегка нахмурился, да уголки губ дёрнулись. Маша разочарованно покачала головой: не дождаться ей сегодня его рассказа. И вряд ли уговоры помогут. Не всем тайнам суждено открыться, а жаль. Вот только как же любопытство усмирить? Она уже настроилась на то, что Мертвец больше ни слова не произнесёт, но он вдруг заговорил:

– Я был художником. Не лучшим художником, если честно. Писал обычно пейзажи – единственно, что у меня неплохо получалось, – но пытался экспериментировать в направлении абстракционизма. Очень меня привлекал абстракционизм. Малевич, Кандинский, Пит Мондриан… Я просто тащился от их работ, мечтал стать как они. Мечтал, экспериментировал. Тебе эти эксперименты наверняка показались бы глупой мазнёй. Многие видели в них мазню. Пожалуй, даже все. Я злился, пытался доказать, что до моего искусства ещё дорасти нужно. Сравнивал себя с недооценёнными при жизни, но ставшими великими после смерти художниками. Представляешь, какое у меня было самомнение? И наглость. Однажды с дворником даже подрался. Выпивали с ним в моей мастерской, и он мою последнюю работу назвал цветастой хренью. Ну, я ему и съездил по морде. А он мне. Господи, да у меня была просто какая-то аллергия на критику!

Мертвец открыл глаза, повернулся на бок и погладил Мурку. Продолжил:

– Мои пейзажи неплохо продавались, хоть и денег за них я не много выручал. Но на еду, квартплату, холсты и краски хватало. Одна беда: мне эти пейзажи были не интересны. Я писал их с неприязнью. Меня просто бесило, что приходится делать то, что не нравится. Но это был единственный способ заработка. Мой абстракционизм вообще никто не покупал. Я уж и надежду потерял. Даже стал верить, что нефигуративное искусство – не моё.

Маша слушала и немного злилась: что Мертвец, что Аглая, порой, говорили совершенно непонятные слова. Ох уж эти взрослые! А уточнять и спрашивать не решалась – опасалась, что Мертвец замкнётся из-за её расспросов и прекратит рассказывать дальше. Вспомнит о своей вредности, и передумает.

– Но однажды в моей жизни кое-что случилось, – погружался в своё прошлое Мертвец. – То, что всё изменило. В тот вечер я был сам не свой. Мысли какие-то гнусные в голову лезли. Всё думал, что жизнь не удалась, и стоит ли дальше суетиться, что-то делать? Не хотелось существовать так, как я существовал. И выхода я не видел. Весь вечер бродил по городу, как неприкаянный, а потом в парке увидел подростков – трёх пацанов и двух девчонок. Они на скамейке пиво пили, под гитару Цоя горланили. Я смотрел на них и думал, что у них ещё всё впереди. Так завидно стало. До тошноты, до ненависти. Чёрт, я и сам был ещё довольно молод, но будущее мне виделось унылым, бесперспективным. Словно я дошёл до тупика, и теперь оставалось лишь топтаться на месте… В общем, наехал я на эту весёлую компанию. Оскорблял, ругался. Долго они терпели, даже на другую лавку пересели. А я не отставал. Мне хотелось получить по морде. Хотелось наказания за собственную ничтожность. Ну что поделать? Кто-то назвал бы это кризисом среднего возраста. Возможно, это он и был, не знаю. Вот только реакция моя на этот кризис бала какая-то ненормальная. Представляешь, мелкая, каким я был кретином?

Маша пожала плечами. Она понятия не имела, что означает слово «кретин».

