Текст книги "Убить миротворца"

Глава 4
Партизанская миссия

11 мая 2125 года.

Московский риджн, Чеховский дистрикт.

Виктор Сомов, 29 лет и Дмитрий Сомов, 32 года.

Двойник, как обычно, явился в самое неудобное время.

Он попал на «десертный четверг». Чертовски обидно.

Вся жизнь Дмитрия Сомова была подчинена «календарю ответственного человека». Этот календарь специально для него шесть лет назад разработал участковый психоаналитик Грасс; прежде Сомов придерживался чуть более либерального расписания, – некоторые вольности ему позволял предыдущий участковый, Хейг… Впрочем, первый вариант отличался от второго не то, что бы уж очень радикально, и оба они сработаны были по стандартным интегральным таблицам. Иными словами, все сослуживцы, соседи, знакомые и родственники Дмитрия вели… как бы поточнее выразиться? конгруэнтную жизнь. Здоровую, социально ответственную, активную жизнь свободных людей, у которых имеются кое-какие средства.

В тридцатисуточном месяце семьсот двадцать часов. Из них сто сорок два приходится на рабочее время. Двадцать один час – на дорогу до офиса и обратно. Двести сорок часов отведено на сон, и здравомыслящий ответственный человек ни за что не позволит себе лечь спать позднее полуночи. Девяносто часов можно потратить на покупку еды, ее приготовление и потребление. Двадцать семь часов дается на гигиенические процедуры: душ, чистку зубов, стрижку ногтей и волос, бритье, уход за кожей, посещение уборной. Пять – на выбор и приобретение предметов первой необходимости. Итого 525. Остается 195. Устаревший термин, которым предки обозначали этот остаток – свободное время. Теперь его именуют словом вар – «время активной релаксации». В условиях всеобщей цивилизованности общество устами психоаналитика настоятельно рекомендуе потратить вар с умом. Не менее пятнадцати часов – на спорт, все равно какой, лишь бы он был подвижным. Как можно не заботиться о собственном теле? Это же безответственно! Еще пятнадцать часов следует отдать повышению квалификации. Хороший специалист – растущий специалист. Тридцать часов обязательно надо провести у инфоскона, потребляя новостные программы, и еще пять часов – у медиков, в профилактических целях. В «медицинское время» входит непременная консультация у психоаналитика. Не менее пяти часов уделить здоровому сексу, но лучше бы все пятнадцать. При отсутствии постоянного партнера государство обеспечивает страждущим услуги соответствующей федеральной службы. Любого профиля. Впрочем, Дмитрий не любил тратиться на казенных сотрудниц: Мэри обходилась дешевле и осуществляла любовь более энергично. При достаточно активной релаксации так или иначе на транспорт уйдет еще как минимум пятнадцать часов. Столь многое невозможно делать в собственной жилой кубатуре! Далее натекает совсем уж по мелочи. Десять часов – на религиозные практики, плюс еще пять на потребление легких наркотиков для расширения сознания. Наркотики недорого продаст другая федеральная служба, а любителей экзотики обслужат частные предприниматели. Пять часов – на посещение баров и ресторанов; предписано принимать внутрь не менее 0,5 литра алкогольных напитков в месяц. Пятнадцать часов – прогулки на свежем воздухе, например, в парке или на крыше жилого массива в специально оборудованных аллеях. Двадцать часов – интеллектуальное самосовершенствование. Отчитываясь по этой графе можно записать себе самостоятельное освоение информационных программ, чтение какой-нибудь литературы, прослушивание какой-нибудь музыки, просмотр какой-нибудь музейной экспозиции, логические игры, вольные фантазии в области дизайна и так далее. Двадцать часов – общение с другими членами общества. В целом рекомендуется провести беседу с родителями и потратить часть уикенда на визит к друзьям. Рациональный подбор друзей чаще всего берет на себя психоаналитик. Еще двадцать часов – творчество. Например, участие в коллективной игре, семинаре, танцы, написание текста, работа над художественной картиной, научные разыскания, а также хобби. Особо поощряется собирание редкостей. Из оставшихся пятнадцати часов правильно было бы десять уделить заботе о детях, если они есть, или истратить на секс. Пятью часами любой член общества волен распоряжаться, как ему заблагорассудится.