– В голове моей бардак творился, – объяснил Мертвец. – Полный бардак. В общем, я всё-таки тогда добился своего: оскорбил одну из девчонок, и парни не выдержали. Отмутузили меня конкретно. А потом ушли. И вот я лежу в этом парке с окровавленной рожей, на небо пялюсь… Ночь, тишина, а прямо надо мной полная луна. И мысли депрессивные вдруг куда-то подевались. Хорошо так стало. Впервые за долгое время. Я глядел на луну, и она мне представлялась живым существом. Я заговорил с ней и при этом не чувствовал себя глупо. Тогда разговор с луной мне казался чем-то естественным. Это была исповедь. И не только. Я каялся в своих грехах, жаловался на свою посредственность, рассказывал, кем хотел бы быть. И я ни капельки не сомневался: луна меня внимательно слушает. В другое время решил бы, что пацаны мне мозги отбили… Но не тогда. Я говорил, говорил, а потом буквально провалился в глубокий сон. Очнулся под утро, побрёл домой. Тогда я не догадывался, что незримый мир отметил меня. А когда много позже догадался, не мог понять, за какие такие заслуги. За то, что увидел в луне нечто большее, чем спутник Земли? За то, что говорил с ней, как с лучшей подругой? А объяснить было некому… После той ночи я стал видеть странные сны. Странные и очень реалистичные. Словно в другой мир попадал. Нереально огромная луна, серебристые растения, удивительные звери, небо, по которому кружились незнакомые созвездия… Свои впечатления я выплёскивал на холсты, и даже не задумывался о том, что делаю. Раньше писал свои экспериментальные картины натужно, старательно выверяя каждый штрих. А после этих снов работал, будто в трансе – быстро, легко. И получалось просто отлично. Скоро и критики оценили. Даже дворник сказал, что мои новые картины живые. Прямо так и сказал. Уже через полгода в одной солидной Московской галерее прошла выставка моих работ. Жизнь не просто налаживалась, она расцветала буйными красками. Про чёртовы пейзажи, я вспоминал, как о страшных снах. Мои уже вовсе не экспериментальные работы хорошо продавались, а критики называли меня «очень перспективным молодым художником». Я был на седьмом небе. И всё благодаря Луне, миру, который я видел в снах. К тому времени я уже отчётливо понимал: той ночью, когда меня избили, случилось что-то мистическое. Если хочешь, даже волшебное. Той ночью мне был дан шанс всё в своей жизни изменить. И я этим шансом воспользовался.

– Ты – молодец, – осторожно похвалила Маша.

Мертвец фыркнул.

– Молодец? Да какой там… Успех опьянил меня. Со всеми старыми друзьями перессорился, а их и так было не много. Стал общаться с какими-то безликими лизоблюдами, которые только и делали, что жрали и пили на мои деньги. На других, менее успешных художников, уже свысока смотрел. Когда критиковал их, не стеснялся в выражениях, и даже не вспоминал, что совсем недавно был на их месте. Совесть меня совершенно не мучила. На всё находил оправдания. Словом, я не заметил, как превратился в полное дерьмо. Провалил испытание медными трубами начисто. Но самое поганое, меня всё устраивало: и лизоблюды, и отсутствие настоящих друзей… Хотя, иногда случались проблески. В такие моменты тошно становилось, а перед глазами то и дело луна появлялась, словно упрекая за то, кем я стал. Кстати, в один из таких дней я и подобрал Мурку. Она по помойке лазила. С ней мы сразу как-то сдружились. Я её в ветлечебницу отнёс. Там прививку ей сделали, дали лекарство от паразитов всяких…

Мурка, будто почувствовав, что речь идёт о ней, громко замурлыкала. Лицо Мертвеца на пару мгновений посветлело, стало по-детски радостным. Но потом его снова омрачила тень.

– Да, меня всё устраивало. Но чего-то не хватало. Новизны, наверное. Хотелось расширить границы, увидеть гораздо больше того, что давали мне сны. Тогда-то я впервые и попробовал наркоту…

– Объясни! – не выдержала Маша. – Ну, я ведь не понимаю. Что такое наркота?

Мертвец поморщился.

– Это такая гадость. Дурман. Попробуешь – и всё, считай, пропал. Это лживое гнилое ощущение счастья, от которого трудно отказаться. Через полгода я уже крепко сидел на игле, и отказываться от наркоты даже не собирался. Иногда, засыпая, я попадал в Мир Большой Луны, но видел всё, словно бы через мутное стекло. Очень мутное. Даже не знаю, почему этот мир вообще для меня не закрылся. Видимо, Луна ещё надеялась, что я исправлюсь. Кто знает, может, со временем и исправился бы… Но не успел. Однажды вколол себе дозу и будто в чёрную пропасть провалился. Когда очухался, комната была в дыму – похоже, я курил перед тем, как отрубиться. Не помню. Диван чадил рядом со мной. Поздняя осень, все окна закрыты, да и дверь в комнату тоже. Дышать было нечем, я задыхался, но не мог сдвинуться с места. Меня парализовало от наркоты этой говняной. Где-то в комнате Мурка орала, и я буквально слышал в её криках: «Нужно спасаться! Сейчас же!..» А потом и я заорал. Ужас, бессилие. В голове что-то вспыхивало, будто бомбы взрывались. А внутри меня, словно зверь какой лёгкие когтями раздирал. Ума не приложу, как я в таком состоянии нашёл в себе силы сползти с дивана. Тело было, как деревянное, лишь руками мог двигать. Пополз к двери. У меня тогда была единственная мысль: выпустить Мурку. На себе я уже крест поставил, но решил, во что бы то ни стало спасти единственное в мире существо, которое меня любило. Нужно было только дверь открыть. Всего лишь доползти до чёртовой двери, дотянуться до ручки и открыть. Мурка сообразила бы, как спастись – на кухне форточка всегда была нараспашку. Я цеплялся за ворс ковра, подтягивал тело. Остатки сил уходили с каждой секундой. Сейчас даже не уверен, полз ли я на самом деле или мне это только казалось. В лёгких уже настоящий пожар полыхал, каждый вдох с трудом давался. Да и не вдохи это были, а какое-то судорожное глотание дыма… В общем, не справился я. В голове загудело и… и всё, конец. Когда пожарные приехали, мы с Муркой уже были мертвы. Не сгорели, нет – там даже пожара особого не было. Дымом задохнулись. Та ещё история, верно? Хоть бери, да книгу пиши: «Жизнь и смерть придурка-художника».

– Но это ведь не вся история, – Маша с жалостью глядела на Мурку.

– Не вся, разумеется, – согласился Мертвец. – Погибнув, мы с Муркой попали в Мир Большой Луны. Мне снова был дан шанс. Теперь я, можно сказать, на испытательном сроке. Самые чудесные места в том мире для меня закрыты. Возможно, когда-нибудь они и откроются. Когда Луна полностью простит меня. Может, это завтра случится, а может, и через сотни лет. Ну, ничего, после смерти я стал терпеливей. Подожду.

Он опять разлёгся, уставившись на небо, но через несколько секунд встрепенулся, сел и посмотрел на Машу.

– Чуть не забыл! Совсем ты меня заболтала, мелкая. Я что пришёл-то… Хотел предупредить тебя. Ты уже видела тот мёртвый лес, верно?

Маша настороженно кивнула.

– Видела. Там деревья сухие. И запах противный.

– Так вот ты лучше туда больше не суйся.

– Почему?

– Потому что я так сказал! – резко ответил Мертвец.

Маша сердито сдвинула брови.

– Я и так туда не суюсь. Но почему нельзя-то? – в ней разгоралось любопытство. – Расскажи, а?

– Вот же ты упёртая! – скривился Мертвец. – Могу только одно сказать: в том мёртвом лесу скрывается тайна, которую тебе лучше не знать.

– Какая тайна? – не унималась Маша.

– Всё, баста, карапузики! Никаких больше вопросов! – рявкнул Мертвец. – Много будешь знать, скоро состаришься. Я тебя предупредил, ты меня услышала. Давай лучше в картишки сыграем, – не дожидаясь согласия, он вынул из кармана колоду, перетасовал и принялся раздавать. – На щелбаны?

– На щелбаны, – обиженно буркнула Маша. – И если хочешь знать, у меня вовсе не большая голова. Так Аглая сказала.