Каждый месяц Дмитрий писал участковому отчет о том, как он провел вар, а с недавнего времени – еще один краткий отчетик о приеме пищи и санитарно-гигиенических процедурах. Грасс устраивал обсуждение отчетов. Всякий раз он ставил оценки по 100-балльной шкале. За прошлый год Сомов набрал средний балл 73,8. Это считалось вполне приличной цифрой, хотя и без особого блеска…

Он знал, что участковые всегда входили в местную коллегию социальной ответственности, а потому имели право наводить справки, проверяя правильность отчетов каждого клиента. Если этого им казалось недостаточным, они могли на законном основании применить следящую технику. В экстренных случаях коллегия настоятельно просила кого-нибудь из коллег, знакомых или родственников стать негласным проверяющим. В самых экстренных случаях она брала средства из специального фонда и нанимала частное информационное агентство. Выше самых экстренных случаев могли быть только случаи известного рода. При первом же подозрении на случай известного рода дело моментально передавалось из местной коллегии в органы Министерства информации… А тамошние сотрудники носили форму, не делали ошибок и располагали возможностями получать сведения откуда угодно и как угодно. Дмитрий подозревал, что даже лучший союзник и друг, его собственный чип, установленный над переносицей, мог выполнить роль негласного проверяющего.

На территории Федерации нет тюрем и лагерей. Как и всякий ее гражданин, Сомов был с детства осведомлен: в его родном государстве люди не сидят, здесь они либо проходят курс лечения, либо, при худшем раскладе, теряют статус социально ответственного человека.

Бывало, он и сам чувствовал приближение крупных неприятностей. Однажды Грасс заподозрил его в параноидальном интеллектуализме. В месячном отчете Дмитрий декларировал десять часов чтения, а по сведениям участкового набиралось не менее двадцати пяти часов… Грасс, разумеется, не стал объяснять, откуда у него такие сведения. Грасс – как скала, и что ему за дело, сколько парусных скорлупок разобьется о его каменную грудь. Участковый просматривал какие-то бумаги и, не глядя на Сомова, равнодушно предложил: «Месяц-другой в стационаре пошли бы на пользу вашему здоровью. Вы ведь не против?» Дмитрий со стыдом припоминал впоследствии, как он пытался не выдать своего ужаса, а ужас хлестал его наотмашь, ужас находил волнами и не давал сосредоточиться… Что он ответил тогда? Кажется, едва-едва пролепетал: «Я… был бы искренне рад… любым профилактическим мерам… люблю свое дело… если можно… я бы совместил с обычным рабочим графиком… пожа-алуйста…» Точно-точно! Он жалобно потянул: «…пожа-алуйста…» Грасс резко повернулся к пациенту и моментально поймал его блуждающий взгляд; а у самого Грасса глаза были как два черных камня, как два ровных, чисто обкатанных голыша. «Что ж вы так тихо говорите со мной? Почему?» Дмитрий смутился и совсем замолчал. Психоаналитик рассматривал его изучающе, как энтомолог букашку, а потом смилостивился: «Пожалуй, ваше искреннее желание избавиться от недуга позволяет мне даровать вам шанс. Но… во-первых, я буду контролировать ваше выздоровление с особым вниманием, во-вторых, на протяжении полугода вы будете получать жалование на два разряда ниже положенного, и, в-третьих, мне не хочется даже обсуждать вопрос, куда вас может завести рецидив».

И был еще один казус, но о таком даже вспоминать боязно…

Итак, по календарю у него был «десертный четверг». Он собирался сходить в детский ресторан «Санта Клаус» и съесть там добрый кусок эрзац-торта. То есть все выглядит великолепно, совершенно как сливочный торт, избавлено от всяческих дишних жиров и углеводов, притом на вкус вполне съедобно, только самую малость горчит и крем слегка отдает морковкой… но зато и стоит недорого. А потом запить свою трапезу, как обычно, шипучим винным напитком… О, это одно из тех редких удовольствий, которые никогда не обманывают ожиданий. И, кстати, потом он честно запишет час или полтора в графу «бары/рестораны».