– Ну, ей видней, – усмехнулся Мертвец. От давешней грусти на его лице не осталось и следа. – Ладно, Машка-оборвашка, давай играть. Бери карты. Козырь у нас, значится, черви. Младший козырь у тебя?

В этот раз Маша больше проигрывала. Никак не могла сосредоточиться, ошибалась. Все мысли были о тайне, которая скрывалась в мёртвом лесу. Что в этой тайне такого ужасного, что лучше её не открывать? Почему Мертвец не желает на вопросы отвечать? Пожар любопытства уже полыхал вовсю и потухать не собирался.

Примерно через час, нащёлкав Маше изрядную порцию щелбанов, Мертвец объявил, что ему пора. Взял Мурку на руки и ушёл в лес.

«Тайна, тайна, тайна…» – беспрерывно звучало в голове Маши. Весь день только и думала о том, что скрывает мёртвый лес. Думала и злилась на Мертвеца: вот же вредина! Правильно, что Луна его ещё не простила. Ну, какой он учитель, если даже на простые вопросы отвечать не хочет? Нельзя таких вредин прощать!

Вечер не принёс успокоения. Любопытство только усилилось. Маша до ночи промаялась, а потом решила: завтра утром она отправится в мёртвый лес и выяснит, что это за тайна! Вот просто возьмёт и пойдёт назло Мертвецу! Без всякого страха. А что ей опасаться? Она боялась только грозы и Грыжи, а в том лесу их нет и быть не может. В крайнем случае, всегда можно убежать, ведь бегала она теперь так, что никто не догонит.

Все эти доводы отлично подпитали и без того решительный настрой. Перед тем, как отправится спать, Маша сказала себе:

– Завтра я всё узнаю!

Будто подвела итог.

Глава одиннадцатая

Утром – на свалку. Несколько часов на сбор бутылок, жестянок. Затем пункт приёма и поход в деревню, где продавался дешёвый самогон. Домой Грыжа возвращалась лишь под вечер. Занималась сбором, да и просто ходила в состоянии похожем на транс. Видя, как она шагает по пыльной дороге, сторонний наблюдатель мог бы подумать: «Вот же неутомимая баба! Топает, как заведённая». Она действительно напоминала странную, словно бы созданную ненормальным мастером, механическую куклу. Глаза точно мутные стекляшки; лицо, на котором застыло безучастное выражение. В таком состоянии Грыжа не чувствовала усталости, не мучилась от зуда, а в голову не лезли унылые мысли. Будто временно ставилась стена от всех невзгод.

Однако вечером, после первого же стакана, эта стена рушилась, механическая кукла исчезала, и Грыжа становилась сама собой. Накатывала усталость, возвращался зуд, но она чувствовала удовлетворение. Ведь тяжёлый день прошёл незаметно, а перед ней на столе стояла бутыль с самогоном, лежала кое-какая жратва, которую нашла на свалке: подёрнутые плесенью хлебные корки, огрызки овощей. Алкоголь, еда – а что ещё нужно для существования? Что касается еды, то Грыжа, порой, приносила и вкусненькое. Недавно, например, мусорная машина вывалила на свалке целую кучу сосисок. И плевать, что с тухлинкой. Есть можно. Правда, тут же местные бомжи налетели, но и ей удалось немало отхватить. Шиковала целых три дня. И желудок вовсе не протестовал против такой пищи. Про себя Грыжа называла городскую мусорную свалку «кормилицей». Называла с несвойственной ей лаской.

Жизнь больше не казалась Грыже поганой штукой. И вообще, после той грозы, когда молния расщепила могучий дуб на части, она перестала на что-либо жаловаться. Жара, похмелье, зуд, смрад, сочившийся из пор её тела вместе с липким потом – всё это теперь ей казалось вполне терпимыми явлениями. Не впадать в уныние помогала уверенность, что рядом находится мощная сила, которая всегда поможет, защитит. Уверенность, что она, Грыжа, больше не одинока. Чем больше об этом размышляла, тем сильнее ощущала собственную значимость. А самогон усиливал это ощущение в разы. Со временем она доразмышлялась до того, что вычеркнула себя из списка простых смертных. А вычеркнув, пришла к выводу: у силы, которую она теперь называла «Та, Что Всегда Рядом», на неё огромные планы. Не просто большие, а именно громадные – ей нравилось мыслить глобально. Нужно только подождать, проявить терпение. Когда-нибудь – да не когда-нибудь, а скоро! – она узнает, что это за планы. И не подведёт, сделает всё, что потребуется. Ну не отличный ли повод глядеть в будущее без прежнего уныния? Не хорошая ли причина больше ничего в этой жизни не бояться? Взращенное самовнушением древо крепко пустило корни в сознании, и выкорчёвывать его Грыжа не собиралась.

А на днях произошёл случай, который только подтвердил её уверенность, что она под защитой Той, Что Всегда Рядом.

Тот день Грыжа, как обычно, провела на свалке. Домой возвращалась под вечер, с холщовой сумкой, в которой лежали бутылка с самогоном, десяток полугнилых картофелин и пучок щавеля. Когда подходила к своему двору, её окликнул Мотя – Матвей Егоров – местный задира и дебошир:

– Эй, вонючка! – он был нетрезв, но на ногах держался уверенно, да и язык не заплетался. – На свалку ходила? А в сумке-то бухло, небось? С тебя стакан!

Грыжа вышла из состояния безучастной заводной куклы, смерила Мотю колким взглядом. Он громко повторил, выпятив костлявый подбородок:

– Стакан с тебя, вонючка! За то, что мы терпим твою вонищу. Я терплю. Наливай давай.

Он был невысоким, щуплым, с узким лицом, глядя на которое у многих возникала ассоциация с мордой хорька. Близко посаженные глаза; замызганная кепка с выбивающимися из-под неё русыми патлами; стоптанные кирзовые сапоги; солдатская гимнастёрка с приколотым над карманом значком «Участник ликвидации аварии ЧАЭС». В деревне Мотю боялись и всячески избегали его компании. Попойки с ним нередко заканчивались дракой. Он всегда находил повод, чтобы накинуться на собутыльников с кулаками. Обычно всё начиналось мирно: первый стакан, второй… Мотя хвастался своими чернобыльскими подвигами, уверял, что без него там вообще не справились бы. Третий стакан – тема менялась. Мотя начинал хаять евреев, винить их во всех бедах. И напоследок, переключался на Горбачёва с Ельциным. Грозился в ближайшее же время отправиться в столицу, чтобы собственными руками удавить поганцев. Выговорившись, устремлял свой взор на собутыльников. В глазах вспыхивало бешенство, словно в голове сгорал предохранитель. И никакие попытки успокоить на него не действовали. Брызжа слюной, он принимался орать, что все вокруг жиды, которые только и ждут, когда герои-чернобыльцы передохнут. В ход незамедлительно шли кулаки. А дрался Мотя как зверь – яростно, свирепо. И просто удивительно, что до сих пор никого не убил. После избиения какого-нибудь бедолаги, он расхаживал по деревне, выкрикивая угрозы. Успокаивался нескоро, а о содеянном не жалел. Выпивать с ним решались вконец опустившиеся типы, которые даже не задумывались, что случится через минуту-другую. Однако в деревне таких уже не осталось – померли. Теперь Мотя, как правило, бухал в одиночку, но иногда всё же делал попытки найти компанию.

– Ну что пялишься, корова? – буравил он взглядом Грыжу. – Не слышала, что я сказал? Наливай стакан! Или давай я прямо так, из горла. А можем и вместе бутылку распить. Я сегодня добрый. Так и быть, потерплю твою вонищу.

– Я сейчас, – сквозь стиснутые зубы процедила Грыжа, и направилась к калитке.

– За стаканом? – крикнул ей вслед Мотя. – Только живей давай. Трубы горят.

Он довольно ощерился, изобразил пьяную версию чечётки, затем уселся на скамейку возле забора и закурил папиросу.