Но день как-то с самого начала не задался. С утра он встал с зубной болью и запланировал было пару медицинских часов на вечер, но затем с необыкновенной ясностью осознал: такую брешь в бюджете, как поход к дантисту, в этом месяце ему затянуть нечем. В офисе Дмитрия ожидала новая неприятность. Директор вернул ему с целой обоймой замечаний полугодовой отчет по юго-западной ветке монорельса. Ближе к вечеру с ним как будто хотел побеседовать Маркиш, представитель консорции «Вершина», и Сомов едва сумел избежать неприятного разговора: когда тобой интересуется самая слабая консорция из четырех, действующих в офисе, это может понизить твой статус в глазах окружающих… Неужели он стоит так мало? Почему им интересуется лишь безнадежные слабаки? Одним словом, очень плохой день. После работы мечтал развеяться в «Санта Клаусе», но теперь судьба ему отказала даже в такой малости.

Двойник сидит перед ним, мрачный, сосредоточенный, как видно, чем-то раздраженный. То ли огорченный… «Да какое мне дело до его огорчений! – С неожиданной для самого себя злостью подумал Дмитрий. – О, разум всемогущий! Хоть бы этот тип сгинул, распался на составляющие».

–…Дима! Одну вещь я понять никак не могу. Никак не надоумит Господь. Когда мы разошлись, ты как думаешь?

– Странные в вашем мире брачные обычаи…

– Э-э… А-а… Ага! Охломон ты. Брачные обычаи! Да я имею в виду твой мир и мой мир. Вроде мы с тобой определили, что когда-то была развилка, а дальше прошло сколько-то лет и появились два очень похожих человека, которые на самом деле – один, но в разных местах и в разное время. То есть мы. Но где эта самая развилка? В смысле, когда из одной России в разные стороны разошлись две России?

– Или из одного мира – два?

– Ну да.

Сколько бы доказательств существования своего мира ни приводил двойник, Дмитрий допускал, что его все-таки водят за нос. Как-то очень тонко и с невероятно правдоподобными оттенками натуральности, но… за нос. Может был там космос и Сатурн… а может, один сплошной гипноз. И от такого допущения у Дмитрия буквально раскалывалась голова. «Близнец» оказался живыми воротами в совершенно другой мир; но, возможно, фальшивыми воротами. Он же мог оказаться понаторевшим в своем деле провокатором, и только дай слабинку, – бац! – окажешься в неприятном положении; следовательно, распускать язык не стоит. Но и сторониться разговоров с ним не было сил. Где, когда, кто еще покрутит перед его глазами странную калейдоскопическую игрушку чужой сказочной жизни… Больше всего путаницы «пришелец» внес в отношение Дмитрия к собственному миру. Ведь все было хорошо, почему же ему круглые сутки страшно? Беспричинный ужас ласкал его мозг, кажется, даже во сне… Параноидальный интеллектуализм. О! Параноидальный интеллектуализм… «Куда вас может завести рецидив…» Но он же знает – все в порядке. Все логично. Все так и должно быть устроено. Или не так? Дмитрий знал, почему не стоит ему заводить подобные разговоры, но никак не мог понять, отчего даже самые робкие попытки думать в этом направлении оканчиваются диким сумбуром в голове, несносной кашей из обрывочных мыслей. Он все никак не мог выстроить систему… Что оставалось? Поддерживать беседу, полностью отдав инициативу двойнику, и сторониться опасных тем.

– Что ж, Витя, давай подумаем.

– Когда у вас запретили верить в Бога?

– Я бы не стал все-таки выражаться столь радикально…

– Когда?!

– Восемьдесят второй год.

– Так. Явно, нам надо бы копнуть поглубже… Российская империя у вас ведь так и не была восстановлена? Никогда? Даже попыток не предпринималось? А, брат?

– Нет. Никаких попыток, насколько я знаю. И даже разговоров таких я никогда не слышал.