Ждать долго ему не пришлось.

Скрипнула калитка, со двора вывалилась Грыжа. Вот только вместо стакана и бутылки в её руках был топор – тот самый, которым зарубила и расчленила Фёдора. Мотя даже опомниться не успел, как она уже оказалась возле него. Топор описал размашистую дугу, лезвие врезалось в забор, разнеся гнилые доски в щепки.

– Вонючка?! – заревела Грыжа. – Ты назвал меня вонючкой?!

Мотя сорвался со скамейки, бросился прочь. Лезвие топора с грохотом обрушилось в то место, где он только что сидел.

– Никто больше не назовёт меня вонючкой! – что есть силы, заорала Грыжа. – Услышу, на куски изрублю! Всех изрублю, кто будет мне жить мешать!

Отбежав на безопасное расстояние, Мотя остановился – даже сквозь въевшуюся в складки морщин грязь пробивалась бледность. Грыжа глядела на него исподлобья, мокрые от пота волосы липли к её лицу как причудливая вуаль. В глазах обидчика она заметила не только злость, но и страх. Страх! Раньше, как и все в деревне, боялась этого типа, а теперь он боялся её. Просто замечательно! Это лучшее, что с ней случилось за последние дни. Она ощущала себя невероятно мощной, способной на всё, без ограничений. Чувствовала себя неуязвимой, защищённой, словно за её спиной стояла целая армия. С триумфом глядя на Мотю, она решила, что он чует присутствие Той Что Всегда Рядом. Наверняка чует. И пускай. Так и нужно. Этот урод теперь знает, что она, Грыжа, не такая как все. Что с ней шутки плохи. Она наслаждалась ощущением собственного превосходства и радовалась, что сумела проявить себя.

Сплюнув, Грыжа расправила плечи, развернулась и с гордым видом зашагала к калитке. Ошеломлённый Мотя начал приходить в себя. Ноги стали как ватные, и он уселся посреди пыльной улицы. Давненько ему не приходилось переживать такую встряску. Даже протрезвел. В ушах всё ещё стоял крик Грыжи: «Услышу, на куски изрублю!..» Прежде, чем врезаться в забор, топор просвистел в сантиметре от его головы. Вонючка едва полчерепа ему не снесла! Вонючка? О нет, вслух он больше никогда её так не назовёт! Грыжа обещала за оскорбление убить, и убьёт. Мотя в этом ни капли не сомневался. Но его больше пугала она сама, а не её угрозы. Когда Грыжа стояла с топором возле скамейки, ему на мгновение показалось, что она и не человек вовсе, а какой-то демон из ада. Огромный злобный демон. Конечно, почудилось, но жуткий осадок остался.

Мотя обхватил голову руками и истерично расхохотался. Да, Грыжа напугала, вот только на фоне страха неожиданно вспыхнуло восхищение. Он всегда уважал сильных – тех, кто умеет постоять за себя.

* * *

Тем же вечером Грыжа услышала стук в дверь. Недовольно уставилась в тёмную прихожую: кого, к лешему, принесло? Гостей в этом доме давно не было, и её такой расклад устраивал. Стук повторился – не настойчиво, а как-то даже вежливо. Грыжа спрятала ополовиненную бутылку под груду тряпья в углу комнаты и отправилась отворять дверь.

Это оказался Мотя, и вместо ожидаемой злобной гримасы Грыжа с некоторым удивлением увидела лёгкую улыбку на его лице. Держа в руке сумку, он переминался с ноги на ногу. Совершенно не свойственное ему почтение сквозило во взгляде, в каждой морщинке.

– Ты это… – начал он нерешительно. – Ты зла на меня не держи. Признаю, был не прав.

Торопливо вынул из сумки трёхлитровую банку с брагой.

– А это, так сказать, за примирение. Последние гроши за неё отдал. Может, вместе разопьём, а?

Грыжа какое-то время глядела на него с подозрением. Слишком уж странным казался ей этот якобы дружественный визит. Да и сам Мотя какой-то непонятный. Неужели на него так сильно повлияла её агрессия? Зауважал, хорёк облезлый? Понял, что с ней лучше не ссориться? Она фыркнула, посторонилась.

– Ладно уж, заходи.

С довольным видом Мотя прошёл в гостиную, поставил банку на стол. Грыжа принесла стаканы.

За окном догорал вечер. Свет закатного солнца окрашивал все предметы в комнате в красноватые тона. В углу под потолком отчаянно жужжала угодившая в паутину муха. К ней суетливо подбирался паук.

Мотя разлил брагу по стаканам. Чокнулись. Выпили.

– А ты молодец, – вкрадчиво сказал Мотя. – Не ожидал. Удивила, так удивила. На меня, да с топором… – он подавил смешок, тряхнул головой. – Чёрт, да я чуть не обосрался! Ты ведь мне едва башку не снесла. Ух! Никогда не забуду. Но вот, что я тебе скажу… Так и нужно! Ты всё правильно сделала. Уважуха. Ты не такая, как все это чмыри, – указал пальцем на окно, имея в виду деревенских. – Совсем не такая, я теперь это вижу.

Грыжу его слова пьянили похлеще браги. Она аж разомлела вся. Даже припомнить не могла, когда в последний раз слышала похвалу в свой адрес. Наверное, в той, прошлой жизни, когда её все Галиной звали. А тут такие излияния от главного местного бузотёра. Неужели настали конкретные перемены? О да, так и есть! И она знала, кого за это благодарить – Ту, Что Всегда Рядом! В благодушном порыве Грыжа вдруг сделала то, что сама от себя не ожидала: достала из груды тряпья бутылку и поставила её рядом с банкой с брагой.

– О-о! – Мотя энергично забарабанил ладонями по столу. – Вот это я понимаю! Это – дело!

Когда выпили, Грыжа рассказала ему про молнию, расщепившую дуб. Поведала о том, что ощущает теперь рядом с собой неведомую силу. Говорила вполголоса, косясь на окно, словно доверяя страшную тайну. Мотя слушал, вытаращив глаза. Поначалу в его взгляде явственно читалось: «Ты, нахрен, это серьёзно?» Но скептицизм скоро сменился доверием. Ему очень хотелось в это верить. Было в рассказе Грыжи что-то тёмное, привлекательное. Интерес к тому же и алкоголь неслабо насыщал. Да и в памяти ещё был свеж образ Грыжи возле скамейки. Он ведь тогда почувствовал в этой бабе какую-то сумасшедшую мощь. Почувствовал!

Грыжа умолкла. Она была рада, что нашла слушателя. Давно ей хотелось хоть с кем-то поделиться своим секретом.

– Ух-ты! – произнёс Мотя, почесав затылок. – Рассказал бы мне это кто-то другой… А тебе я верю. Чёрт, серьёзно верю! За это стоит выпить.

Выпили. Какое-то время обсуждали перемены в жизни Грыжи, затем принялись хаять деревенских. Как выяснилось, их взгляды на многие вещи совпадали. Изрядно захмелев, договорились до того, что всех этих местных доходяг нужно к ногтю прижать. Без всякой жалости. И хватит уже по помойкам шариться. Пора выбираться из дерьма! Пускай их деревенские поят и кормят!

– Пусть только кто-нибудь попробует отказать! – ударил кулаком по столу Мотя. – Кадык, нахер, вырву!

Он уже дошёл до агрессивной стадии. А Грыжа с презрительной гримасой на лице продолжала распалять его и себя:

– Запугать их всех нужно! Так, чтобы даже пискнуть боялись. За всё заплатят…

Алкоголь закончился. Мотя поглядел на банку злобным взглядом, словно виня её в том, что она опустела слишком быстро, затем буркнул: «Я щас. Жди». Пошатываясь, выбрался из-за стола и покинул дом. Грыжа как будто и не заметила, что гость ушёл. Она отрешённо смотрела в пространство перед собой и повторяла, как заезженная пластинка:

– За всё заплатят… За всё заплатят…

Голова медленно склонялась, пока лоб не упёрся в стол. Уснула. А паук под потолком вовсю пиршествовал – у него сегодня была хорошая добыча.