– А у нас восстановили в 2039-м. Значит, раньше. А, допустим, когда пропала она у вас? Или это в учебные программы не входит?

– Извини, но ты недооцениваешь наше образование… мое образование. Напрасно ты наносишь мне обиду…

– Да извини ты. Вспомнил год?

– Их два, этих года. Сначала была просто Российская империя, и ее переименовали в 1917 году. С тех пор ее называли Российская-Советская империя. А в 1991-м она распалась на независимые государства.

– Российская Советская?

– Или как-то так. Прости, я не помню точно. Возможно, Советская-Союзная. В 17-м произошла смена династии или нечто в этом роде.

– Переворот.

– Не исключено.

– Горбачев у вас был? А Ельченко?

– Горбачева, кажется, припоминаю… Такой… политический деятель… А вот Ельченко… Может, Ельчин? Был какой-то Ельчин.

– Вызови по чипу, у тебя над переносицей бугорок – чип?

– Да.

– Так вызови. У меня там тоже чип, только у моего микробаза по истории начинается с 2000 года…

– Вызвал. Какой-то немыслимый Ыльцын.

– Это не Ыльцын, это ленивая тупая свинья вводила информацию в базу. Ерунда получается… Ни ты толком не помнишь, ни я толком не знаю. Я же все-таки не историк. Я технарь, друг, я технарь…

Двойник помолчал разочарованно минуту или две, а потом возобновил свои попытки разобраться в деле:

– Хорошо. Предположим, до 1991-го мы – либо одно, либо очень похожи, почти не расходимся. После 2039-го мы – две разных России.

– То есть мира.

– Ну да. Остальное к России прилагается. Выходит, где-то посередине. Давай-ка еще разок… Мы вступили в Женевскую федерацию в 2027 году, а вышли в 2034-м… А вы?

– Значит, вы все-таки были с… нами… в смысле, с Федерацией?

– Семь лет. Считается самым большим черным пятном в истории России… Ты не ответил.

– Тот же 2027-й. И мы, конечно, никогда не выходили оттуда… Хотя… был Московский путч тридцать второго года…

– Интересно, но путч мы обсудим как-нибудь потом. А сама Женевская федерация у вас когда появилась?

– Об этом знает каждый ребенок. 29 февраля 2021 года в Женеве был подписан исторический документ, согласно которому…

– Ясно. Здесь сходится. Все то же самое. Великий электронный кризис?

– С тридцатого по тридцать четвертый, причем последствия, Витя, если только я не ошибаюсь, чувствовались достаточно долго после того, как был остановлен государственный хаос… Чуть ли не полтора десятилетия..

– Последствия, брат, до сих пор налицо. У вас это называли «государственный хаос»? Хм… От женевцев иного ждать не приходится. Но это нам с тобой тоже лучше бы отложить на потом.

– Нда. Да-да. Конечно.