Пьяный неугомонный Мотя бродил по деревне.

– Кто Грыжу… обидит, – орал он, – кадык вырву! Мы… мы с ней теперь закадыки!

Спотыкался, падал, снова поднимался. Иногда хохотал, как безумный.

– Скоро, чмошники, начнётся у вас весёленькая жизнь!.. Это теперь наша деревня! Моя и Грыжи! Будете… будете на коленях у нас ползать, тварюги!

Успокоился он за час до рассвета – уснул у скамейки возле дома Грыжи. Но перед этим повалил и без того дряхлый забор Васьки Куницына и камнями поразбивал стёкла в избе, хозяева которой давно померли.

Грыжа обнаружила Мотю в семь утра – дрых, свернувшись калачиком. Храпел так, словно в его глотке работал мотор. Разбудила, грубо растолкав.

– Что? – с трудом разлепил опухшие глаза Мотя. – Какого хера?

– Поднимайся, давай! – рявкнула Грыжа. – У нас сегодня дел полно.

Она отлично помнила, о чём они разговаривали вечером…

«За всё заплатят!..»

…и для неё это не было пустой пьяной болтовнёй. Она больше не собиралась ползать по свалкам и питаться помоечными отбросами. А значит, пора действовать. А Та, Что Всегда Рядом, поможет. Ну и Мотя не будет лишним.

– Вставай, – она подняла с земли кепку, отряхнула от сора и нахлобучила ему на голову. – Пойдём, похмелимся.

– А что, есть? – оживился Мотя.

– Будет.

Чтобы дойти до избы Барсука – местного пожилого барыги, торгующего самогоном – им понадобилась пара минут. Мотя так спешил, что споткнулся несколько раз. Грыжа забарабанила кулаком в дверь.

– Кто? – послышался недовольный голос с той стороны.

– Отворяй, мать твою! – выкрикнул Мотя, нервно расчёсывая ссадину на запястье. – За бухлом пришли, не видишь?

– В долг не даю.

– Деньги есть, – соврала Грыжа. – Открывай, давай. Пять пузырей купим.

Её слова стали для Барсука серьёзным аргументом. Он поспешно отворил дверь и продемонстрировал беззубую улыбку в обрамлении белёсой щетины.

– Пять бутылок?

– А может, и все десять, – Грыжа пихнула хозяина в грудь, отбросив к середине прихожей. – А может, и двадцать.

Она грузно переступила порог. За ней последовал Мотя. Барсук испуганно захлопал глазами.

– Да вы что?… – промямлил.

– Дело у нас к тебе серьёзное, – спокойно пояснила Грыжа. – Моть, закрой-ка дверь, чтобы не дуло.

Барсук скривился и, с видом обречённого на казнь, пошёл в комнату. У них дело к нему? Ну-ну… Да какие вообще у этих двух выродков могут быть дела? Из всех деревенских он испытывал особое отвращение только к Грыже и Моте. И вот нате, пожалуйста – впустил в дом именно их. А ведь до этого вообще никого не впускал в своё жилище. Выносил бухло на крыльцо, где с ним расплачивались местные пропойцы. Мой дом – моя крепость, как говорится. Хотя, какая там крепость. Жалкая лачуга. И жизнь в постоянном страхе. Раньше хотя бы сын мог заступиться, если что, но однажды тот отправился в город, где, как он заявил, намечался хороший калым, и не вернулся. Без вести пропал. С тех пор Барсук и начал опасаться, что кто-нибудь рано или поздно заявится к нему со злым умыслом. Пока обходилось – деревенские мужики хоть и презирали его, как барыгу, торгующего не самым дешёвым пойлом, но не трогали. А эта поганая парочка? Грыжа уже пихнула в грудь так, что однозначно синяк останется.