Дмитрий без конца выстраивал в голове рейтинги: какой поворот разговора опаснее и безответственнее, а какой… полегче. Эпоха большого электронного кризиса считалась темой почти неприличной. Во всяком случае, для людей, в полной мере сознающих свою ответственность. Почти четыре года над планетой мерно колыхалось марево нескончаемого кошмара. Научно-технический прогресс как будто получил оплеуху, пал на колени и долго не мог подняться. Предкам, наверное казалось, что на глазах у них рушится цивилизация, и ничего сделать уже не возможно… С тех пор у землян выработался устойчивый рефлекс: три четвертых людей и средств бросать на расчет и предотвращение вредный последствий буквально ото всего. В сущности, какая глупость! Все боялись момента, когда какие-нибудь эксперименты или просто очередной слабоконтролируемый наворот техники обернутся катастрофой, но притормозить не хватало ни сил, ни разумения… Началось все с мелочи: компьютерный вирус «Аш-8», милая игрушка, имя создателя так и осталось неизвестным. Сверхпроницаемость плюс отсутствие полноценной программы-«противоядия» дали убийственный эффект. Первыми «посыпались» системы связи и коммуникации, а потом буквально все, связанное с компьютерными сетями. Там был «черный февраль», когда за месяц превратились в абракадабру счета трехсот крупных банков. И был еще «красный июнь» – за четыре недели четыре ядерных залпа, санкционированных взбесившейся электроникой. Казалось бы, везде были дополнительные источники питания, изолированные резервные системы управления… Только они тоже оказались зараженными. Создатели вируса предусмотрели для него «инкубационный период», на протяжении которого «Аш-8» никак не проявлял себя, был фактически невидим. А потом электронная зараза активизировалась везде и сразу: в один день, в один час. Поезда блуждали по железным дорогам, спутники падали на поверхность планеты, полиция утратила досье уголовников, мегаполисы остались без электричества. Многие в ту пору посмели оставить Федерацию, наплевать на договор. Потом-то всех, разумеется, вернули… Так вот: именно тогда на территории бывшей России случился ужасный путч против гармонии, единства и демократии. «Коричневый январь», это называют сейчас «коричневый январь»… Еще в школе он с содроганием узнал: путч был с применением ядерного оружия, подводных лодок, ракет, авиации, словом, путч полного военного профиля. Его полностью подавили через полтора года после «дня икс». В регионах, бунтовавших всего упорнее и яростнее, появились первые на Земле резерваты. Сейчас-то из русских резерватов сохранился только один, да и он, признаться, выглядит как полный анахронизм на теле единой цивилизации… Сомов не стал уж говорить, что китайская Поднебесная империя здесь тоже существовала. Несколько месяцев… За какую фразу ни возьмись, тянет замогильным ужасом! Пусть лучше двойник сам ведет разговор, пусть о чем угодно говорит, ведь слова-то извергает его рот, его, а не сомовский!

–…Слушай, брат… а помнишь ты тогдашних правителей? А? Сверим, кто в какие годы правил у вас, а кто у нас. Оч-чень характерный момент.

– Могу вызвать информацию по чипу…

– Вызывай. Президент, скажем… что-то поближе к 2020 году.

– 2016-й. Президент от либеральной партии Игорь Гудок.

– Теперь я. Какой у нас там был огрызок… Тот же Гудок. 2020-й?

– Он же.

– И у нас. 2024-й?

– Э… От Единой партии российских радикальных прогрессистов – Ждан Полипов. С перевесом в два процента голосов. Он и был последним российским президентом.

– М-м… Нет. Не то. Не то, брат. У нас… от партии «Традиция» – Владимир Петров. И опять же с перевесом всего в два процента голосов. Через четыре года… пошел на второй срок. В тридцать втором опять были традиционалисты, а в тридцать шестом у нас тоже случился последний президент, Николай Залесский. Переизбираться ему не пришлось, так, только имя поменял…

– То есть?

– Венчал его на царство патриарх Московский и всея Руси. Был президент Николай Константинович Залесский, а стал государь император Николай III. Да продлит Господь годы его! Кстати… Вот оно. Вот. Скорее всего – 2024-й год во всей своей красе. Это мы с тобой искали.

Верх безответственности! Дмитрий почувствовал, как их разговор несется, подобно составу монорельса с испорченной парой магнитных стабилизаторов, в сторону катастрофы, и багровые огоньки мигают везде, где только можно. «Обложил меня красными флажками», – затравленно подумал Сомов, слушая двойника. Он не представлял себе, кого обкладывают красными флажками и как это воздействует на энергетику обкладываемого, но чувствовал в этой фразе, проникшей в поддон памяти из какой-то случайной арт-программы, оттенок смертельной угрозы. Такое даже слушать опасно! Он судорожно сменил тему:

– Амммм… Ты! Аммм..

– Что – я?

– Ты из ведь, прости, гражданин Русской консульской республики… я правильно сказал?

– Вроде того.

– А сам разговор о гражданстве не задевает закрытые зоны твоей личности?

– Все нормально. Не дребезжи.

– Почему же ты произносишь слово «мы», когда речь идет и о Российской империи, и, если память мне не изменяет, еще о каких-то государственных образованиях? Витя, ты когда-то мне тамошние денежки показывал. Про те страны… или организации ты, наверное, тоже скажешь – «мы»? Да?

«Близнец» сначала остолбенело глядел на него, потом нахмурился. «Чем я его так раздосадовал? Ведь уйдет, уйдет же!» – Дмитрий запаниковал всерьез. Пять секунд назад он страстно желал избавиться от столь рискованного собеседника, но сейчас его несла иная волна, и он уже боялся его потерять. Сомов осторожно попытался исправить положение:

– Если я все-таки задел…

– Да иди ты! Брат, что за мир у вас такой, я понять не могу! Простые вещи непонятными прикидываются! Кто – «мы»? «Мы» – это все русские, все кто нас любит, все, кто тянется к нашей силе, все, кого любим мы сами! Вот кто – «мы». Причем тут гражданство?

– Доминирование крови? В смысле, национальности?

– А! – отмахнулся двойник, – Кровь! Да кровь – ерунда. Кровь наша вроде коктейля из трех коктейлей. Мы… думаем одним способом. У нас прошлое одно, вера одна, язык один, ну, с кое-какими разночтениями… Не знаю, как тебе объяснить…

– Да самыми простыми словами. Если, конечно, можно.

– Отчего ж? Давай попробую. Не боги горшки обжигают. Что такое наши? Да понятно, что. Наши говорят по-русски, хотя и с кое-какими разночтениями. Наши живут в России на Земле, на Русской Венере, на Русской Европе и н Терре-2. Православные на пять шестых. Наши раздолбали татар на Куликовом поле, шведов под Полтавой и немцев под Сталинградом. Наши первые полетели в космос. Наши устроили самую большую империю, а потом самую мощную революцию. У наших была самая великая литература. Ну, если не считать Шекспира, но он не лучше, он – вровень. Наши больше всех пьют, на войне лучше всех обороняются и дерьмово наступают. Опять же, Дима, наши классно разбираются в технике. Наши умеют делать оружие как никто хорошо, а строят дома как никто плохо. Наши не любят, чтобы кто-нибудь снаружи совался со своими сопливыми советами. Наши всегда уважают родню, то есть держатся мелкими кучками, вроде кланов, мужик, а не по одному. Никто из наших не умеет делать так, чтоб деньги у него задержались надолго. Заработать – можем, а сохранить – все равно Бог не даст. Ну и конечно, брат, наши бабы – самые красивые. Как-то так. С допуском сто шагов туда и обратно…

– Понимаю. Другие, те, кто не наши, – хуже. Так выходит?

– Нет, брат. Другие не хуже. Другие – просто другие. Бог разбил клумбу, а на ней фиалки, ирисы, георгины и прочая дребедень. Ты родился ирисом, допустим. Георгин ничуть тебя не хуже, но он – георгин, а ты – ирис. И вам ни к чему быть одним целым.

– У тебя какая-то логика… инопланетянина. Но мне интересно.

– А ты послушай. Отсюда и у двадцать четвертого года ноги растут. Кем мы были тогда? Никем. Так, блин в общей стопке. А наверху грузик, один для всех, – Женевская федерация. И не выбраться из-под нее, уж прости, не вздохнуть, как следует. Никакой почти не было разницы: традиционалисты, прогрессисты… Что одни, что другие, а президент все равно не был хозяином в своей стране. Просто… Петров тянул до последнего, не давал нам забыть, кто мы такие, и чем ирисы отличаются от георгинов. Сделать ничего серьезного не мог, просто сопротивлялся окретиниванию… Ждал, я так думаю: вот, пошлет Бог чудо, и мы выберемся как-нибудь. Если будем твердо знать, что нам надо выбираться. Бог послал электронный кризис.

Дмитрий почувствовал себя кроликом, заглянувшим в самые очи удаву. Разговор кружным путем вернулся туда же, и вот уже удавья пасть нескромно разинута у кроличьего носа. Он пропал. Ему хватило бы энергии на попытку совершить дыхательные упражнения, стабилизирующие эмоциональное состояние. Но при двойнике как-то неудобно сопеть… Он смог лишь вяло ответить:

– Ну и что же…

– Все то же! В 2031-м начали одновременно мы, Китай и Латинская Америка. Аргентину с Чили Федерация еще смогла подавить, а на прочих силенок не хватило. По швам поползла. Мы, кстати, первыми красного петуха пустили, и, дедушки-прадедушки говорят, нехудо повеселились… Чтоб ты знал.

И тут Дмитрий ощутил, как упоительная ярость захлестывает его. Раньше он не знал этой эмоции. Никогда. Он захотел доказать наглецу всю бессмысленность его похвальбы. И еще больше – отстоять смысл своего мира.

– Чем ты хвастаешься? Кровью, пролитой твоими предками? Вы ведь и сейчас воюете… Так? Ведь так!

– Воюем.

– И ты офицер. Следовательно, профессиональный убийца! А у нас – мир. У нас давно нет войн! Ты можешь осознать: полный и всеобщий мир! Без исключений!

– Мир… как полное поражение тех, кто хотел жить по-своему.

– Я не могу понять, почему ты столь спокойно рассказываешь о смертоубийстве… да обо всем, что у вас там происходит и раньше происходило. Разумна ли такая жестокость? Она – безумие, полнейшее безумие!

– Жестокость? Да какая у нас жестокость! Мы просто энергичные люди. Нет у нас никакой особенной жестокости.

– А у нас это называется именно так и никак иначе. Иногда я думаю: допустим, вы в очередной раз победили в очередной потасовке…

– В войне, Дима. Это нехорошо называть потасовками. Поверь на слово.

– В войне, в войне… Да. Вы опять одолели кого-то. Но сколько крови было пролито, сколько жизней положено! Полагаешь, дело того стоило? А не лучше ли было уступить, чтобы не допускать таких потерь? Человеческая жизнь дороже… дороже чего хочешь, я в этом уверен.

– Человеческая жизнь? – Виктор зло рассмеялся. – Человеческая жизнь? Да она гроша ломаного не стоит. Особенно жизнь, прожитая впустую.

– Что ты говоришь!

– Я прав, Дима. Сто лет назад человеческая жизнь здорово обесценилась в нашем мире. Она стала дешевле рулона туалетной бумаги, такой грубой, что задницу царапает, самой худшей, Дима. Самой худшей, Дима! Ты только подумай.

– Не понимаю…

– Не перебивай. У вас сколько населения? Всего, на всей планете?

– Официальные цифры – одиннадцать миллиардов…

– А неофициальные?

– Неофициальных нет и быть не может. Витя, мы же…

– Да понял я. Тесновато?

– Многие считают, что да, тесновато. Зато все под контролем.

– А у нас, на Терре-2… я… родом с Терры… всего один миллиард и восемьсот миллионов… плюс по одному вечно живому на двух просто живых. Он им забыть не дает, сколько стоит вся их жизнь. Цена давно установлена, цена, твою мать, – гуманистическая.

– Ты разговариваешь со мной ребусами.

– Подожди, сейчас объясню я. Вот, сто лет назад, как только Лабиринт открыли… колонизация началась. Только не настоящая.

–?? – такое лицо у него, наверное сделалось. Но перебивать не посмел.

– Сейчас ее называют умным словом «протоколонизация». В отличие от настоящей. Сначала двадцать лет «прото», а потом уж такая, какая и нужна была. Так вот, протоколонизация, это когда набирают целый караван блочных лайнеров где-нибудь на лунной орбите, запихивают туда полмиллиона человек… ну… или вроде того… а потом транспортируют их к Терре-2, или, скажем, к Терре-3, или к Терре-5, теперь она Нью-Скотленд называется… А потом – что? Потом, брат, всех гуртом вываливают в космос. Трупы в атмосфере сгорают, – все чисто, кровушку с мылом отмывать не надо. Это называлось «второй шанс для этноизбытков». То есть для человеческого скота, который забивали. Хорошее выражение? Скажи, хорошее, выражение, а? – глаза у двойника в одну секунду стали какими-то шальными. Одновременно злыми и веселыми. Как у какого-нибудь опасного преступника. Дмитрий Сомов никогда не видел настоящих опасных преступников, но, наверное, именно такими у них должны быть глаза.

– Сколько… всего?

– До сих пор точной цифры нет. Одни говорят, техника не позволяла вывезти с Земли больше 500 миллионов. Но это дудки. Другие говорят: судя по демографическим данным, – и 10 миллиардов могли… того. Историки, большинство, то есть, историков, сошлись на качественной такой цифирьке от полутора до двух с половиной.

– Миллиардов человек?

– Нет, кульков с орехами.

– Не верю! Мне как-то не верится…

– Какой мне резон обманывать тебя?

– Какой? Да уж какой-нибудь найдется.

– Да не будь ты чем щи наливают, Дима! Я свожу тебя к нам. Еще разок. Отыщу специально для твоей дурной головы учебную программку. Посмотришь. Для всех доступные данные. Женевцы сами все признали – еще когда-а! Говорят: «Кто-то должен был взять на себя ответственность и проделать грязную работу. Зато проблема перенаселения была решена раз и навсегда». Врут, как всегда, конечно.

– Это мы женевцы, Витя. Девяносто пять сотых планеты Земля и подавляющее большинство ее населения. Я тоже, Дима, женевец… Как же они… как же мы могли!

– Дурак ты, Дима! Совсем дурак. Есть, понятно, от чего ополоуметь, да. Но я тебе по секрету скажу: лучше с глузда не съезжать и мозги хранить в рабочем состоянии.

– О чем ты?

– Да какая тебе разница, кого как называют! Ты сам – тот, кем себя сделаешь. Хочешь быть женевцем, так будешь женевцем. А захочешь стать русским, станешь русским.

– Я женевец, Витя.

– Ты прежде всего дурак. И рот закрой. Не зли меня своей дурью. Короче, дай закончить. Тех, с лайнеров скинутых, мы про себя называем «вечно живыми». Терре-2 больше всех повезло. У нас их никак не меньше девятисот миллионов. Из них шестьдесят пять миллионов одних русских. Так по документам выходит: раскопали кое-что в архивах… На Терре-3 полмиллиарда. У других поменьше. Что тебе сказать, Дима? У нас ведь вся планета, выходит, как одно большое кладбище. Поля, леса, горы, океанское дно ровным слоем пепла засыпаны. Куда ногу не поставь – везде частички мертвецов. Так сколько стоит человеческая жизнь, Дима?

Он промолчал. Да и не требовал ответа Викторов вопрос.

– Надеюсь, ты понял кое-что. Трудно, брат, не быть русским с такой-то историей.

– Ты так говоришь, как будто у тебя есть какая-то особенная миссия.

– Миссия? Ерунда. Хм. А что? Может быть, и миссия. Пожалуй, есть у нас миссия.

– У вас? Это у кого?

– У нас, у русских, у российских. Только я, Дима, не умник, я технарь обыкновенный, а тебе бы с философом поговорить. Или с историком что ли… на худой конец.

– А ты попробуй.

– Если коротко, если в двух словах, то вот что выходит: пока жив хоть один русский, мир не будет монотонным.

– Монолитным, ты хочешь сказать?

– И монолитным, и монотонным, и моноцветным… Не знаю, как объяснить. Мир не должен быть моно. Мир должен быть поли.

– Опять я не понимаю тебя.

– Да все просто. Вот, говорят: есть свобода от чего-нибудь, есть свобода для чего-нибудь… А еще есть свобода быть. Быть тем, кем хочешь, кем тебе надо быть. Господь Бог даровал нам всем свободу выбора. Хочешь верить в него – верь. Хочешь поклоняться сатане – поклоняйся. Хочешь не признавать ни Бога, ни черта – твое личное дело. С душой твоей после смерти разберутся. Но никто не может отобрать у человека свободу выбора. Никто не смеет отобрать у него волю. Каждый народ должен жить так, как сам себе нарисовал. Понимаешь?

– Приносить человеческие жертвы… строить концлагеря…

– А кто ты такой, чтобы осуждать целый народ? Кто ты такой, чтобы учить его жить?